Текст книги "Последний воин. Книга надежды"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Деревья порозовели, и воздух подёрнулся знобящим маревом. Тело стало невесомым, зато каждая отдельная жилка затрепетала, налилась желанием. Потом это разом отхлынуло, как и накатило, и на душе остался осадок, как после неурочного сна под открытым небом, когда солнце напечёт затылок. Она очнулась не той, какой уснула, и с ужасом вспомнила о своей провинности. Павел Данилович не простит её никогда. Как она посмела его предать! Поздно, дурочка, спохватилась.

Она выбрала укромную скамеечку в скверике, отгороженную зелёными куполами сирени, и долго там просидела, погрузившись в себя. Невозможные светлые текли минуты, которые приходят иногда к человеку, очищая его сознание от накопившейся скверны. Прежние грехи упали с Вареньки, и в тот миг она была почти святой. С благодарностью припомнила бедных своих родителей, схожих с Пашутой, а больше никого не хотела вспоминать. В её короткую жизнь уместилось много разных людей и встреч, и все они оказались ненужными. Жадные прикосновения мужских рук, воспалённые, ждущие и наглые взгляды, обращённые на неё из прошлого, не трогали более сердца. Забавно было, что всё это отнимало у неё раньше столько сил. И былые мечты – о необыкновенной жизни, о принце, подкатывающем на «мерседесе», – в этот час померкли. Какая же она пустышка, если убогие химеры так долго тешили её воображение. Пашута – мужик, его в их гостиной с пианино из красного дерева трудно представить, но в нём есть та сила и та доброта, которые она тщетно искала. Она Пашуту сперва не признала и не разглядела, да и как могло быть иначе. Летела, как дурной мотылёк, на свет, зажжённый враждебной рукой, и радовалась стремительному полёту. Подпалило крылышки, совсем бы сгорела, дурёха, если бы Павел Данилович не приехал в Ленинград салом торговать. Боже мой, как давно это было! И она его отблагодарила… Запомнит Паша, как выручать из беды шалых московских девиц…

Угрызения совести чужды девичьему сердцу, и Варенька, ощутив их саднящий укол, поскорее поднялась со скамейки. Она даже обеспокоилась, не заболела ли, и, вернувшись в квартиру, первым делом разыскала на кухне аптечку, а в ней градусник, измерила температуру. Увы, она была здорова, как всегда.

– Пётр Петрович, – застенчиво обратилась она к Хабиле, сидящему с таким видом, будто он вместо бутерброда с икрой проглотил гвоздь. – Вы мне сегодня особенно нравитесь. Вы такой молчаливый и мечтательный. Вы не дадите ли мне взаймы червончик? А с первой зарплаты я сразу отдам.

– У тебя нет денег?

– Откуда же? Я Павла Даниловича за харчи обслуживала.

– Ни копейки нет?

– Был рупь серебром, да я на мороженое потратилась. Я же привыкла жить на широкую ногу, пока Павла не встретила. Уж он меня, конечно, урезал. Выдавал на табак по сорок копеек в неделю. Может, мне на него в суд подать, как вы думаете? Всё же обстирывала его и еду готовила. Ну и прочие услуги…

– А зачем тебе именно десять рублей?

Как-то Хабило сразу зациклился на этой десятке, и было понятно, что она имеет для него не только материальное значение.

– Милый, побойся бога. Где тебя воспитывали? Кто же спрашивает у женщины, зачем ей деньги. Ваты хочу купить, лекарств всяких. Мало ли чего…

Хабило без дальнейших колебаний извлёк из кармана портмоне и небрежно отшелушил от внушительной пачки кредиток красную купюру. Варя аккуратно бумажку сложила и, отвернув ворот халатика, сунула её в лифчик.

– Первый раз встречаю по-настоящему щедрого человека, – восхитилась она.

Хабило самолично прибрал со стола, отнёс на кухню и вымыл посуду. Когда вернулся, Варенька, уютно свернувшись в кресле, глядела на экран. Передавали кинокомедию из колхозной жизни.

– Посидим немного, да? – Хабило добродушно хохотнул, умещаясь в другом кресле так, чтобы видеть и Вареньку, и экран. – А потом и баиньки. Надо сказать, уморился сегодня.

Варенька уставилась в телевизор неподвижным взором, но было впечатление, что одновременно смотрит куда-то вдаль. Хабило начал ехидно посмеиваться, сочувствуя происходящему на экране.

– Полезная картина, – веско заметил Хабило. – Серьёзные проблемы задевает, хоть и сделана с юмором. Только вывод неправильный. Таких ухарей, как этот мозгляк, не уговаривать надо, а гнать из деревни поганой метлой.

– Да? – удивилась Варя. – Вам правда нравится? А по-моему, всё это такая чепуха.

– Тебе откуда знать? Ты разве жила в деревне?

– Люди везде одинаковые. А тут всё враньё. Обыкновенная халтура.

Хабило не прочь был потолковать об искусстве.

– А тебе лишь бы про Анжелику показывали, да?

– Мне бы лучше зарубежную эстраду. Тогда бы мы с вами могли потанцевать. Вы любите современные танцы?

– Обидно, что у нас такая молодёжь, которой ничего не надо. Потанцевать! Разве в этом суть жизни? В наше время требуется активность мысли и поступков.

– Как в этом кино? – Варя пренебрежительно ткнула пальцем в экран.

– В хорошем фильме должна быть идея, объединяющая людей на трудовой порыв. А как же иначе. Человек посмотрит и сопоставит: вон у них как, а у меня как? Они так живут, значит, и я смогу. Кино – это как бы урок нравственной морали. Конечно, каждый по-разному воспринимает. Вот этот парень трактор утопил, тебе хаханьки, а я бы его немедля под суд отдал. Тут у них, у авторов, явная недоработка. Они о воздействии искусства на зрителя не подумали. Какой-нибудь ферт ещё на ус намотает: ага, скажет! Ему сошло с рук, значит, и мне сойдёт. Всё в жизни, Варя, взаимосвязано в один клубок. Добро порождает добро, а зло порождает зло. Чёрного кобеля, как говорится, не отмоешь добела. Но эта мысль для тебя слишком глубокая. Ты привыкла по верхам скакать, покамест дальше собственного носа не видишь. Это я тебе не в укор говорю, у всякого возраста свой разум. Но будь моя воля, я бы этих деятелей кино тоже притянул, чтобы неповадно было подсовывать молодёжи вредные фильмы. Порядок во всём пора установить. У людей как: одному дашь слабину, а пятеро других, на него глядя, тут же с цепи сорвутся. Накладно выходит в государственном масштабе.

– Какой вы умный, прямо как по газете читаете.

– Дело не только в уме, а в жизненном опыте.

– Павел Данилович тоже так считает. Да я и сама всегда чувствовала. Мне с мальчишками скучно. Чем мужчина старше из себя, тем интереснее. Правильно? У него и опыт, и денежек уже прикопил.

Вдохновлённый её уважительным тоном и как-то не уловив издёвки, Хабило задал вопрос, который не следовало задавать на ночь глядя. Но его давно подмывало:

– Ты всё своего Данилыча поминаешь… Интересно, чего ты так к нему привязалась? Он тебе, если по правде, кем приходится?

Варя ощутила пустоту в груди.

– Если по правде, то никем, дорогой. Я его и знаю чуть дольше, чем тебя. Подобрал меня на рынке, приютил, к себе приблизил. Много ли женщине надо. Кто по головке погладит, тот и хозяин.

– Вот оно как?

– Да уж как есть… Пойду я, пожалуй, в ванную.

Послала ему от дверей ласковую улыбку, точно за собой поманила, но он остался в кресле и всё перемалывал это своё: «Вот оно как!» Значит, всё же она с этим мужиком была в полюбовницах. Хабилу это не удивило, он это подозревал. Он об этом с самого начала догадывался, в их родство не верил, но делал вид, что верит, потому что так всем было удобнее. А теперь знает правду. Ну и что? Да ничего. Открыв ему свою тайну, Варя как бы все запреты сняла. Чего, действительно, наводить тень на плетень. Была с Данилычем, от него из рук в руки перешла к нему, Хабиле. Вольная, стало быть, птица…

Пётр Петрович не захотел додумывать, какого полёта эта вольная птица, а лишь рывком, до хруста в суставах, потянулся в кресле. Досмотрел до конца передачу «Новости дня», стараясь не прислушиваться, что там поделывает Варя, выключил телевизор и в какой-то странной задумчивости побрёл в коридор.

В ванной света уже не было, а дверь в спальню прикрыта. Он нажал ручку – дверь защёлкнута изнутри. Как и вчера, бешенство скрутило его, словно голову перетянули чёрным жгутом, из глаз посыпались искры. Но сегодня, у трезвого, не хватило силы даже постучаться. Кошмар какой-то, боже мой!

– Погоди, тварь! – пробормотал себе под нос. – Ты ещё узнаешь, кто такой Хабило.

Но Варя этого не узнала. Пяти утра не было, как она оделась и мышкой-норушкой выскользнула из гостеприимной квартиры. Ей не впервой было исчезать, не прощаясь. Первым поездом, который проходил через город, укатила в Москву.

Неделю спустя, когда Хабило уже переболел этой историей и она стала забываться, подходя к конторе, он заметил, как от парковых зарослей отделился мужик в брезентовой робе и в чёрной кепке, в котором Хабило не вдруг признал Вариного хахаля. Павел Данилович был небрит и чересчур нервно жестикулировал, призывая Хабилу остановиться. Они проговорили недолго, минут пять. Но для Хабилы эти минуты растянулись в вечность, ибо его не покидало ощущение, что в любой миг с ним может приключиться непоправимая беда. Он поначалу попытался держаться покровительственно и небрежно, но Пашута мигом его уравнял.

– Брось кривляться, Петя. Я спрашиваю – ты отвечаешь. Только так. У тебя ведь запасной башки нету, верно?

В устремлённых на Хабилу очах голубело сумасшествие. Людей вокруг никого. Хабило прикинул, что при своей тучности вряд ли сумеет добежать до конторы, и стал послушным и предупредительным. Он заверил Павла Даниловича, что у них с Варей ничего не было и не могло быть греховного, а куда она подевалась, он знать не знает. Рассказал даже про десять рублей, которые она взяла у него взаймы. Кирша пообещал со временем эти деньги ему вернуть, если он ни в чём не солгал. Хабило поклялся, что говорит чистую правду и в подтверждение истово шарахнул себя кулаком в грудь, на что Пашута вторично велел ему не кривляться. На прощание Пашута шепнул ему на ухо, вроде как открыл тайну государственной важности:

– Если ты, сука, Вареньку обидел, я вернусь и душу из тебя вытряхну.

Хабило смотрел, как Пашута уходит вдоль улицы, слегка покачиваясь, точно пьяный или больной, и чувствовал себя так, будто в бездну заглянул, откуда сизым холодом на него подуло. «Хорошо, что Варька укатила, – решил с облегчением. – Вот уж как есть бог спас!»

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Улен не считал годы, которые прожил. Он много странствовал, много видел, и дух его укрепился. Жизнь мерялась не временем, а утратами. Азол, верный товарищ, наткнулся на степную стрелу вскоре после того, как они покинули родину. Улен зарыл его в землю и горевал над могилой: оборвалась последняя ниточка, связывающая его с прошлым. Зимы и вёсны сменялись, а он, бесприютный, скитался по чужим краям, постигал чужеземные обычаи, но ни к чему и ни к кому не прилепился сердцем. Однако впечатления долгого пути отпечатывались в его памяти навеки.

Постепенно цель, которую обозначил Невзор, позабылась, но он стремился всё дальше и дальше, пока не достиг берегов тёплого моря. Грозное, благодатное величие этих мест поразило его разум. Он пересёк море, нанявшись гребцом на торговое судёнышко, принадлежавшее двум рыжебородым, бритым наголо братьям, умевшим извлекать чарующие звуки из деревянной доски с натянутыми на неё жилками. Он попытался перенять у них это искусство, но не сумел.

Рыжебородые миролюбиво посмеивались над ним, но однажды ветер накренил судёнышко, и один из них свалился за борт, а Улен прыгнул вслед и выудил неосторожного брата из зелёной пучины.

С тех пор они полюбили его. Они показали ему, как можно знаками, нанесёнными на специальную дощечку иглой, передавать важные известия, которые поймёт только тот, кому они предназначены. Ещё они учили его мудрости общения с людьми разных племён, которая держится на взаимной выгоде и честном слове, подкреплённом кровью.

В заморской стране, где люди умели строить здания из камня, такие прочные, что им не грозили ни бури, ни потоки воды, и такие красивые, что душа обмирала от восторга, в этой стране Улен встретил девушку по имени Селия и прожил с ней целое лето. Его научили управляться с огромными рогатыми животными, послушными человеку и робеющими перед ним, и перепахивать землю железным зубом, вколоченным в деревянные тиски. Вместе с Селией и её родичами он бросал в жирную землю жёлтые семена, из которых можно было сварить и кашу, и горьковатое питьё, утоляющее жажду и дающее телу неутомимость. У Селии были тёмные глаза, куда не проникал дневной свет, и золотистая кожа, и голос, напоминающий журчание родника, и стройное тело, каждым движением выражавшее ласку и игру. Она надеялась, что Улен навсегда останется в их селении, и у них будут дети, но он недолго любил её.

Улен не следил за временем, но однажды услышал зов крови. Минуло пять или шесть лет с тех пор, как он покинул Млаву. Он проснулся утром и, не открывая глаз, ощутил: мир изменился за ночь, душа его полна слёз, и ветер странствий подул в обратную сторону. Он рассеянно взглянул на спящую рядом прекрасную девушку и понял, что она всегда будет ему чужой.

Днём он поймал запутавшегося в травяных силках козлёнка и у чёрного камня принёс его в жертву духам дороги. Гордая Селия, узнав о его намерениях, пригрозила заколоть себя изящным кинжалом – такой здешние женщины носили у пояса под рубашкой. Он не поверил ей, но пообещал вернуться. Он помнил рыжебородых братьев, говоривших, что у человека можно всё отнять, но следует оставить ему надежду. Человек, лишённый надежды, опасен, как скальная змея.

Путь домой занял у него меньше времени, но всё же лишь на исходе второй зимы он очутился в родных краях. Он вернулся оружный, и ярый, злой конь был под ним, а в двух притороченных к седлу мешках тяжелела богатая добыча: куски драгоценного металла, платья, два кубка искусной работы, серебряное блюдо и ещё всякая всячина.

Улен спешил домой, да не поспел к сроку. От опушки леса с унынием оглядывал он пространство, где когда-то был город, полный человечьих голосов, ныне потухший. Кое-где вздымались над землёй обугленные стены домов, обломки деревянных стен торчали подобно остриям стрел из поверженного тела. Кусты и травы проросли на полянах, где прежде были уланки, молоденький лесок наступал с трёх сторон на израненную площадь. Тленом пахло и забвением.

Сдерживая вздох, Улен не раз и не два объехал бывший город, ища случайной весточки от Млавы, но никакой памятки не заметил его пристальный взгляд. Пусто было вокруг, как и у него на душе. Он спешился, пустил коня попастись и долго сидел на чёрной колоде, где прежде стоял дом Брега.

Он думал о том, как чудно сложилась его жизнь, где утрата следовала за утратой, но не было обретений. Любовь к Млаве утихла в нём, свернулась тёплым клубочком в груди, незачем её будить. Отчаяние было ему чуждо, но и сильных желаний он давно не ведал. Зато вера в конечную удачу была беспредельна.

Он вспомнил, как однажды был рабом и плеть жилистого надсмотрщика витала над ним, грозя высечь глаза, но ом не питал ненависти к тому человеку, лишь осторожно уворачивался, как прячутся от ветра и пыли. И потом, во время ночного побега, когда надсмотрщик с воплем кинулся ему под ноги, Улен раздавил ему горло, не ощутив злобы, а испытав лишь удовлетворение, какое испытывает человек, размозживший голову гадюке.

Улен почуял шорох за спиной и, не шевелясь, скосил глаза. И вскрикнул от изумления. Из зарослей, точно из небытия, возник чёрный пёс Анар. Конь заржал в глупой тревоге. Дыхание Улена пресеклось на мгновение.

– Анар… – прошептал он. – Ты живой?! Анар! Ты ждал меня?

Поступь Анара была не так упруга, как прежде, и бока были открыты для нападения. Постарел, постарел старый друг. Анар молча склонил голову ему на колено. В помутневших собачьих глазах еле тлела улыбка. Улен почесал короткие уши, погладил твёрдую голову, разминая пальцами бугорки шрамов. Анар признательно по-стариковски покряхтывал.

– Анар, ты уцелел? И ещё кто-то жив? А может, и Млава жива?

Пёс закатил глаза и коротко, зычно взвыл. Улен понял его.

– Пойдём, – сказал он. – Покажешь, где они лежат.

Часть третья

1

Накатилась Москва с её мощным и гулким дыханием. Кто в ней прижился, кого она привадила, тот от неё не спасётся. Полюбить её трудно, забыть невозможно. Есть в ней что-то такое, как в своенравной женщине с тёмным прошлым, что отталкивает и манит одновременно. Глубины её открываются не сразу и не всякому взору, но каждого одурманивает наркотическое движение улиц и великий покой старинных домов. Не чудесами полна Москва, это зря говорят, больше по неведению, а насыщен её воздух смутной памятью былых времён. Хлебнёшь неосторожно, на бегу ли, на случайной ли остановке, и поймёшь, какая истомная, кровяная тоска разлита в ней. Многие пытались – лихие в помыслах, чуждые в родстве, скорые на перемены – изгнать опасный привкус с её площадей и задворков, давили Москву уродливыми новостройками, вожделенно, хоть и с оглядкой, взрывали, выковыривали её храмы, как гвозди выдёргивают из старой подошвы, спиливали железными зубьями машин хрупкие приметы старины, переиначивали улицы – да мало им удалось. Москва всё та же для чуткого сердца, и истинный лик её, как встарь, скорбен и строг. Слезам она не верит, это правда, но для чистой души приветлива и добра.

Пашута вернулся в Москву, надеясь, как Иванушка-дурачок в сказке, окунуться в её купель и заново возродиться, он верил в целебные свойства её многолюдья и тесноты, но всего лишь день пробыл в покое. А потом заметался.

Большую он сделал промашку, даже непростительную для многоопытного мужика, каким себя полагал. Но, видно, уж точно, – и на старуху бывает проруха. Оказалось, за много дней, какие они пробыли вместе, он ни разу не поинтересовался Вариным московским адресом, только по обмолвкам уловил, что живёт она в районе Чистых прудов, неподалёку от магазина «Мужская одежда». Больше того, он и фамилию её – кажется, Дамшалова? – помнил нетвёрдо. Эго ж надо так угораздить! Поди её теперь сыщи.

На второй день по приезде с утра он сидел в скверике, напротив двухэтажного ресторана, любовался лебедями на серой воде и думал мрачную думу. В этот час сквер был малолюден, на скамейках расположились пенсионеры да юные мамы с колясочками. Погода благоприятствовала прогулкам. Радостное майское солнышко искрило сквозь зелень деревьев, лёгкий, ароматный ветерок теребил молодую траву на газонах.

Пашута не сомневался, что скоро увидит Варю. Она где-то близко. Но вот о чём и как они будут говорить? Скорее всего, Варя вычеркнула его из своей жизни и если вспоминает о незадачливом, пожилом кавалере, то не иначе как с насмешкой. Она, наверное, не раз успела перемыть ему косточки со своими столичными друзьями, похожими, разумеется, вон на того джинсового парня, поднёсшего ко рту сигарету с гримасой скуки на лице, будто ему давно опостылели все удовольствия мира. Чего же ты ищешь, Пашута, у Чистых прудов? Какого рожна тебе надо?

А такого и надо, что хочется удостовериться в своей беде. Слишком понадеялся ты на себя, Павел Данилович, вот молния и разнесла твою крепость, кою ты с великим тщанием возводил из прозрачных пуленепробиваемых стен, надеясь, что сквозь эти стены не проникнет в душу никакая докука житейского свойства, и уж тем более гнилая любовная печаль.

Подошёл к нему херувим в голубом комбинезончике, тронул ручкой за колено:

– Дядя-я-я!

В светлых глазах малыша восторг узнавания. Может, он впервые самостоятельно и счастливо догадался, что сидит на лавочке не кто иной, как дя-дя. Пашута осторожно коснулся ладонью белёсого, воздушного пуха на головке херувима, к матери его обернулся, невзрачной девице с пучком рыжих волос, заколотых яркой защепкой. Он не заметил, как она примостилась на его скамейке. По возрасту девица вполне могла быть подругой Вареньки.

– Славный у вас мальчуган…

Девушка кивнула, но смотрела неподкупно.

– Не приставай к дяде, Петечка. Слышишь, отойди от дяди!

Мальчуган на окрик не обратил внимания. Что-то его заинтересовало в Пашуте. Он смотрел ему в лицо неотрывно и без особой мысли, как умеют смотреть лишь дети, по малости не боящиеся обжечься о чужую душу. На озабоченном личике всплывал постепенно невнятный вопрос.

– Похож я на кого-нибудь? На папу похож? Кто у тебя папа?

Видно, неудачно он ляпнул. Девица вскочила, сграбастала малыша под мышку, усадила рядом с собой и начала одёргивать ему комбинезончик, хотя в этом не было нужды. На Пашуту метнула злой взгляд. «Какой-то я не такой стал, – огорчился Пашута. – Женщины молодые пугаются».

– Что у вас хочу спросить, девушка. Вы вон в тех домах живёте?

– А вам зачем?

Пашута и не рад был, что разговор затеял. После исчезновения Вареньки он слишком остро чувствовал проявления недоброжелательности. Раньше за собой этого не замечал. Раньше ему было, пожалуй, всё равно, как к нему люди относятся. На вражду охотно отвечал враждой, на дружбу – дружбой и ни перед кем не заискивал. А сейчас ему вдруг стало необходимо, чтобы именно эта юная некрасивая мамаша с уродской причёской, кем-то до него, похоже, крепко обиженная, улыбнулась ему приветливо, оттаяла от его слов. Господи, подумал он, какие все мы слабые люди, за деньгами гоняемся, за любовью, а нуждаемся всего лишь в участии.

– Я не грабитель, нет. Вы плохого не думайте. Я смирный человек. Видите, ваш малыш сразу ко мне потянулся. Дети чуют человека, как собаки.

Херувим тем временем, вырвавшись из материнских объятий, спустился на землю и шустро поковылял через асфальтовую дорожку. Изобразив восхищение, даже языком приторно поцокав вслед карапузу, Пашута заметил:

– А что отца у него нету, так это ничего, это образуется. Сегодня нету, завтра два будет. При вашей внешности…

Девушка вытянулась в струнку, мгновенно покраснела одной почему-то щекой, той, что ближе к Пашуте.

– С чего вы взяли, что у него отца нет?

Пашута пригорюнился:

– Опытному взгляду, милая, всё открыто. Вы на мужчин с укором смотрите, это тоже напрасно. Один вас обидел, другой за него расплатится. Поверьте моей седине. Даже хорошо, когда поначалу не повезёт. После счастье будет слаще.

Красавица фыркнула, ручкой небрежно отмахнулась, а ручонка-то цыплячья, воскового отлива, и на ней ноготочки малиновые. С такими ручонками ей, конечно, вообще замуж спешить не имеет смысла. Родила – и то слава богу.

– Вы, кажется, хотели у меня что-то спросить?

– Знакомую я ищу. По годам вам ровесница. Если вы тут живёте, может, знаете её. Варя зовут. Варвара Дамшалова.

Девушка сощурилась с внезапным пониманием, будто сразу всю Пашутину подноготную вызнала.

– Надо же! – сказала с вызовом. – Берётесь советы давать, а сами… У меня, если хотите знать, прекрасный муж. Любит меня до смерти. Известный, кстати, актёр. Сказала бы вам фамилию, не поверите.

– Это уж видно, что актёр, – согласился Пашута. – Да я вам советов никаких и не даю. Мне бы кто посоветовал… Ведь эта Варя, про которую интересуюсь, хоть и не актриса, а тоже ей палец в рот не клади. Она мне сердце вдребезги разбила. Это пострашнее, чем муж-актёр.

– Зачем же вы её ищете?

– Сказать ей надо, что люблю. Если бы раньше сказал, может, она бы не убежала.

Карапуз Петя, угнездившись в рыхлой земле попкой, расшвыривал лопаточкой песок с таким азартом, точно собрался окружить себя противотанковым рвом, но мамаша этого не видела, увлеклась беседой.

– Говорите, мне ровесница? А вам сколько лет?

– Думаете, я старый для неё?

– Ничего я не думаю, – обратила рассеянный взор на своего углубившегося в землю дитятю и с криком: «Ах ты, негодяй!» – метнулась к нему, вырвала, как редьку, из сырой чёрной кучи, приволокла на скамейку, на ходу пытаясь и отшлёпать и отряхнуть непоправимо запачканный голубой комбинезончик, но так неумело это у неё выходило, так истошно заревел малыш, что Пашута вовсе сник. Встал и, буркнув себе под нос: «До свидания, дети!» – побрёл к ресторану. Но всё же услышал вдогонку раздражённое: «Не знаю я Варю, не знаю!» – и оглянулся, и поклонился с благодарностью.

У ресторана постоял, покурил, потом внутрь заглянул: на первом этаже кофе подавали, пирожки, горячие сосиски, он взял порцию, нехотя позавтракал, поглядывая через стекло на сквер. Несвычно было бездельничать, когда добрые люди повсеместно тянут героическую трудовую лямку, а ведь было время, когда помышлял о подобном времяпровождении с лёгкой даже завистью. Почему, думал, человек до самой старости лишён возможности просто бить баклуши, ничего не делать, а сидеть на солнышке и считать в небе ворон? Охо-хо-хоньки, грехи наши тяжкие…

Походил по дворам, заглядывая в подъезды, перечитал все окрестные доски с объявлениями. За фасадами домов, выходящих к Чистым прудам, в глубине прятались лабиринты старых построек, предназначенных то ли для сноса, то ли для обитания всевозможных контор, чьи таинственные таблички вдруг выпрыгивали на глаза, ничего не говоря ни уму ни сердцу. Здесь начинался иной мир, укромный, наполненный приметами старорежимного обихода. И люди тут подчас встречались странные, не похожие на столичных жителей: маленькие старушонки в допотопных чепцах, семенящие от дома к дому по какой-то своей особой надобности, суровые мужики в ямщицких тулупах и валенках, стоящие по двое, по трое у покосившихся дверей и озирающиеся окрест с недовольным выражением, словно дьявольские силы только сию минуту забросили их сюда из рязанских либо тульских угодий, и они ещё толком не очухались. А то вдруг выкатывалась под ноги повизгивающая и рыкающая собачья стая таких противоестественных мастей, что поневоле приходила мысль об их внеземном происхождении. Когда же возникал молодой человек или женщина современного обличья, то было впечатление, что человек этот, как заблудившийся путник, стремглав несётся к дальним воротам, которые вытолкнут его на бульвар, избавят от плена сжатого, чахлого пространства. Тишина тут стояла, как на лесной опушке, и близкие звоночки трамваев вспарывали её, точно лезвием проводили по ушам.

Но чудное дело, Пашуте на этих пыльных задворках легче стало, особенно когда в ноздри пахнуло полузабытыми детскими запахами. В этой ли, в другой ли жизни, но он бывал здесь не раз, в том не было сомненья.

Над одной из дверей висела табличка с надписью «ЖЭК», погнутая и сплющенная, как если бы некий буян изо дня в день колошматил её палкой. Пашута толкнул эту дверь, обитую дерматином, вошёл внутрь, потыкался малость в потёмках, пока не привык, и, наугад постучавшись, шагнул в комнату, где за канцелярским столом, заваленным кипами папок, восседала немолодая женщина в синем халате. Половину комнаты занимал допотопный шкаф столь несуразного, раскоряченного вида, что при взгляде на него тут же хотелось плакать, вдобавок на подоконнике жалобно торчал горшок с полузасохшим цветком алоэ.

– Вы ко мне, товарищ? – спросила женщина домашним голосом.

– Может, и к вам. А вы кто?

– Я здесь главный инженер… Вы по какому вопросу?

Пашута придвинул стул и сел напротив с таким прицелом, чтобы из форточки сквозило на голову – уж больно затхлый стоял здесь воздух.

– Зовут меня Павел Данилович Кирша. Я, собственно, по поводу личной справки.

– Слушаю вас.

Женщина отстранила от себя папки и покосилась на чёрный телефонный аппарат. Возможно, прикинула, успеет ли набрать номер, если Пашута намерен причинить ей зло.

– Ваше как будет имя, если не секрет?

– Лидия Васильевна.

– О, у меня так бабушку звали. Только отчество у неё было другое. Хороший признак, значит, вы мне поможете. Я, Лидия Васильевна, разыскиваю одну девушку, Вареньку Дамшалову. Адреса у меня нет, но где-то она в этих домах живёт. Вы бы не посмотрели в своих списках, может, она там значится?

Женщина, не выразив удивления, потянула ящик письменного стола, пошуровала там и выложила перед Пашутой толстую, с деревянными застёжками папку, где действительно находились списки жильцов, про которые Пашута упомянул наобум. Она деловито разделила бумаги на две части, половину придвинула Пашуте:

– Помогайте, быстрее получится.

На каждом листке по нескольку фамилий с адресами и перечислением кратких анкетных данных. Любопытные списки, и фамилии попадались затейливые, и места работы самые неожиданные, читал бы и читал, как роман, но пришлось Пашуте спешить, чтобы поспеть за женщиной. Минут за двадцать они просмотрели каждый свою долю, и Пашута для подстраховки предложил обменяться бумагами. Женщина кивнула. Но и подстраховка не помогла. Вари Дамшаловой в списках не оказалось. Лидия Васильевна откинулась на спинку стула и посмотрела на Пашуту с сочувствием:

– А у вас сигареты не найдётся, Павел Данилович?

Пашута поспешно извлёк из кармана пачку «Столичных», зажёг спичку. За всё это время их никто не побеспокоил, и даже телефон ни разу не прозвонил. За окном цвёл полный солнца день, а здесь было сумрачно и сыровато, как в корабельном трюме. Дым сигарет надолго зависал, не достигая потолка, причудливыми, сизыми фигурами.

– Хорошо у вас, – оценил Пашута любезно. – Тихо, спокойно. Не дует ниоткуда.

– Тихо, пока аварии нигде нету, – женщина улыбнулась ему интимно, словно они сто лет были знакомы. – А что случись, такая свистопляска начнётся – головы не подымешь… Вам, простите, кем эта Варя приходится?

Пашуту тут же потянуло рассказать милой женщине всё подробно, но это выглядело бы глупо. Поэтому он отделался полуправдой. Сказал, что познакомился с Варей случайно, но очень она ему приглянулась. Точного адреса не успел у неё взять, потому что она потерялась в толпе, в метро, и у него в руках осталась её сумка, которую он непременно должен вернуть, как всякий порядочный человек. «Именно в толпе потерялась», – подумал Пашута про себя.

Лидия Васильевна выслушала полуправду с полным доверием. Но не одобрила.

– Эх вы, мужики, – заметила с укоризной. – Вон что с вами молодые девки делают. А ведь у вас, Павел Данилович, я думаю, и жена есть, и дети? Как же с ними-то будет?

– Нету никого, – обрадовался Пашута. – Один живу.

– Почему так? В разводе, значит?

– И тут не угадали, Лидия Васильевна. Всю жизнь бобылём промаялся. Порча какая-то на мне. Женщины были, не совру, даже несколько, но семью не удалось сколотить. Каждый раз мимо проскакивало. Будто во сне прожил.

– Водочкой баловались?

– И этого не было. Видно, не судьба. Оно и понятно, если кто-то, как сейчас заведено, по пять раз женится, значит, кому-то без пары оставаться. – Пашута спохватился, что слишком долго говорит о себе, а такое редкая женщина стерпит. – У вас-то как с семьёй, всё благополучно, надеюсь?

Хороший у них разворачивался разговор, как в поезде дальнего следования.

– Да как сказать, благополучно ли. Пожаловаться не могу, а радости особой нет. Муж. нормальный, два сына, оба в институт пошли. Л как-то, знаете, Павел Данилович, придёшь иной раз домой, рухнешь в кресло, и руки лень поднять. Ничто не мило… Ох, не знаю, зачем вам это говорю, прости господи. Жаловаться мне не на что. Всё одно, старую песню наново не перепоешь.