Текст книги "Последний воин. Книга надежды"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Улен не двинулся с места.

– Верни мне Млаву, вождь, я тебе отслужу.

Невзор улыбнулся печально, протянул руку к сундуку, где стояла чаша с питьём, поднёс ко рту и осушил двумя глотками. Улен следил, как двигался его мощный кадык. Облизал пересохшие дёсны.

– Прошу тебя, вождь, отдай Млаву!

– Ты смел, но я не могу тебе помочь. Ты – чужой. Мне безразлично, умрёшь ты или останешься жить, важнее, чтобы люди племени верили мне. Я не смею нарушать законы рода.

– Что-то такое я слышал и раньше, – сказал Улен. – Там, откуда я пришёл, вождь говорит так же, как ты. Он всё делает для пользы рода. И тоже хотел забрать у меня Млаву. И в его, и в твоих словах нет справедливости.

– Ты испытываешь моё терпение, мальчик, – Невзор не повысил голоса, но каждый звук ранил Улена. – Уймись. Ты в плену. Что было твоим, отныне принадлежит тому, кто пленил тебя. Так было всегда.

– В плен берут в бою. А меня связали спящего. Будь справедлив, вождь. Верни Млаву.

На мгновение лицо Невзора исказилось тенью гнева. Юноша выдержал его взгляд.

– Уходи, ты надоел мне… Того, кто пленил тебя, зовут Брег. Млава у него. Попробуй её выкупить. Хотя что ты можешь предложить? Нет, не советую тебе идти к Брегу. У него скверный характер. А ты мог бы пригодиться городу. У тебя есть будущее. Не растеряй его сгоряча.

– Благодарю, вождь, за то, что так долго говорил со мной.

Улен поклонился и намерился уйти.

– Погоди! Кто учил тебя учтивости? Ты ведь жил в лесу.

– Люди везде одинаковы. Одни отнимают, другие отдают.

На улочке его поджидал страж. Увидев, что руки Улена развязаны, он сказал с видимым облегчением:

– Невзор отпустил тебя? Я так и думал. Куда пойдёшь? Если хочешь, я накормлю тебя. Моё имя Азол.

– Я хочу повидать Брега. Скажи, где его найти?

– Ты не его найдёшь, а свою смерть. Это Невзор тебя надоумил? Чудно. Кому и какой может быть от тебя вред?

– Укажи дорогу, Азол.

– Я провожу тебя. Брег мой должник. Может быть, сегодня он вернёт долг. Радость размягчает душу. Он должен мне полмешка муки.

Они шагали бок о бок, как друзья. Улен прикинул, что до тесовой стены, огораживающей поселение, не больше трёхсот шагов. Издали она казалась легко одолимой. Но, наверное, это не так. Зачем строить стену, если её можно перемахнуть с разбегу.

Азол проследил за его взглядом.

– Хазары напали десять зим тому. Всё пожгли, пограбили. Многих увели в полон. Теперь есть стена. И есть Невзор. Мы не боимся. Мы ждём… Вот дом Брега. Он могучий воин, помни. На свой меч он нанизал много хазарских собак. Но он не любит отдавать долги. А попробуй ему откажи.

Они ещё не подступили к двери, как она отворилась, и на крыльцо спустился мужчина средних лет, с круглой непокрытой головой, с круглыми плечами, с круглым, как луна, лицом. Квадратное туловище его было затянуто в куртку из тонкой кожи, распахнутую на груди. Короткий тесак болтался на ремённой опояске. У него был распаренный вид, будто он выскочил из-под жаровни. Он пренебрежительно спросил:

– Ты привёл нового раба, Азол? Он мне сегодня не нужен. Уведи его.

– Почему ты мне приказываешь? – спросил Азол хмуро. Какие-то люди остановились поодаль. Улен сказал смиренно:

– Я буду навеки твоим рабом, доблестный Брег, если ты вернёшь Млаву.

Брег гулко расхохотался, призывая всех, кто его слышал, повеселиться с ним. Он запустил пятерню под рубаху и с наслаждением почесал грудь.

– Духи леса сотворили чудо: улитка обрела дар речи. Этот сосунок такой же попрошайка, как ты, Азол?

– Напрасно ты меня оскорбляешь, Брег. Ты мой должник, а не я твой.

– Где Млава? – спросил Улен. – Она в твоём доме?

Лунообразное лицо Брега налилось гневом. Он шагнул вперёд.

– Наглец! Ты смеешь спрашивать? Да, она здесь, и ей хорошо. Женщине лучше быть с мужчиной, чем с сопляком. Заруби это себе на носу… А теперь ступай прочь. И ты уходи, Азол, покровитель улиток. Вам повезло, я отпускаю вас с миром. Поблагодари за это женщину, сопляк!

Он коротко хохотнул. Беда Брега была в том, что он не почувствовал опасности. Какая опасность могла грозить ему среди бела дня на пороге собственного дома?

Если Млава в доме, подумал Улен, и до сих пор не подала знака, значит, ей и впрямь хорошо.

– Что ты сделал с ней, Брег?

– То, что мужчина должен делать с женщиной. Похоже, тебе это ещё невдомёк. – Брег обжигал его ядовитым дыханием и чёрным блеском глаз. – Уймись, улитка, уймись! Твоя наглость велика, но позвоночник у тебя хрупкий. Уведи его, Азол. Сегодня Брег не жаждет крови, он сыт любовью. У тебя сладкая женщина, юнец, но она тебе не по зубам.

– Заклинаю тебя, воин, – молвил Улен. – Верни то, что тебе не принадлежит, и я буду служить тебе. Разве это малая плата?

Терпение Брега иссякло, он медленно поднял руку, точно смакуя минуту торжества, и поднёс корявые пальцы к горлу Улена. Улен нырнул под локоть, сорвал тесак с его пояса. Какая славная нежная полоска железа! Полный изумления, лишь долго секунды промедлил Брег, но этого хватило Улену, чтобы всадить нож глубоко в его сердце.

Брег повалился прямо на него, сжал в последнем объятии так, что косточки хрустну ли, и заскользил, как по дереву, вниз, к земле. Глаза его остекленели.

– Ты убил его? – удивился Азол. – Теперь никто тебя не спасёт. А с кого я возьму свой долг?

– Я не искал его смерти, – ответил Улен. – Но он отнял у меня Млаву.

5

Они со Спириным и так и сяк рядили. Но всё выходило, что с той техникой и с теми людьми, которые были в их распоряжении, им по-настоящему не развернуться. Зато и палки в колёса им ставить некому. Похоже, чья-то злая воля давно уже списала Глухое Поле в архив, укорив на всякий случай бесперспективностью.

Сладко им, единомышленникам, было грезить о вольной, необыкновенной жизни, которую можно устроить в этих забытых богом, но благословенных краях. Как два седых мальчика, они спешили приукрасить мираж новыми и новыми реальными подробностями. Где и что сеять, как налаживать автопарк и всё прочее – в конечном счёте, не главные это были вопросы. Важно другое: сумеют ли они хотя бы на склоне лет переломить судьбу по своему усмотрению? От таких разговоров у каждого в сердце пробуждалась улыбка, казалось, давно и безвозвратно угасшая.

– Хоть не задаром маяться, – вещал Спирин растроганно. – Ведь всё, Пашенька, прахом пошло. Всё развеялось. Помнишь, о чём мы мечтали в армии? Куда всё делось? Годы скачут, а мы не замечаем. Скачем вместе с ними, какого чёрта! Не пустые же слова, что человек должен после себя что-то оставить, не пустые же? Детей мы не нарожали… Кто о нас вспомянет? Пора, пора хоть на чём-то утвердиться.

– Не горячись, – успокаивал друга Пашута. – Детей ещё не поздно нарожать. Не было бы слишком рано. У тебя-то в чём заминка?

Когда разговор заходил об Урсуле, Спирин странно бледнел, точно каждое слово доставляло ему боль. Он не был откровенен даже с лучшим другом, но Пашута догадывался, что жизнь Урсулы изуродовало первое, очень раннее замужество. Урсула – создание вообще не совсем понятное уму. Странствуя по белу свету, Спирин как-то наткнулся на становище казахов, перегонщиков скота. Становище – это три походные юрты, раскинутые на каменистой почве в таком месте, где даже шустрые мелкие ящерицы изнывали от зноя. Там его, усталого путника, гонимого по свету дурью и мечтой, приняли как желанного гостя, накормили вяленой сайгачиной, напоили хмельным кумысом и уложили спать. Люди, одетые в тёплые кожаные куртки, с улыбками» прилепленными к коричневым морщинистым лицам, ухаживали за ним любезно и почтительно, но он с трудом вникал в смысл их речей.

После долгого, вязкого сна Спирин выбрался из юрты и увидел сидящую на корточках женщину, закутанную в пёструю ткань, которая ритмично, раз за разом наклонялась к земле, как кукла со сломанной спиной. Это выглядело продолжением муторного сновидения, спекающего мысли в радужные картинки, где надежда перемежается с жутью. Он был поражён ещё и тем, что все люди куда-то подевались, пока он спал. Он спросил у женщины:

– Вы не больны? Вам чем-нибудь помочь?

Женщина, которая могла сойти и за старуху, и за ребёнка – так неопределённо очерчивалось её лицо, – подняла на него тусклый взгляд и растерянно захлопала пышными ресницами, точно стряхивая с них пыль веков.

– Ничего, ничего, извините… – пробормотала она. Из-под платка выбивались чёрные, свалявшиеся космы волос. В глазах с покрасневшими, припухшими веками застыл страх. Это была Урсула, какой он увидел её в первый раз.

Спирин умел угадывать несчастье.

– Я же вижу, вы больны, – проговорил он с сочувствием. – Сейчас я принесу таблетку, у меня есть хорошая.

В своей видавшей виды дорожной сумке раскопал початую пачку аспирина. Пока ходил, женщина заправила волосы под платок и села прямее. Он взял её руку с намерением посчитать пульс, она отшатнулась с жалобным вскриком, будто он её ударил. Рука у неё была лёгкая, сухая, как веточка.

– Проглоти две таблетки, – строго сказал он. – Где только воды взять? Водой бы запить надо.

Косясь на него из-под платка, как зверёк из норы, она послушно сунула в рот таблетки, разжевала и с видимым усилием протолкнула в себя.

– Теперь тебе полегчает, – обнадёжил Спирин. – Почему сидишь на солнце? Почему в юрту не идёшь?

– Он не велит. Он злится.

Спирин понял, кого она имеет в виду. Это, конечно, тот старый казах в халате, с умильными ужимками уговаривавший его выпить за едой чашку араки, в которой плавало подозрительное зелёное пятно. Старик здесь главный, а женщина, похоже, чем-то перед ним провинилась.

Спирин опустился на землю рядом, и они мило проболтали до тех пор, пока не вернулись из степи остальные обитатели кочевья. Он понял, что его собеседница, это затюканное существо в цветном покрывале, – не ребёнок и не старуха, а красивая женщина лет тридцати, общительная и смешливая. Имя её – Урсула – проникло в его душу чарующим музыкальным аккордом. Когда она перестала дичиться, то похвалилась, какие у неё на запястье под пышным рукавом изумительные золотые часики с тонким браслетом. Она словно хотела сказать ему: не такая уж я несчастная, как тебе показалось, прохожий.

– Это он тебе подарил? – поморщился Спирин. Она как-то сразу начала понимать его недосказанность.

– Что ты! Он ничего не дарит. Это мамины. Она умерла.

К этому моменту Спирин уже принял правильное решение, оставалось лишь выяснить, сохранилась ли в этой женщине хоть какая-то воля к счастливой жизни, или она готова превратиться в покорное домашнее животное.

– Я тебе нравлюсь, Урсула? – спросил он с достоинством.

– Нравишься, Спирин. Ты добрый.

– А если я тебя увезу?

В её глазах он не увидел ни удивления, ни паники. Только лицо её цвета сандалового дерева ещё больше потемнело.

– Это трудно сделать, – сказала она в задумчивости. – У него повсюду свои люди. Тебя убьют.

Он выкрал её: через день покинул кочевье, вызнав их точный маршрут, а через месяц нагрянул за полночь на стареньком, дребезжащем грузовичке. Вызвал Урсулу условленным свистом, причём она так мгновенно возникла из ночи, словно после их расставания всё бродила вдоль дороги. За сутки они одолели более семисот километров до границы республики. В оговорённом месте он вернул грузовичок хозяину, удалому бугаю из алма-атинского автопарка. Приключение в восточном духе обошлось Спирину в четыреста рублей.

Урсула полюбила благородного спасителя и охотно перенимала от него всё, чему он её учил. Но рожать не могла. Для обоих это было роковое открытие. Они не представляли себе благополучного семейного устройства без кучи детей на лавках. Время утишило разочарование, но всё же осталась в их отношениях злая неудовлетворённость, которая в самые светлые, мирные минуты вдруг обнаруживала себя – так выныривает в очередной раз гвоздь из подошвы.

Спирин ни о чём не жалел. «Вот если бы, – говаривал он, – довелось прожить жизнь вторично, я прожил бы её точно так же, как первую».

Пашуте были чужды категоричные спиринские умозаключения. Как весенняя природа, его душа была полна смуты и тревожных предчувствий. Особенно беспокоило его поведение Вильямины, которая почему-то больше не попадалась ему на глаза. Как и Варя, она безвылазно сидела дома, а чем там занималась – неизвестно. Возможно, вынашивала сокрушительные планы возмездия. Шпунтов, напротив, целыми днями бродил по Глухому Полю как неприкаянный и прибивался то к Пашуте, то к Спирину, то к деду Тихону, а то и к старухам, которых в деревне обитало с десяток, но все они были на одно лицо: повидавшись с одной, можно было утверждать, что разговаривал и с остальными девятью. Тихон называл их «божьими ромашками» и говорил, что надоели они ему хуже горькой редьки, только лень-матушка мешает согнать их скопом в избу и поджечь, чтобы перестали мельтешить перед глазами.

Хлопоты у старух тоже одинаковые: как бы дотянуть до тёплых деньков, а там, даст бог, нагрянут к кому-нибудь дети либо внучата, и заново пойдёт над Глухим Полем дым коромыслом.

Деду Тихону их бессмысленные причитания стояли поперёк горла, а вот Шпунтов повадился захаживать то к одной, то к другой на чашку чая. Эта его новая привычка тоже Пашуту обескураживала. Вероятно, мир треснул по швам, коли дамский угодник и жизнелюб Шпунтов нашёл для себя удовольствие в долгих беседах с тенями предков. Пашута пытался вызнать у Владика, каковы их с Вилькой дальнейшие намерения, но нарывался на загадочные, уклончивые ответы. Он, допустим, спрашивал: «Когда же вы собираетесь в Москву отбыть?», а Шпунтов отвечал: «Куда торопиться?» Спирину страдающий тридцатилетиий подросток явно пришёлся по сердцу, и он по-прежнему уговаривал его располагаться в Глухом Поле на постоянное жительство. Шпунтов выслушивал его благожелательно, и это уж вовсе не лезло ни в какие ворота.

Однажды, когда Шпунтов разгуливал по окрестностям, Пашута проскочил к нему в избу и тайком повидался с Вильяминой. Он шёл к ней с надеждой поставить точки над «i», но встретил такой приём, что зарёкся от дальнейших контактов.

– Голубчик мой, Пашенька, – не отвечая на дружеское «здравствуй», заунывно пропела Вильямина. – Раздевайся, миленький, поскорее, ложись прямо в постельку. Уж я тебя приголублю по старой памяти.

Приглашение она подкрепила энергичными действиями, то есть начала шустро срывать с себя нехитрое бельишко. Обнажились прямые точёные плечи, плеснули из лифчика литые груди, замешкалась бедовая девица лишь с крючками на вельветовой юбчонке.

Опешившего Пашуту будто взрывной волной вышвырнуло из дома, и, чудно кренясь набок, он бегом домчался до родного приюта, постучал в комнату к Вареньке. В последние дни бедная девушка обычно корпела над рисунками, при его появлении сноровисто накинула на распятый ватман шерстяной платок.

– Не хочу я смотреть, чего ты там малюешь для своего Хабилы, – вскипел Пашута. – Чего ты из себя идиотку строишь, Варька? Нам надо кое-что обсудить.

Варя глянула на него недоверчиво, склонив головку, и он мгновенно попал под грозную власть её присутствия. Все нервы разом заныли. Бог мой, как она изменилась! У любого человека найдётся несколько обличий на разные случаи жизни, но, значит, у молоденьких девушек их тысячи. Нынешний её облик был чист и невинен. Она перед Пашутой робела. И это не было игрой, где притворство выше естества. У женского лукавства есть свои границы, часто оно оборачивается беззащитностью.

– О чём ты хочешь со мной обсуждаться? – спросила Варя застенчиво. – Ты не сердись, что я от тебя работу прячу. Я покажу, когда совсем будет готово.

Пашута беспомощно огляделся. Уютная комнатка в деревенской избе, затерянной в пространстве, окошко в розовом отсвете солнца, бумажный абажур под потолком и они, двое, сведённые вместе случайными, безумными обстоятельствами. И ему расстаться с ней – что ножом по не не полоснуть.

Как странно всё это… Как невыносимо тянуться на ощупь к чужой душе, страшась причинить ей боль и тем оттолкнуть от себя.

– Давай, давай, – сказал Пашута. – Хабиле угодишь, премию выпишет. Гляжу, сильно он тебе приглянулся.

– Да ты что, Паша? К казённому сморчку ревнуешь? Вот умора!

– Я тебя ни к кому не ревную. Живи как хочешь. Права у меня нет ревновать. Но раз я тебя сюда притащил, всё же несу какую-то ответственность.

– За меня?

– Послушай, Варя, что между нами вообще происходит?

– А что?

Сейчас расхохочется, это уж точно. Сейчас у нёс колики начнутся от смеха. В унынии Пашута присел на табурет у окна. Варя томилась на краешке кровати, грудку выпятила, спина прямая, на мордашке забавное ожидание: какую глупость дальше сморозишь, Пашенька? Я тебя слушаю с интересом.

– Перед людьми неудобно, – сказал Пашута. – Может, нам с тобой по разным избам расселиться?

Уколол всё-таки, сумел. Бровки над светлыми очами резво взметнулись.

– Не будь ханжой, Павел. Ладно? Чего ты от меня хочешь, скажи попросту? Я ведь на ночь дверь не запираю.

– Неужели у тебя ничего другого в голове нет?

– А у тебя есть, многоженец несчастный? Ах да, тебя же судьбы отечества больше всего волнуют. Только не путай божий дар с яичницей. Ты зачем сюда эту женщину выписал?

– Да она…

– Что она? Ох ты, боже мой! Общественное мнение его взволновало. Опомнился. Выселяйся, Варька, на мороз. В какую это избу ты меня хочешь переселить? Ты тут хозяин? Все дома твои? Дай денег, завтра же уеду. Ты что о себе возомнил, Пашенька? Думаешь, я за тебя цепляться буду? В жизни ни за кого не цеплялась. Думаешь, на помойке меня подобрал, можно не церемониться? Ой, Паша, обожжёшься. Я девушка балованая. Ещё пожалеешь, как меня выгонял. Иди, иди к своей кобыле старой. Никто тебя не держит, А меня не трогай. Я Спирину пожалуюсь. Он партийный человек. Ну, Пашка, я тебя теперь до конца разоблачила, какой ты жук колорадский.

Пашута, слушая её трескотню, разомлел. Весёлые бесенята сигали из её глаз, попробуй угонись. Он в её слова не вникал. Какие там слова, ничего они не значат. Весенний ручеёк звенел по камушкам, обволакивал его слух. Встать, дотянуться, испить бы живительной влаги из разгневанных уст. Не посмел. Впервые в жизни не посмел. Страх потери его остановил.

– Поговорим нормально, Варвара, – поднял руку, как на собрании передовиков. – Ты не маленькая, я тем более. Я вижу, ты обжилась, тебе тут нравится, но положение у нас сомнительное. С меня какой спрос, я воин индивидуальной тропы. А у тебя родители. Почему ты им до сих пор не написала? Они же, наверное, с ума сходят. Ищут тебя повсюду, может, в милицию обратились. Чем они перед тобой провинились? За что ты их мучаешь?

– Твоя правда, Павел Данилович, – горестно согласилась Варя. – А что я им напишу?

Пашута любил роль морального наставника.

– Напиши, что всё в порядке, жива, дескать, здорова… Потом… Да, надо же как-то объяснить положение.

– Ещё бы!

– Ну, к примеру, можно сказать, завербовалась по комсомольской путёвке. Для проверки сил. Ты, когда уезжала, чего сказала?

– Ничего. С подругой поехала отдохнуть на недельку.

– Ладно. Главное, чтобы они знали, что ты живая. Родителей, Варя, обижать – это самый большой грех. Кто родителей обижает, тот скотина неблагодарная. Даже отпетые преступники о матерях помнят. А ты! Это надо же, столько времени весточки не подать. Да у тебя железяка вместо сердца. Они тебя кормили, воспитывали, надеялись на тебя…

– Ну и зануда ты, Паша, – не выдержала Варя. – Сказала же – напишу. Давай бумагу, сейчас напишу. Видишь, как я тебя слушаюсь. Ты цени это. Не будешь больше меня выгонять?

– Никто тебя не выгоняет.

– А вторую жену немедленно отправь в Москву. Понял? Нечего ей тут ошиваться.

– Я бы отправил, да она не послушается.

Сердце его таяло. Варя язвила, но впервые уловил он в её голосе домашние нотки. Нет, так с чужими не говорят. Так не говорят с теми, с кем воюют. В накинутой на плечи его старенькой курточке, она напоминала расшалившегося симпатичного медвежонка. Он твёрдо знал: нежность свою лучше держать в узде. Проявление чувств отпугнёт её, либо она получит над ним такую власть, от которой его солдатский хребет хрустнет. С ней нельзя быть искренним, если хочешь её заполучить. Она – как перепутанный клубок, за какую ниточку ни потяни – только лишний узелок завяжется. Никогда и ни перед кем Пашута так не ловчил. А бедняжка ни о чём не догадывается. Хотя, конечно, понимает, что он влюбился в неё по уши. Но что для неё это слово – любовь? Измятая постель да слабый крик сквозь сомкнутые зубы. «Правда, опыта в любви не бывает, – с грустью думал Пашута, – и разум в ней только помеха».

6

Когда чуть подсохло, прибыли те, кого Пашута меньше всего ожидал, – Раймун Мальтус собственной персоной и с ним Лилиан, пышнотелая племянница.

Прибежал Спирин, затарахтел с порога:

– Тянется к тебе народ, Паша, тянется. Какой мужик приехал, заглядение. Натуральный хозяин, без обмана. Надеюсь, останется с нами. Нам такие люди позарез нужны. У него опыт, хватка, с одного взгляда ситуацию определил: «Вянет землица-то?» – говорит.

Пашута тут и догадался, о ком речь.

– Про род человеческий тоже высказался?

– А как же! – обрадовался неизвестно чему Спирин. – Веско рассудил. Род человечий прогнил на корню, потому земля пустует без присмотру. А что ты думаешь? Это не просто слова. В них исконная мужичья боль.

– Один он или с бабой?

– Великолепная женщина, Паша! Вот бы тебе, если бы ты… Да ладно, пошли скорее, они ждут. К тебе ведь приехали.

– Не колготись, Сеня. Как бы тебе ещё с этим натуральным хозяином не наплакаться.

– Не в этом дело, Паша. Я каждому новому человеку радуюсь. Неужели непонятно?

Вразумлять Спирина было бесполезно. Его воодушевление всегда опережало логику. За это любил его Пашута. Логиков нынче много вокруг, зато восторженных людей почти не осталось. А ведь их прежде хватало на Руси. Куда подевались?

Прямо в прихожей Лилиан к Пашуте на шею кинулась, как к родному. Жарко обвила руками, чуть не задушила. Освободившись кое-как, Пашута спросил:

– Ну как, Лиля, не объявлялся, вижу, муж?

– Теперь уж, видно, не объявится, – отозвалась Лилиан без особой горечи. – А мы вот, Павел Данилович, решили прогуляться с моим старикашкой.

Это было что-то новое. Прежде Лилиан вряд ли посмела бы назвать сурового Раймуна «старикашкой». А он и не поморщился, сидел на стуле истуканом. Пашуте важно кивнул, будто они виделись вчера. Урсула успела накрыть на стол. Заманчиво дымилось блюдо с пирожками.

– Ну, что с хутором? – спросил Пашута. – Нашли покупателя?

– Барахлишко твоё привезли, – Раймун кивнул на мешок в углу. – Хутор на месте. Откуда нынче взяться покупателю? Шушера всякая иногда заглядывает, вот вроде этой вертихвостки. Ты лучше скажи честно, почём сало продал?

– Да особо не торговался. Некогда было. По четыре да по пять рублей и спустил.

Возмущённый Раймун наконец оторвал зад от стула:

– А чего ж задаром не отдал? Отдал бы так, за спасибо. Чего тебе, ты свинок не выращивал.

– Что вы хотите, Раймун? Не верите, что я по четыре продал? Думаете, денежки зажулил? Хорошо, сколько я должен, скажите… Вы за этим, стало быть, и приехали? А я-то голову ломаю. Ну, так сколько?

Раймун раздражённо крякнул, полез в карман за трубкой. Лилиан делала красноречивые знаки Пашуте, чтобы он вышел для тайного разговора. Пашута с досадой отмахнулся. Он ждал, что ответит Раймун. Ему это было важно. Если Раймун действительно явился за деньгами, то, значит, он, Пашута, вовсе не разбирается в людях. А если он не разбирается в людях, как растопить ему ожесточившееся до срока сердце Вареньки? Вот такая ему вдруг цепочка померещилась.

– Род человечий опаскудился, – Раймун строго поглядел почему-то на Спирина. – Сжульничал ты, Павел, или нет, меня бы мало удивило. Хотя, ежели учесть, сколь времени я тебя от следствия прятал, шкурой рисковал…

– От какого следствия? – заинтересовался Спирин.

– Это не наше дело, – заметил Раймун. – Нас не касается. А насчёт денег, Паша, прямо скажу. Деньги для меня не главное, их все не загребёшь.

– А чего вас тогда принесло?

Теперь не только Спирин, но и остальные, даже безответная Урсула, пребывали как бы в лёгком столбняке. Никто сути разговора не улавливал, кроме, кажется, прекрасной Лилиан. Она схватила Пашуту за руку и чуть ли не силой потащила к двери. Раймун отрешённо задымил трубкой, давая понять, что его всё происходящее уже не касается.

В сенях Лилиан прильнула к нему наспех, но Пашута проворно вывел её во двор.

– Теперь я почти женатый, – объяснил он. – Мне расслабляться не положено.

– На ком женатый? – огорчилась Лилиан.

– Не имеет значения. Ну давай, говори, чего там у тебя?

– Надо же… Вот не гадала… Я думала, ты обрадуешься, Павел Данилыч. А мой муж как сгинул, так и навеки. Не будет у меня больше счастья. Так тяжело на душе, Паша. Ведь я надеялась, мы с тобой не чужие. Какие-то ты мне и добрые знаки подавал. А теперь выходит – опять я опоздала. Ты уж женатый.

– Почти, – смягчился Пашута. Так благостно было вокруг. Солнышко подкрасило окрестности в праздничный зеленоватый колер. Ни ветерка, ни резкого звука. Глухое Поле будто дремало посреди распалившегося дня, всё тонуло в медовом покое. Робкая ветла у забора тянулась прямо к их губам распустившимися веточками.

Пашута на миг пожалел, что рядом не Варенька, а крутобёдрая Лилиан.

– Ну? – напомнил он. – Ты всё ж чего сообщить-то хочешь?

– Хорошо у вас, – вторя его настроению, вздохнула Лилиан. – А сказать особо нечего. Предупредить хочу. Боюсь я за дядю Раймуна. Как-то он сдал с твоего отъезда. Уж не помирать ли собрался.

– Не заметил перемен, – буркнул Пашута.

– Сразу не увидишь. Что-то в нём не так. Он тихий, смурной. По ночам не спит. Встанет посреди ночи и ходит, ходит, скрипит половицами. Потом на улицу выйдет и там бродит, как слепой. Правда, как слепой. Я один раз подсмотрела, когда луна была. Он к амбару подскочил чуть не бегом и прямо в стену лбом. И так это руками шарит, будто не узнаёт ничего.

– Может, у него зрение ослабло? Очки надо купить.

– А то вот ещё чего было. Тоже ночью. После телевизора. Я уж задремала. Вдруг слышу – в комнату заглянул, подходит и надо мной наклоняется. У меня и сердце захолонулось. «Чего тебе, – говорю, – дяденька Раймун? Чего не спишь?» Тихонько так говорю. От страха свернулась клубочком. А он мне: «Ничего ты не слышишь, Лилечка?» Он меня Лилечкой последний раз называл, когда я под стол пешком ходила. От него ласкового слова дождаться – легче чугун растопить. «Чего, – спрашиваю, – я должна слышать?» – «Да как же, Лилечка, подходят они. Уже близко». – «Кто, дядечка?» Ну, тут он вроде очухался. Зубами скрипнул. «Спи, – говорит, – кошка безмозглая». Теперь ты понимаешь моё положение?

У Пашуты повеселело на душе.

– Твой дядюшка одичал на хуторе, но здесь у него будет компания. В деревне ему подходящий напарник есть – дед Тихон. Твой дядя ещё только кого-то дожидается, а тот уж дождался. Они друг друга поймут и утешат.

– А я как же? – спросила Лилиан. – Меня кто утешит, Павел Данилович? Мужа-то у меня, считай, нет. Детей на родню оставила. Полностью свободная женщина. Чем-то мне тоже себя занять надо.

– Тут Спирин над всеми начальник. Ты женщина работящая, он тебя пристроит.

– Так я же, Павел Данилович, отдохнуть приехала, развлечься от тоски. Имею на это право.

– За работой и развлечёшься, – обнадёжил Пашута.

В дом он не вернулся, а пошёл по деревне. Шёл медленно, точно в забытьи. Он ни о чём не думал, голова была пуста, но в сознании сгущался некий мираж. Подобное состояние не было для него новым. Ему и раньше случалось внутренним зрением словно увидеть скучноватый фильм, где он был главным действующим лицом. И каждый раз вновь убеждался, что в собственной жизни дорожить ему особенно нечем, да и протекает она большей частью как бы понарошку.

Можно ли, к примеру, принять всерьёз вот эти домики, выглядывающие из палисадников, точно зверушки из норок, домики, где живут чудные старухи, с которыми бедный Спирин задумал возродить Глухое Поле? А как без смеха отнестись к приезду Вильямины и Шпунтова, Раймуна и Лилиан, драгоценных гостей? И какое отношение к реальности имеет девушка, пятый день не покидающая своей комнаты, занятая нелепой работой? Да по какой, наконец, крайности сам Пашута, сын честных родителей, оказался в этой горькой карусели? Есть ли во всём этом хоть какая-то малость, про которую можно сказать: это не дурной сон и не кинокомедия? Пожалуй, всё же есть. Тяжесть, которая камнем давит грудь, – это, конечно, истинное. Какой же отсюда вывод? Неужели только боль необманна? Но ради чего тогда жить? Не проще ли…

Ему не удалось додумать до конца коварную мысль – наткнулся на дела Тихона, бредущего навстречу с таким обречённым лицом, будто вышел напоследок попрощаться с милыми местами.

– Я ведь знаю, почему ты пригорюнился, Павлуша, – сказал Тихон, опершись покрепче на палку для удобства беседы.

– Почему, дедушка?

– Забота тебя снедает, как половчее свою выгоду не прозевать.

– В чём же моя выгода?

– Да ты не серчай, это я так, к слову. Ты девицу свою, Варвару, из городу сорвал, как морковку из грядки, понадеялся, что она к тебе на воле легче притрётся. А я мыслю, напрасная это затея. Ты видел, какие она рожи на листках малюет?

– Проницательный ты, дед, – усмехнулся Пашута. – Но из Москвы не я её вырвал, а обстоятельства. Ты всего не знаешь, потому тебе судить трудно.

Мирно беседуя, они миновали околицу и побрели по рыхлой тропе к лесу.

– Опять ты не прав, Паша, – вразумлял дед. – Человек, когда чересчур сведущ, тогда и судит наобум. Ему косвенные подробности зрение застят. Рассуждать положено по совести, как она велит. У ней ошибок не бывает. Никакие, как ты говоришь, обстоятельства ей нипочём. Совесть любую кривизну враз спрямит. И точно так же выведет тебя из затруднения.

– А если совести нету?

– У кого нету?

– Допустим, у меня или у другого у кого.

– Не заблуждайся, Паша. Совесть у всякого человека имеется, хотя бы в зародыше. Ведь что такое – совесть? Она и есть страх божий. Если в тебя бог разум вдохнул, то и страх обязательно присовокупил. Человек и рад сподличать, да мысль его останавливает: а ну как потом и мне такой же подлостью стократ воздастся? Испугался – так-то в нём совесть и пробудилась.

Пашута уточнил:

– По-вашему выходит, страх и совесть – одно и то же?

– А как же, Паша, иначе? Однако страх страху рознь. Скотина тоже палки боится, но совести в ней нету. Совесть именно человеческое отличие. Она ему за грехи дана, но и спасение в ней. Это предмет тонкий, но раз ты к нему любопытство имеешь, значит, душу бесам не продал… Ко мне давеча гость приходил, и поверишь ли, о том же самом мы с им беседу вели. Но тот похитрее тебя вопросы ставил.

Пашута, услыхав про гостя, как-то потерял интерес к разговору, но из вежливости спросил: