Текст книги "Последний воин. Книга надежды"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

– Пойду оформляться, – сказал он. – Завтра можем и ехать. Спасём Киршу от ведьмочки.

Ещё горше стало бы Шпунтову, знай он хоть отчасти Вилькину прежнюю жизнь. Отгуляла она на белом свете тридцать четыре года, а счастья видела с гулькин нос. Только и радости было, что замужество за Гриней Толкуновым, совершенно никчёмным человеком. Правда, лишь впоследствии выяснилось, какой он человек, а з ту пору, когда она за него выходила, представлялся он ей чуть ли не богом. Работала Вильямина официанткой во второсортном кафетерии, а он служил метрдотелем в одном из самых шикарных московских ресторанов. Для халдея это пик карьеры. Ох, как хорош он был в форменном сюртучке, высокий, подтянутый, корректный. Улыбка как у голливудской звезды. Глаза лазурные, неотразимые. Весь – обаяние, и напор. Каждое слово на вес золота. И образованный. Стихи на память читал, под Высоцкого пел так, что мурашки по коже. По-английски шпарил без запинки – положение обязывало.

Познакомились они на совещании передовиков сферы обслуживания. Но что она против него – мелкая пташка супротив орла. Не моги всерьёз мечтать! У него таких под рукой, как у хорошего рыбака поплавков. Выбирай любую. Когда он первый раз её к себе домой привёл – обалдела: прямо дом-музей. От книг на полках до видеомагнитофона. Она к тому времени уже не бедовала, какие-то крохи имела со своего кафе, но куда ей до него? Тогда торговый народец не шебуршили, как нынче, в хвост и в гриву, а люди, сподобившиеся этой розничной и оптовой благодати, жили на широкую ногу открыто. Избранниками судьбы себя чувствовали. На всех остальных, на эту шушеру с зарплатой, смотрели как на скопище недоумков. Гриня Толкунов, имевший за плечами три курса ин-яза, быстренько начал Вильямину приобщать к философии для избранных.

– Самое главное в жизни, запомни, девочка, уровень обитания. На какой уровень человек поднялся, того он и стоит. Чтобы занять в обществе подобающее место, одного ума мало, нужны качества.

Вильямина каждой жилочкой впитывала слова любимого. Дух захватывало его слушать. Современное общество, поучал он, устроено так, что только обладание деньгами, крупными деньгами, даёт индивидууму возможность подняться над серой массой. Свобода есть способность к волевому диктату, как полагал он, Гриня Толкунов, и некоторые другие, умеющие мыслить самостоятельно, без оглядок на омертвевшие нравственные постулаты.

Слушая своего кумира, бедная Вилька впадала в горячечное состояние, которое даже трудно было назвать любовью. Красноречивый метрдотель действовал на неё, как сильный наркотик. Его щедрость, его дерзкая любезность, его пылкие руки, безрассудный взгляд прелестных глаз, его презрительно-аристократические манеры – всё погружало её в сладостный трепет, лишало собственной воли. Она так и не смогла понять, почему он женился на ней, обыкновенной бабе, а не держал при себе, коли уж случился такой каприз, в качестве служанки, рабы, комнатной собачонки.

И чем всё обернулось? Когда торговых людишек взялись шерстить, когда оказалось, что лихое избранничество легко укладывается в статьи уголовного кодекса, Гриня Толкунов, её судьба и проклятие, малодушно задёргался и заметался, как обыкновенный мелкий пакостник, которому прищемили хвост. К тому времени Вильямина, давно переведённая им в ресторан, взирала на мужа уже не прежними, замутнёнными обожанием глазами, в её взгляде всё чаще появлялось недоумение. И это понятно. Неподражаем был Гриня в блеске своего ресторанного могущества, когда восседал за столом в углу зала – благодушный, сосредоточенный, всевидящий, похожий на капитана океанского теплохода. Но совсем иным предстал в семейном быту – вздорным, крикливым, большей частью нетрезвым. Одно дело – философия, другое – жизнь. В своих рассуждениях Гриня выглядел сверхчеловеком, а в обиходе оказался кухонным узурпатором, чванливым и мелочным. Вдобавок скорым на оплеухи и ревнивым.

У Вильямины хватило ума, чтобы не разочароваться в любимом из-за этого вопиющего противоречия, но всё же с ослепительного пьедестала, на который вознесло его девичье воображение, он как-то быстро и уныло соскользнул. А тут ещё подвалили неприятности, от которых заколдобило весь ресторанный мир. Вскоре выяснилось, что божественный Гриня Толкунов не по-мужски жидок на расправу. Ещё над ним и гром не грянул, ещё только слухи поползли, правда, один кошмарнее другого, а он уже ходил осунувшийся и мокрый, как после проливного дождя. Вильямина утешала его как могла, говорила, что плевать в конце концов даже на конфискацию, пожили и хватит, надо другим дать пожить, кто ещё не нахапал вдоволь; но её логичные умозаключения лишь доводили мужа до состояния буйного помрачения рассудка. Однажды, по-бычьи заревев, он расколотил о стену фарфоровую вазу, а целил прямёхонько Вильямине в голову.

Наконец докатилась беда и до них. Явились как-то утром в ресторан два невзрачных человека в штатском, расположились в кабинете директора и начали кропотливую и дотошную проверку документации. Тихо стало в их заведении, как во время чумы. Оркестрик наяривал вполсилы, всё сбиваясь на какие-то допотопные вальсы. Печальные официанты сновали меж столиков с таким видом, будто угощали клиентов поминальным ужином. Шёпотом передавали друг другу жуткие подробности: застрелился директор такого-то магазина, один из влиятельных людей в городе, столько-то золота вырыли на даче у другого, ещё более уважаемого человека.

В разгар светопреставления Гриня Толкунов обратился к жене с деликатной просьбой. Он попросил её взять на себя некоторые грехи их добычливого производства, уверяя, что ей, человеку в ресторане сравнительно новому, много не накладут на суде, зато семья будет спасена от разорения и позора. Он уговаривал так жалобно, со слезами, с уморительными ужимками, так покорно и укоризненно заглядывал в глаза, что долго она сопротивляться не смогла. Он сказал: «Ну, убей меня своими руками, любимая!» – и Вильямина поняла, что ей легче умереть, чем видеть этою человека раздавленным и опустошённым. Может быть, то была единственная минута, когда она любила Гриню по-настоящему, всей силой неистраченной женской души. Да и что такое для женщины будущее?

Она легко подписала какие-то бумаги, не заглянув в них. Через два месяца был суд, который определил ей четыре года тюрьмы. Всё это время она пребывала в странном оцепенении и происходящее воспринимала сквозь призму влюблённого благодарного Грининого взгляда. Через два с небольшим года её досрочно освободили за примерный труд и поведение.

Она вернулась домой. Что она собиралась сказать мужу и как планировала дальнейшую жизнь, останется её тайной. Гриня был не один, по квартире шастала полуголая девица из тех, которым она знала цену ещё до пребывания в отдалённых местах. Гриня Толкунов, несмотря на присутствие посторонней девицы, встретил её ласково и попытался сразу же уложить в постель. Он решил, что это ей больше всего сейчас требуется. Вильямина сказала брезгливо:

– Не мельтеши, Григорий Петрович. С тебя причитается пять тысяч. Гони на бочку – и я ухожу.

– Какие пять тысяч? Ты что городишь, Вилька?.. – попытался он возражать, но наткнулся на нездешний блеск её глаз – и осёкся. Через полчаса он принёс деньги. Пока его не было, Вильямина боролась с желанием потолковать, как научилась в лагере, со своей заместительницей, укрывшейся в ванной, но удержалась, не унизила себя. Взяв деньги, ушла, не сказав более мужу ни слова…

Когда они со Шпунтовым остались одни в избе и малость огляделись, Вильямина объяснила ему положение дел:

– Вот что, Владислав, послушай, это очень важно. Я тебе не хотела говорить, но у меня тяжёлое прошлое. Я только для одного человека мягкая и покладистая – для него, Паши. А для всех остальных… Не дай тебе бог меня обидеть, Владислав…

– Ты про что?

– Мне надо сначала разобраться с Пашей. Ты хороший парень, я тебя не отвергаю, но сначала хочу во всём с ним убедиться…

Дико звучала её речь для Шпунтова – как она всё раскладывала по полочкам, какие казённые слова подобрала. Шпунтов кивнул и отвернулся, обида жгла его невыносимо.

Вильямина продолжала как ни в чём не бывало:

– Ты мне поможешь, Владик? Пашенька думает, – голос её дрогнул, – я ему досаждать приехала. Нет, ошибается. Я не за этим приехала. Пусть ему будет хорошо. Но Паша доверчивый. Его окрутить легко. Он с виду грозный, а душа у него мягонькая, тёплая… Никто его не знает, как я. Думаешь, он меня разлюбил?.. Только правду скажи.

Шпунтов уселся на табурет, задымил сигаретой. Сказал, жалея её:

– Он тебя вообще никогда не любил, Вилечка.

4

Старик Тихон забрёл в избу к Пашуте. Ему понравилось, что новые поселенцы дверей не запирают. Потолкался на кухне, поворчал в усы: беспорядок в доме много ему рассказал о девушке, об этой городской стрекозе, у которой язык как помело. Всё-таки чем-то она Тихону поглянулась, какое-то понятие в ней было. И озорство, конечно, в избытке, но это преходяще. Жизнь выколачивает из женщин озорство, как пыль из тюфяка, и приучает к осмотрительности. Не попадала в твёрдые руки, вот и бесится. Обтешется – справная баба получится. Есть в ней уважение к мужику. Чем девка на поверхности настырнее, тем, значит, впоследствии будет уступчивее. Этот Павел покамест пылинки с неё сдувает, опасается, что сбежит, молода она для него и собой пригожа, но дай срок, согнёт бедовую в бараний рог. У старика глаз прицельный, его не обманешь.

– Эй! – позвал Тихон. – Есть кто живой?

Никто не отозвался, и он потопал дальше. Он чувствовал, что в доме кто-то есть, но боялся попасть в неловкое положение. Хотел уже убраться тишком, как и вошёл, но старческое любопытство и жажда общения пересилили. Покряхтывая, чтобы дать о себе сигнал, доковылял до второй комнаты и, помедлив, отворил дверь. То, что увидел, не так чтобы его сильно поразило, но всё же обескуражило. Девица стояла посреди комнаты на голове, и глаза у неё были закрыты, точно она в таком виде сумела помереть. Хорошо хоть была в шароварах, а то бы вообще срам. Босая, растелешенная.

– И чего же это с тобой происходит? – спросил старик осторожно. – Ты слышишь меня ай нет?

Варя издала некий звук, похожий на шипение, но глаз не отворила.

– Что же это деется? – Тихон неловко притулился у стены. – Как люди себя уродуют от безделья… В страшном сне не привидится.

– Это йога, дедушка. Упражнения такие для здоровья.

– Чем же ты больная?

– Да здоровая я. Ой, вы меня уморите!.. Как вы, дедушка, ловко появились без стука. Ой, не могу! Ну, признавайтесь, большой вы были ходок, да? А если бы Паша нас застукал?

То, что она говорила, Тихону не нравилось, но голос её был беззлобен, и глаза блестели юным задором. Он на всякий случай нахмурился.

– Ты, девонька, шутки со мной оставь. А то ведь я…

– Да садитесь же, садитесь, – чуть не силой подвела его к кровати, пихнула. – Так вам удобно?.. Дедушка, какие шутки! Мне ли шутить. У меня такое горе.

– Какое же это горе? Которое было или новое?

Варя опустилась рядышком, лицо её переменилось, печалью заволоклось. Тихон уж жалел, что занесла его сюда нелёгкая. Бог её поймёт, что у ней на уме. Такая стрекоза любую каверзу может состроить.

– Новое горе, дедушка, совсем новое. Окаянный мой жених, Павел Данилович, ведь чего придумал? Выписал себе другую жену из Москвы. А со мной как теперь? Я из дома не выхожу, ворохнуться боюсь.

– Какая жена? Это что вчерась с парнем приехала женщина? Видал я их. Так рази она ему жена?

– И тому, и другому жена, в том-то и вопрос. Я думала ночью до станции добежать, да у меня денег на билет нету. Вот вляпалась, да?

Тихон солидно прокашлялся. Он как в капкане оказался. Встать не мог, проклятущая озорница своими коленками ему дорогу загораживала. Вот он грех, рядом.

– Ты если надо мной куражишься, Варвара, – имя как-то враз вспомнил, – то бог тебе судья. А коли вправду катавасия вышла, то, может, и дам тебе хороший совет благодаря опыту жизни. От моих советов вреда никому не было пока.

Варя пригорюнилась, щёчку ладошкой подпёрла.

– Вряд ли вы мне поможете, дедушка. Вы добрый, я вижу, но не поможете. Я и сама не знаю, чего хочу. Раньше знала, а теперь нет. По течению плыву, берегов нигде не видно. Да ладно, выкарабкаюсь. Я девка шальная, битая. Не в таких переплётах бывала. Подумаешь, плеснёт в меня серной кислотой, буду уродкой. Может, и к лучшему? Перестану хвостом вертеть.

– Разумно рассуждаешь, дочка. Но лучше всё же добром поладить.

– Добром – значит, Пашу ей отдать? Ну уж нет… Почему так бывает, дедушка?

– Как, то есть?

– Видишь, что пустое, а в груди так сосёт, как к грозе. Я раньше не плакала, а теперь всё время плакать хочется. Я бы его убила. Да и кто он? Перекати-поле. Ни кола ни двора. Вот будет славная парочка… Нет, несерьёзно всё это. Вы лучше расскажите, как к вам привидения ходят?

– Никаких привидений отродясь не видел, – обиделся Тихон, на окошко покосился. – Люди разные, бывает, захаживают. Обыкновенные люди, но из давних времён. Дак это не диво. Я полагаю, они ко многим наведываются, да не всем внятны.

– А ко мне почему не ходят?

– Ты пожила мало. Все твои интересы одним днём мерены. Тебе бы поскорее замуж выйти да ребенков нарожать.

– Вот и Паша то же самое советует… А у вас есть дети, дедушка?

– Как не быть. У меня детей много. Без детей скука, а с ними ещё хуже. Поди теперь узнай, куда подевались. Некоторые в городе, а другие в загранплаваний. У меня их восьмеро, а может, поболе.

– Вы что же, точно не помните?

– Почему не помню? Помню, да в счёте путаюсь. Начну в памяти собирать – и всё разное число выходит. Я уж отказался от точной цифры. Сколь есть, все мои. Помру, под забором не бросят. Найдётся, кому в землю зарыть.

Тихон насупился, вспомнив о детях утерянных, задышал тяжело. Это было его больное место. Особенно донимали попрёки местных старух. Сами торчат из земли, как колышки в стопи, а все норовят разбередить, псе пристают: где же твои соколики, Тихон, почему тебя оставили, почему к себе не заберут? Не хотел он» чтобы его куда-то забирали, здесь деды-прадеды лежат неподалёку, здесь бабку схоронил, где ещё ему собственного сроку дожидаться? Но накатывала злая горечь, когда разглядывал по вечерам под лампочкой потускневшие фотографии, любовался родными лицами, а так и не мог додумать, в какую сторону кого разметало. Не на детей серчал, на худую память свою, оставившую взамен радостных дней серые пятна тоски. Не дети ушли, жизнь по каплям сочилась из жил, как вода из открытых кранов, и всё меньше её оставалось.

Варя, проникшись его печалью, почувствовала вдруг себя виноватой. Так ей захотелось что-нибудь корошее сказать мрачному старику, кажется, немного уже спятившему. Или правда у неё совести нету? Пашута вон тоже исстрадался, а ей всё хаханьки. Пашута добрый, неугомонный хлопотун. А ведь она не врёт старику. Что-то такое в душе прорастало, чего там прежде и в помине не было. Не радость, но предчувствие каких-то важных перемен. Она вспомнила, как Павел Данилович рассказал ей о приезде Вильямины, своей пассии московской. Точно побитый пёс стоял перед ней, смешной, жалкий, и страшно поразился, услышав её ехидный смех.

– Что ж ты, Пашенька, турок, что ли, и две жены тебе по закону положено? Ты уж выбирай – она или я.

Сел на табурет, будто упал, будто ноги не удержали, сказал безвольно:

– Зачем больно мне делаешь, Варя? Я не враг тебе.

Тут её и достало, что-то хрупнуло в груди. Он у неё пощады просил, боже ты мой! Он, мужик двужильный, у неё, шалавы, жадными руками на многих постелях распятой. Он милостыни просил, не победы. Ей на приехавшую дамочку начхать с высокой горки, хотя штучка эта, судя по всему, опасная. Варя разглядела её из окна, когда та приходила с кудрявым парнем. Павел их в дом не пустил, увёл. Крепенькая дамочка, и походка у неё мужицкая, разлапистая, такая врежет, костей не соберёшь. В последнее время московские девицы здорово драться научились, получше иных парней. Но всё равно – начхать.

– Дедушка, давайте вам покажу, чего я нарисовала. Мне государственный заказ дали. И денежек пообещали за это. Вот, вот, смотрите.

Протянула ему несколько листков с карандашными набросками, он начал близоруко вглядываться, ничего не понимая, Но один рисунок всё-таки разглядел, и он ему понравился. Там была изображена река с быстрым течением, посреди потока стоял богатырь свирепого вида и перегораживал реку огромным ботинком. Рукой богатырь опирался о скалу, торчащую из воды, как поплавок. По небу вроде радуги распласталась надпись: «Даёшь мелиорацию – заслон от засухи и стихийных бедствий!» Второй ботинок меньшего размера отнесло течением к берегу, откуда в него приноравливались скакнуть две пучеглазые лягушки. Лицо у богатыря было хотя и свирепое, но одновременно и задумчивое. Видно, несподручно ему было стоять посреди реки в одном ботинке, и он собирался с мыслями, как дальше быть.

– Сарж, – веско определил Тихон. – Чего ж это его, страдальца, так раскорячило? Спьяну, похоже? За эту картину тебя, я полагаю, не похвалят.

– Ничего вы не понимаете, дедушка. Это же символика. Человек побеждает стихию… Если Хабиле не понравится, плакали мои денежки. Неужели опять переделывать?

– А ты откуда знаешь Хабилу?

– Пётр Петрович мой покровитель, – гордо объяснила Варя. – Он в меня сразу влюбился… Но на большом холсте да в красках это по-другому будет выглядеть. Я ещё солнышко прилеплю. И лягушек могу убрать.

– Ну что тебе посоветовать, девонька. Я, конечно, в художествах не разбираюсь… Однако ежели тебе начальник доверился, ты должна ему полное сходство придать. То есть во всём потрафить. Хабило – он какой? Маленький, крепенький, как из чугуна литый. И усики у него. А этот больше на бывшего председателя смахивает. Тот тоже лез во все дыры, норовил себя обчеству противопоставить. Его и нагрели на пять годков. И Хабилу твоего когда-никогда турнут с поста. Но пока он при регалиях, ты с ним не шути. Они этого не признают. Ему главное, чтобы сурьез был и видимость безграничной думы. Я тебе как подскажу. Посодь его в кресло на бережок, и пусть он оттеда взирает. А в отдалении нарисуй лимузин. Без лимузина ему невозможно быть.

– Дедушка! – Варя всплеснула руками. – А ведь вы абсолютно правы. Как я не додумалась! Именно надо портрет сделать Петра Петровича. Это верняк. Пусть тогда попробует критиковать… Эх, по памяти я плохо рисую. А что, если попросить его позировать?

– Чего это?

Варя не ответила, зашустрила карандашом по бумаге. Путь у Тихона был свободен, но он не уходил, с любопытством наблюдал, как скачет карандаш в умелых пальцах. Это ему было в диковину.

– Учили тебя, значит, девонька, этому занятию? Ишь ты! Ко всякому делу человека приохотить можно… Но ты всё же от этого бугая держись подале, Варвара. Его век недолог. Погарцует малость и растает без следа… Ты ему не доверяй, он сам за себя не ответчик. Твой Павел понадёжней будет.

– Вы о чём, дедушка? – Варя прикидывала композицию, что-то у неё сразу заело.

– О том самом. Уж полтретик ему сделай, угоди, но на всякие иные предложения не соглашайся. Расплатиться ему с тобой нечем будет. У него всё казённое. И душа казённая. Такой человек для жизни не годится. Сам чужим харчом кормится. Я тебе верно говорю, ты пойми. У тебя сердце лёгкое, он тебе его враз затуманит.

– За кого вы меня принимаете? – Варя послала ему ослепительную улыбку, вовсе, может, не ему предназначенную. – Я только с виду простушка, а так-то дотошная девица.

– Это вполне могет быть.

Мирную беседу нарушил Пашута. Вошёл хмурый, насторожённый. Спросил:

– Не помешал? Вы что тут делаете?

Варя спрятала рисунки, покидала их в папку. Пашуте она свою работу не показывала. И это его умиляло. Многое в ней умиляло. Но вёл он себя сдержанно. Теперь самый пустяковый разговор с ней давался ему с трудом. Он думал, если дальше так пойдёт, то скоро ему крышка. Сейчас он вернулся от молодожёнов, как он в шутку и неосторожно назвал Вильямину и Шпунтова. Вильямина его резко оборвала, посоветовав не дразнить её попусту, ведь она не обзывает его, к примеру, предателем. От её заносчивого тона Пашута съёжился. Он начинал её побаиваться, хотя тяжело было в этом признаваться.

Шпунтов вышел его проводить и покурить на крылечке. Вильямина запретила ему дымить в избе. Вообще Пашута не узнавал приятеля. От прежнего самоуверенного красавца ничего не осталось. Какой-то это был затюканный, робкий человек средних лет. Вдруг он начал просить у Пашуты прощения неизвестно за что, при этом не глядя в глаза, и всё пытался стряхнуть с рукава несуществующую пыль.

– Ты не думай, Павел Данилыч, это всё пустое. Я над ней не властен. Она меня в бараний рог согнула. Видишь, курить из дома выгоняет. У меня перед тобой вины нету. Прости, если можешь.

– За что прощать, если вины нету?

Шпунтов глянул остолбенело:

– Не смейся, Павел Данилыч. Я сейчас как лист на ветру. Удивляюсь, как ты с ней жил. Она ж деревянная. В ней сердца нет.

Пашута кое-что смекнул.

– Она не деревянная, живая. Ты бы увёз её, Владик, обратно в столицу. Там тебе легче её угомонить. Увези её, пожалуйста! Большое одолжение сделаешь.

Шпунтов в очередной раз отряхнул рукав и дёрнулся набок, точно его молния пронзила:

– Что ты говоришь, Павел, – увези! Меня бы кто увёз. Да она разве послушает?.. А ты сам ей скажи. Слабо? То-то и оно… Эта женщина кого хочешь переупрямит. У меня, веришь, руки-ноги при ней трясутся.

– У тебя они и без неё чего-то трясутся. Ты не заболел ли часом, Владислав? Может, горькую запил?

– Ты же знаешь, я непьющий. Я по другому делу. То есть раньше был по другому. Пока она меня в оборот не взяла.

У Пашуты отлегло от сердца. Со Шпунтовым случилась та же история, что и с ним. Они братья по несчастью. Он попытался утешить Шпунтова:

– Вы друг другу подходите, ты не тушуйся. Она немного подурит, а потом опомнится… Слушай, Владик! Вы, пожалуй, оставайтесь. У нас со Спириным планы большие на лето. Ты пригодишься. Мы здесь сельхозкоммуну отгрохаем. Чем тебя Москва держит? Здесь – воля. Время на нас работает. Скоро многие из городов побегут. А мы первые. Хлебушек станем растить, к исконной жизни повернём.

– Наверное, бабы за таких и держатся, которые с придурью, – скорбно заметил Шпунтов. – А я человек с точным рассудком. Мне там хорошо, где в спину не дует.

Но ей подавай приключения. Баба всегда к тому тянется, кто побольнее ударит.

– С придурью – это я, что ли? – уточнил Пашута.

– А то нет? Не обижайся, Пал Данилыч, я тебя понять хочу. Ты вон какую чушь несёшь и как будто в это веришь. Хлебушек взрастим! Ты что, Павел, обратно в пионеры записался?

Пашута понял: для крупного внушения Шпунтов не созрел. Не тем мысли у него заняты.

– Вилька меня не любит, я тебе не помеха. Она от самолюбия бесится. Не может простить, что от такой красивой девахи мужик отказался. Но это у неё пройдёт. Ты лучше меня. Владик, с какой стороны ни глянь, И по годам вы подходящие.

– Почему ты от неё ушёл, Павел?

Пашута почувствовал, как важен для Шпунтова ответ. Он постарался быть честным.

– Мы не выбираем. И нас не выбирают. Чума какая-то сводит нас с женщинами. К одной приклеишься, от другой отвалишься. Объяснений нету. Вильямина будет тебе хорошая жена. Ты меня тоже прости, Владик. Её мучили много. Какое-то есть в её жизни место, где её вдребезги раскурочили. Тебе она про всё скажет. Придёт час – и скажет. Она как больная. Все женщины немного больные – она особенно. Побереги её.

Шпунтов впитывал его слова с таким выражением, будто принудительно глотал горькое лекарство. У него и кадык дёрнулся вверх-вниз. Хотел что-то ответить, да не успел. Вильямина выглянула, шуганула их:

– Ну, чего на морозе коченеете? Идите чай пить. Я индийский заварила, какой ты любишь, Пашенька.

А он часа полтора уже Вареньку не видел, истосковался по ней, и пока добирался к своему дому, казалось, волочит за собой тяжёлое бревно. Всё же успел заметить, какой пышный день расцвёл над низиной. Солнце припекало так, хоть растирай в ладонях. Снег почернел и чавкал под ногами. «Сколько проживу, – подумал Пашута, – не забуду эту весну».

Тихону он обрадовался. Старик к Вареньке потянулся, а каждый знак приязни к девушке, пришедший со стороны, Пашуту будоражил. Будучи под впечатлением разговора со Шпунтовым, он поделился со стариком, что они со Спириным придумали сделать для возрождения села. Тихон кивал согласно, но в блеклых очах его светилось непонимание. Пашуту это не смутило. Он восторженно описывал, какой они скот разведут, какие урожаи подымут.

– А ты рази в этом чего смыслишь? – удивился Тихон.

– Не боись, старый, глаза смотрят, руки делают. Всё можно осилить, если с сердцем взяться. Вот и Варенька…

– Ну что тебе Варенька, Варенька! – неожиданно перебила девушка. – Представляете, дедушка, неймётся ему из меня работницу сделать. Обещал к лошадям пристроить. А ведь я их боюсь. Ну скажите хоть вы ему!..

– Это того, Паша, – хмыкнул Тихон. – Кажному своё. Одному носом землю рыть, другому звёзды в трубу разглядывать. Бывает и такое занятие. Ты на неё сильно не дави. Сломать можно. Она постепенно втянется. Такие случаи известны. Поначалу кажется, бросовый человечишка, а после ему сносу нет.

– И вы туда же, дедушка, – огорчилась Варя. – Домостроевцы вы оба, и я вас выведу на чистую воду. Так и знай, Пашенька, дорогой работодатель.

Но в её голосе не было угрозы.

В ПЛЕНУ

Навалились под утро, повязали. Улен в темноте, в дикой возне, вцепился зубами в чьё-то плечо, скользкое, в вонючей рубахе, его молотили по голове, а он не отпускал, вгрызался, стараясь добраться до вены, пока не потерял сознание. Теперь его куда-то волокли на двух жердях, как свиную тушу. Ветви хлестали по лицу, но глаз он не открывал. Об одном жалел, что не убили там, в шалаше. Где Млава, думал он, где Млава? Что они с ней сделали? Кто эти люди?

Понятно, их предал Зем, проклятый человек-кузнечик. Похоже, подмешал в питьё дурман-траву, потому сон был так глубок. Он даже не услышал Анара, а пёс не мог прозевать нападение. Правда, он мог уйти на ночную охоту. Но скорее всего собака мертва. Прощай, Анар! Прощай, Млава!

Боли он не чувствовал. Что боль? Она лишь тем досадна, что взывает к разуму.

Слегка разлепив веки, Улен увидел серый проблеск неба над собой, купола деревьев. Утро пробивалось сквозь хмурую дымку. Он попробовал незаметно оглядеться. Различил фигуры людей, скользящих стороной, может пять, может шесть, да двое тащили его на жердях. Напряг тело – и раскалённая игла пронзила позвоночник. Бородатая рожа пучила на него поверх жердей ехидный. взгляд.

– Где Млава? – прохрипел Улен, выковыряв слова прямо из лёгких.

Ответа не получил. Он и не ждал ответа. Кто унизит себя до разговора с трясущимся мешком костей. Грудь его наполнилась криком, но Улен сдержался. Не подобает мужчине воплями множить унижение.

Вскоре вышли из леса, миновали луг, и над Уленом качнулись брёвна высокой ограды. Он снова закрыл глаза. Он не испытывал любопытства к месту, куда его принесли. Но заткнуть уши был не в силах. Слышал смех, и детские голоса, и собачье тявканье, и оклики.

Потом его отцепили от жердей и, раскачав, швырнули под навес из еловых лап. При падении он ударился затылком о камень и остался лежать недвижно.

– Полежи, подумай, – сказал голос над ним. – Скоро тебе придётся говорить.

Улен долго оставался в неуклюжей позе, не шевелясь, этим выказывая презрение к тем, кто принёс его сюда и на него сейчас смотрел. Сердце его билось ровно, ему не хотелось умирать. Кто такие эти люди и чего они ждут от него? Похоже, какие-то дальние его сородичи, раз их язык ему понятен. Он должен увидеть Млаву, живую или мёртвую, и отомстить за неё.

Постепенно спасительная дремота сошла на него. Привиделось родное сельбище – старый Колод спешил ему навстречу по узкой тропе. В руках у него кувшин с водой. Он крепок телом, как прежде. «Где Млава? – спросил у старика Улен. – Она жива?» – «Пей, мальчик. Никто не умирает, пока не призовут духи огня». – «Они разве не позвали меня?» – «О нет, у тебя впереди длинная жизнь». Улен потянулся за кувшином, но Колод уменьшился и вдруг исчез.

Над ним склонился рослый воин и ловко распутал верёвку на ногах. Это была уже явь.

– Вставай и иди! – приказал воин. Улен подчинился и встал.

– Где Млава?

– Невзор тебе скажет, если понадобится.

– Кто такой Невзор?

Воин не ответил, слегка подтолкнул в спину: шагай, вопрошальщик.

Они очутились на какой-то улочке. Не будь Улен пленником, он бы рот разинул от восторга, так много вокруг было необычного, невиданного.

Это был настоящий город. У домиков попадались люди, глядящие на Улена без любопытства, но некоторые заговаривали с его стражем.

– Ещё одного поймали?

– Похоже на то.

– Разом бы его в допросную, – посоветовал добродушный мужичонка, занятый странным делом: сидя на корточках, дубасил колотушкой по пустой колоде.

– Это уж потом, – обнадёжил страж. – Поначалу к Невзору.

– А то у него мало хлопот.

«За кого они меня принимают? – подумал Улен, – Да не всё ли равно».

Воин подтолкнул его к двери дома, ничем не отличающегося от других.

В комнатке с тусклым слюдяным оконцем сидел на скамье статный человек. Просто сидел, выпрямив спину и положив руки на колени.

– Поклонись, дурень, – сказал мужчина. – Поклонись Невзору.

Улен согнулся в поклоне. По мрачному лицу Невзора вроде бы скользнула лёгкая усмешка.

– Говори! Кто ты, зачем пожаловал?

Голос у него оказался несильный, но прозрачный, как вода в роднике. Он поднял глаза, и Улена опалило ледяной синью. Таких ярких глаз он прежде не видел.

– Где Млава? – спросил он дерзко, и тут же получил увесистый пинок в спину, от которого его накренило к полу.

Невзор сделал жест пальцами, точно согнал с колен муху, и страж Улена растаял за дверью, прихлопнув её за собой.

– Ты спрашиваешь о деве, которая была с тобой?

– Да.

– Но ты не ответил, кто ты? Куда шёл? Отвечай и не бойся. Ничего с тобой не случится хуже того, что случилось.

– Сначала я хочу знать, где Млава.

Невзор вдруг легко поднялся на ноги и направился к Улену. Юноша замер, не отводя взгляда от текущей на него жуткой синевы. Вождь чуть нагнулся и распутал узел на его руках. Потом вернулся на скамью и уселся в прежней позе – руки на коленях, спина прямая, как у идола. Сказал добродушно:

– Молчи, коли охота. Я и так вижу, мои воины ошиблись. Они стараются, вылавливают всех подряд. Очень много развелось лазутчиков. Приходится остерегаться… Ты знаешь, кто такие лазутчики?

Улен молчал. Он даже не позволил себе подвигать затёкшими руками.

– Я понимаю тебя. Ты молод и не способен представить, бывает ли на свете что-нибудь дороже красивой женщины… Иди, ты мне больше не нужен.