Текст книги "У себя дома"
Автор книги: Анатолий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
6
Ранним утром забили на мясо трех свиней, и Петьке было поручено отвезти туши в Пахомово. Узнав об этом, Галя поручила своих коров Ольге и попросила подвезти ее.
Туши положили в телегу, накрыли соломой, Петька бросил сверху рогожу, и Галя кое-как устроилась.
Они медленно-медленно потащились по грязям и хлябям через лес, через убранные поля, и дождик моросил, унылый и бесконечный. Петьку это не смущало, он бодро посвистывал, почмокивал на коня, конь старался изо всех сил, месил, месил копытами черную, вьющуюся змеей дорогу.
– Люблю погонять! – сообщил Петька. – В прошлом году, как «Москвича» не было, я самого Воробьева часто возил! Он как поедет по полям – «Никого, – говорит, – не хочу, пусть меня Петька везет».
– Хвастунишка! – улыбнулась Галя.
– Я не хвастаюсь, спроси кого хочешь. Алексей Дмитрич правильный мужик, я его вот с таких знаю. Бывало, приедет, о том, о сем, а потом: «А ну, запрягай, хлопцы, в кино поедем, в Пахомово». У нас клуба ведь не было. Ну, и едем всей деревней. Весело было. А потом клуб сделали.
– Уж и клуб! – сказала Галя.
– Клуб-то ничего, дела в нем мало. Ничего, все со временем будет. Воробьев все сделает, это такой мужик.
– Ты с матерью живешь?
– Ага. Воробьев говорил: «Ну, Петька, в армии послужишь, придешь – новую избу вам поставим».
– В армии ты пошатаешься по свету, увидишь другое и вернуться не захочешь. Все вы так: из колхоза в армию, из армии на завод – и ищи вас, свищи!
– Ну, я не такой, я не брошу, увидишь. Мать, во-первых, я не брошу, так? От такого председателя, как Воробьев, только дурак разве уйдет, так? Избу строить буду – значит, деревню не брошу, так?..
А потом, какая такая совесть у меня останется, чтобы я Руднево на полном развороте бросил, а? Я приеду, погляжу, что без меня народ поделал, – да я же со стыда удавлюсь, так?
– Оптимист ты, Петька, – сказала Галя. – До чего приятно с тобой говорить! Как на тебя ни посмотри, никогда ты не скучаешь.
– А чего скучать? Раньше в деревне было плохо, и народ скучный был. А теперь скучать некогда.
Площадь вокруг правления за лето сильно изменилась. Плац был засажен цепочками деревьев, тоненьких, привязанных к палкам, вокруг дома исчезли мусорные кучи, и земля была присыпана шлаком.
У Воробьева в кабинете стоял крик и спор, словно не прекращался с весны.
– Я понимаю, однолетние травы сократить, это я понимаю, но…
– Сколько зерна без гречихи, где план?
– Откуда вы эти площади взяли?
– Э, нет, оставьте семенники!
Воробьев остановился на Гале невидящими глазами, весь взъерошенный и потный. Она постояла немного, вздохнула и села на диван.
– А, девочка-красавица! – сказал, заглядывая, Цугрик. – Ты-то мне и нужна, пойдем ко мне. Это почему вы пробы перестали давать?
«Спрошу про аппараты», – подумала Галя, идя за ним.
– Мы не успеваем, – сказала она, – нам было не до проб.
– Ничего себе ответ, – удивился Цугрик. – Мы вам механизацию, а вы обрадовались, что теперь можно ничего не делать?
– Половину молока мы доим руками.
– Ну и что? – весело сказал Цугрик. – У всех так. Часть руками, а часть аппаратами.
– У всех?!
– Конечно. А ты что же, девочка, думала?
– Скажите, и это что, так будет всегда?
Она спросила таким перепуганным тоном, что Цугрик невольно улыбнулся и сказал мягко, тихо, как по секрету:
– Глупенькая, изловчаться надо. Вот надоест вам доить руками, будете только аппаратами. Многие так и делают. Поняла?
– Тогда же… Какой же будет удой? Коровы испортятся… – пробормотала Галя.
– Да, – авторитетно сказал Цугрик, – молока, конечно, меньше. Ну, додаивать надо. Надо. Додаивайте. Которые коровы не принимают – у вас много таких?
– У меня, например, Слива отдает только рукам. Аппараты ее совсем расстроили. Летом давала двадцать, а теперь восемь…
– Слива? – повторил он, размышляя. – Восемь – это мало. Мало…
– Я уже ничего не могу сделать, молоко просто пропало.
– Ничего, будем делать сортировку скота, – солидно сказал Цугрик. – А пойдет молодняк – тот сразу привыкает, и все налаживается. Если только новые аппараты не придумают к той поре.
– Зачем же пишут инструкции так глупо… – разочарованно сказала Галя. – Дойка – семь минут, эх!..
– Так оно и есть, – сказал Цугрик. – А потом ручками. Если так уж охота.
Она смотрела на него и не понимала: серьезно он это или шутя, прощупывает ее? Он был ей совершенно непонятен. То, что он предлагал намеками, было прямо кощунственно, но она могла вообразить, что такое на фермах есть.
– Это пустяки, – сказал Цугрик, роясь в бумагах. – Я должен поговорить о другом деле. У нас из рук вон плохо поставлена отчетность. Конечно, сам я делаю все, что могу, но главное осталось за вами. Вот журнал – правда, это для учета осеменения, но вы используйте графы. А как записывать данные, я сейчас покажу. – Он раскрыл журнал и начал с первой страницы. – Здесь пишете кличку коровы, номер по порядку, год рождения, масть, вес, особые приметы, число отелов, число приплода, пол приплода, его масть, вес и приметы. Тут запишете вкратце, куда телята поступали, – остались на ферме, сданы на мясо и прочее, а если околели, тоже отметьте. Сделать это нужно по каждой корове за все прошлые годы.
– У нас есть старые коровы, это нужно поднимать архив, – озадаченно сказала Галя.
– Ничего, вы девочки молодые, энергичные, пороетесь и найдете. Ничего не поделаешь, это для дела. Область требует так. И чтоб без выдумок, смотрите мне, чтоб все было в ажуре. Запомнили, как писать? Здесь – порядковый номер и кличка…
– Порядковый номер и кличка… – стала повторять Галя, запоминая.
– Отлично. Дальше следует такой раздел: в таком-то году от коровы по кличке Красавка надоено столько-то молока. В следующем году от нее же надоено столько-то. Сколько у вас коров?
– Восемьдесят пять.
– По всем восьмидесяти пяти. Затем переносите весь список сюда и уже отмечаете ежедневно, сколько дала Красавка, Слива и так далее в утреннюю дойку, сколько в следующую и так далее, это уже, значит, ежедневно.
– Но мы доим аппаратом несколько коров одну за другой, и молоко смешивается, – пробормотала Галя, начиная чувствовать что-то вроде панического страха.
– Это пустяки. После каждой коровы откройте крышку и слейте в молокомер.
– И потом мы руками додаиваем!
– И руками тоже – измерьте и приплюсуйте.
– У меня двадцать одна корова. Я с ними так запутываюсь, что додоить иную забываю.
– А вот это плохо, очень плохо! Какая же вы тогда доярка!
Галя на миг вообразила, как она мечется с бумагой от коровы к корове. Аппараты стоят, потому что она меряет. Сорок два раза за дойку меряет молоко. Дойка тянется долгие часы, сведения перепутываются…
– Зачем это? – воскликнула она.
– Научно поставленное животноводство, дорогая. Мы должны иметь четкое представление о делах на ферме. Раскрыл журнал – и все тут как на ладони. Журнала вам хватит примерно на неделю, а в пятницу я вам подошлю еще. Сейчас как раз кончились.
– Может, это и надо, – сказала Галя. – Но тогда надо держать специального учетчика, и то работы ему будет по горло.
– Не горячись, – сказал Цугрик. – Тебя никто не просил брать на себя функции завфермой. Вы сказали, что будете сами, – вот и выполняйте ее работу. Сведения – это святое дело, они помогают…
– Что они там помогают!.. – с сердцем сказала Галя. – Вы напишите в первой графе, что съела корова, а я во второй с закрытыми глазами напишу, сколько она дала молока! От этих журналов прибавится ли хоть литр, скажите?
– Дитя мое, – мягко сказал Цугрик. – Вы можете изворачиваться с учетом как хотите. Все мы знаем, что не прибавится. Но научный метод есть научный метод. Он требует строгого учета и отчета. Молоко, так сказать, в руках божьих: корова может дать, может и не дать. Отчетность же в руках человечьих: тут уж дай – и все! Если греют за молоко, сошлись на корову, на корма. Если греют за отчетность – не на кого сослаться, ты виновата. Поняла? Как хотите управляйтесь, а сведения представляйте и бумаги заполняйте все до единой! – Он спохватился, что напрасно так откровенничает, и мигом свернул на попятный: – Не смейся, это действительно имеет огромное значение. Вот ты Сливу свою как кормишь?
– Как всех, но…
– А когда она молоко зажимает, комбикормцу подсыпаешь?
– Немного, только чтобы она успокоилась.
– Ну вот, а мы посмотрим на сведения и определим: эта корова нерентабельна, ее сдать на мясо. Комбикорм нам нужен для тех, кто дает молоко, а не ломается. Бери журнал, и пишите с богом.
Галя повертела в руках журнал и положила его на стол:
– Не будем писать. Сведения эти глупые.
– Но-но, – сказал Цугрик. – Все фермы пишут, и никто не протестовал.
– А мы протестуем! Не будем, не будем!
– Тогда придется поговорить с вами по другой линии, – невозмутимо сказал Цугрик.
– Ну и говорите! – крикнула Галя и выскочила.
За дверью она крепко сжала руки, чтобы успокоиться – так все в ней вдруг заколотилось. «Я становлюсь грубиянкой, как Ольга, – подумала она. – Привыкаю, как видно».
Она поймала Воробьева в момент, когда тот запирал кабинет. Председатель поморщился, но кабинет открыл, и они вошли.
– Дайте нам крышу, – сказала Галя. – Нас заливает.
Председатель устало потер лоб, глаза и вдруг вызверился:
– Идите вы ко всем прабабушкам, только у меня и забот с вашими крышами! Это что, специально за этим приехала?
– Да.
– Убирайся обратно!
Галя встала и пошла к двери.
– Подожди, – окликнул он, посопел и сказал: – Передай Иванову, пусть соломы еще стог подбросит – и перезимуете.
– Не перезимуем, – сказала Галя. – Мы все переболеем и коров угробим. Я буду писать в газету.
У председателя был такой вид, что только пистолет в руки. Он схватил палку и забарабанил ею в стену так, что посыпалась штукатурка.
– Что за шум, что за пожар? – сказал Волков, вбегая. – А! Руднево прибыло! Как там коровки, привыкли?
– Не привыкли, – злобно ответила Галя. – Удой – десять литров.
– М-да… – сказал Волков. – Ну, осень пошла, удой, ясно, ниже… Но вообще… Аппараты хоть не портятся?
– Пока нет, но они же не всё выдаивают!
– Терпите, – сказал Воробьев, уже немного успокоившийся. – Терпите, к весне улучшится. Но аппараты не аппараты, а молоко гоните!
– Кажется, вы только это и умеете: «гоните, гоните!» – сказала Галя раздраженно.
Воробьева это почему-то не задело, он смолчал, а Волков улыбнулся.
– Теперь я все поняла, – сказала Галя. – Когда вы привезли аппараты, мы чуть не плясали, теперь мы чуть не плачем. Как же это получается?
Председатель и парторг молчали.
– А вы что, против работы? – спросил Волков холодно.
– Или против механизации? – добавил Воробьев.
– Нет, мы не против механизации вообще. Но если бы вы заранее узнали – а вы должны были узнать, это для вас не первый раз, – вы бы не свалили нам все это на голову: нате и давайте! Вы бы объяснили, что надо медленно вводить и не спешить наваливать на нас по семнадцати коров. А теперь у нас уже по двадцати одной корове, и нет уже никакого выхода: к аппаратам они не готовы, а рук у нас только по две! Мы не против работы, Сергей Сергеевич, и не смотрите на меня такими ледяными глазами. Мы работаем, и вы не смеете нас упрекнуть. Но мы за нормальную работу. В городах семичасовой рабочий день, а у нас выходных нет, крутимся с утра до ночи. Если такая работа – мы против.
– Зимой отлежитесь! – жестко сказал Волков. – Мы не даем выходных, потому что у вас неравномерная нагрузка.
– Ладно, Сергей, – мрачно сказал Воробьев. – Зимой им тоже хватит дел. Пожалуй, выделим по фермам подменных доярок и дадим выходные. Составим график отпусков хоть зимой.
– Я работаю без выходных! – воскликнул Волков.
– Это тебе на том свете зачтется, – улыбнулся Воробьев. – На твоей и моей могилах напишут: «Вот лежат двое помешанных, которые работали без выходных».
– Мне надо ехать, – сказала Галя. – Я прошу вас: сделайте крышу.
– Она за крышей приехала, – сказал Воробьев. – Может, в самом деле сделаем? А то у них там действительно гора соломы – плюнь да разотри.
– Ну, подумай, – сказал Волков.
Галя испуганно посмотрела на обоих. Прошибло их или они просто ломаются?
– Может, еще претензии есть? – спросил Воробьев.
– Клуб у нас, – сказала Галя, чувствуя себя, как загипнотизированная, – клуб… Живем, как на острове… Хорошо бы телевизор…
– Ага, телевизор?
– Да.
– Телевизор? Ну-ну! Еще что-нибудь?
– Больше ничего, – прошептала она.
Оба руководителя сидели молча. Галя встала, сказала «до свидания» и осторожно вышла, как пьяная.
Только на крыльце она пришла в себя, увидев Петьку, который, видно, долго ее дожидался. Она бросилась к нему, прыгнула в телегу, крикнула:
– Гони!
Телега уже отъехала, когда на крыльцо выскочил Воробьев без шапки.
– Эй, Макарова! – закричал он. – Ты почему отказалась представлять отчетность? Вернись сейчас же, журнал возьми!
– А идите вы ко всем прабабушкам! – воскликнула Галя и упала в сено.
7
У коровника стоял грузовой автомобиль и копошились люди. Галя удивилась: никакой машины сегодня не ждали.
Грузовик подъехал необычно – со стороны пруда, под обрывчик, продрав скатами колею в траве, видно, изрядно побуксовав. Задний борт его был откинут, к обрывчику проложены доски, и Тася Чирьева тащила на них упирающуюся корову. Галя всмотрелась и совсем ничего не поняла: тащили Сливу.
Она спрыгнула с телеги и побежала.
– На, сама волоки! – обрадовалась Тася. – Не идет, вредная. Отжилась твоя Слива, на бойню сдают.
– Как?.. – оторопела Галя.
– А так, молока не дает – ну, на мясо.
– Кто распорядился?
– Начальство, кто ж.
– Иванов?
– Да.
– Где он?
– В коровнике – греется, паразит, а ты тащи.
Галя бросилась в коровник. Иванов подкладывал щепочки в топку котла.
– Зачем вы Сливу губите? – жалобно выкрикнула Галя.
– А зачем она? – Иванов удивленно посмотрел на нее.
– Она хорошая корова.
– Тьфу ты, напугала! Это нас не касается. Цугрик позвонил и велел сдать, а тут машина подвернулась. Ты там у себя запиши: как непригодную к молочному производству.
Он отвернулся и принялся опять любовно подкладывать щепочки в огонь.
Галя все поняла. Это она сама, своим языком предала Сливу, и этот бюрократ, обозленный за отчетность, решил ее так пакостно уколоть. Может, и не думал колоть, просто он должен был выбраковывать коров на мясо, и вот он выбраковал с ее слов.
– Не отдавайте Сливу, я прошу вас! – стала она молить Иванова. – Это очень молочная, первоклассная корова.
– Слушай, – сказал Иванов. – Ну, как на вас всех угодить? Уж так стараюсь, чтобы и волки сыты и овцы целы… Кто для меня важнее – ты или Цугрик? Да плюнь ты на эту Сливу – подумаешь, молочная!
– Я Сливу не отдам! – быстро сказала Галя и выбежала вон.
– Эй, эй! – закричал Иванов, высовывая нос из пристройки. – Акт составлен. Ты знаешь, что за самоуправство полагается?
– Не отдам, – чуть не со слезами сказала Галя, обхватывая корову за шею и заворачивая ее в коровник. – Как вы можете? Все понимаете – и так можете? Это же разбой! Не отдам! Ее испугали аппараты, она же чувствительная, как человек, она отойдет!..
– Чувствительная! – захохотал Иванов. – А читать она у тебя не умеет? Может, в школу отдадим? А ну, отдай корову, не дурачься, мне некогда с вами заниматься глупостями.
Галя уцепилась за Сливу и приросла к ней. Иванов кликнул шофера.
– Отпусти, – сказал шофер. – Добром не пустишь, силой оторвем.
– Попробуйте, – сказала Галя.
– Берите корову, а я ее придержу, – сказал шофер, смеясь.
Он схватил Галю и потащил от коровы. Галя извивалась, била его каблуками, но он только посмеивался:
– Ух, хороша, злющая доярочка! Где ты живешь, я тебя украду.
Галя извернулась и вцепилась зубами в его руку. Он охнул и выпустил ее.
– Ого, гадюка…
Он уже не смеялся. Он наступал, здоровенный, грозный, разъяренный от боли.
– Бей, – сказала Галя, изо всех сил цепляясь за Сливу.
Шофер свирепо посмотрел на нее, опомнился и, плюнув, отошел.
– У вас тигры, а не доярки, – сказал он. – Ну вас! Так все и расскажу Цугрику, пусть сам приезжает.
Когда мотор его машины затих вдали, Галя выпустила Сливу и поверила в свою победу. Она не знала, что теперь будет.
Иванов побранился, покружил вокруг Гали и ушел. Ему, собственно, было все равно.
Тасю вся история очень позабавила.
– Молодец! – сказала она. – Пусть он сам, боров жирный, протрясется сюда, а то привык браковать, не глядя. Хорошо ты им нос утерла! Молодчина!
Галю долго еще трясло. Она сидела возле Сливы, без меры давала ей комбикорм, вздрагивала при малейшем звуке, ожидая гула грузовика. Но грузовика все не было.
В дороге Галя промокла, сейчас ее брал озноб, но она боялась отлучиться хоть на полчаса.
Так она просидела неизвестно сколько времени, когда явился Костя убирать навоз.
– Караулишь? – сказал он. – Вся деревня уже знает, как ты воюешь. Давай, давай, орден получишь!..
– А ты не издевайся, – попросила Галя.
Но он был в таком настроении, что ему хотелось издеваться.
– Дурочка ты, – сказал он. – За что ты воюешь? С кем ты воюешь? Приедет Цугрик, ну и что ты докажешь?
Галя повернулась к нему спиной. Его это уязвило, он стал смеяться:
– Хорошее жаркое из Сливы получится, жирное.
И он смеялся, находя в этом большое удовольствие: травить.
Она не знала, куда спрятаться. Едва дождалась, когда он убрал навоз и ушел.
Галя пошла в пристройку, раздула в топке огонь, подложила щепок. Она дрожала и была голодна.
Щепки горели, а она не ощущала тепла и совала, совала руки в огонь, пока не обожгла их искрами.
Цугрик не явился до вечера. Скорее всего ему было лень, а может, он по опыту знал, какое это хлопотное дело – связываться с доярками.
Галя с пятого на десятое подоила своих коров. У нее разболелась голова, просто разламывало виски. Никогда она не сливала так мало молока, как в этот раз.
Потом она долго, очень долго брела в темноте через плотину, мимо церкви, и ее шатало, как пьяную, она все время напряженно думала, куда ступить.
Придя, она не стала ужинать, а одетая завалилась на свой соломенный матрац – и поплыла в душной, горячей тьме без огоньков, без проблесков. Очень смутно слышала, как Пуговкина шаркает, бубнит, трогает ее лоб, кладет какую-то мокрую, со стекающими каплями тряпицу.
– Сливу не отдавайте, – сказала Галя.
– Что, что? – пробубнила Пуговкина.
– Сливу не отдавайте, – сказала Галя и провалилась в темноту, как в яму.
Четвертая часть
1
За окном виднелся огород с сухими помидорными стеблями, окруженный кустами смородины и голыми рябинами. Покосившийся, гнилой заборчик отделял его от улицы, по которой редко-редко кто проходил, большей частью знакомый.
На рябинах бойко копошились синицы, а в воздухе летали белые мухи. Шла зима.
В доме было сухо и жарко, но окно постоянно запотевало, и время от времени лежавшая на подоконнике тряпка набухала. С утра непрерывно топилась печь, полы были застланы мешками, рогожами, всяким тряпьем, какое только могла достать Пуговкина, Галя лежала, закутанная в одеяла и тулупы, пропахшие уксусом – Пуговкина вытирала ее, – то засыпала, то думала в полудремоте, смотрела сквозь окно на огород и в сизое, с низкими тучами небо.
Глотать ей было больно: началась ангина и, кажется, с двух сторон. Еще в городе ангина была ее проклятием: не проходило зимы, чтобы она не укладывалась в постель раз, а то и два.
Медсестра оставила стрептоцид и прочее, но Пуговкина засунула таблетки в шкатулку и сама готовила какое-то горькое, пахнущее сеном зелье, которое Галя должна была пить. Она знала, что зелье, как и стрептоцид, все равно раньше двух недель ее не подымет, и, не сопротивляясь, пила.
Ее болезнь взбудоражила доярок.
Ольга пришла, принесла горшок с картошкой – это тронуло Галю, – заставила Пуговкину сварить картошку, и Галя, накрывшись платком, сидела и дышала ее паром.
Тася дважды в день носила ей парное молоко с фермы.
Пришла тетушка Аня с узелком яблок из своего сада, долго судачила с Пуговкиной и объявила, что возвращается на ферму подменной дояркой – четыре раза в неделю, так что остальным будут выходные. Это было уже что-то новое.
Даже Иванов счел своим долгом навестить и принес всем на удивление пушистого котенка.
– Пущай растет, – деловито сказал, – а то у вас мыши.
Галя попросила его принести книг по животноводству, и он приволок целую связку, у многих страницы были слипшиеся от долгого неупотребления.
Учебники были интересны, полны важнейших сведений, которых ни Галя, ни кто другой на ферме не знали. Зато брошюры были полны чепухи вплоть до анекдотов.
Автор одной из них серьезно сообщал, что какая-то доярка доит молодых телок. Хотя они ни разу не телились, но после упорных трудов, массирования вымени и прочего они начали давать немного желтого, с особым привкусом молока.
Ольга и Тася много хохотали и острили по этому поводу: они не сомневались, что от телок можно добиться молока, а если их еще помучить, они, может, станут давать и простоквашу, но не проще ли сводить их к быку?
Пуговкина пришла с тяжелой новостью: умерла баба Марья. Никто толком и не понял отчего – «от болести», да и все! Приехала невестка из Рязани, голосит над ней, а дьячок из Дубинки читает молитвы. Гале хотелось пойти попрощаться с бабой Марьей. Она не могла забыть, как та пела про солдатика, который «всех моложе, шинель на грудь его легла». Наверное, баба Марья была все-таки хорошим человеком, но слишком уж пришибленным жизнью. Отмолчала свое и теперь уж замолчала навсегда.
Люсю Ряхину было слышно еще от калитки. Она ворвалась в избу, холодная, пропахшая морозом, сорвав платок, кинулась трясти Галю.
– Машины с шифером пришли, крышу на коровнике строят!
Галя смотрела на нее, не веря.
– Бабы сверху солому сбрасывают, а там уже не солома – сплошной перегной. Плотники приехали…
Насилу Галя поверила этой удивительной новости. Это было совершенно непостижимо; надо было удостовериться собственными глазами. Та самая крыша, о которой она продолбила уши Иванову, которой грозила Воробьеву, из-за которой в общем и слегла!..
Она заставила Люсю повторить самым подробным образом: какие машины, сколько шифера, какие плотники, откуда лес и куда сбросили гнилую солому, а сама думала: «Ничего без боя в этой жизни не дается, за каждую крышу, каждый гвоздь, оказывается, надо воевать, шаг за шагом, шаг за шагом, отмечая все эти простые победы и удерживая их за собой, как уже удержаны котел с горячей водой, вазелин, красный уголок, выходные дни и так далее и так далее…»
У нее уже в голове намечался стратегический план на будущее, и вместе с Люсей они наметили программу-минимум, обсуждая которую вскрикивали и визжали, как дети. Планы были настолько увлекательны и грандиозны по сравнению с крышей, что было от чего визжать:
1) Автоматические поилки.
2) Синтетическая мочевина.
3) Добить Воробьева насчет отпусков.
4) Начало борьбы за содержание без привязи.
5) Доильная площадка «елочка».
У старухи был свой взгляд на человеческие болезни и медицину вообще.
Болезнь происходила потому, что человек ходил «раздемшись», этим воспользовался «враг» и залез внутрь. «Враг» этот очень боялся тепла и совсем не боялся таблеток. Чтобы выкурить его, следовало потеть – это ему было пуще горькой редьки.
Вдоволь напоив Галю зельем, она подняла ее с постели и отправила на печь. Там, завернув в простыню, она закутала ее, словно кокон, ватным одеялом, предварительно нагретым, как сковорода, сверху надела тулуп, застегнув на все крючки, и повязала теплым платком.
Сидя на темной печи в таком состоянии, Галя посмеивалась, но потом ей стало так жарко, что в ней поднялся животный ужас. Она не могла пошевельнуть ни рукой, ни ногой, она задыхалась. Пуговкина же топала по избе, время от времени заглядывая и любуясь своим злодейством.
– Уже, – говорила Галя, – уже!
– Сиди, сиди…
Прошло неизвестно сколько времени. Галя тонула в поту, она крутила головой, чтобы хоть сбросить платок, но узлы были завязаны на совесть, и безжалостная старуха только ругалась, вытирая пот с Галиных бровей. Дышать было нечем: не воздух – сплошной раскаленный жар. У Гали временами затуманивалось сознание, и она начинала смутно видеть то автопоилку, то синтетическую мочевину.
– Кончаюсь, – стонала она, просыпаясь. – Кузьминична, пощадите, вас же за меня судить будут…
Ее стало клонить в сон, она прислонила лоб к стенке и забылась неизвестно на сколько в жарком сне-полубреду. Она карабкалась на крутую гору, ей становилось все тяжелее, силы иссякали с каждым шагом, а потом кончился этот подъем, она почувствовала свободу и облегчение, расправила затекшие руки и ноги. Пуговкина ее переодевала, ворочала, как куклу, а Галя только размеренно улыбалась и пыталась свернуться в клубок. Пуговкина сердилась, заставляла ее сидеть и пить теплое молоко из чашки, а пенки в нем цеплялись на губы. Гале было смешно, она дурачилась, пока старуха не стала хлопать ее по рукам.
Она выпила молоко с закрытыми глазами – так сильно хотелось спать.
– Глотка болит? – спрашивала старуха.
– Нет, – говорила Галя, глотая и проверяя, – нет.
– Слава богу, враг ушел!
Как заснула, она не помнила. Лишь среди ночи проснулась от непонятного внутреннего толчка и села. Она находилась на той же печи под ватным одеялом, но ей не было жарко, а только тепло, и тело было сухое, какое-то звенящее.
Она отодвинула занавеску – хлынул удивительно приятный свежий и вкусный воздух.
«Глотка болит?!» – подумала она, поглотала несколько раз так и этак – горло не болело. Она не могла поверить, проверяла, проверяла – горло не болело. Вообще она была здорова. Она не могла объяснить эту уверенность, но уверенность была настоящей, радостной.
У нее подымалось в душе что-то большое, светлое оттого, что выздоровела, от сознания, что добилась все-таки для коровника крыши, что ее не забывали девки и что отныне навсегда будут выходные!..
Она подумала, что, если хочешь видеть людей хорошими, пожалуй, прежде всего относись к ним сам хорошо.
В человеке удивительно много граней: за какую грань его потрогай, таким он тебе сразу и покажется. В одном граней добрых много, в другом их меньше. Но даже самый положительный человек становится скотиной или забитой жертвой, если с ним вечно обращаться по-скотски, и самый отъявленный негодяй становится лучше, если к нему отношение человеческое.
Поэтому люди во многом такие, какими хотим мы их видеть. В окружающих нас раскрывается то, что мы сами в них пробуждаем. И с человеком, право же, нужно обращаться душевно, искренне и бережно – и, право же, ему нужно больше верить.
Мир очень нуждается в доброте.
