Текст книги "У себя дома"
Автор книги: Анатолий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Галя подходила, гладила ее спину. Уши коровы вздрагивали, настораживались, она минуту ждала, потом поворачивала голову и смотрела как бы с надеждой: не тот ли это случай, которого она так долго и тоскливо ждет, и казалось, она сейчас заговорит.
Да, она иногда действительно говорила «мы-ы», получала корку хлеба с солью и удовлетворенно помахивала хвостом.
Галя любила в минуты усталости облокотиться на ее гладкую спину с золотистой короткой шерстью и так постоять отдыхая, тоже как будто о чем-то думая.
Однажды Галя стояла так, стояла, опираясь на прочную теплую спину Сливы, положив подбородок на руки, смотрела, как под коровьими брюхами копошатся доярки, таскают ведра, звякают, толкают коров и те бухают копытами. Тускло горели лампочки; хотелось спать.
И вдруг она потеряла ощущение, где здесь люди, а где не люди; были живые существа; одни живые существа возились с другими живыми существами, и все были равны перед жизнью, только одни были смекалистее, другие проще, одни ходили на четырех ногах, другие ходили на двух.
Она тряхнула головой, наваждение прошло, но странное ощущение осталось и не покидало ее несколько дней.
3
В один прекрасный день к ферме подкатил грузовик, набитый какими-то трубами, флягами, ящиками. Из кабины выглядывало сияющее лицо Волкова.
Колхоз получил новую доильную установку, после жестокого спора правление решило отдать ее Рудневской ферме, и это был самый существенный результат первенства.
Волков суетился, помогал сгружать, подмигивал девушкам. Ольга даже растрогалась:
– Мы уж думали, так завсегда и будем гробиться, богом проклятые, не дождемся добра.
– Добро, – сказал Волков, – в наших руках. Условно, конечно, но, пока жив человек, надо верить, требовать, добиваться, тогда и добро будет, разве не так?
Механики собрали установку.
Над стойлами протянулась железная труба, из которой насос выкачивал воздух. По трубе шли краники, к которым присоединялись доильные аппараты. Как только они присоединялись, из них тоже вытягивался воздух.
Сам аппарат состоял из герметического бидона, от крышки которого отходили четыре резиновые трубки с четырьмя колпаками на концах. Колпаки были продолговатые, металлические и назывались «стаканами». Они заменяли человеческие руки. Стоило поднести такой стакан к коровьему соску, как он присасывался к нему, словно медицинская банка, и тянул молоко. Несложное устройство – пульсатор – то прерывало сосание, то включало с такой ритмичностью, с какой тянет теленок. Аппарат все время издавал звуки: «тик-пшик», «тик-так». В нем было смотровое стекло, за которым проносилось порциями молоко, а потом видна была уже одна только пена – значит, дойка кончена, и аппарат отключали, переносили к следующей корове.
Вся работа доярок сводилась к тому, что они рубильником включали мотор с насосом, надевали и снимали стаканы да перекатывали бидоны от коровы к корове. Инструкция гласила, что пульсатор дает сорок-пятьдесят пульсов в минуту, а вся дойка длится не больше семи минут.
Это была фантастика, настоящее рукотворное чудо. Доярки смотрели, учились, доили, не веря своим глазам.
Это было бы полной фантастикой, если бы только все получилось по инструкции. Но получилось не так.
Когда на рудневских коров надели эти жесткие, щелкающие, оттягивающие вымя железяки, когда вокруг все зашипело, затиктакало, а соски начало сильно дергать, коровы перепугались и зажали молоко.
Аппараты им решительно не нравились, аппараты вызывали в них ужас.
– Не привыкли еще, – успокаивали механики.
Когда-то в первый день Слива не отдавала Гале молоко только потому, что Галя была чужая. Теперь не помогали ни уговоры, ни корки хлеба с солью, ни ведро комбикорма, которое Галя с отчаяния бухнула в кормушку. Слива комбикорм слопала в десять минут, а аппарат четверть часа совершенно бесполезно прощелкал на ее вымени.
Галя села доить руками – молоко пошло. Надела доильные стаканы – ни капли! Опять взялась руками – Слива перестала отдавать и рукам. Галя стала с ней такая же красная, мокрая и беспомощная, как в свой первый день. И помочь никто не мог – все бились так же. С Белоножкой можно было не пробовать: эта «тугосисяя» и рукам-то едва отдавала.
Несколько дней ферму колотило. Удои полетели вниз, как в пропасть. Доярки изнервничались, коровы тоже.
Только очень немногие коровы начали потихоньку привыкать и смиряться. Выражалось это в том, что половину молока они отдавали аппаратам, а потом их додаивали руками. Однако все до единой коровы стали доиться хуже. Слива, дававшая прежде в день по двадцать литров, съехала на двенадцать.
Прибыл на ферму какой-то корреспондент, хотел описать успехи, но быстро ретировался.
Баба Марья слегла и передала, что на ферму больше не вернется. За ней уволилась тетушка Аня.
Впрочем, это было и кстати. При доильной установке доярка должна обслуживать уже не дюжину, а двадцать коров.
Но хотя на девушек теперь пришлось всего по семнадцати коров, такой тяжкой работы они еще не знали. Порой некогда было и пот со лба вытереть: надевай стаканы на одну корову, сама кидайся додаивать другую, на третьей аппарат шипит впустую, скорее снимай, переноси на четвертую, а тут уже первая не отдает, снимай с нее и додаивай. А аппарат выполняет самую легкую часть дела, «снимает сливки», а вторая часть дойки всегда труднее, так что доярка все так же гнулась над выменем, только бегать стала больше.
Раньше, подоив, ополаскивали ведра и шли домой. Теперь надо было мыть горячей водой весь аппарат да еще периодически разбирать его до основания, мыть все его железки в соде, менять трубки, клапаны. Таким образом, на каждую доярку пришлось работы больше, а молока ферма стала давать меньше.
Галя кинулась к инструкции, к учебникам и брошюрам передового опыта. Везде доильные аппараты расхваливались, как замечательное достижение науки и техники, но нигде не было объяснено, что делать со Сливой.
Вся эта литература абсолютно игнорировала корову как живое существо. Предполагалось, что это тоже своего рода машина или бесчувственное бревно, которому безразлично, пилят его вручную или электропилой.
Нашлась и на ферме такая корова, которая ближе всего подходила к научно-техническому идеалу, – Чабуля. Это тупое и глупое животное, отнюдь не молочное, раньше давало дюжину литров. Теперь от нее Галя надаивала аппаратом литров восемь да руками два-три – и на том спасибо!
Со Сливой же творилось что-то неладное. Она была позднего отела, ей бы доиться да доиться, а молоко убывало катастрофически. Галя хотела поехать на какую-нибудь другую ферму, поговорить с опытными людьми, но когда и как? Выходных не было. Она очутилась в безвыходном положении: советов, инструкций, указаний было хоть пруд пруди, а на самый простой и главный вопрос – никакого ответа, будто он впервые возник.
Тася Чирьева сказала:
– Давайте их поломаем, эти проклятые аппараты, переделим коров по-старому и руками опять…
Составляя вечерами справку о надое, Галя подолгу в тупом недоумении задумывалась над ней.
4
Шел одиннадцатый час вечера, дойка кончалась, и Галя выключила мотор. Она с минуту постояла, отдыхая, наслаждаясь тишиной. Уже все разошлись. Галя в этот день задержалась больше, чем когда-либо, еще надо было отнести свои бидоны и запереть подсобку.
Было такое ощущение, будто какая-то корова осталась недодоенной. Из-за того, что все время мечешься, не мудрено запутаться в семнадцати головах. Вспомнить ошибку не хотелось, и она не стала вспоминать.
Коровы ее ряда стояли беспокойно, еще не придя в себя после аппаратов. Амба и Чабуля коротко подрались, и обе отпрянули, гремя цепями. Слива стояла неподвижно, как статуя, глядя в одну точку.
– Что мне с тобой делать?.. – сказала Галя, тронув ее.
Корова вздрогнула, потянулась влажными губами к руке и щедро лизнула ее, так что рука стала мокрая. Уши настороженно слушали, пушистые, в золотистом сиянии от электрического света. Вдруг они быстро повернулись, и Галя тоже услышала какой-то тихий стук.
Сторож еще не приходил, а если приходил, то не с той стороны. Гале стало страшно. Она тихо прошла к подсобке и заглянула в дверь. Там метнулась громадная тень. Галя чуть не закричала, но тут вышла Тася Чирьева с мешком в руках.
– А! – сказала она. – Звиняюсь…
Она спокойно вернулась к закрому и вытряхнула из мешка комбикорм.
– Ты никому не говори, – сказала она, просительно улыбаясь и сверкая золотыми зубами. – Я больше не буду.
Галя молчала, смешавшись.
– Ты чего так засиделась? – сказала Тася. – Девки в клуб пошли, там матросик приехал… Пошли и мы? Ладно?
Они вышли в темноту и, спотыкаясь, проваливаясь в колеи, пошли к клубу, который ничем не отличался от других изб и который постороннему человеку трудно было бы найти.
– Ты на меня не обижайся, что я хотела тяпнуть, – сказала Тася. – Я же не у тебя хотела, а так. Вот ты у меня Костьку отбила, а я и то не обижаюсь…
– Костьку?
– Ну да. Как ты стала к нему ходить, он со мной и знаться не захотел. Сижу теперь одна, как палец. Нечто в клубе какого мужичка подцепить?..
– Вернется муж, он тебе устроит, – сказала Галя несколько дрогнувшим голосом.
– Устраивал уже! Поцапались мы с ним. Я говорю: «Уходи!» Он ушел к своим. Через два дня идет – за вещами. «Ну, бери». Слово за слово, он мне – одно, я ему – два. Он как сгреб меня, как стал душить за шею, аж кости повредил. Я уж кончалась, когда соседи отняли. Получил, гад, за то три года и отсидел сполна. Такой муж. Нет у меня мужа, нету никого…
– И родных нет?
– Была мать, да в пятьдесят втором году померла.
– Не могу я только понять, как ты живешь.
– Так и живу!
– Скажи, ты когда-нибудь думаешь: зачем?
– Ой, мамочки, насмешила! – воскликнула Тася. – Да что я, чокнутая? В жизни не думала и думать не хочу, пусть лошади думают, на то у них головы большие!
– Правда?
– А то! Разве что-нибудь поймешь в этой жизни? Тьфу!.. Гляди, а Костька-то наш не дурак, уже новую обхаживает!
Галя вгляделась в темноту, и сердце ее упало. Впереди шла пара, и парень был Костя, а девушку она не могла разглядеть. Они поднялись по ступенькам и вошли в избу-клуб.
– В самый раз я тебя повела? Да? – хихикнула Тася. – Ладно, не теряйся, главное – не думай, как я. Все бывает!..
– Погоди, не лети, дай я отдышусь, – сказала Галя.
Они постояли под крыльцом. В избе пиликала гармошка, и на занавесках мелькали быстрые тени. Все крыльцо было усыпано окурками и подсолнечной шелухой.
Отпускной матросик для деревни – это почти как фестиваль для столицы. Матросик был по всем статьям – отутюженный, загорелый, просоленный, даже с баяном. Но в последнем как раз и крылся его минус: он играл, улыбался, но не танцевал, так что возле него можно было разве что посидеть.
Клубная изба была просторная и голая. Потолок был низок, и под ним горела одна-единственная, но нестерпимо яркая лампочка.
Некрашеный пол избы был из широких досок, между которыми образовались такие щели, что приди кто-нибудь на тонких каблуках – ушел бы без них.
Вдоль стен стояли длинные грубые скамьи, а на стенах висели пожелтевшие сельскохозяйственные плакаты. В углу имелся стол с подшивками двух газет и почему-то журналом «Советский воин». Иногда кто-нибудь листал их от скуки, но, как правило, самый свежий номер был недельной давности. Всем этим делом заведовала жена Иванова; по существу, ее функции сводились к тому, что она приходила и отпирала висячий замок, а иногда не приходила и ее искали по всей деревне.
Самыми стойкими посетителями клуба были мальчишки десяти-пятнадцати лет. Они приходили первыми и уходили поздно. Трудно сказать, что их привлекало. Они сидели рядами вдоль стен, вскакивали, бегали на улицу, бузотерили, пищали, квакали и выключали свет.
Другой категорией постоянных посетителей были старики. Эти приходили с палками, прочно усаживались на одни и те же любимые места и высиживали до полуночи, иногда крича что-нибудь друг другу на ухо, а то молча. Большим событием вечера было, если удавалось расшевелить кого-нибудь из них. Сидит дед, сидит, потом лихо вскрикнет, шваркнет шапку об пол и пошел топтаться криво-косо на потеху мальчишкам и всему обществу. Об этом вспоминали несколько дней.
Гармонистом обычно был «муж» Людмилы, умевший играть только «та-ра, ти-ри», и под эту нехитрую музыку честной народ ухитрялся танцевать все. Иногда случались заезжие гармонисты из других сел. Это устраивалось заранее, по обдуманному плану. Перед этим девушки целый день шушукались, покупали в складчину пол-литра, кто-то ехал в другое село, кто-то завлекал, и вот гармонист торжественно являлся. В такой вечер приходили даже женатые.
Женатые обычно в клуб не ходили. Негласно считалось, что клуб – это место знакомств, где присматриваются друг к другу. Ну, а коль уже поженились, то ходить в клуб странно. Замужние женщины сразу становились чинными, мужчины блекли и начинали танцулькам предпочитать выпивку. Женатики смотрели на клуб и всякую шушеру, которая туда ходит, свысока, удостаивая своим посещением разве что ради приезжего гармониста.
По вторникам и субботам в клубе пускали кино. Тогда уж шли все без различия, набивалась полная изба. Но механик всякий раз скандалил и кричал, что не начнет пускать, пока не купят двадцать билетов – это был его минимум.
Войдя в клуб, Тася почувствовала себя, как рыба в воде, вскрикнула: «Их, их!» – и пошла танцевать, выкомаривая перед матросиком.
Галя осмотрелась и увидела в углу, у стола с газетами, Костю. Он стоял спиной и разговаривал. Девушку она опять не видела.
Тогда она прошла в другой угол, увидела ясное, улыбающееся Костино лицо и увидела ту, с которой он говорил. Это была Людмила-птичница.
Галя села на скамейку и стала ждать. Но Костя и не думал ее замечать. Когда матросик заиграл какой-то модный чарльстон, Костя с Людмилой стали танцевать. Танцевали они польку. Очень долго танцевали. Людмила вся таяла и толкалась о Костю грудью.
Галя почувствовала себя очень неловко и странно. Она сидела, как чужая, скамья по обе стороны была свободна. А Тася уже оказалась рядом с гармонистом, развязно положив ему руку на плечо, что-то щебетала, пронзительно хохотала.
Так прошел час, наверное, как показалось Гале. Потом Людмила накинула платок и ушла. Костя постоял и тоже ушел, но вернулся сейчас же и прямо направился к Гале.
– А, привет! – сказал он. – Станцуем?
Она положила ему руку на плечо, но танцевалось плохо: она все время почему-то заплеталась. Засиделась, видно. Костя был хороший, внимательный и ласковый. У нее опять отлегло от сердца.
– Что такая скучная? – спросил Костя. – Опять думаешь? Охота тебе задумываться!
– Вы все учите меня не думать, – с досадой сказала она, – я неспособная, не получается.
– Иди ты! – вдруг грубо сказал он. – Надоело мне твое рассуждательство.
Если бы он этого не сказал, она бы ни словом не попрекнула его за Людмилу и вообще забыла бы этот тягостный час, и все было бы по-прежнему, но эта неожиданная грубость и холодок задели ее. Она возразила:
– А может, мне еще больше надоела твоя бездумность?
– Пожалуйста! Мне наплевать.
– Нет, не плевать, – сказала она, чувствуя, что ее заносит, но не имея сил остановиться; теперь ей было уже страшно обидно за то, что он привел Людмилу в клуб, а не ее. – Нет, не плевать. Ты живешь, не думая, а придет пора об этом пожалеть.
Он с иронической улыбкой смотрел на нее.
– Да! – воскликнула она, сама не зная, что говорит, но желая любой ценой уязвить его. – Будь я такой здоровенной, не сидела бы у стада в рваных опорках, а водила бы комбайны!
– Ого!.. – сказал Костя. – Это уже разговор. Ну-ну!
– Ты такой силач, бык, – говорила Галя, уже пугаясь своих слов, – живешь, как скот, нажрался, баб себе в лес водишь, а потом валяешься и в небо смотришь. Что ты там видишь, спрашивается!
– Вороны летают, – пошутил Костя.
– Там такие парни на ракетах летают, а ты – как жаба в болоте. Вот так!
– Ну, – сказал Костя. – А мне все равно.
– И плохо, что все равно, – сказала Галя. – Нам дана жизнь. Слива и та живет пятнадцать лет, а мы сто. Да за эти сто можно такое сотворить!.. Слива и та море молока дает, а что ты мог бы дать!
Они уже не танцевали, а стояли у стены, насторожившись.
– Свинья, – сказала Галя, – свинья ты, а не человек! И вкуса у тебя нет и порядочности!
– А ну, – вдруг тихо, озверев, сказал Костя, – уматывай отсюда: я не желаю тебя тут видеть.
– Сам уматывай, – ответила она. – А тронешь, я… я не знаю, что сделаю.
Он посмотрел на нее с такой ненавистью, с такой жестокостью, что у нее похолодела спина. Она еще не видела его таким. Но она стойко выдержала его взгляд, не веря, что он сможет ударить ее.
Никто этого не заметил. Гармонист-матросик старался изо всех сил. Таська Чирьева, обняв его за шею, орала частушки. Девушки отчаянно плясали. В дверях сбилась плотная толпа, и даже Иванов пришел и высовывал нос из-за чужих спин.
Костя опустил глаза.
– Ну, дура… – озадаченно сказал он. – Между нами все кончено. Здороваться, впрочем, с тобой я буду.
– Можно и не здороваться, – сказала Галя.
Он пробрался к двери, растолкал толпу и шел. «Сам ушел, а не я…» – подумала Галя.
Один из дедов гикнул, шваркнул шапку об пол и пошел плясать под одобрительный хохот.
Галя постояла у стенки, потом выбралась из клуба.
Она шла и не понимала, что же это случилось. Обычная это ссора или необычная? Опыта у нее не было.
Она не хотела упрекать его комбайнами и космонавтами, только ревновала. Но наговорила она чего-то, в сущности, точного, своей цели добилась и допекла его, не больше ли, чем стоило? Она ничего не понимала, но было ей очень мерзко. Она готова была побежать, разыскать его и просить прощения, но в чем? Она подумала, что опускается, раз готова бежать.
За время жизни в деревне она заметно изменилась. Уже не была той испуганной, застенчивой девочкой, какой приехала. Даже в голосе появились резкие нотки.
Если бы школьные подруги увидели ее, они бы здорово удивились. Она ни с кем не переписывалась и вообще уехала тогда, как в воду канула, имея при себе от прошлого только материн диплом да несколько учебников. Иногда по вечерам она разворачивала историю или химию и прочитывала несколько страниц, прячась даже от Пуговкиной. И со страхом убеждалась, что все забывает.
Открыла она и любопытную вещь: раньше учебники были чем-то навязанным, неприятным, а сейчас даже химия была увлекательна, как роман. Наверное, потому, что никто не стоял над душой и не требовал зубрить «от сих до сих», а в книге было много интересных вещей. Она не обращала на них раньше внимания, теперь только оценила, как, наверное, Робинзон ценил каждый предмет, каждый гвоздь, доставшийся ему после кораблекрушения.
5
Начались дожди, и стадо теперь не выгоняли, разве только на водопой, остальное время коровы стояли на цепях, и у доярок прибавилось много работы с раздачей корма. К счастью, Иванов пока не скупился и сено, силос, жом поставлял исправно.
Для вывозки навоза наладили подвесную вагонетку. Странное дело, рельс под потолком был и раньше, а вагонетка ржавела за коровником, пока Галя не спросила: «А это зачем?»
И оказалось, что она там лежала со времен постройки коровника, и никому в голову не пришло наладить, а много людей мучились годами, выволакивая вручную навоз.
Теперь уже не то. Вот ведь забыли, например, доярки, как мыть посуду сырой водой. Теперь мыли посуду только кипяченой и, если котел запаздывал, бранились, но никто порядка не нарушал – сидели и ждали, пока вода вскипит.
Костино пастушество на этот год кончилось: он пошел в уборщики, а Петька – в возницы. Костя приходил в коровник, убирал навоз, вывозил и слово свое держал: с Галей здоровался, но всяких разговоров избегал. И уже всем было известно, что он «ходит» с Людмилой. А тот «муж» с гармошкой плакался и переживал.
Галя не стала переживать. За работой она света не видела и так выматывалась, что едва хватало сил дотащиться до постели и бухнуться в нее. Имея мало помощи от аппаратов, она все семнадцать коров додаивала руками.
Но тут Валька Ряхина, наконец, закончила свой «роман» свадьбой с шофером и объявила, что уходит. И так у каждой доярки стало по двадцати одной корове.
Свадьбу шофер справлял лихо, на широкую ногу: сначала в Рудневе, затем в Дубинке.
Изба Ряхиных была полна знакомого и незнакомого народу. Стояли длинные столы, и все ели, пили. Людмилин «муж» тут как тут пиликал свое «та-ра, ту-ру». Шофер был комсомолец и пожелал играть свадьбу без старинных обрядов.
Галя наотрез отказалась пить. На нее сначала обиделись, потом простили. Она посидела для приличия четверть часа и, не в силах больше дышать дымом, вышла на крыльцо.
В доме запела Людмила – красиво, звучно. У нее был отличный слух и хороший голос. Она пела долго, а Галя сидела и слушала.
На ферму идти было рано. Было прохладно, и с неба временами сыпалась изморось, но это ей не мешало.
Людмила вышла на крыльцо. За ней никто не пошел; она, шатаясь, спустилась на землю и, увидев Галю, упала на нее с объятиями.
– Не сердись, – сказала она Гале, – не сердись, дорога душа, я подлая, но я его не отбивала, он сам прицепился.
– Ладно, – сказала Галя, – не надо. Это ты выпила, иди лучше домой.
– Не пойду, – сказала Людмила упрямо. – Пусть все пропадет, а я сдаваться не желаю, я свое урву, а тогда помру, поняла? Осуждаешь меня? А я на тебя плевала! Осуждайте меня, а я над вами посмеюсь!
Гале надоело это, она встала и пошла по улице. Людмила, наверное, не заметила, потому что продолжала что-то говорить.
Дорога была мокрая, скользкая. Галя шла, опустив голову, глядя в землю, и скользкая земля бежала ей под ноги, как колесо.
Моросил дождь, и Галя пришла на ферму мокрая. Она была неприятно удивлена, увидев Костю с длинной лопатой и граблями, убиравшего навоз. Она поздоровалась, и он поздоровался с ней. Он был злой, сникший. Она принесла аппараты, намереваясь доить.
– Ты слушай, – сказал Костя, – ты зачем со мной так разговаривала в клубе, будто я перед тобой виноват или должен пять копеек? Высоко себя ценишь.
– Мне было обидно, – сказала Галя.
– А меня зло взяло. Чего ты ко мне так прицепилась? Я с тобой не расписывался и расписываться не собираюсь, учти.
– Брось ты… Никогда я не думала об этом.
– Думала! – затравленно воскликнул он. – Все думаете! Об одном только и думаете, как бы на шею сесть какому дураку.
– Я не собиралась женить тебя на себе, – сказала Галя. – Если бы ты мне предложил даже сам, я бы не согласилась. Я тебя любила. И теперь еще немного люблю. Это пройдет. Просто мне не с кем слова было сказать, и я вообразила…
– Поменьше воображай! – буркнул он, чем-то тронутый в ее голосе или словах.
Он швырнул лопату и подошел ближе.
– А хочешь, давай мириться? И я скучаю без тебя.
– Нет, не хочу, – сказала Галя. – Не надо.
– Ты что, хотела бы, чтоб я тебе в вечной любви поклялся? Так не могу. Я вообще никого не люблю. Может, потому и такой…
– Неправда, любишь, – сказала Галя. – Ты очень любишь. Очень! Себя. И потому ты такой.
– Себя я люблю, – охотно согласился он. – Каждый любит себя. А если говорит, что не любит, – так врет. А ты мне нравишься, и проводить с тобой время я могу и дальше.
– Благодарю, – сказала Галя, – не надо.
– Точно не надо?
– Точно не надо…
Ей надобно было сказать что-то такое жесточайше-уничтожающее, убивающее на месте, она знала, что должна это сказать, но не было слов, и перед глазами у нее все поплыло.
– К черту! – сказал он, забрал лопату и грабли, с грохотом зашвырнул их в угол и исчез – она не поняла куда, но, во всяком случае, его не стало, словно он растворился.
Как во сне, она принялась за обычные дела. Включила установку, надевала стаканы на Чабулю. Видно, на дворе шел сильный дождь, так как с потолка полились целые потоки.
С тех пор как начались дожди, труды по побелке и чистота рухнули. Груды соломы на потолке не только не спасали от дождя, но еще собирали воду, и дождь в коровнике еще долго продолжался после того, как снаружи кончался. На полу вечно стояли лужи, коровы мокли и хандрили. Может, они простужались.
Галя говорила Иванову, требовала: «Сделайте хоть какую-нибудь крышу!» Он клялся, что это не в его силах. «Я поеду к Воробьеву!» – угрожала Галя. «Езжай, мне что! – пожимал он плечами. – Жили уже сколько лет твои коровы без крыши».
Галя уже выдоила пять коров, когда явились Люся и Тася, обе навеселе, обе бесшабашные, потащили аппарат, разбили стекло. Ольга, сообщили они, осталась спать.
Доили они с пятого на десятое и все время хохотали. Удивительно, как они не разлили молоко вообще. Тася первая закончила, умылась, помахала ручкой и ушла.
Галя закончила своих коров и принялась за Ольгиных. Люся немного помогла. Но она так устала, что едва двигала руками. Галя отправила ее домой.
– Я бы помогла, – оправдывалась Люся. – Но нет сил, пойми меня.
– Прощаю, прощаю, иди.
– Сестренку замуж отдала, родную сестренку…
– Конечно. Да иди, иди. Не хнычь.
Люся ушла. Галя возилась, наверное, до часу ночи. Хорошо, пришел хромой муж тетушки Ани, помог катать бидоны.
Только они успели сделать это, как погас свет. Галя как ни устала, а обрадовалась, что свет погас не раньше. Она взяла мешок, чтобы укрыться от дождя, и, попрощавшись со сторожем, пошла домой.
Открыв дверь коровника, она ожидала что-нибудь увидеть. Она сделала несколько шагов и растерянно остановилась: не видно было ничего. Лил невидимый дождь с ветром, хлюпал, а в небе не было ни просвета, ни серого пятнышка – сплошная тьма.
Только по памяти Галя прошла несколько десятков метров, щупая ногой землю и надеясь, что глаза привыкнут и что-нибудь различат.
Но она шла и шла, а глаза ничего не различали, и ей стало не на шутку страшно: она уже не знала, где она. Натолкнулась на какой-то куст, хотя вблизи коровника как будто не было кустов. Под ногами была грязь – дорога или нет, непонятно.
А дождь все лил и лил, бил в лицо косыми струями, и мешок на голове сразу промок, отяжелел, ноги были давно насквозь мокры, туфли полны грязи. Она затопталась на месте, все более пугаясь, беспомощно пытаясь сориентироваться, но была только тьма и тьма.
И тут вспыхнули лампочки в избах, засветились окна коровника. Галя была на обочине дороги, направляясь прямо в пруд. После фантастической тьмы эти слабенькие лампочки светили ей лучше прожекторов. Она, задыхаясь, побежала через плотину скорей домой, промокшая до нитки, стучащая зубами. Дома была теплая печь.
Галя разделась догола, развесила все по печи, забралась наверх и сидела там, отогреваясь. Нащупав какие-то семечки, стала их грызть. Пуговкина храпела в закутке. Шумел за стенами дождь.
«Нет смысла в жизни, – думала Галя, – нет! Есть жизнь, есть смерть. Создала все жестокая природа. Вот и все. Очень просто. Очень просто!»
Ей становилось теплее. Она нащупала какое-то покрывало, завернулась в него и прикорнула, не собираясь слезать. Так тепло стало, так уютно, такое счастье было, что есть изба, в ней теплая печь, где можно спрятаться от холода.
