Текст книги "У себя дома"
Автор книги: Анатолий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
Анатолий Кузнецов
У себя дома
Первая часть
1
Галина выехала рано, потому что путь предстоял сложный. Она была рада выехать. Она не хотела, не могла задерживаться больше ни часу.
Поезд был местный; он останавливался на каждом разъезде – то вдруг оказывался битком набит людьми, то все сходили, и Галя оставалась одна. Она не смотрела в окно и ни о чем не думала.
Поезд шел так долго и утомительно, что Галя в конце концов привыкла к нему, хотя в вагоне было неуютно и сыро.
Остановок десять скамью напротив занимал солдат. Он вытянулся на ней во всю длину, так что стоптанные сапоги свесились в проход, и осторожно, вежливо похрапывал. Случайно взглянув на него, Галя вздрогнула: один глаз солдата был открыт – синий, с красными веками – и внимательно смотрел на нее. Она загипнотизированно уставилась на него, глаз закрылся, и опять раздался осторожный храп.
Ей тоже хотелось улечься на скамью, подложив кулак под голову, закрыть глаза и заснуть.
Вдруг поезд начал сильно дергаться, а паровоз тревожно закричал частыми визгливыми гудками. Зашипело под полом, и поезд затормозил так резко, что солдат слетел со скамьи и вкатился под Галино сиденье, едва не переломав ей ноги, и все в вагоне закричали, какая-то женщина заголосила, рассыпанная картошка покатилась по полу.
Раздался удар где-то впереди, мощный треск и отчаянный животный рев. И не от удара, не от боли в ногах или страха, а именно от этого непонятного, нечеловеческого рева Галя похолодела.
Она вместе со всеми бросилась к выходу.
Поезд стоял на закруглении. Изо всех вагонов сыпались люди и бежали по насыпи к паровозу, и там впереди было что-то непонятное.
Спотыкаясь, скользя в сыпучем гравии железнодорожного полотна, Галя добежала до паровоза – и здесь поняла, что произошло: поезд врезался в товарный состав.
Странный был это состав: всего семь или восемь вагонов, обыкновенных красных телячьих вагонов, которые неизвестно как очутились на полотне.
Кто-то кричал, матерился и объяснял, что эти вагоны оторвались от прошедшего накануне товарняка, а здесь уклон, и они покатились назад, навстречу пассажирскому составу.
Хорошо, что машинист успел затормозить, поэтому удар получился односторонний.
Здесь же ходил машинист – долговязый, бледный, сосредоточенный, и, не переставая, вытирал руки тряпкой.
– Не волнуйся, ты не виноват, – успокаивали его.
Он не отвечал, только вытирал и вытирал руки тряпкой…
Вагон, на который пришелся удар, встал дыбом и взгромоздился на паровоз. Вся передняя часть паровоза была смята и завалена обломками.
Вскоре выяснилось, что из пассажиров и бригады никто не пострадал.
– А где кондуктор с товарняка? – вдруг спросил кто-то. – Там на тормозе сидел человек?
– Не было, – зло сказал машинист. – Я ему сигналил, не было.
– Спал, прохвост! А проснулся – и спрыгнул.
– Дай бог, чтобы спрыгнул!
– Драпанул!
И тут все стали облегченно посмеиваться: как он спал, проснулся и увидел, что едет не в ту сторону, а теперь сидит где-то в болоте и чешется, не зная, что же ему будет.
Все так развеселились – после пережитого страха и оттого, что обошлось без жертв. Даже кто-то начал браниться, что опоздает теперь, что не доехали до Пахомова семь километров и придется топать пехом.
Но тут из вздыбленного вагона раздался тот же жуткий крик кого-то умирающего.
Сначала люди оторопели, потом рыжий парень в кожанке полез на паровоз, расшвырял обломки, отодрал пару досок.
В проломе показалась бестолковая рогатая коровья голова. Корова билась, стуча копытами: она силилась выбраться в пролом.
Парень взял ее за рога, не зная, что делать, заглянул внутрь.
– Тут их много, – сказал он. – В крови.
– Ладно, коровы – наплевать. Коровы – черт с ними!..
– Ой, за что ж они пострадали, голу-убушки!.. – запричитала женщина, но на нее странно посмотрели, и она умолкла.
Бригадир поезда принес топор и стал рубить стенку вагона, что было не трудно, так как большинство досок растрескалось и слабо держалось. Когда он отдирал доски, в дыры показывались рыжие бока животных, высунулась задняя нога в навозе и комично задрыгала.
Вытащили первую помятую, окровавленную корову. Впрочем, кровь была не ее. Она хромала и пугливо рвалась. Так как веревки не нашлось, она взбрыкнула и побежала вниз по насыпи, оглянулась и снова побежала, потом еще оглянулась и, хромая, кинулась прямо в кусты.
Всего оказалось восемь коров. Три из них не могли стоять: их выволокли на полотно с переломанными ногами. Одна из этих трех, видимо, кончалась; она время от времени кричала, и было в ее глазах что-то такое, отчего люди, подойдя, качали головой и спешили отвернуться.
Галя тоже подошла. Бока коровы часто подымались, шерсть была в темной запекшейся крови.
Галя пошла вдоль поезда, держась за вагоны, нашла свой вагон, вскарабкалась в него. Ее качало.
Вагон был пуст. Она нашла свое сиденье. Возле него на полу лежал ее чемоданчик – открытый, почти пустой. Она растерянно поискала под скамьями: где вещи, платья, кофточка, туфли? Остались одни безделушки, книжки, пачка печенья.
Вконец обескураженная, она принялась лихорадочно шарить под газетой, которой было застлано дно чемодана. Диплом матери и документы оказались на месте, ворам они не понадобились. Галя еще раз безнадежно осмотрелась и, захлопнув чемодан, ушла.
На параллельном пути у паровоза стояла дрезина с железнодорожниками, уже кто-то что-то писал, замерял.
Уцелевшие товарные вагоны были открыты, и из всех дверей выглядывали добродушные и глупые коровьи морды. Видимо, состав направлялся на бойню.
Галя не хотела смотреть, ничего не хотела больше видеть.
Она пошла по шпалам в направлении Пахомова; и по пути ей встретились последовательно вторая дрезина с железнодорожной милицией, третья дрезина с каким-то важным начальством, маневровый паровозик, толкавший гигантский паровой кран и платформу с рабочими.
Она шла себе, изредка перебрасывая чемодан из руки в руку; он был легкий и не обременял ее.
Кончилась насыпь, железная дорога нырнула в лес, и лес был хороший, прозрачный, светлый от берез, полный солнечных пятен; но ей не хотелось останавливаться, она прошла весь лес, не заметив, когда он кончился. Вдруг перед ней открылось поле. Она будто очнулась, увидела это поле, небо, себя – у нее подкосились ноги, она села прямо на сыпучий гравий и заплакала.
Плач этот был недолгий и не облегчающий. Зачем-то она еще раз пересмотрела чемодан, обнаружила, что воры не взяли старую зеленую юбку и жиденькую, застиранную блузку – это была удача. Настроение немного поднялось. Она увидела вдали своего вагонного соседа, который бойко вышагивал по шпалам, и поспешила вперед, чтобы он не догнал ее.
2
В центре Пахомова, большой, беспорядочно разбросанной деревни, стоял длинный белый дом. Он был недавно выстроен, и вокруг еще высились кучи строительного мусора с протоптанными тропинками, а весь большой плац вокруг дома был разбит и разъезжен.
В белом доме помещалось правление колхоза.
Галя вошла в темный и длинный коридор правления. Большинство дверей было распахнуто, в комнатах толпились люди, сидели за залитыми чернилами столами, сидели на подоконниках; слышалось щелканье счетов.
На одной двери имелась табличка: «Председатель». Эта дверь тоже была распахнута, в комнате было особенно много людей, тоже щелкали на счетах и, перебивая друг друга, говорили крайне непонятно:
– Кукурузы – триста… корнеплодов – двести… Две тысячи семнадцать на два…
– Ты землю клади. Сколько у нас многолетних?
– Мужик раньше сеял девять пудов, а два центнера – понятия не имел.
– У тебя аппетит неправильный!
– Потише, потише, у нас чистого пара меньше будет.
– Где перспективный план? Тьфу, черт, истертый какой!
– Его же изменяли два раза.
– Кто изменял?
– Да кто? Ездили в управление.
– Вику на сено лучше бы! А семенники? Сколько семенников? Нет, несерьезные вы люди!
В несерьезности упрекал собравшихся тут людей большой плотный мужчина с хозяйскими манерами, сидевший в центре за столом.
У него была буйная, растрепанная шевелюра, широкое и рыхлое лицо, изрытое темными оспинами. Галя заключила, что это председатель.
Переступив порог, она заробела так, что готова была выйти обратно. Но люди сидели, курили, кричали, разворачивали встрепанные бумаги, выходили, толкая Галю и не обращая на нее внимания.
Она все стояла у двери, пряча за спину чемодан. Председатель мельком посмотрел на нее невидящим взглядом и опять уткнулся в бумаги.
Очевидно, здесь дела решались именно так: входили все, кому не лень, перекрикивали других и, добившись своего, уходили. Пришел тракторист, подписал бумагу и ушел; пришла баба, попросила лошадь и ушла.
В кабинете имелся продавленный диван. Некоторые люди забредали просто посидеть и послушать; покурив на диване, они уходили.
Галя устала. Она осторожно пробралась к дивану, села. На нее решительно никто не смотрел; люди продолжали кричать.
– Всхожесть была пятнадцать процентов!
– Я вас спрашиваю про однолетние травы!
– Семенники! Семенники!
– Черт его знает! Сорок лет бьемся над землей. Комбайны, тракторы, сажалки, копалки, разные вырывалки, а урожайность…
На диване было тепло. В углу стоял пук кукурузы вышиной до потолка – стоял, очевидно, не первый год, так как листья высохли и рассыпались от прикосновения в пыль.
– Ты что здесь? Ну? А?
Когда Галя открыла, наконец, глаза, в комнате людей не было. Перед ней, заслоняя свет, стоял огромный сердитый председатель.
Галя вскочила.
– Я приехала… – сказала она.
– Почему?
Она торопливо полезла в карман и протянула комсомольскую путевку и заявление с просьбой принять ее в колхоз. Председатель схватил документы, словно только это ему и надо было, отвернулся и пошел к окну.
Только тут она обнаружила, что он не громадный, а, наоборот, ниже ее на полголовы. Просто он был широк необычайно, приземист, как баобаб, у него была слишком большая голова и слишком короткие ноги.
Держа бумажку большими, корявыми, в рыжих волосах пальцами, он внимательно прочел и перечитал ее.
– Что это в деревню принесло? – подозрительно и недружелюбно спросил он. – Женихов тут нет, сами нуждаемся.
– Я не за этим… – вспыхнула Галя.
– А за чем?
– Ни за чем.
– М-да… Стажишко заработать? Или чего натворила?
– Ничего не творила. Я жила здесь когда-то.
– Чего?
– Жила здесь.
– Ах, вот как! – В глазах председателя промелькнуло изумление. – Возвращаешься? А родные-то кто? Они здесь?
– Нет.
– А где мать-отец?
– Нету.
– Гм… Ну, иди пока к Марье Михайловне, пусть направит тебя в птичник, а там посмотрю.
– Видите ли, я хочу к коровам…
– На фермах у нас мест нет.
– Может быть, одно найдется?
– Я говорю по-русски: мест нет. Зимой надо приходить. Летом вы все мудрые.
– Мы жили в Рудневе, – волнуясь, сказала Галя; она почувствовала себя беспомощной, сейчас по воле этого неприятного твердолобого человека мог в одну минуту рухнуть весь ее план. – Мы жили в Рудневе. Мама была дояркой, я бегала в коровник, училась доить. Это единственное, что я умею, и я вас прошу…
– А где теперь мать?
– Умерла.
– Не помню такой фамилии, – сказал он, посмотрев в заявление. – Макарова… Какая Макарова?
– Мы уехали давно.
– Куда уехали? Почему?
– Ну, туда, в город… Было трудное время, – попыталась объяснить Галя. – Мать работала с зари до зари, а на трудодни почти ничего не выдавали, коровник был разрушен, холод зимой. У нее начался ревматизм и отнялась рука…
– Знаем, знаем, – насмешливо сказал председатель, – просто драпанули из колхоза, говори. Понятно. Теперь, значит, помыкались по свету – и назад. Пронюхали, что теплее? Так у нас не теплее. Колхоз у нас отсталый. Так везде разотсталым и прописан. Поняла?
– Это неважно.
– К Марье Михайловне на птицеферму, – четко сказал он, давая понять, что разговор окончен.
Гале захотелось ударить его в лицо. Но она продолжала настаивать, не замечая, что тон у нее уже был умоляющим:
– Я вас очень прошу, я вас прошу… Это единственное, что я умею делать. Моя мать была хорошей дояркой, вы несправедливы, у нее отнялась рука. Мы жили в Рудневе. Коровник был на холме.
– Там сейчас другой коровник, – сказал председатель.
– Вот… если вы не верите…
Не помня себя от волнения и страха, что ей откажут, Галя протянула замусоленную синюю книжицу с остатками позолоты на вытисненных буквах:
«ЛУЧШАЯ ДОЯРКА ОБЛАСТИ»
– Что? – удивился председатель. – Это твоя мать? А? Погоди, я, кажется, что-то припоминаю. – Он повертел волосатыми пальцами книжицу-диплом. – Гм… Что мне с тобой делать? К птицам не пойдешь?
– Нет. В коровник.
– Небось образование есть?
– Среднее.
– А почему в городе не захотела остаться?
– Ничего я не хочу, пустите меня в Руднево на ферму.
Председатель протянул руку, достал из-за шкафа суковатую палку и гулко постучал ею в стену.
В комнату заглянул какой-то искореженный, сгорбленный человек с лихорадочно блестящими глазами, похожий на птицу. Председатель посмотрел на него не то брезгливо, не то злобно.
– Алексей Митрич, мне надо два слова…
– Говори.
– Такое дело – лучше бы с глазу на глаз.
– Какое дело?
– С глазу бы на глаз.
Председатель шумно встал, прошел к двери и демонстративно ее закрыл.
– Ну? А?
Человек-птица мялся.
– Говори смело, это свой человек. Ну?
– Зерно уворовали, Алексей Митрич! – выпалил человек.
– Кто?
– Шоферы. – Человек-птица говорил быстро, полушепотом, захлебываясь. – Гляжу, подъехали к дому-то, пять мешков скинули – и ходу! А в мешках-то пшеница. Мешочки-то в погреб и поволокли.
– В погреб?
– Так точно, в погреб.
– Отсыреет ведь?
– Ничего, им толечко к ночи. Дом я запомнил.
– Запомнил?
– Ага.
Председатель снял трубку телефона.
– Ежели поспеть, мы их накроем. Они в погребе лежат, до вечера не вынесут, уж я-то запомнил, – воодушевляясь, говорил человек.
– Горбачев? – закричал председатель. – Воробьев говорит. Тут такое дело: шоферы сперли пять мешков пшеницы и, говорят, положили в погреб. Да, дом известен… Так ты подошли милиционеров, а наш человек покажет. Какой человек? Да, он…
– Я только издали, издали! – закричал посетитель.
Да, слушай, скажи им, чтобы шли сами, прямо в погреб, а он покажет издали. Он боится… Ладно, давай «газик». Только высадите его подальше, чтобы никто не видел. Вот, – сказал он, положив трубку, – придет «газик», закрытый, ты сядешь на заднее сиденье и покажешь дом. А они тебя высадят подальше, понял?
Человек радостно затрепыхался:
– Я уж с дорогой душой покажу, только бы не успели вынести!
– Они что, враги твои?
– Не… так просто видел. Так я пойду?
– Иди, иди. Они сейчас подъедут, – как-то устало сказал председатель, снова взял палку и постучал в стену.
Человек, сгибаясь, вышел и только за дверью надел шапку. Председатель, не глядя на Галю, барабанил по настольному стеклу волосатыми пальцами.
На этот раз сигнализация сработала: хлопнула соседняя дверь, и в кабинет вошел – не вошел, а влетел молодой улыбающийся парень. Лицо у него было здоровое, румяное, и характерность ему придавал крупный подбородок, разделенный надвое, а зеленоватые глаза блестели живо, умно и, казалось, чуть насмешливо, так что, когда он говорил, трудно было определить, сколько в его словах серьезности, а сколько шутки.
– Звали?
– Где ты был?
– В Даниловке, сеял панику. Сдали, наконец, мясо. Трактор стал, и резину просят.
– Резину! Резину!!! – вдруг истерически взорвался председатель. – Я сегодня в землю кланялся, в область трезвонил: дайте, дайте! Поймите: из двадцати машин шесть на ходу, остальные разутые стоят. На лысых скатах ходим, черт знает что! Попробуйте так прожить! Попробуйте вылезть из отсталых!
Выкрикивая это, он обращался больше к Гале, чем к вошедшему, но Галя не совсем понимала, а он думал, что такие примитивные вещи все должны понимать и посочувствовать ему. Галя на всякий случай кивнула. Он сразу успокоился и взял парня за карман.
– Вот это Волков, наш парторг. А это, Волков, дочка знаменитой доярки, лучшей доярки области, которую мы с тобой ни хрена не помним. А она за всю жизнь только и получила, что вот эту книжицу, а когда отнялась рука, никакой гад не поинтересовался, чем ей жить, и она бежала из деревни в город. Вот как!
Галя слушала, не веря своим ушам.
– Это было в Рудневе, в старом коровнике на холме, десять лет назад, когда ты под стол пешком ходил, впрочем.
– Девять лет назад я был в армии, допустим, – улыбаясь, сказал парень.
И Галя с удивлением обнаружила, что он не такой уж молодой, как казалось с первого взгляда, – просто уж очень молодо он держался.
– Разве? Ну, тогда это я учился ходить после госпиталя, понял? – сказал председатель опять-таки не столько для Волкова, которому наверняка было это известно, сколько рисуясь перед девушкой. – Ну вот, эта девочка, ее зовут Галя Макарова, просится на Рудневскую ферму. Как там эта горлопанка Данилова?
– Денисова.
– Заявление у нас лежит?
– Она еще второе написала.
– Отпустим?
– Как хотите. Я уже говорил, что с нее пользы, как с козла молока, – весело сказал парторг.
– Отпустим. Иди, Галюшка, к Марье Михайловне, пусть пишет тебя на Рудневскую ферму. Тебе жить-то есть где?
– Нет.
– И родственников нет?
– Нет.
– Ладно, как-нибудь устроим, – пообещал председатель.
Галя поблагодарила и вышла.
3
Прежде чем двинуться по нескончаемой пыльной дороге, Галя остановилась у колодца, прикованным к цепи ведром добыла воды и выпила прямо из ведра; вода ломила зубы.
Она почувствовала себя спокойнее и увереннее. Солнце грело ласково, горячо.
После всего того усиленного городского ритма, в котором она пребывала много лет, тишина поля, душные запахи хлебов и давно позабытый жаворонок заставили ее сердце биться учащенно, и она, как бывает в таких случаях, вдруг не столько подумала, сколько ощутила всем существом, как земля еще просторна, как много в ней здорового, о чем люди забывают за суетой.
Она остановилась, сняла босоножки, положила их в свой пустой чемодан и пошла босиком по теплой и мягкой пыли; шла не спеша, задумавшись, и ей хотелось долго идти.
Ей хотелось дольше быть одной, и, когда сзади послышался мотор, она не обернулась, а только сошла на обочину.
Автомобиль, догнав ее, остановился. Это был ярко-красного цвета «Москвич» на высоком шасси. С переднего сиденья иронически смотрели шофер и парторг Волков.
– Ненормальная, – с какой-то жалостью сказал Волков. – До Руднева семнадцать километров. Кому было сказано ждать машину за утками?
Галя молчала.
– Садись, – сказал он. – Я решил поехать, не был я там две недели.
Галя достала босоножки, надела их и тогда села в машину.
– Меня зовут Сергеем Сергеевичем, – сказал Волков. – А это Степка, а это наш «Москвич» на длинных ногах. Мы ездим целыми днями, и нам кажется, что мы страшно занятые люди. С чего вы, Галя, идете в доярки?
– Так просто… – пробормотала Галя. – Я кончила школу, работала в гардеробе… И вот… просто…
– Ну, ну?
– Все, – с раздражением сказала Галя.
Она прошла бы трижды по семнадцати километров, лишь бы ни о чем не говорить. А Волков продолжал:
– Очень занятые, вроде нас со Степкой, люди подсчитали, что при немеханизированном труде руки доярки делают сто сжатий в минуту, то есть десять тысяч сжатий при дойке дюжины коров. А вы об этом думали когда-нибудь?
– Я умею доить, я знаю.
– Может быть, вы думали, что у нас электродойка, «елочки», карусельные доильные залы и прочая наука и техника, о которой пишут в газетах? Тогда запомните, что в Рудневе доят так, как доили при скифах. Десять тысяч сжатий за дойку, тридцать тысяч за день. В воскресенье у нас показывали киножурнал, в котором улыбающийся дядя лечил грязями руки улыбающейся доярке. Бабы смеялись и сказали: «Лучше бы дали ей доильный аппарат».
– А правда, – сказал Степка, – чего этих аппаратов не хватает?
– Сверни-ка на Лужки, – сказал вместо ответа Волков, – что-то там работа идет – дым столбом.
Степка ухарски развернул машину, так что из-под колес вырвался целый взрыв пыли, «Москвич» рванулся прямо по траве, по едва приметной колее, продрался через заросли кустов и как вкопанный остановился.
В тени под кустами, постелив пиджак, сладко спал длинный, загорелый до красноты мужчина в выгоревшей рубахе. Другой мужчина лениво строгал ножиком палку.
Приглядевшись, Галя поняла, что он не просто строгал, а делал свисток. Она умела делать свистульки. Нужно было вырезать прутик, постучать по коре колодкой ножа, чтобы кора отстала, снять ее, сделать в древесине углубление, а в коре – прорезь и надеть кору обратно.
– Ну как? – спросил Волков, поздоровавшись.
Спящий человек проснулся, вскинулся и сел, разморенный и взъерошенный.
– Ничего… – лениво ответил тот, который делал свисток.
– Много скосили?
– По возможности.
– Не перестояла трава?
– Не, ничего…
– А где же косилка твоя?
Мужчина удивленно огляделся, привстал и, успокоенный, сел.
– В балочке вон… пасется. Жарко.
Он надел кору, дунул в свисток, но свистка не получилось.
– Дырка большая, – заметил Волков.
– Не-е, ничего…
– Большая, говорю.
– Малость только подрезать.
Мужчина снял кору и снова начал строгать. Волков с интересом следил за работой. Другой, загорелый, так и сидел, не шевелясь, какой-то отрешенный и безразличный ко всему.
Мастер свистка попробовал подуть – свиста опять не вышло.
– Он высохнет, тогда засвистит, – успокоил шофер Степка.
– Не-е… – пробормотал мужчина, упрямо принимаясь строгать.
Гале уже надоело стоять и смотреть на дурака.
Было ясно, что дыра велика и теперь уже не поправишь, надо выбрасывать и начинать сначала, и она не понимала, почему он упрямо строгает, не понимала также Волкова и его интереса.
– Дай, – сказал Волков.
Он взял нож, начисто отмахнул неудавшийся свисток и на следующем куске прутика сделал надрезы, постучал колодкой, снял кору, сделал углубление, надел кору обратно.
Даже сонный человек проявил какие-то признаки жизни и мрачно-пристально стал следить за всеми этими операциями.
Волков подул – и свисток засвистел. Не очень приятно, но довольно пронзительно. Он еще раз с торжеством посвистал и передал свистульку незадачливому мастеру. Тот с уважением принялся изучать работу.
– Прорезь вот какую, не больше, видал? – объяснял Волков.
– Ага.
– Ну, ладно, трудитесь, мы поехали.
– Далече?
– В Руднево вот новую доярку везем.
– А… – озадаченно сказал человек.
– Бывайте!
Волков, шофер и Галя пошли обратно; и пока они добрались до машины, завели мотор и выехали на дорогу, Галя недоумевала.
Проехав метров двести, Волков попросил остановить. Он выглянул. По лугу быстро двигались две косилки, на которых сидели те двое, и даже издали было видно, что они полны решимости выполнить и перевыполнить свои задания.
– От дети! – весело сказал шофер.
– В смысле сукины, конечно, – неожиданно ало сказал Волков.
– Ну, что жара – то правда.
– У них всегда жара или дождь. А свистки должен уметь делать всякий разумный человек, – строго сказал Волков, оборачиваясь к Гале; в глазах его уже была едва заметная ирония. – Когда он высыхает, внутрь бросается вишневая косточка, и получается свисток милиционерский. Если они правы, что жара, то, может, и мы имеем право искупаться? Хотите?
– Нет, – сказала Галя.
– Я хочу! – радостно сказал Степка.
– Тогда вы, может быть, позволите нам? – попросил Волков.
– Пожалуйста, – пробормотала Галя, все более недоумевая.
«Москвич» подпрыгнул, словно от радости, свернул в траву и помчался, качаясь и ныряя, куда-то прямо на луга. Вдруг радиатор задрался в небо, и машина остановилась.
Прямо под колесами был небольшой обрыв, а под ним – круглое темно-коричневое озерко. Не было на нем ни камыша, ни осоки, ни кувшинок, только густая трава космами свешивалась с берегов прямо в воду – в совершенно гладкую, темную и таинственную воду.
С берега метнулось что-то желтое, и не успела Галя ахнуть, как взлетели брызги и в желтоватой воде, как торпеда, пошло человеческое тело.
Волков вынырнул далеко от берега, двумя руками пригладил волосы и сказал:
– Господи боже ты мой, купайтесь же!
Он нырнул и вынырнул еще дальше и оттуда крикнул:
– Наверху теплая, как чай, а внизу – лед. Спуститься можно вот там.
Степка снял, наконец, ботинки и в каких-то несуразно огромных трусах, ежась и опасаясь, принялся задом спускаться с обрывчика, удерживаясь за травяные космы. Он был худ до синевы, щуплый и нескладный. Он сорвался, завизжал, отчаянно забарахтался, взмутил дно у берега, и муть пошла вокруг него клубами. Он барахтался в ней, икал от удовольствия, безгранично счастливый, и делал Гале страшные глаза.
Она сняла босоножки, сползла по траве к воде и достала воду ногами. Вода была действительно теплая, как чай. По озеру шли круги и клубы мути. Душно пахла трава, стрекотали кузнечики, жгло солнце с разморенного неба.
– Тут никто не достает дна! – восторженно сказал Степка, высовывая из воды голову.
– Это у нас называется Провалом. Это было сто лет назад, – сказал Волков, фыркая где-то у противоположного берега. – Провалилась земля – и стало озеро. Дна не достают не потому, что глубоко, а потому, что холодно и страшно.
– Метров двадцать будет! – возразил Степка.
– Нет, конечно, хотя и не меньше семи. В войну немцы сбросили сюда бочки с солидолом, а в сорок шестом один пацан нырнул и достал.
– Я слышал, – сказал Степка. – Да треп это!
– Нет, не треп, я сам это видел.
– Кто же он?
– Местный, я его знал.
– Как же он достал?
– Набрасывал петлю, и люди тащили. Раз тридцать нырял.
– Чудно что-то… – не поверил Степка. – Не знал я таких ныряльщиков. Уж не вы ли сами это были?
Волков не слушал, он плавал, как дельфин, сверкая спиной и распространяя беспорядочно волны, которые достигали ног Гали. Он был счастливый, как мальчишка, и такой он понравился Гале. И Степка понравился. Ей захотелось, чтобы они купались долго, и так сидеть в густой траве с опущенными в воду ногами, и заснуть не заснуть, а забыться, а потом проснуться – и все уже будет иное.
Она закрыла глаза и действительно забылась, но только на одну минуту, а когда открыла их, Волков уже был одет, а Степка зашнуровывал ботинки. Они говорили:
– Хорошего понемножку, белки и свистки – в другой раз.
– Жмем через Клин?
– Нет, через Дубки, срежем километров пять, а?
– Мостик-то разобран…
– Неужели мы не форсируем какой-то дрянной ручей?
– Форсировать можно…
– Тогда по коням.
Они поехали прямо через луг, петляли, объезжая болота, прыгали, проваливались; это была какая-то бесшабашная фантастическая поездка. Потом они вырвались на глухой проселок, по которому, видно, давно никто не ездил, и понеслись с бешеной скоростью.
По дороге шли какие-то люди; они принялись махать и делать тревожные знаки: мол, не ездите туда, там не проедете – нет дороги. И действительно, дороги не было. Была балка с глубоким и быстрым ручьем, над которым свесились остатки провалившегося моста.
Но Степка провел машину на полном ходу, только брызги полетели, а потом взял такой крутой подъем, что казалось, машина лезет на стенку, и Волков похвалил его и похвалил «Москвич» на длинных ногах.
