Текст книги "У себя дома"
Автор книги: Анатолий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
5
Новый зоотехник Коля Пастухов работал после института первый год.
Он был длинный, худой, малоразговорчивый, в роговых очках и огромной заячьей шапке, совсем не похожий на свергнутого Цугрика. Это было событие, о котором говорили две недели. После тихого и мирного разговора с Галей Воробьев отправился в Пахомово и поднял там скандал, орал на Цугрика, швырял его папки в форточки, топотал ногами и в довершение всего разбил палкой настольное стекло.
Новый зоотехник еще не прибыл, а девкам уже было известно, что он не женат, что в городе у него осталась горячо любимая мама, которая через день шлет письма и уже прислала две посылки.
Он приехал на ферму, долго ходил по ней, тихий, нескладный, ужасно вежливый, чем нагнал страху; и если он делал какое-нибудь замечание, все бросались выполнять со всех ног.
Первым делом он прицепился к Лимону. Почему такой отличный племенной бык живет в стаде?
После упорной торговли Лимон был отправлен на центральную усадьбу, а оттуда в племсовхоз в обмен на породистых коров.
Собрав доярок в красном уголке, Коля, поблескивая очками, прочитал им лекцию об искусственном осеменении и закончил ее красный как рак. А доярки хихикали и задавали каверзные вопросы.
С Лимоном было расставаться жаль. Хоть какой он ни был балбес, а все к нему привыкли и провожали с грустью. Люся Ряхина спохватилась:
– Чего мы его словно хороним? Да ему, паразиту, там, знаете, какая будет жизнь!
Затем Коля Пастухов прицепился к халатам, вернее – к отсутствию их. Весь прогрессивный мир ходил за коровами в халатах, только на возмутительной Рудневской ферме их нет.
На возмутительной Рудневской ферме царит умопомрачительная грязь, здесь бытуют какие-то первобытные понятия о чистоте. Напрасно доярки ахали, всплескивали руками и рассказывали, что тут было раньше. Если бы сюда зашла Колина мама, она умерла бы от испуга, – было им сообщено, и этот довод неожиданно всех убедил.
Так они несколько дней заново скоблили, белили коровник, чистили коров, прибивали над ними таблички, шили халаты и стали носить их, стирая раз в неделю.
Набравшись духу, Галя спросила у нового зоотехника, нельзя ли достать ту фантастическую мочевину, о которой пишут, будто она повышает удои.
Коля удивился и сказал, что на центральной усадьбе лежат в дальнем углу кладовой двадцать мешков мочевины, – почему они не берут?
Галя так и ахнула. Нет, право, стоило бы Цугрику набить морду.
Послали Петьку, он привез пять мешков мутновато-бесцветных кристаллов, которые стали подсыпать коровам в корм.
Тогда Галя завела разговоры: а как насчет беспривязного содержания?
Коля ответил, что на этот счет мир придерживается разных точек зрения. В Южной Америке коровы гуляют вообще на воле, дичают, и их ловят лассо. Это мясное животноводство. При молочном же коровы находятся в загонах и коровниках, доятся на специальных площадках, но, когда они гуляют без привязи, нужно много корма. Экономя корм, мы держим коров на привязи.
В целях той же экономии мы отрываем телят от вымени, и телятницы кормят их молоком из бутылки, в которую добавляют половину воды.
При этом спрашивается: какие могут вырасти телята?
Коля немедленно выделил двух коров кормилицами для телятника, а соски выбросил в снег, где они тотчас были разобраны мальчишками на рогатки.
6
Художник не пожалел золота и красок на пригласительный билет. Развевались флаги в окружении дубовых листьев, смешались в кучу домны, гидростанции, дымящие трубы и молочно-товарные станции. Когда-то считали, что чем больше дымящих труб, тем больше на картинке будет духа коммунизма. Потом оказалось, что трубы засоряют воздух, и при коммунизме их вообще не должно быть.
Этот роскошный билет на совещание доярок Галя спрятала в рукавицу, а Волков, сидя боком за столом и опершись на подоконник, возмущенно говорил:
– Из всех драконов, оставленных царизмом в деревне, самые цепкие – это невежество и бедность. И ведь что удивительно: кое-кто до сих пор невежество воспринимает как нечто естественное для деревни. С ума сойти! Почему? Я спрашиваю: почему? Вчера читаю в газете этакую парадную заметку: хорошеет-де наше родное село, все хорошо трудятся, большинство имеют радио и выписывают газету… Это потрясающе! Напиши кто-нибудь такое о городе, все сказали бы: «Ну и что?» Но в деревне мы, оказывается, находимся на той стадии, когда подписка на газету – предмет гордости и похвалы? Может, в следующем номере с гордостью сообщить, что колхозники покупают мыло? Это не пустяки, это потому, что у нас два критерия: один для города, другой для села. На каком основании? Царизма нет, эксплуатации нет, есть чуть не полстолетия советской власти, пора пересматривать критерии! И не думают, что эта разница в критериях как раз и узаконивает нашу отсталость. А радуются чему? Мы вылезли из лаптей, оседлали тракторы, забыли о лучине – очень хорошо! Но не пора ли прекратить сравнивать с тем, что было полвека назад, тысячу лет назад или при каменном веке? С тем покончено. Навсегда. Сравнивать надо только с тем, что должно быть. И добиваться того, что должно быть! А так, как у нас сегодня еще есть, так быть не должно! Самое возмутительное: живущие ко многому привыкли, многого не замечают, говорят: «Не ходим в лаптях, ходим в сапогах – и хорошо!» А привычка – это враг! Она руки отбивает. А дел и дыр столько, что не знаешь, какую первую латать!.. Мы же пишем заметочки! Парадные сравнения! Убежденные речи! Мы коммунисты – мы не имеем права не смотреть правде в глаза. Дела в деревне обстоят еще очень и очень сложно, и здесь нет одной панацеи, здесь может быть только комплекс дел, переворот, потребующий лучших сил поколения и времени. Да, мы живем здесь на местах – мы это видим, видим!
– Что вы кричите? – сказала Галя. – На собраниях покричите, вам карты в руки.
– А я кричу вам, – воскликнул Волков. – Позвольте один вопрос: вы комсомолка?
Галя пожала плечами.
– Как там у вас в Рудневе комсомольская жизнь?
– Никак.
– М-да… – пробормотал он. – Платят взносы, раз в год проводится отчетно-выборное собрание.
– При мне собрания не было.
– Послушай-ка, Галя, – грустно сказал Волков, – а кто в Рудневе групкомсорг, хотя бы тебе известно?
– Там, одна… Верка… Вот вы все говорите слова, – взорвалась Галя, – слова мы все можем наговорить. А вы интересовались комсомолом до сих пор? Вы же должны нами, комсомольцами, руководить, а у нас ничего, ничего нет, есть цифра членов для ваших реляций. Почему это у вас так поставлено?
– Вот началась беседа, – сказал Волков. – Это самое я и имел в виду: почему это у вас так поставлено?
– У нас?
– Да, у вас. Вы что же, не люди? Вы что же, не организация? У вас, что же, каждый человек – не штык? Значит, я должен приехать и провести вам игры с бегом в мешках? Ах вы, щенята, ах вы, иждивенцы! У вас столько возможностей, вам столько дано – от обсуждения и решения проблем до дисциплинарного воздействия включительно! А вы взносики платите. Верка там одна… Ты о Верке не думай, она вчера здесь у меня была. Ты думай о себе. Ты платишь пять или сколько там копеек – это, значит, для тебя называется комсомолом? Недорогой у тебя комсомол!
– А что я сделаю? Я не на посту ни на каком. Это Веркины заботы, я думаю. Что ж она не поднимает никого?
– Вас подымешь, вот таких иждивенцев!
– Ладно, – сказала Галя, – хорошо, что вы напомнили о наших обязанностях и правах. До сих пор мы устраивали вам беспокойство просто как трудящиеся. Ладно. Ладно, хорошо! Мы возьмемся как комсомольцы. Берегитесь!..
– Мне ничего другого не надо, – сказал Волков. – Рассердитесь, прошу вас!
– Я пойду, – сказала Галя. – Не улыбайтесь, вы еще будете плакать, что нас рассердили.
– Тогда отдадите меня в музей, – сказал Волков.
И только на крыльце Галя сообразила, что он имел в виду, говоря это, знаменитые строчки: «Если бы выставить в музее плачущего большевика…»
Она поторопилась уйти, потому что боялась, как бы не закрылся магазин. К поездке в город надо было хоть что-нибудь купить, невозможно было ехать в том старье, что у нее. Денег у нее мало. С оплатой труда на ферме творилось черт знает что. Воробьев считал, что раз доярки пьют на ферме молоко – значит, питаются, а питаются – значит, жить можно.
Плац перед правлением был занесен снегом. По четырем его сторонам, утопая в снегах, гнездились маленькие, с маленькими оконцами, избы – те, о которых говорил Волков. К одной из таких изб была протоптана тропка пошире – это был магазин.
В нем было полутемно и холодно, как в леднике. Посиневшая продавщица не шелохнулась при входе Гали, закутанная по самый нос в тулуп. На полуголых полках лежали соевые конфеты, пластмассовые голыши, в бочках стояла олифа. Галя осмотрела стеклярусные безделушки, туфли из грубой кожи на чурбакоподобных каблуках. Она посмотрела на все глазами Волкова и тоже спросила: «Почему?»
Галя решила, что купит все необходимое в городе, и пошла искать попутную машину. Она проваливалась в снег, спотыкалась, ее что-то душило. Она только сейчас поняла до конца смысл слов Волкова «переворот, потребующий лучших сил поколения». Она вдруг поняла, что это не просто слова, что это работа, работа, работа изо дня в день, от вехи до вехи и что поколение – это она сама, она и миллионы таких, как она.
Пятая часть
1
Дни все еще были короткие, и потому казалось, что встаешь и ложишься глубокой ночью.
У Гали давно выработался тот внутренний будильник, который будил ее в четвертом часу, когда бы она ни легла.
И вставать каждый раз все равно не хотелось, и вечно приходилось бороться с собой, с искушением полежать под одеялом хоть пять минут, и никогда это искушение не удовлетворялось.
Противнее всего были первые минуты: тело ломило, как от ревматизма, руки-ноги не двигались, не хотелось есть. Но как раз все это нужно было проделывать.
Галя помахала руками, чтобы прийти в себя, разожгла в печке лучинки, поставила таганок со вчерашним супом: если не поешь с утра горячего, весь день будет холодный и тягостный.
Она поела без всякого аппетита и стала собираться.
Затруднительны были эти сборы на областное совещание доярок. Пальто приличного не было – она таскала старый полушубок Пуговкиной. Туфли имелись, но в дорогу надо ехать в валенках. Она завернула туфли в бумагу, чтобы там все-таки переодеть. Платье было. Простенькое, сама осенью сшила и в деревне годилось, но ехать в город в нем было стыдно.
Она взяла тетрадь и карандаш – записывать разные умные вещи, покрепче затянула узел платка и пошла искать машину – этакая покачивающаяся, утопающая в снегу, неуклюжая матрешка в валенках.
За ночь намело нового снегу, и ей пришлось брести в нем по колено, прокладывая первый след.
Всегда она прокладывала первый след по утрам, и потом уже все так и ходили, как прошла она, а если она делала нечаянный зигзаг, то и все делали такой же зигзаг и прочно утаптывали дорожку с зигзагом.
Задумавшись, она и сделала именно такой зигзаг, машинально свернув к коровнику, но вовремя спохватилась и почувствовала себя тревожно и странно, словно с этого дня начиналась какая-то для нее новая, неведомая жизнь.
Машина стояла у конторы, залепленная снегом, как на новогодней картинке.
Это был тот самый грузовик, на котором пытались увезти Сливу.
Галю несколько покоробила предстоящая встреча с шофером. Она его уже встречала раньше, но даже не здоровалась, а теперь – на тебе, тащись вместе семнадцать километров!
Она открыла дверцу, залезла в холодную кабину и, усевшись удобнее, задремала, как в яму упала.
Ее разбудил шофер.
– А! – сказал шофер. – Это ты, тигра? Если сегодня вздумаешь кусаться, не поеду. Ты сразу скажи, чтоб не возвращаться.
– Не буду кусаться, – пообещала Галя.
Шофер долго заводил застывший мотор. Наконец это удалось, он поспешно плюхнулся на сиденье, включил фары – и все вокруг преобразилось.
С боков в кабину хлынула тьма, а перед радиатором все заискрилось, засверкало, так что глазам стало больно, и была сказочная красота, а шофер сказал:
– Ну, помучаемся мы в этом адском снегу!
Машина натужно запыхтела, заскрипела, но пошла, давя снежные заносы, медленно прошла село, выбралась в поле и все шарила, шарила своими стеклянными глазами, отыскивая едва приметную дорогу, не обращая внимания на сверкание и елочные блестки.
– Хорошо, цепи новые поставил, – сказал шофер довольно. – Даст бог – выберемся, не такие снега проходили.
– Давно вы работаете? – спросила Галя из вежливости.
– С сорок первого года.
Галя удивилась. Шоферу только того и нужно было.
– Я водил еще старые полуторки, – похвастался он. – То была машина – все четыре колеса! На ней мы бы уже давно сидели по ноздрю, а как мы тогда ее хвалили! Славная лошадка была по тем временам; на ней мы самое страшное время войны проехали. Ты, верно, не помнишь!
Он помолчал, лавируя рулем, но, видно, он славно выспался и настроение у него было хорошее, ему хотелось беседовать.
– Удивительное дело, – сказал он. – Кажется, совсем недавно смотрел я в журнале картинку – проект новой машины «Победа». Смотрел и думал: «Ух, черт, вот это машина – ракета, а не машина!» А сейчас на ту «Победу» никто и не взглянет. Стара, матушка, стала. «Чайка», говорят, – вот ничего машина. Спрашивается, что же будет через двадцать лет? Я нестарый человек, родился после революции, а помню, как однажды батя привез на телеге радио – громадное, сложное сооружение. Не помню, из скольких ящиков состоял тот приемник: не то их было четыре, не то пять, на одном еще лампочка сверху торчала. Расставил он все это на двух столах, аккумулятор подключил, колдовал, крутил – и вдруг эта штуковина как заорет! Музыку, понимаешь, из Москвы мы в деревне услышали. Старики сбежались, шапки долой – и давай креститься! Попробуй, пусть кто-нибудь сейчас тебе перекрестится. Сидят перед телевизором, глядят, зевают. Радио так радио, телевизор, телефон там – все нормально, что такого? На одном моем веку – теперь считай – сколько нового появилось. Чертовски интересно так жить, и, правда, обидно, что жизнь коротка. Еще война распроклятая забрала четыре года. Четыре лучших года, черт подери!
– Вы прошли всю войну? – с уважением спросила Галя.
– Всю. Шесть раз в госпитале лежал. И так мне везло, что все заживало, как на собаке, и посылали меня опять в самое пекло. Шарахнет – «Ну, – думаю, – на этот раз, братец, номер не пройдет!» – а он проходит! Я уж удивляться начал, а потом, когда пришел День Победы, когда понял, что суждено мне жить и жить, – вовсе от удивления рехнулся. Удивляюсь и плачу, все тут. Это же черт знает, это же невозможно описать! Уж как нравится, что вот вышел – и живешь. Словно на большак выехал, удивляешься. А ты нет? Что вы понимаете, молодые-зеленые! Выросли – думали, так всегда было. Так никогда не было! Вы этого не понимаете.
– Мы понимаем, – сказала Галя.
– Ага! – довольно сказал шофер. – Как ракеты стали летать, так и вы кое-что поняли, даже вас удивили.
В Пахомово они прибыли, когда в домах уже светились окна и из труб до самого неба поднимались прямые белые дымы. Ветра не было, мороз кусал.
– Скорее, скорее, опаздываем! – сказал Волков, выбегая из правления, закутанный в шубу, в большом треухе.
«Москвич» у Степки был разогрет. Галя только перепрыгнула из кабины в кабину, и опять под радиатор поползла сверкающая дорога. Волков был бодрый, потирал руки, необычно взволнованный, наверное, предстоящей поездкой.
– Итак, тебе сегодня нужно выступить, – начал он, оборачиваясь. – Обязательно!
– Что вы? Ни за что! – сказала Галя. – Никогда в жизни не выступала.
– Ложь номер один. Выступала, очень удачно. Это было однажды хорошим летним утром под стенами коровника.
– Ну, то… Там все свои были.
– Тут тоже свои. Понимаешь, собирается самый цвет людей, которые поставляют молоко, квинтэссенция их. Ты выступишь и скажешь, как к коровам нужно относиться по-человечески.
– Ваша квинтэссенция это прекрасно знает, – возразила Галя. – Не буду выступать, можете поворачивать обратно.
– Да, упрямая, – огорчился Волков. – Знаешь, я на тебя насмотрелся – сам упрямым стал. Вчера было правление, я одно дело предложил – все «против», я как заупрямился, всех переупрямил, вот так! Все из-за тебя.
– Упрямством города берут, – заметил Степка-шофер.
– Не упрямством, положим, а нахальством, темный человек. И кстати, насчет нахальства: пришло в область письмо из Министерства высшего образования, в котором говорится, что специально для молодых рабочих и колхозников забронированы места в ряде вузов, то есть на эти места конкурс минимальный, хотя поблажек не будет, но вас приглашают, кто понахальнее.
– Пошлите меня, – сказал Степка.
– Куда тебя, шалопая?
– Да хоть на клоуна!
– Это мысль, – сказал Волков, – своего клоуна у нас в колхозе нет. Так как ты смотришь, Галя?
– Если вы будете отпускать на экзамены… – осторожно и дипломатично начала Галя, но Волков перебил:
– На экзамены – законно. Потому что, если не будем отпускать, нам головы снимут, не беспокойся.
Гале это понравилось, и она спросила:
– Вы все делаете под страхом снятия головы?
– Нет, иногда мы делаем под страхом совести с зелеными глазами, но головы нам ежедневно грозятся снести. Мы со Степкой уже перестали понимать, полезные мы существа или нет. Ему еще я иногда выношу благодарность, а на меня сыплются одни колотушки – снизу и сверху, в хвост, в гриву. Не понимаю, как только их выдерживаю.
– А вы бросайте это дело, – посоветовал Степка.
– Нельзя.
– Почему нельзя?
– Есть такое слово.
– Что за слово? – удивился Степка.
– Такое простое слово: партия, – сказал Волков.
– А на партийной работе вы можете и где-нибудь в другом месте работать, не обязательно здесь.
– Ты думаешь, – спросил Волков, – что где-то есть тихая и мирная партийная работа? Тогда да будет тебе известно, что такой работы не было и нет, а если существует, то это не партийная работа. Думаю, что и в будущем никогда такой не будет.
– Ясно, вы уже люди будущего, – усмехнулся Степка.
– Нет, – сказал Волков, – мы не люди будущего. В будущем такие, как мы, пожалуй, окажутся не нужны. Не сразу, конечно, не пугайся, нам с тобой хватит, мы заездим еще не один «Москвич». Но придет такое время, когда люди, случайно оглянувшись, скажут: «Да как же это было, что человек норовил не выйти на работу и, когда не выходил, ему выносили выговор! Разве ему было неинтересно?»
– А-а!.. – воскликнул Степка. – Вот то-то что вам интересно, оттого и день у вас ненормированный, и вы мечетесь как угорелый.
– Нет, – опять возразил Волков, – я бы с большим удовольствием копался в археологии, это моя любимая наука…
– Тогда совсем не понимаю, – сказал Степка. – Мне вот нравится в общем ездить, я езжу, а не понравилось бы – ушел.
– На более легкую или более трудную работу?
– Ну, допустим, на более легкую совестно как-то, – раздумывая, сказал Степка. – Люди, чего доброго, скажут…
– Ну, вот мы и договорились, – заключил Волков.
Машина въезжала в город.
Потянулись трамвайные пути, замелькали огни вывесок. Промелькнул магазин «Молоко», а через квартал – другой, и возле него стояла голубая автоцистерна.
– Это не наша ли? – спросил Волков, вглядываясь, но проехали так быстро, что не успели рассмотреть.
Как каждый трубочист оценивает город прежде всего с точки зрения труб, так и Галя с Волковым невольно замечали у парадных проволочные ящики с белыми бутылками, бидончики в руках старушек.
«Молоко, – думала Галя, – хорошая вещь, оно заслуживает доброго слова. Оно сопровождает человека всю его жизнь, как хлеб. Дети вырастают на нем, еще не умея жевать. Это самый питательный продукт на земле – в нем абсолютно все, что надо для жизни. Два с половиной миллиарда людей его пьют и потребляют его продукты, а это уже что-нибудь. Дай бог здоровья коровам и тем, кто работает возле них!»
2
Совещание доярок проходило в драматическом театре.
У входа бурлила толпа, вдоль тротуара выстроилась длинная шеренга машин. Все время прибывали автобусы; из них высаживались бабы в валенках, теплых платках, девки, старухи.
Оставив Степку при машине, Волков и Галя предъявили свои билеты и прошли внутрь.
Вдоль стен фойе, прямо под портретами артистов и макетами декораций, были расставлены доильные аппараты, жиромеры, молокомеры, сепараторы, висели ряды плакатов.
В боковом фойе играл духовой оркестр, но никто не танцевал, люди жались по стенам, стесняясь своих валенок. И Галя порадовалась, что захватила с собой туфли и смогла переобуться в гардеробе.
В фойе второго этажа были поставлены длинные столы, уставленные бутылками с пивом и закусками. Кроме того, в этом расширенном буфете кипели самовары, и официантки едва успевали наливать чай, открывать бутылки и рассчитываться.
Закуски так аппетитно стояли на столах, что невольно тянуло присесть. Опытные председатели колхозов подавали пример – накачивались пивом. В углу образовалась длинная очередь за апельсинами.
По радио объявляли: «Представители колхоза имени Революции, подойдите к столу регистрации», «На втором этаже открыта продажа промтоваров, просим посетить».
Волков повел Галю в зал. Здесь на каждом кресле лежали плакаты о передовых доярках с их портретами: «З. П. Шаповалова выполнила свое обязательство!», «Анна Калинина крепко держит слово!»
Устроившись поближе к сцене, Галя с Волковым развернули плакаты. Доярки были действительно не какие-нибудь: об одной сообщалось, что она «надоила в минувшем году по 5,5 тысячи килограммов молока от каждой закрепленной за ней фуражной коровы». Другая надоила почти шесть тысяч.
Галя поневоле волновалась. Сейчас ее работа выступала – при этом блеске ламп, музыке оркестра, при таком торжестве – в каком-то новом свете, о котором она мало задумывалась, когда билась с «тугосисей» Белоножкой, раздаивала Сливу и таскала опилки.
Волков мешал ей сосредоточиться, показывая знаменитых доярок и председателей колхозов, которые сидели в первом ряду, явно предупрежденные, что их попросят в президиум.
Прямо перед Галей сидели три женщины, и средняя, чем-то похожая на Софью Васильевну, натаскивала доярку постарше:
– Скажешь: «Мы берем обязательство надоить по три с половиной тысячи». Скажешь: «У нас хорошо трудятся Никитова, Павлова, Анохина». Скажешь…
– Ой, забуду! – трепетала доярка.
– Запоминай! Скажи: «Мы боремся за высокие надои».
– Мы боремся за высокие надои…
– Наш трудовой коллектив под руководством опытной заведующей Ольги Петровны Горчаковой…
– Наш трудовой коллектив… Ой, забуду!
– Под руководством…
– Под руководством… Пусть Нинка выступит!
– Нинка пуще забудет. Я тебе на бумажке напишу, ты только прочтешь. Ты уже в списке, должна выступать.
Зал заполнялся. Звонили уже четыре раза, призывая засидевшихся за пивом председателей; потом выяснилось, что в промтоварном киоске доярки стоят за какими-то модными платками. Киоск до перерыва закрыли, тогда зал наполнился.
Доклад читал старый дяденька, закаленный и прокаленный в такого рода вещах. Читал он по напечатанным листкам долго, нудно, перечисляя цифры по области в целом, цифры по управлениям в отдельности, цифры по колхозам и совхозам в частности. Из доклада явствовало, что налицо имеется серьезное отставание с выполнением, но вместе с тем многотысячный коллектив полон решимости, так что вроде бы ничего.
Ритмично вскидывая руку, он нечаянно задел графин, вода плеснулась. Он едва успел подхватить графин, отряхнул руки и пробормотал, виновато-сконфуженно глядя в зал:
– Фу ты, надо же такое!..
И сразу стал человеком. Галя подумала, что у него, наверное, есть старенькая добрая жена и много детей, которые его любят. Но он опять пошел перечислять цифры, которыми снабдили его разные цугрики; и она слушала, слушала… Ее стало неудержимо клонить ко сну; она посмотрела на Волкова – тот тоже клевал носом.
– Давай сбежим, пива выпьем? – сказал Волков, просыпаясь. – Жми за мной через равный интервал, я подожду за дверью.
Он, пригибаясь, пошел к выходу, а Галя за ним.
В фойе было много народу – не одни они с Волковым были такие хитрые. Волков заказал две бутылки и бутерброды. В последний раз Галя пила пиво, кажется, на выпускном вечере. Она храбро пропустила два стакана и почувствовала, что хмелеет.
– Скажите, кому нужен такой доклад? – спросила она.
– Аллах его ведает! Так заведено в общем, – ответил Волков, налегая на бутерброды. – Для солидности – и потом, чтобы было что обсуждать.
Подсел корреспондент, обвешанный аппаратами, спросил, из какого колхоза, стал брать интервью:
– Кто у вас хорошо трудится?
Галя назвала своих доярок.
– По скольку надаиваете от коровы?
Галя ответила.
– Какие обязательства у вас?
– Четыре с половиной тысячи, – бойко ответила Галя.
Он вскочил и убежал дальше.
Волков расплатился и повел Галю смотреть выставку. Здесь их остановил другой корреспондент, из молодежной газеты, и спросил, какое Галя взяла обязательство, по скольку надаивает от коровы и кто на ферме особенно хорошо трудится.
Затем подходили еще представители радио, издательства и «Блокнота агитатора». Очевидно, это был их стиль: ходить на совещания и в перерывах ловить передовиков, беря у них материал.
Послонявшись по фойе, посмотрев сепараторы и макеты, Волков и Галя спаслись от корреспондентов бегством обратно в зал. Там уже шли прения.
– Коровы у нас хорошие, – говорила худая, смуглая, очень толковая доярка, – а ферма никудышная. Судите сами: в дождь всех коров как из ведра поливает, на стенах грибы поросли. Сколько мы просили, напоминали: поставьте, наконец, крышу! А дирекции совхоза что – над ними не каплет! Доим коров вручную. Привезли в совхоз доильные аппараты, так они уже три месяца лежат в кладовой. Говорят, нельзя ставить, потому что электричество нерегулярно бывает. Так поставьте движок! До каких же пор мы будем руки убивать? С водой опять же: провели нам водопровод, а он два дня работает, а неделю нет. Разве это порядок?
Галя и Волков переглянулись и понимающе улыбнулись. Даже победно улыбнулись. А с трибуны говорили интересные вещи.
– И вот после каждого аппарата додаиваем руками коров едва не на пятьдесят процентов, – выступала другая доярка, помоложе, очень взволнованная. – Я не хочу сказать плохое про наших ученых и техников, но пусть они придут в наш коровник и убедятся сами! Нужны такие аппараты, чтоб сосали не как телята, а лучше телят, иначе не стоило и огород городить. А это наша наука сделать может, может! Она доказала, что она все может! Только, видно, лень кому-то! Я хочу сказать про рабочий день доярки. Работа нелегкая. Вы все здесь знаете, что мы встаем до рассвета, ложимся в полночь, а днем досыпаем урывками. На многих фермах доярки имеют выходной день. А у нас, как у богом проклятых, ни выходных, ни отпусков, как прикованные, даже в город поехать купить себе что – некогда. Нам говорят: «Это не завод вам и не совхоз». А что же, по-вашему, в колхозах не советские люди работают?
Галя и Волков опять переглянулись, уже не так весело. Волков пожал плечом и отвернулся, разглядывая ярко освещенный зал.
Но вот на трибуну взошла пожилая доярка, сидевшая перед Галей. Она перепуганно комкала бумажку.
– Мы… – хрипло сказала она и замолчала.
Секунд пятнадцать зал терпеливо ждал, потом кое-где послышались смешки. Очень уж забавно стояла она с раскрытым ртом.
– Не волнуйтесь, ничего, – успокоил кто-то из президиума. – Расскажите, что хотели.
Доярка посмотрела в бумажку и медленно разобрала по слогам:
– Мы боремся за высо-кие на-дои… Наш трудовой коллектив под ру-ко-водством опи-опи…
В зале уже откровенно смеялись.
– …опытной заве-дую-щей, – чуть не со слезами читала доярка, – Ольги Петровны… Наш…
Она махнула рукой и пошла со сцены. Раздались жидкие иронические аплодисменты. Она, красная, села на свое место, опустила голову, и три женщины до самого конца не проронили ни слова.
Опять выступали, опять никто не хвастался. Недаром корреспонденты ловили неосторожных в фойе, а не сидели в зале. Очевидно, у них был опыт.
– Можно подумать, что у нас все только плохо, – сказала Галя, уже начиная уставать.
– Люди стали очень требовательные, – сказал Волков. – Чего бы они ни достигали, хотят большего и лучшего. Удивительное дело, смотрю на зал и думаю: в наших краях когда-то охотился Тургенев. Бежин луг, Красивая Меча – это наши места. Были здесь люди, о которых он писал. Потом их потомки делали революции. Сейчас в этом зале собрались потомки уже этих потомков. Как ты думаешь, а ведь все-таки серьезно мы изменились с тех пор?
– Очень, – сказала Галя.
– Ну и то хорошо, будем хотеть лучшего. Только бы войны не было.
– Теперь, кажется, и я бы выступила, – вздохнула Галя.
– Поздно, – сказал он. – Да и мне расхотелось, чтобы ты меня костила на все заставки.
– Я бы и похвалила, – сказала Галя. – Вы быстро исправляетесь. Помните, когда везли меня, сказали: «Там доят, как при скифах»? За полгода мы от скифов добрались до нынешнего века, и за это я готова вас уважать.
– Слушай, Галя, – сказал он немного грустно. – Не бросай ты наш колхоз.
– С чего вы? – удивилась она.
– Какой бы он ни был, не бросай! Вот выдвинешься, потом закончишь институт, переманят тебя на сладкие места. А если ты уйдешь, мне будет горько, право.
– Не думаю уходить, – пробормотала Галя.
– Наш колхозик, – говорил он, не слушая, – ты увидишь лет через десять, ты не узнаешь его, глазам не поверишь…
– Я верю, верю! – сказала Галя.
– И жениха тебе найдем, если хочешь. Торжественно тебе обещаю. Если не найду, сам женюсь, честное слово, – сказал он, переходя на свой обычный шутливый тон.
– Я за вас еще не пойду.
– Ничего, я очарую: отпущу чуб и приеду с гармошкой петь под окнами про черемуху, как это делают в колхозных опереттах.
– Разве что с гармошкой, – сказала Галя. – Гармошка нам в Рудневе страшно нужна.
Объявили перерыв, и бабы густой толпой побежали на второй этаж, в промтоварный киоск, за платками.
