Текст книги "У себя дома"
Автор книги: Анатолий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
7
– А мы тебя ищем-ищем! – сказала Ольга. – Все бабы собрались, тебя лишь нет.
– Где собрались?
– У тетки Ани, гулять будем – праздновать, что ту выдру вытурили! Что же нам, и попраздновать нельзя?
В просторной избе тетушки Ани было уже полно народу. Были все доярки, оба пастуха, Людмила с утятника и ее «муж», которого пригласили за гармошку. Этот мужичок уже здорово наклюкался, но исправно перебирал кнопки. Впрочем, выводил он все одно и то же, под частушки: «Та-ра, ту-ру». Он был круглый, полный и добродушный.
Иванов в качестве почетного гостя сидел в красном углу, весь красненький, «тепленький», с аппаратом через плечо, и ковырялся вилкой в консервах.
Галин приход был встречен бурей восторга, и ее заставили пить штрафную. На столе стояли разные бутылки: с водкой, брагой, вермутом и графин лимонада. Галя не выносила водки, а брагу ей не позволяли пить.
– Ну, этого выпей! – сказала Ольга, берясь за лимонад.
Галл обрадованно кивнула. Когда она хлебнула этого лимонаду, у нее пошли круги перед глазами, она задохнулась и не могла ни кашлянуть, ни закричать – казалось, конец ей пришел. А все захохотали, захлопали в ладоши.
– Это самогон, глупенькая, – жалостливо сказала тетушка Аня. – Хлебни водички – пройдет. Чего взбесились, глупые? Так человека убить можно.
Галя отдышалась. Ей налили водки и заставили выпить. После самогона водка показалась ей нестрашной, и она выпила, потому что иначе нельзя было.
Она накинулась на бычки в томате, и когда съела полбанки, ей стало хорошо, а люди вокруг показались милыми и забавными.
Тетушка Аня тихо шмыгала и, как хозяйка, все подавала, угощала. Изба ее была забита всяким хламом: сундуками, скамьями, картинками, фотографиями, бумажными цветами, вышитыми полотенцами.
Все вместе это походило на какую-то до предела забитую экспозицию этнографического музея, но должно было, очевидно, свидетельствовать об уюте и удобстве жизни. Когда Галя поднимала глаза, у нее рябило от пестроты.
Тася Чирьева блеснула золотыми зубами, вышла на свободный «пятачок» посреди избы и начала плясать. Она плясала почти на месте, несложно перебирая ногами, и вытаскивала за руку то одну, то другую доярку, но те отнекивались и не шли.
Наконец Ольга гикнула, швырнула платок и пошла. Они работали ногами старательно, серьезно и безразлично глядя друг на друга, а Тася Чирьева вдруг взвизгнула и запела пронзительным гортанным голосом так, что казалось, у нее полопаются связки:
Ах, милка моя,
Чем ты недовольна?
Хлеб на полочке лежит,
Не ходи голодна!
Всем это показалось очень остроумным, все за хохотали, и Галя тоже.
Иванов вытащил аппарат и пытался снять пляшущих, хотя лампочка горела слабо и в избе было полутемно.
Тася с каким-то ухарством, с вызовом прошлась, задевая сидящих мужчин:
Меня милый не целует,
Опасается поста.
А любовь без поцелуя,
Что собака без хвоста. И-их!..
Ольга немедленно ответила:
Вот каки у нас ребята,
Что собаки вякают:
Целоваться не умеют,
Только обслюнякают.
Гармонист раскрыл пасть и заревел глупо и пьяно:
Девочки, такая мода —
Поясочки лаковы.
Девочки, не зазнавайтесь,
Все вы одинаковы.
И так это началось. Ольга и Тася вспотели, с гармониста тоже пот лился градом, но никто не останавливался, и все они были с серьезными лицами, и это длилось бесконечно долго.
За это время кто-то успел налить Гале еще две рюмки. Она их выпила легко, почти не заметив, только потом опять набросилась на бычки в томате и подскребла банку дочиста.
– Что ж ты убежала? – спросил Костя грустно. – Чего ж драться-то? Сказала бы – ну, и все.
Галя посмотрела на него, и он вдруг показался ей таким добрым, ласковым, славным; ей страшно захотелось его поцеловать по-братски; она даже испугалась, хотя и была пьяна. Костя взял ее руку и рассматривал красные полосы от кнута.
– Болит?
– Нет.
– Если тебе нравится, приходи в лес, я тебя не трону, – сказал он. – Я тебя не понял.
Она чуть не заплакала от благодарности – за то, что он так хорошо сказал, что он такой добрый и спокойный, как сам лес. Она сказала:
– Я буду иногда приходить.
Гармонист посмотрел на них, сделал глупое лицо и заорал:
Полюбил я ту Татьяну
Не то сдуру, не то спьяну!
Костя добродушно ухмыльнулся, махнул рукой. Галя тоже смеялась. Ей было хорошо. Танцующие, наконец, повалились, и гармошка умолкла. Гармонисту поднесли стакан водки.
Баба Марья, которая, сложив руки на груди, сидела тихо, как мышь, вдруг протяжно запела приятным печальным голосом, сильно окая:
Огни горят, костры пылают,
В вагонах все спокойно спят,
А паровоз там мчится тихо,
Колеса медленно стучат.
Один солдатик, всех моложе,
Шинель на грудь его легла, —
Ах, мать, зачем меня родила,
Зачем в солдаты отдала?
Она всхлипнула и зарыдала, и все бабы принялись ее успокаивать. Но она плакала, и все были пьяны – на столе в графине почти ничего не осталось, а бутылки из-под водки давно валялись на подоконниках.
Иванов, хитро улыбаясь, потянул к себе творог в тарелке и сказал:
– Вороне где-то бог послал по блату сыру…
И Гале это показалось таким смешным, ну, смешнее всего на свете. Она громко, неприлично расхохоталась, но никто и не вздумал обратить на нее внимание.
Тася опять пошла стучать каблуками, выкрикивая: «Раздайся, народ, меня пляска берет!» И все говорили, что-то доказывая, проклинали бывшую заведующую, костили Иванова, тут же оборачиваясь к нему и похлопывая по плечу:
– Ты не обижайся, Иваныч, мы ведь по-свойски.
Он не обижался, кивал головой и тихо съел всю тарелку творогу.
– Люблю творог! – доверительно сказал он Гале. – Эт-то еда! А тебя замуж отдадим, дай срок, гулять будем, пить будем. Правильно я говорю?
– Правильно! – подтвердила Галя.
Люся Ряхина сказала:
– Боже, до чего я пьяная, в Иванова влюбилась, тьфу!
Пошла в сени, забрала сестру и ушла. А Иванов упал головой на стол и захрапел. Подпасок Петька мирно спал на кровати.
Костя один казался не пьяным, распоряжался и наводил порядок, и за это Галя полюбила его еще больше.
– Ольгу надо домой довести, – доверительно сказал он Гале. – Эти доберутся, а ей далеко. Я пойду.
– Я тоже! – сказала Галя.
– Как хочешь. Тогда я и тебя отведу.
Он поднял Ольгу со стула, поставил перед собой и сказал:
– Домой, девица! Твой там уж заждался.
Я любила тебя, гад, —
гаркнула Ольга, —
Четыре годика подряд.
А ты меня два месяца —
И то хотел повеситься.
– С вами повесишься, – сказал Костя добродушно. – А ну, пошли, ножками, ножками!
Они вышли на улицу. Навстречу шли в темноте двое каких-то мужиков.
– Доярки гуляют! – сказал один с завистью.
– Это они умеют, – сказал другой. – Бабы здоровые…
Полюбила тебя-а,
Черта недомытого!
Надоело покупать
Мыло духовит-тае! —
орала Ольга, раскачиваясь вовсю и толкая Галю и Костю, поддерживавших ее с боков.
Костя посмеивался, и Гале было весело. Земля была мягкая и покачивалась под ногами. Чем дальше, тем она качалась все сильнее, и свежий воздух не помогал, а, наоборот, только больше опьянял. И вдруг у Гали что-то щелкнуло в голове, и она стала плохо слышать, и вообще весь мир как будто закрыла пелена. Она откуда-то издали увидела себя, Ольгу, Костю, но временами забывалась и только усилием воли опять возвращалась и видела. Она понимала, что очень пьяна, что нужно держаться, шагать, но ноги несли куда хотели, и ей уже не было смешно, а только дурно, тяжело, плохо. Она вдруг вспомнила этот страшный графин на столе, и ее затошнило от одного воспоминания. Ее так затошнило, что она не могла ступить шагу.
Но потом все прошло, она успокоилась и сказала:
– Ну, пошли, что ли.
Ольга сидела на дороге, раскачиваясь и напевая что-то похожее на молитву. Костя подхватил ее, как куль с овсом, и они опять потащились куда-то.
Был лес, была картошка, было фантастическое озеро со склоненными ивами, и в крохотном оконце светился огонек. Галя была в восхищении от Кости: что он такой умный, такой трезвый, нашел дорогу. Они сдали Ольгу на руки ее мужу, который не удивился, не рассердился, поговорил с Костей о каких-то покрышках, которые ему обещали достать.
У меня залеток два,
Они оба лопухи.
Одного склевали куры,
А другого – петухи, —
сказала Ольга.
– Ладно, – добродушно сказал Костя, – с тебя пол-литра за доставку.
Ольга выругалась.
– Смотри ты! – удивился Костя. – Способная еще!
Они с Галей пошли обратно. На болоте он взял ее на руки и перенес. У него была колючая щетина на щеке. Ей захотелось, чтобы он стал ее мужем, чтобы ходить с ним за стадом, забыть обо всяческих заботах, жить потому, что так нравится…
Она немного протрезвела и шла, почти не шатаясь. Идти нужно было далеко, за пруды и церковь, и это ее радовало. Ее больше не тошнило, а просто был пресный, спокойный хмель.
Они прошли мимо коровника. В загоне виднелись темные силуэты коров. По плотине прыгали лягушки.
– Хочешь посидеть? – спросил Костя.
Она обрадовалась и свернула с дороги. Они сидели над прудом, и он обнял ее, и она прижалась затылком к его плечу.
– Я тебя знаю, – сказала она. – У тебя была самая сильная рогатка, и однажды ты вылезал из танка, а мальчишки толкнули люк, он упал и прибил тебе пальцы. Ты целый год ходил с распухшими пальцами, они почему-то очень медленно заживали.
– Ты откуда знаешь? – потрясенно спросил он.
Тогда она рассказала ему свою жизнь, и он смутно припомнил ее. Он даже помнил те амбары и сборы конского щавеля на лугу. Все это было странно и здорово. Они сразу стали как бы сообщниками.
– И когда ты ходила за мной в лес, ты тоже знала это? – спросил он.
– Конечно, – сказала она.
– Я не буду тебя больше трогать.
– Нет, трогай, – сказала она.
Он удивился, повернул ее лицом к себе, провел пальцем по рассеченной брови.
– Болит?
– Нет, – сказала она.
– А тут болит?
– Нет, – сказала она.
Он крепко сжал ее и стал целовать в губы, в щеки, глаза, брови, подбородок, шею; она знала, чего он хочет, но ей не было страшно или неприятно. Она увидела звезды в небе. «Значит, я трезвая, – подумала она, – раз вижу звезды и узнаю их. Значит, мне в самом деле хорошо, а не от водки. Водка была давно, а это другое. Я люблю его».
Когда она открыла глаза, был уже рассвет. В небе горело растрепанное золотое облако. Костя смотрел на нее влюбленными глазами и целовал время от времени нежно, бесконечно ласково, и гладил по голове, потом шею, потом спину, как гладят котят. Ей это было до слез приятно, до слез нужно, и она снова закрыла глаза, чтобы это продолжалось дольше.
Замычали коровы, раздались звуки железа.
Возле коровника кто-то появился. Галя посмотрела – это пришла баба Марья. Пожалуй, было уже три часа, если не больше.
– Пора идти, – сказала Галя.
– Да, – согласился он.
– Я пойду.
– Иди, – сказал он.
Она поцеловала его, посмотрела на его лицо испуганными, недоумевающими глазами, посмотрела так, словно хотела навсегда запомнить его таким, и пошла через плотину к коровнику.
Третья часть
1
Она почувствовала, что жизнь ее решительно переменилась. Она не верила своему счастью.
«Нет, но скажи, как это? – спрашивала она. – Где ты был раньше, где я была? Нет, объясни мне, как это, почему мы встретились? Почему именно я – и ты?»
Она не высыпалась, голова была глупая, но ноги носили ее, словно по воздуху, все у нее горело в руках; и она готова была плакать от благодарности за тепло, которым одарила ее судьба.
Шла осень. Леса становились красными, желтыми, лиловыми. Листья сыпались огненным дождем с кустов, когда их задевали.
Этот прощальный великолепный пир задавала природа, словно с необъятных синих высот своих спрашивала: «А вы так умеете?»
Убирались и оголялись поля; листвой были за-пружены ручьи; листья плавали в ведрах, вытащенных из колодца, и вода пахла ими. Солнце стало холоднее, небо бледнее. Скот за лето нагулялся, был сытый, лоснящийся. Уток на утятнике поуменьшилось, новых не выводили, а оставшиеся, ждавшие своей очереди на мясокомбинат, временами поднимали невероятный гам, когда в небе, покрикивая, пролетали на юг дикие гусиные стаи.
Совершенно неожиданно Рудневская ферма вышла на первое место по области. Пришла газета, и в длинной сводке ферма была напечатана первой.
Доярок это здорово удивило, потому что такого спокон веку не было, и потом никто за это первое место не боролся. Они даже посмотрели газету с каким-то недоверием. Чудо какое-то!
Однако никакого чуда не было. Молока они сдали действительно столько, сколько показала газета. Просто очень ловко пас коров пастух Костя; просто Волков здорово взгрел бригадира, и подкормка поступала вовремя; просто коровы были хорошие, не ахти какой породы, но это были обыкновенные здоровые коровы; и просто доярки работали честно, с хорошим настроением, рук не жалели, раздоили этих коров на славу. Было совпадение тысячи разных мелочей, на которые никто не обращал внимания, как на что-то важное. Просто, когда заболела Чабуля, Галя как сумасшедшая носилась в Пахомово за ветеринаром. Когда Комета телилась, Ольга просидела над ней сутки. Когда Комолую бодали и пробили рану на боку, эта рана была сразу же смазана, заклеена пластырем, и никаких осложнений не произошло. Подвигов не совершали, каждый делал то, что ему естественно положено было. И надоили молока по семнадцати литров на корову.
Это доказывало ту простую истину, что дело не только в чистоте пород, не только в механизации или расстановках и перестановках – то на привязи, то без привязи, а прежде всего в хорошем корме и человеческом к скоту отношении.
Первенство по области обернулось для фермы целым рядом событий.
Первым его результатом был торжественный визит зоотехника Цугрика. Это был дородный, цветущий, но уже немного лысеющий мужчина с большим задом и гладкими, холеными руками. Одет он был в умопомрачительные хромовые сапоги, синие галифе, белую вышитую рубаху, подпоясанную шнурком с кистями, и в китель нараспашку. Этот стиляга прибыл в кабине грузовика, привезя с собой в кузове три ящика пустых водочных четвертинок и тихую, перепуганную девицу-лаборантку с острым красным носом.
– Так-с, девочки, – сказал он сбежавшимся дояркам. – Самотека довольно, ставим ферму на строгий учет. Вот эти бутылки – отныне вы будете их наполнять, то есть брать пробы от всех коров утром, днем и вечером. Я вам покажу, как это делается.
Сняв китель, он прошествовал в коровник, а девица принесла за ним ящик. К сожалению, показать он не успел. Как раз Чабуля махнула мокрым хвостом, и вышитая рубаха оказалась вся в брызгах. Цугрик так расстроился, что оставил пробы и отправил девицу стирать его рубашку. А без нее пробы взять было невозможно: доить он сам не умел и не хотел, чтобы это открылось. Он занялся теоретической частью.
– Надаиваете от каждой коровы неполную четвертинку и наклеиваете этикетку: такого-то числа, столько-то часов, такая-то корова. Определяете жирность…
– У нас нечем определять жирность, – сказала Галя.
– Как нечем? За вашей фермой числится аппарат!
– Мы его не видели.
– Как не видели? Да вы знаете, сколько он стоит?!
– Мы никогда его не видели!
– Значит, украден? Хорошо, – зловеще сказал Цугрик. – Тогда придется разложить стоимость на всех – и возмещайте.
Начался форменный скандал. При уходе Софьи Васильевны никакого акта о передаче ценностей не составляли, Цугрик особенно на это упирал. Ольга дошла до слез. Галя тоже расстроилась.
Наконец, вдоволь покуражившись, Цугрик согласился поискать аппарат у себя, но потребовал, чтобы с фермы дважды в неделю отправлялись ящики с пробами, и анализы будут производиться там.
Поднялась на ферме бурная деятельность: мыли бутылки содой, резали бумагу, клеили этикетки, надаивали молоко, писали, сушили рубашку, бегали за утюгом. Только к вечеру энергичный зоотехник отбыл с ящиками и девицей. И тогда только Галя вспомнила, что забыла спросить, куда будет поступать молоко после лабораторных исследований и по какой графе его проводить.
Вторым результатом первенства был приезд грустного дяденьки из областного издательства за передовым опытом.
Дяденька этот жил у тети Ани три дня, очень много кушал, старательно смотрел, как доярки доят коров, и что-то писал в клеенчатую тетрадку.
Он понятия не имел о животноводстве, но нуждался в деньгах. А в областных издательствах выпускается пропасть суесловных художественно-технических брошюр.
Пишут эти брошюры не сами передовики, а подставные за них лица, равно далекие и от литературы и от опыта, но нуждающиеся в деньгах.
Вопрос десятый, сколько действительного, а не описанного во всех учебниках опыта излагается в этих брошюрах и насколько они дублируют друг друга по стране.
Вопрос также сотый, куда потом поступают эти художественно-технические книжицы: распределяют ли их по разнарядке, покупает ли их какая-нибудь живая душа, идут ли они обратно в котел, – главное, издательства работают полным ходом, планы по «опыту передовиков – в массы!» составляются, одобряются, выполняются и гонорары выплачиваются.
Подобного опыта у нас накопилось уже столько, что положительно шагу нельзя ступить без него. Жаль только, что доярки в Рудневе его не читали: присланный по разнарядке, он лежал грудами в самом пыльном углу правления, и лаборантки иногда завертывали в него партии семян.
Грустный дяденька долго и нудно канючил, выспрашивал какие-то секреты. Коров он боялся, и коровы пугались его. Доярки нервничали – они и рады были помочь, но не знали как. Так он и уехал с пустой тетрадкой.
Однако брошюра все-таки появилась. Дяденька остроумно вышел из положения, переписав в нее большую часть руководства, выпущенного Сельхозиздатом, только изложив это в форме диалогов и расцветив дюжиной тощих эпитетов для придания художественного блеска.
Третьим результатом было прибытие фотографа из газеты. Это оказалась женщина, очень сердитая, очень требовательная и решительная.
Едва переступив порог, она поставила требование, чтобы доярки были в белых халатах. А где их было взять, если рудневские доярки сроду не видели белых халатов и не представляли, как это в них работают?
Дошло до того, что хотели принести простыни и задрапироваться в них. Но тут вспомнили о медпункте, одолжили один халат и, надевая его по очереди, все переснимались. До смерти напугав коров вспышками лампы, решительная женщина отщелкала ленту и уехала, снимков не пообещав.
Четвертым результатом было прибытие вымпела. На нем было вышито: «За первенство в социалистическом соревновании», но откуда он прибыл, кто и когда его присудил – этого доярки так никогда и не узнали.
Присуждение где-то состоялось, было занесено в протоколы, но пока вымпел путешествовал до места назначения, обратный адрес потерялся. Так иногда бывает: вымпел присудят, а вручить забудут, а если передадут, так забудут сообщить, от кого и за что. Далеко не всегда так бывает, но – иногда. А шофер, с которым передали, смотришь, уехал. Воробьев, пожалуй, мог знать, откуда вымпел, или разузнать, но у него дел и без того много, да и вообще кому есть досуг заниматься такими расследованиями. Есть вымпел – и хорошо.
Однако раз есть вымпел, надо его куда-то помещать. Поместить было решительно некуда. Вот тут-то Иванов и превзошел сам себя: прислал плотников, и те в один день оборудовали в пристройке красный уголок. Он получился уютный и теплый, так как одна стена обогревалась котлом. Тут можно было и переодеться и погреться зимой. Доярки уж так благодарны были этому вымпелу, повесили его на самом почетном месте.
Более того, Иванов собрал по ящикам разные валявшиеся у него брошюрки, как-то: «Устройство доильной площадки типа „елочка“», «Использование синтетической мочевины в животноводстве» – и красивым веером расположил на столе. Опять-таки мочевины на ферме не было, а площадку «елочка» без доильных аппаратов не устраивают, но Иванов тонко рассчитал, что, если в следующий раз приедет писатель или начальство, оно сразу увидит, что воспитательная работа среди доярок ведется на должной высоте и в результате достигнуты успехи.
2
Костя пришел со стадом сердитый и расстроенный. Когда он гонял коров по убранному полю вдоль леса, исчезла Пташка.
Петька обыскал пол-леса, но коровы не нашел.
– Придет, – успокаивали доярки, – никуда не денется, разве к соседям забредет.
Галя подумала и решила идти искать; у нее были основания беспокоиться.
– Я с тобой, – сказала Люся Ряхина. – Возьмем велосипеды, мой и Валькин.
Они выехали после обеда.
Погода была хороша, хотя в воздухе уже ощущался осенний холодок. Велосипеды были не новые, скрипели и щелкали, а впрочем, бежали бойко по твердым непыльным тропкам.
Когда-то здесь впервые Галя шла в лес со стадом, видела камыши, осоку, бочаги с плавунцами. Плавунцов уже не было, а в бочагах гнили бурые листья.
Проколесив по лесу часа полтора, они выехали прямо на родник с болотцем и изогнутую березу.
– Стоп, – сказала Люся. – Отдохнем.
Они положили велосипеды в траву и сами присели. Гале стало сладостно-больно и грустно. Береза все так же отражалась в воде, усеянной листьями, голая, неестественно изогнутая, но полная жажды жизни. Шел когда-то по лесу великан. Краем сапога он наступил на эту березу. Она упала и выпрямиться не смогла, только изогнулась, продолжая тянуться к небу. А лет ей было, наверное, пять в ту пору, а сейчас уже сорок, пожалуй.
– Было у меня тут дело, – сказала Люся. – Смеяться ли, плакать, сама не знаю, а вспомнишь – вздохнешь.
– Что было? – холодея, спросила Галя.
– Так, стадо пасти помогала, – насмешливо сказала Люся, сгребая кучки листьев.
– С Костей?
– Ага…
Галю бросило в жар. «Вот кто к нему ходил! – подумала она в каком-то страхе. – Она тоже сидела, прижавшись к нему спиной, а может, хлесталась кнутом, и Петька уходил домой – умный такой, все понимающий Петька».
Ее разом охватила такая ярость, и обида, и злоба – она бы ударила в Люсино лицо, оно было отвратительно, и вся она отвратительная, мерзкая, гадкая…
– Костька не дурак малый, пока ему не надоест, – говорила тем временем Люся, – а вообще хамло, каких мало на свете.
Прошел по лесу порыв ветра, голые ветки зашуршали, застучали в вышине. И разом Галина ярость прошла так же быстро, как и появилась. «Люська была до меня, – подумала она, – а теперь уже нет. И какое мне дело? Пусть она ревнует, а не наоборот».
– Теперь ты кого-нибудь любишь? – спросила она дипломатически, чтобы успокоиться.
– А, никого не люблю и любить не буду, – равнодушно сказала Люся. – Ее нет, любви, все выдумки.
– Ты что?..
– А что? Любовь! Только в книжках читала когда-то, и то треп.
– Ну, – улыбаясь, сказала Галя, – есть, я знаю…
– Нету, выдумки! – запальчиво воскликнула Люся.
И Галя подумала: «Какая она маленькая, как из детского сада».
– Вон Валька спуталась с шофером. Он ей: «Люблю тебя, любовь моя!» – а сам только и знает, что под кофту лезть. Нужна мне такая любовь! А Валька твердит одно: «Пойдем распишемся». Тоже «любовь»!
– И что?
– А что? Согласен! Дом у него в Дубинке, правда, отцовский, не свой, но и свой, говорит, в момент построим. Шоферы, они всё достанут. Валька ревет: «Не хочу в девках сидеть! Когда-то другой случай представится. А с ним будет хорошо, все достанет, и дом свой, из доярок смыться можно. А любовь мы в кино посмотрим».
– Любовь – когда без другого человека жить никак нельзя, – глубокомысленно заметила Галя. – Пусть бы меня резали, не пошла бы замуж только за какой-то дом, тьфу! Лучше умереть!
– Ну и отышачишь сорок лет в доярках – и тогда умрешь.
– Хотя бы и так, скажи своей Вальке. А свою душу, свою надежду, веру в счастье, будущую любовь топтать ради какого-то дома – это же страшная глупость! – воскликнула Галя, а сама подумала: «Она тут была с ним. Он, наверное, говорил ей: „Бедненькая моя!“ – и гладил по голове, потом по спине, как гладят котят».
Не в силах больше сидеть и говорить, она вскочила, и тут ветер донес странный звук. Она прислушалась – тихо мычала корова.
Они нашли Пташку в неглубокой яме, усыпанной буро-желтыми листьями, скрытой кустами. Сама буро-желтая, корова стояла, испуганно глядя на людей, а у ее копыт лежал бурый, мокрый, вылизанный теленок. Челка у него топорщилась, и он задирал маленький сопливый нос. Пташка прядала ушами, взволнованно фукая. В отличие от теленка она была грязна и облеплена листьями.
– Сумасшедшая корова, – сказала Галя, – ведь ждали через три недели!
Теленок был славный. Они бросились к нему, тормоша и разглядывая, переполненные нежностью и восторгом. Пташка беспокойно просовывала морду между ними, лизала свое дитя и лизала им руки, словно прося не обидеть. Они и посмеялись и прослезились; и было такое чувство, что их тут не двое, а трое, – так понятна была Пташка-мать.
Галя осталась сидеть с коровой. Люся поехала в село и вернулась с подводой, на которой к вечеру теленка доставили на ферму. Тут Пташка и теленок были разлучены навсегда: теленок – в телятник, корова – в коровник, как было заведено испокон веков по методу Цугрика, несмотря на то, что корова тревожно мычала и вертела головой с испуганными ищущими глазами.
Пташка ревела несколько дней. Галя не раз уже видела, как забирают телят у коров, но на этот раз была потрясена. Слишком хорошо она знала свою Пташку и, еще сидя в лесу возле нее, подумала, что каждая скотина – это не просто скотина, а целый мир, пусть проще, бесхитростнее человека, но все же мир, похожий на наш и понятный нам, на который, впрочем, мы не обращаем внимания и с которым не считаемся.
ПТАШКА, например, была нежным и добрым существом. У нее были круглые лакированные рога с черными кончиками, но она не подозревала, зачем ей они. В толкучке за едой она неизменно оказывалась позади; Костиного кнута боялась пуще огня, и он ее не бил: достаточно было слова, она понимала.
Она любила лизать руки Гале и некоторым дояркам, но мужчинам никогда не лизала – может, потому, что пахли табаком.
Своего теленка она помнила слишком долго и иногда принималась так мучительно и по-бабьи тоскливо мычать, что хоть возьми и принеси его ей.
Она была безобидна и послушна во всем, кроме одного заскока: еще не было случая, чтобы она родила теленка в коровнике. Непонятно, как ей это удавалось, но она неизменно обманывала всех и в момент, когда этого меньше всего ждали, вдруг убегала из стада, забиралась в рожь, в глухие заросли, и, пока ее искали, теленок появлялся на свет. Потом это место она долго помнила и, тоскуя по отнятому теленку, не паслась, а все стремилась к этим зарослям, уже не слушаясь ни слова, ни кнута. И Костя поджигал кусты, выжигал саму землю и запах; тогда Пташка успокаивалась.
Иванов за это ее страшно невзлюбил: всякий раз, высылая подводу, клялся, что в следующий раз этот номер ей не пройдет. Но следующий раз наступал, и номер проходил.
ЧАБУЛЯ, наоборот, своих детей не любила, не понимала и сейчас же их забывала. Уносят теленка – она даже не покосится, жует себе и помахивает хвостом.
Это было угрюмое, глупое и бестолковое животное, постоянно битое не за свою зловредность, а именно за глупость.
Молока она давала меньше всех, хотя ела без меры, раздувалась, как пузырь. Часто вываливалась в грязи. Какая-то тупая флегма, без запросов, без фокусов и талантов, она больше всего соответствовала идеалу Иванова, пожалуй, но Гале она была неприятна, и с ней она никогда не сдружилась – это было просто невозможно.
БЕЛОНОЖКА была приятна и общительна. К сожалению, будучи «тугосисей» от природы, она доставляла много трудов хозяйке, но за характер Галя ей все прощала.
У Белоножки были добрые глуповатые глаза, она любила, чтобы ей чесали шею – тогда она поднимала голову так, что казалось, хрустнут позвонки.
Никогда никому Белоножка не сделала зла, была простой, привязчивой сангвиничкой, с которой всегда можно сладить. Она отличалась необычной мастью: шерсть ее была белая-белая, даже рога были наполовину белые, но когда светило солнце, Белоножка казалась розовой. Ее знало все село.
КОМОЛКА родилась на свет без рогов. Даже бугорков на лбу не было, вместо них, наоборот, две ямки. Из-за этого морда ее казалась удлиненной и изящной, как у лани.
Она была в стаде «возмутителем спокойствия». Без всякой причины она своей безрогой головой так толкала соседей, что те падали на колени. «Ух ты, аристократка, – рычал Костя, нещадно полосуя ее, – я тебя научу лаптем щи хлебать!»
Но она ничему не научалась. Ее били, но она только пуще злилась. Если бы ей еще рога, житья бы от нее не было; к счастью, бог предусмотрел это: как известно, он бодливой корове рогов не дает.
АМБА была верной подручной Комолки в побоищах: едва та заварит кашу, Амба уже тут как тут!
Эта дурная особа никогда не ела из своей кормушки, а разевала рот на чужой каравай. Какое бы вкусное сено ей ни положили, она оставляла его «на потом», а сама, натягивая цепи, лезла к соседям, потрошила их кормушки, тащила, расшвыривала, при этом зло бодала соседей и даже своей наставнице Комолке однажды пропорола брюхо.
В стаде пастухи нещадно огревали ее батогами вдоль и поперек, отчего она ходила вся полосатая, и доярки звали ее «Тигра».
Эта закоренелая злодейка смиренно опускала голову лишь перед Лимоном, вдруг становясь этакой смирной, послушной и вежливой, едва он останавливал на ней свои бессмысленные выпученные глаза.
АРКА считалась «шаговитой» коровкой. Она ходила быстрее всех, как-то споро, мягко, без суеты. Пастухи были просто без ума от нее; она словно угадывала их мысли, и одного легкого свиста Петьки было достаточно, чтобы она свернула на нужную тропинку.
Галя гордилась, что впереди стада неизменно идет ее умная, толковая Арка.
Плохо только, что у этой умницы были какие-то законченные, безмятежные глаза. Отлично постигнув все правила жизни, она не знала никаких сомнений. И хотя она не брыкалась, не бодалась, вела себя крайне дисциплинированно, к ней все же не тянулась душа. Бывают и люди такие, положительные в высшей степени, но такие законченные, засушенные и правильные в своей положительности, что уже через три минуты общения с ними начинаешь задыхаться.
Так что, несмотря на все уважение к Арке, сердце Галино к ней не лежало, сердце любило Сливу.
СЛИВА была очень женственна, если позволительно так сказать о корове. Она не фокусничала, как Комолка, не подличала, как Амба, не была тупой, как Чабуля, или отличницей, как Арка, она была доверчиво-добрая, чувствительная и задумчивая. Ее не следовало бить, даже бранить – от этого она сверх меры пугалась, и шкура у ней нервно подрагивала. Она любила спокойные, ласковые слова и прикосновения.
Слива и Белоножка стояли рядом и очень дружили. Но в Сливе была та глубина, которой полностью лишена была Белоножка. Слива могла подолгу стоять в задумчивой позе, не обращая внимания на шум, драки, мычание; и в этот момент Гале казалось, что Слива, потеряв всякую надежду понять окружающих, живет в своем замкнутом трудном мире и все думает и думает о чем-то.
