Текст книги "У себя дома"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

4

Село Руднево располагалось на берегу того же ручья. С одной стороны был лиственный лес, с другой – бесконечное поле. Село потонуло в садах, только выглядывали бурые и серые кровли.

Долина ручья была широка и полога, перегорожена плотинами, отчего образовались пруды. За прудами на той стороне виднелись в зарослях развалины старинного барского дома и ослепительно белая колокольня с растущим на куполе деревцом.

Было красиво, может быть, слишком. У Гали заколотилось сердце: она узнавала и не узнавала родимо места, и на миг она почувствовала счастье оттого, что она здесь.

Контора была заперта, спросить не у кого: до сих пор им не встретилась ни одна живая душа, словно село вымерло.

Они пошли по улице. На траве, на лопухах и подорожниках лежал серый слой горячей пыли. Под заборами куры лежали в пыли, открыв пересохшие клювы. За плетнями в садах повисли на ветках гроздья тугих зеленых яблок и краснели, как брызги крови, вишни.

Вдруг послышался какой-то странный, ни на что не похожий шум. Было в нем и скрипение, и рокот моторов, и тонкие выкрики, и все это сливалось в одно непрерывное «а-ла-ла-ла!».

Было похоже, будто массы людей взволнованно о чем-то кричат, и Галя, холодея и недоумевающе, прислушалась, а Волков и Степка не проявили ни малейшего беспокойства, шли себе, пробрались сквозь стену высоких кустов – и тут перед ними открылась необыкновенная картина.

Сколько видел глаз, земля была усыпана белыми движущимися точками. Это двигались утки, невероятное, неисчислимое количество уток. Все были белые, все кричали, так что больно становилось ушам.

Некоторые лежали на земле, но остальные непрерывно двигались, бежали толпами, незаметно оказывались в воде – пруда почти не было видно из-за птиц, и берег только угадывался – и плыли по воде, словно гонимый ветром пух, какими-то сложными массовыми кругами, куда-то судорожно стремясь и крича.

Чтобы попасть в утятник, достаточно было перешагнуть невысокую жиденькую изгородь из старых досок и жердей. Вдоль нее бегал костлявый хромой утенок и заглядывал в щели, ища выхода.

Волков нагнулся и схватил утенка. Он отчаянно затрепыхался, запищал; Волков усадил его удобнее, и тот замолчал.

Из сарая вышли мужчина и женщина. Женщина высыпала из ведер корм в корыто, и вокруг нее поднялось такое столпотворение, что казалось, ее собьют с ног. Утки лезли друг на друга, топтали слабых, опрокидывались.

Женщина – Галя разглядела, что это была молодая девка, плотная и краснощекая, – расталкивала уток ногами и продолжала наполнять корыта.

От крика у Гали заломило в висках. Видимо, утки были очень голодны. На всем пространстве утятника не виднелось ни травинки – лишь голая, выбитая земля в пуху и помете да кое-где пучками возвышалась крапива. Это была необыкновенная крапива: высокая, как конопля, с толстыми обглоданными стволами, она смахивала на молодые деревца.

Мужчина был низенький и худой, в потрепанном, выгоревшем костюме, и сам весь какой-то выгоревший, неприметный. На боку у него болтался фотоаппарат «Зоркий».

– Привезли тебе доярку, Иванов, вместо Денисовой, – сказал Волков. – Вот хорошая девочка, не обижайте ее.

– Мы никого не обижаем, – сказал Иванов.

– В первую очередь себя.

– Нас, Сергей Сергеевич, уж больше и обидеть нельзя.

– Так, начал прибедняться.

– Молотилку забрали? Шиферу не дали? Резину у вас год прошу!

– Ладно, сколько уток сегодня сдаешь?

– Тысячу. Больше не берут.

– А мог бы сдать?

– Пять тысяч хоть сейчас и через неделю пять. Все забито.

– Мистика какая-то! – с сердцем повернулся Волков к Гале. – Утки готовы, тысячи уток, народ ждет, а убить и ободрать некому. Комбинат мал, не принимает.

– Вы там покричали бы в обкоме, – сказал Иванов.

– Что обком – они все знают. Строители подводят.

– Строители завсегда подводят, – согласился Иванов, тоже обращаясь к Гале, потому что она добросовестно слушала. – Вот смотрите, обещали новый комбинат в январе. Сейчас уж лето. Ну? Это ж кричать надо, это ж их спросить надо: почему?

– Заслушивали их на бюро, – сказал Волков. – Строители готовы бы сдать, но их плохо снабжают. Нет стройматериалов и тому подобное…

– Значит, снабженцы виноваты! – воскликнул Иванов.

– Снабженцы сваливают на совнархоз.

– Так-так, совнархоз во всем виноват! – иронически покачал головой Иванов.

– Да нет же, – улыбнулся Волков, – совнархоз жалуется на Госплан, а Госплан на Госбанк.

– В таком случае господь бог во всем виноват, он один – и больше никто, – развел руками Иванов. – Только куда мне уток девать?

– Ладно, не нервничай. Было бы что, а куда девать – найдем.

– Пока найдем, у меня каждый день десятки дохнут.

– Отчего?

– Черт их знает, много слишком, затаптывают слабых, калечатся. От голода. Не было рассчитано такую ораву кормить. Сказано – по достижении трех килограммов сдавать. А у меня они по месяцу такие бегают. И лишнюю машину комбикорма жрут. Это что – хозяйственно?

Волков задумчиво чесал шейку утенка, который сидел у него на руках; утенок пригрелся и закрыл глаза.

– Сооружай клетки и гони уток на базар.

– Давно бы так.

– Я скажу Воробьеву!

– Надо спасаться!

– И по этому случаю нас сфотографируй. Научился?

– Из тридцати шести шесть получаются.

– Давай сними нас шесть раз – один снимок как раз получится.

– Снять-то я могу… – пробормотал Иванов неуверенно, открывая футляр.

– Подумать только, какой кадр. Сюда бы самого Бальтерманца из «Огонька». Тридцать тысяч уток, и на горизонте недостроенный комбинат. Давай с Людмилой. Людмила!

– Ау! – откликнулась девушка с ведрами.

– Иди сниматься.

– Бя-гу! – Она побежала, на ходу снимая платок.

– Вот обезьяны, любят сниматься! – вздохнул Иванов. – Хлебом не корми…

– Тебя утки еще не съели? – весело спросил Волков Людмилу.

– Уж съели! Я их сама съем, я девка бядовая.

– Ты вот зачем у Марии мужа отбила и не отдаешь обратно?

– Пущай отберет, я разве дяржу?

– Не стыдно тебе? Мария небось плачет.

– Пущай плачет. И так попользовалась, будя, теперь мое время.

– Вот так они рассуждают, – вздохнул Иванов. – Справься с ними!

– Уж вы-то рассуждаете! – накинулась на него Людмила. – Умные такие больно! А мне что, прикажете век с вашими утками сидеть, свету не видать? На все село женихов – один Костька, у меня года идуть. Не хочу сидеть в девках!

– Ну, ну, потише! – прикрикнул Волков, нахмурясь. – Вот заставим тебя отчитаться перед комсомольской организацией.

– А я не комсомолка!

– Вот поговорите с ними, – уныло сказал Пианов.

– У Марии ребенок будет, – сказал Волков. – Поймешь ее, когда у тебя тоже будет и он тебя бросит.

– Коль найдет лучше, пущай бросает! А мне и то лучше, чем ничего. Я бядовая, не пропаду.

– Что-то ты слишком бядовая.

– А бядовым только и житье.

– На что он тебе сдался, дурья башка? Он же пьет, как сукин сын.

– А я ему еще подолью, за то и любит.

– Тьфу! – вдруг тонко и сердито плюнул Степка.

– Ты че-го плюес-си? – возмутилась Людмила. – Ты, что ли, меня возьмешь? Ну? Кто меня возьмет? Нечего плеваться!

Она повернулась и ушла, сердито громыхая ведром.

Волков подумал и опустил на землю сидевшего у него утенка. Тот заковылял, жалко вспархивая крыльцами, к корыту, но там уже ничего не было, и его только потолкали, сбили с ног, он затрепыхался, полез, его опять сбили, он поднялся и отковылял в сторону.

– Этот не жилец, – сказал Волков.

– Нет, – подтвердил бригадир.

– Ты с ней построже.

– Что ей сделаешь? Школу бросила, мать хворая – не ходит, бабка старая. Одна всех кормит. А девка в соку… Слышит, как другие живут. Каждый хочет жить.

– Смотря, знаешь, как жить.

– Все это очень верно. Особенно если над вами не каплет. Оно к корыту не протолкаешься – не проживешь.

– Спрячь свой аппарат, все равно карточек не сделаешь, – раздраженно сказал Волков. – Тоже философ объявился!.. Идемте в коровник. Еще невест посмотрим.

Он засопел и решительно пошел прочь.

В этот момент Людмила показалась из дверей сарая с полными ведрами. Она насмешливо посмотрела на мужчин и с сердцем вывернула ведра в корыта. Поднялась новая утиная свалка. Людмила расшвыряла уток и вдруг запела – громко, сильно, каким-то необыкновенным, великолепным голосом:

 
Прощайте, глазки голубые,
Прощайте, русы волоса!..
 

– Эй, Людмила! – сказал Волков строго. – Доиграешься. Много себе позволяешь, понятно?

– Отстаньте вы, начальник, – зло сказала Людмила. – Знаете одно – ездить-кататься да ялик чесать. Ну, судите меня, ну, стреляйте! Дармоеды, трепачи несчастные!

Она хлопнула дверью, и из сарая опять донеслась ее песня:

 
Прощайте, кудри навитые,
Прощай, любимый, навсегда!..
 

– Она что у тебя, в самом деле с ночи до ночи? – строго спросил Волков.

– Зачем? Кузьминична сменяет с четырех часов.

– Распустился народ у вас, – мрачно сказал Волков. – Плохо, что у вас коммунистов всего двое, даже организации нет… Горлопаны всякие…

Видно, его душили обида и злость, ему хотелось доругаться, но он старался не подавать виду.

– Работает она, надо сказать, честно, – пробормотал Иванов.

– А как насчет воровства? Уток не воруют?

– Вот чего нет, того нет, – сказал Иванов. – Уток не воруют.

5

Пониже утиного пруда находился другой – просто пруд, сделанный словно по заказу старомодного художника, весь в лилиях, обросший ивами, роскошный и томный.

Впрочем, он потихоньку погибал: мутная зеленая вода из утиного пруда непрерывно текла сюда по цементной трубе и заражала его.

Над этим прудом, на бугре, стоял коровник.

Это было длинное кирпичное здание, крытое, однако, соломой. Ворота его были распахнуты и зияли чернотой, как беззубый рот. На крыше из соломы росли стебли ржи. На спуске к пруду стояла изгородь из жердей, отделявшая загон, где земля была черная, липкая, перемешанная с навозом.

Видимо, когда-то строители намеревались отгрохать коровник по всем правилам. Размахнулись они широко, вывели коробку, положили перекрытия с рельсом для подвесной дороги – и тут исчерпалась смета. Работы прекратились, и сооружение было законсервировано.

Коробка стояла несколько лет, поливаемая дождями и обдуваемая ветрами, потихоньку разрушалась, и после укрупнения новый председатель махнул рукой, велел навесить кое-как сколоченные ворота, навалить на потолок стог соломы – и так это славное сооружение, минуя полосу расцвета, сразу перешагнуло из своего рождения в упадок.

Это было странно и нелогично. Все равно как если бы накануне пуска Братскую ГЭС законсервировали по причине исчерпания сметы, потом она долго стояла, а потом новый начальник приспособил бы ее под водяную мельницу. Так и рудневский коровник, вместо того чтобы стать прекрасным механизированным и современным сооружением животноводства, оказался просто скверным хлевом.

Спору нет, явление исключительное, и статистически, может, таких коровников совсем немного. Но рудневским коровам от этого не было легче: они ни разбираются в статистике.

Мужчины и Галя пошли вдоль коровника, и Степка сказал:

– Пойду еще искупнусь, ладно?

Он отделился и запрыгал вниз, взбивая ботинками облачка пыли, снимая на ходу рубашку.

Тут Гале стало по-настоящему жарко, она почувствовала себя неважно. А вид коровника нагнал на нее что-то близкое к тоске.

За коровником оказались люди и стояла машина-цистерна с надписью «Молоко». Женщина в соломенной шляпе ругалась с шофером. Она упрекала его за то, что приехал поздно: молоко уже могло прокиснуть.

Молоко стояло здесь же на солнцепеке в больших помятых бидонах; было странно, почему оно ждало машину именно на солнцепеке. Машина гудела: шофер втыкал в бидоны толстый шланг, а через него молоко всасывалось в цистерну.

Заметив Волкова, женщина перестала ругаться и заулыбалась.

– Сергей Сергеич, вот нежданный гость! А мы запарились совсем. Вот скажите, как работать, если транспорт прибывает после обеда? Ну, полюбуйтесь! Вот хорошо, что партийное руководство само увидит. А у нас потом молоко не принимают. Пожалуйста!

– Маркин в аварию попал, я вторым рейсом пришел, – угрюмо сказал шофер.

– Часто так бывает? – строго спросил Волков.

– Да нет, сегодня первый раз, кажется, – сказал шофер.

– Ах, они когда хотят, тогда и приезжают! – всплеснула руками женщина. – Вчера пришел в пять часов, позавчера – в семь… А сегодня – полюбуйтесь.

– Что за черт, уж не прокисло ли? – удивился Волков, заглядывая в бидон. – Это утреннее?

– Холодильника у нас нет, Сергей Сергеич, сами знаете. Я неоднократно обращала внимание руководства.

– Вы бы хоть в тени поставили.

– Рабочей силы нет, Сергей Сергеич. Доярки распустились, я одна разрываюсь. Я не могу таскать бидоны, а их попробуй заставь – такого тебе наговорят!

– Слушай, что это у вас творится? – хмуро спросил Волков у Иванова.

– Это сегодня, – поспешно ответил бригадир. Молоко забирают утром, пока не испортилось. Корыто сделано, чтобы ставить бидоны в холодную воду, но они хранят в нем свои скамейки.

– А кому носить воду? – воскликнула женщина. – Я не могу одна носить, вы знаете, я человек больной, а их не могу заставить. Им и слова не скажи. Бегаешь, крутишься, ради общенародного же блага недосыпаешь, недоедаешь, а тебе еще упреки, заявления пишут!..

Она поднесла руку к глазам и всхлипнула.

– Какие еще заявления? – устало спросил Полков.

– На меня, какие же еще! Воробьеву подают.

– Я не видел.

– И хорошо, что не видели. Им верить нельзя, им лишь бы не работать. Никакой сознательности. А пуще всего Нинка Денисова!

– Денисова с завтрашнего дня свободна. Вот новая доярка вместо нее, знакомьтесь.

Женщина в соломенной шляпе быстро окинула взглядом Галю, приветливо улыбнулась, протягивая красивую тонкую руку:

– Софья Васильевна, заведующая фермой.

– Как у вас план? – продолжал спрашивать Полков.

– Стараемся. Выполнение положительное. Среднесуточный надой выше, чем в других бригадах. Получаем по четырнадцать килограммов молока от фуражной коровы.

– Неплохо. Для такой фермы неплохо.

– Ну как же! – обрадовалась заведующая. – Последнее решение обкома обязывает нас бороться за пудовые надои. Мы полны решимости достичь этого уровня.

Галя тем временем удивленно оглядывалась.

Шофер сложил шланг, завел мотор и поехал, ни с кем не попрощавшись, как лицо совсем постороннее.

Смуглая приземистая старуха принесла из пруда два ведра воды и принялась споласкивать бидоны. Ей, видно, было неохота и тяжело идти к пруду вторично – она экономила воду: сполоснув один бидон, переливала в другой и так далее. Раз сполоснутые бидоны она ставила вверх дном сушиться.

Галя все больше недоумевала: как это утреннее молоко стояло до сих пор, почему бидоны моются водой из пруда – и никто ничего не говорит, словно так и надо? Почему вокруг столько грязи, мусора, если достаточно пройтись граблями и убрать? Еще больше поразил ее коровник внутри.

Навоз здесь лежал таким толстым слоем, что нога ступала по нему, как по матрацу. Все вокруг было бурым от грязи, от потеков воды с потолка (солома наверху была скорее декорацией, чем защитой от дождя), окна в большинстве выбиты.

Мордами к окнам, хвостами в проход стояли в два ряда коровы на цепях. Их облепили тысячи мух. Коровы беспрестанно топали, обмахивались хвостами; цепи гремели.

Волков осторожно шел первым по проходу, с опаской поглядывая на размахавшиеся хвосты.

– Почему они голодные стоят? – спросил он.

– Это Панькин подкормку еще не привез, – объяснил Иванов.

– Чем подкармливаете? Викой?

– Ну да. С овсом.

– Свежим воздухом они их подкармливают! – раздался насмешливый голос.

В проходе показался молодой парень – рослый, загорелый богатырь с предлинным кнутом на плече.

– Свежим воздухом и молитвами, – весело повторил он. – Кабы я не гонял их на пашу, дали б ими нам четырнадцать литров!

– Что врешь! – сердито крикнул Иванов.

– Почему вру? Пусть парторг сам поглядит на кормушки, да там две недели ничего не было.

– Чего врать пришел сюда? – истерически крикнул Иванов. – Позавчерась давал вику с овсом. Ты чего наводишь тень? Смотри, Костька, доведет тебя твой язык. Распустились!

– Я вас не боюсь, – насмешливо сказал парень. – Без меня вы зашьетесь с вашей фермой. Ясно?

– Ты знай свое дело и не трепись. Пришел выгонять?

– Ну?

– Ну и выгоняй.

Наступило неловкое молчание, только фукали и громыхали цепями коровы.

Костя пожал плечом и стал отпускать коров. Ночуя свободу, они как-то поспешно, испуганно бежали к двери, за которой звонкий мальчишеский голос на них бодро закричал, послышалось хлопанье бича.

– В самом деле, что-то у вас нехорошо… – пробормотал Волков, заглядывая в кормушку: она была чистая, вылизанная – единственное чистое место в коровнике; и только на дне лежал гладкий кусок серой каменной соли-лизунца: соль, видимо, имелась на ферме в достатке.

– Не слушайте их, горлопанов! – воскликнула заведующая. – Сергей Сергеич, им вечно мало, им все не так. Мы работаем не покладая рук. Коллектив полон решимости выйти на первое место по управлению.

– Коровки у нас хорошие, – оптимистично подтвердил Иванов.

Волков задумчиво смотрел, как коровы бегут к выходу, огибая грубо сколоченное корыто, в котором лежали скамейки и разная ветошь.

– Слушайте, – вдруг сказал он глухим голосом. – Вы на отшибе, к вам ездят редко, вы что это, очки втираете?

– Сергей Сергеевич!.. – воскликнула заведующая жалобно.

– Еще весной я велел поставить громоотвод! – закричал Волков истерически, не слушая ее. – Где громоотвод?

– Извините, забыли, – виновато пробормотал Иванов. – Тут делов этих… сдохнешь, не упомнишь… Сергей Сергеевич…

– Вы все забыли, вы забыли! – продолжал кричать Волков, кажется, не на шутку распаляясь. – И подкормку забыли, и уход забыли, элементарные правила животноводства забыли. Для чего вам головы даны? Для того, чтобы ими глядеть? Или для того, чтобы ими есть?

Галя впервые увидела его в гневе. Такой он был некрасив, неестествен; даже становилось как-то неловко за него, хотя он говорил и правильно.

Заведующая и Иванов покаянно молчали, потупив глаза.

– Разгильдяи! Бездельники! Сами распустились – чего же вы от людей хотите? Ох, Иванов, не на своем месте ты, кажется, ходишь!

– Ну, снимите меня… – покорно и грустно прошептал Иванов, шевельнув руками.

И Гале вдруг стало его жалко, невероятно жалко.

Волков уставился на него ледяными глазами, потом резко повернулся и заходил туда-сюда. Он увидел у столба полуоторванную цепь, зло рванул ее – цепь оторвалась, он швырнул ее в открытую дверь, и цепь распласталась по земле, как змея.

На Иванова страшно было взглянуть. Волков достал платок, вытер красное лицо: внутри коровника было душно, дышать нечем, хотелось выйти скорее на воздух. Волков еще раз обтер лицо, шею, старательно сложил потемневший платок и положил его в карман.

– Да, так вот, значит, новая доярка, – сказал он тупо. – К кому ее устроить жить?

– Можно и к тете Моте…

– Она одна живет?

– Одна.

– Я на тот предмет, что если дети, так… В общем устройте. Где тут ее орудия производства?

Заведующая достала из корыта подойник и скамейку с нацарапанными надписями «Нина».

– Завтра первая дойка в полчетвертого.

– Хорошо, – сказала Галя.

Волков и Галя пошли к машине за чемоданом, а в коровнике сразу поднялся какой-то резкий разговор между бригадиром и заведующей фермой.

Пастух Костя щелкал огромнейшим бичом. Подпасок – мальчишка лет пятнадцати – бегал вокруг стада, как гончий пес, и направлял его. Получилось, что все пошли вместе – Волков, Галя, Костя.

Странно и неловко было смотреть на Костю. Он был так здоров, так красив, а одежда на нем была худа. Может быть, Галя после города просто не привыкла, а никто здесь этого не замечал?

– Ну, значит, теперь в пастухах? – мрачно спросил Волков.

– Мне нравится, – беззаботно сказал Костя.

– И не стыдно тебе?

– Чего стыдно? Работа почетная. Все ваши надои на мне да на Петьке держатся. И я люблю животных.

– Он комбайнер, – сказал вдруг Волков, обращаясь к Гале. – Он комбайнер и тракторист.

– Был! – весело сказал Костя.

– И назад не хочешь?

– Что мне, жизнь надоела?

– Так в пастухах век и проходишь?

– А мне хорошо. По крайней мере хоть работа чистая.

Волков, прищурившись, посмотрел Косте в лицо.

– Чего смотрите? – спросил Костя спокойно. – Небось так в парторгах век и проходите? А на трактор не тянет?

– Ты не знаешь моей жизни, Костя.

– А откуда вы знаете мою жизнь? – сказал Костя, подмигнул Гале, взмахнул кнутом и зашагал прочь.

Стадо удалялось в поле. Петька бежал прямо по картошке, лупил коров, сходивших с дороги; они шарахались, толкались, и он развил такую бурную деятельность, что стадо с необычайной быстротой, почти бегом, скрылось в облаке пыли.

«Москвич» на длинных ногах стоял у конторы ни солнце, раскаленный и пахнущий бензином. Степка копался в кабине.

– Купался? – спросил Волков.

– Нет. Подзагорел малость, вишен поел. Вода в пруду такая зеленая, аж противно смотреть.

– Поедем в Дубинку.

– Это еще зачем?

– Посмотрим…

– Что ж, в Дубинку так в Дубинку. Свиней смотреть, да?

– Свиней, – устало сказал Волков.

Галя добыла чемодан. От жары у нее была тяжесть в голове и во всем теле.

– Я вот что хотел бы… – сказал Волков. – Вы свежий человек. Вы сейчас пойдете к Иванову, он вас устроит к тете Моте, а завтра вы начнете работу. Вы не могли бы посмотреть: что здесь такое делается? Что-то здесь очень нехорошее делается. Скажу вам прямо: у меня такое впечатление, что здесь наступило какое-то повальное разложение – от Людмилы до Иванова. Никого нет! Порядочного труженика нет. Все прекрасны! Не знаешь даже, на кого опереться. Слушайте, напишите мне. Или позвоните.

– Это у вас система? – спросила Галя, вспомнив деревенского стукача в кабинете Воробьева.

Волков не понял.

– Нет, только мнение ваше, больше ничего! – воскликнул он. – Может, я с ним не посчитаюсь. Недавно здесь было куда лучше. Поймите: у меня нет времени сидеть здесь и смотреть за каждым их подвигом, а нужно же понять, нужно разобраться. Идет?

Галя слегка пожала плечами; ей становилось все хуже.

Волков сел на переднее сиденье. «Москвич» взвыл, рванулся, бойко запрыгал по колеям, так что куры полетели по изгородям, и умчался, запылив всю улицу.

От пруда шли гуси – ровной, до смешного правильной шеренгой. Они шли весьма гордо, неторопливо, переваливаясь, тяжело неся свои жирные брюха.

Передний гусак остановился и внимательно, испытующе посмотрел на Галю. Все гуси за ним тоже остановились, не нарушая строя, и терпеливо ждали. Гусак что-то сказал Гале – мудро и очень убедительно. Он пошел дальше, все двинулись за ним, а он еще несколько раз оборачивался и повторял то же странное слово, справедливо подозрения, что Галя не совсем поняла его.