Текст книги "У себя дома"

Автор книги: Анатолий Кузнецов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

5

«Что со мною? Что я, с ума схожу?» – думала Галя, спускаясь по тропинке, ее словно била лихорадка, руки не находили места, хотелось заламывать их; хотелось с кем-нибудь поговорить, умным и спокойным.

Она спешила к коровнику почти со злостью и отчаянием; она была уверена, что коровы затоптали подкормку, а Слива вывалялась в навозе.

Слива не вывалялась в навозе, стояла, пережевывала жвачку, и шерсть ее отливала медью.

Галя зашла со стороны кормушек, взяла Сливу за морду и заглянула в глаза. Корова не противилась, только глаза ее выпучились, стали видны белки с красными жилками. Зрачок у нее, как у всех коров, был в форме маленького прямоугольника. Этот прямоугольник был подернут лиловой дымкой; казалось, Слива прячется за этой дымкой, и только изредка в глазах ее мелькало что-то осмысленное.

– Слива, королева ты моя… – сказала Галя.

Корова насторожила уши, протянула морду и дружелюбно фукнула. Нос у нее был широкий, черный, холодный.

Галя пошла по ряду своих коров, трогая их за рога, заглядывая с какой-то надеждой в глаза; все глаза были подернуты лиловыми дымками, от этого ее тоскливое одиночество еще усилилось.

Она чуть не вскрикнула от радости, когда раздались голоса. Жара спадала, и пастухи пришли выгонять. Она стала говорить с ними о самых пустячных пустяках, лишь бы задавать осмысленные вопросы и получать осмысленные ответы.

– По правилам, это вы должны отвязывать коров, – говорил Костя ворчливо. – А мое дело получить стадо и сдать. Да что с вами делать…

«Говори, говори!» Она решила, что теперь будет каждый день помогать ему выпускать стадо, потому что это самый хороший момент на дню.

Петька протяжно кричал, направляя стадо на дорогу. Мелькнула торпедоподобная спина Лимона, и вокруг него произошла какая-то свалка.

– Можно, я пойду с вами? – спросила Галя.

– Зачем? – удивился Костя.

– Помогу.

– Сами справимся.

– Ну, возьмите!..

– А мне что? – пожал плечами Костя. – Иди себе.

И у нее ноги подкосились от счастья. Она поняла, что весь день ждала именно этого – чтобы пойти в поле со стадом, чтобы бегать вокруг, махать палкой и кричать, а потом лечь в траву, вспомнить о небе и посмотреть в него.

Двигать стадо быстро и собранно – это был стиль Кости и один из его секретов. Он давал коровам добрую разминку, держал их, как говорится, в форме, после чего они жадно накидывались на еду. И чем быстрее добирались до пастбища, тем больше времени было на эту еду.

Плохой пастух гонит – стадо плетется, коровы забредают в огороды, останавливаются, мычат. У Кости вся единая масса шла быстрым шагом, и сам он вышагивал широко, красиво, с рваным дождевиком через плечо, постреливая бичом. А Петька с устрашающими воплями шнырял вокруг стада, как борзой щенок. Галя трусила рысцой сзади, не поспевая за ними.

Кончилось село, потянулись картофельные поля, скошенные луга. Долина ручья была роскошная, поросшая камышами и осокой, местами в ней образовались небольшие, но глубокие ямы – бочаги с таинственной темной водой, по поверхности которой шныряли серебряные плавунцы. Стадо пошло по траве, перестало пылить, и навстречу хлынул лесной пьянящий воздух.

С краю лес был редкий, березы вперемежку с осинами стояли просторно, в одиночку и кучками, солнце свободно светило сквозь них, перебирая стволы, и все это было такое славное, доброе, спокойное.

Стадо рассыпалось между березами, жадно щипля траву. Костя швырнул на папоротники свой дырявый плащ, расправил его барским жестом и вытянулся во всю длину. Петька последний раз похлопал бичом, и стало тихо-тихо, только дышали коровы.

Галя потянула к себе Костин кнут.

Это была сложная штука метров двенадцати длиной. Рукоятка – с добрую скалку. К ней намертво обручами, шурупами и проволокой крепилась вырезанная из автопокрышки полоса – чем дальше, тем тоньше. Она наращивалась крепко пришитым к ней приводным ремнем от какого-то мотора. Затем следовали резиновые жгуты неизвестного происхождения; к последнему из них был пришит двухметровый сыромятный ремешок, а последний метр этого уникального кнута был сплетен из черного конского волоса с узелком и красной кисточкой на конце.

Вот чтобы, не сходя с места, за двенадцать метров достать коровьи ляжки этим узелком, и было создано это чудо.

У подпаска тоже имелся кнут, но, соответственно его рангу, не превышал восьми метров.

Когда Галя подняла кнут и размахнулась, ничего у нее не вышло, только запуталась. Пастухи с удовольствием смотрели на ее упражнения, потом Петька бросился учить.

Он взмахивал, и длинный бич, все эти резиновые полосы, жгуты, ремни кольцом катились от него и выкладывались в траве прямой дорожкой. Развернув таким образом кнут, он делал новый взмах, вся цепь ремней возносилась в воздух, проносилась со свистом вперед, а в последний момент Петька делал незаметное движение на себя, и раздавался такой оглушительный выстрел, что звенело в ушах, а с земли взлетали рассеченные травинки и сухие листья.

Научиться стрелять таким бичом, наверное, было необыкновенным счастьем. Галя научилась раскладывать его, потом взмахнула – и тут произошло неожиданное. Вместо того чтобы просвистеть вперед, кнут всей силой обрушился на нее. Она почувствовала дикую, обжигающую боль и упала, много раз обвитая кнутом. Петька повалился от хохота: видимо, ему это и требовалось доказать.

Галя рассердилась, у нее выступили от боли слезы. Она упрямо развернула кнут. На этот раз ей почти удалось отскочить от свистящей змеи, но последний хвостик из конского волоса, как ножиком, хлестнул ее по ногам.

Петька катался, а Костя с интересом наблюдал. Галя вытерла пот со лба.

– Дурак, – сказала она Петьке.

– Руку отводи вот так, – посоветовал Костя.

Сжав зубы, Галя сделала кольца и снова послала вперед. На этот раз кнут миновал ее, но выстрела не получилось. Она повторила еще раз, дернула к себе – и прозвучал жиденький хлопок.

– Ого! – сказал Костя с уважением. – Для первого раза – сила! Рукой под конец делают так…

Он подошел к ней, пристроился сзади и показал, держа ее руку в своей. Он размахнулся ее рукой, как-то ловко тронул, всего лишь тронул на себя, и эти свистящие кольца произвели непостижимую перестройку – и грохнул выстрел.

Галя ощутила своей спиной широкую и твердую, как каменная глыба, грудь Кости.

– Хватит, – ласково сказал он. – Ты и так сама себя высекла.

Только теперь она почувствовала, как ей по-настоящему больно. Даже нельзя было определить, где сильнее болит. Она была вся жестоко исполосована; и ей стало так смешно, так смешно, она просто готова была повалиться в траву, как этот дурачок Петька, и хохотать от боли и счастья.

– Значит, мать копает картошку? – спросил Костя у Петьки.

– Ага.

– Одна?

– Ага.

– Ну, дуй, помогай, черт с тобой! Галка побудет покуда – вишь, сама напросилась. Только смотри, чтоб Иванов не засек, а заметит, не ври, а прямо говори: «Костя отпустил». Понял?

– Ага.

– Заверни напоследок Лимона, в клевер пошел.

И тут Галя очнулась. Она увидела, что находится в лесу, что исхлестана кнутом, а Петька уходит.

Она закрыла глаза и подумала: «Это хорошо. Пусть поскорее уходит!»

Солнце было уже низко, и тени становились длиннее. Коровы помахивали хвостами и щипали, щипали торопливо, не имея времени мотнуть головой. Костя озабоченно достал карманные часы.

– Ладно, дам еще часок, а клеверу на закуску. Видишь, клевер рядом, а никто не лезет, кроме Лимона-балбеса. Уже знают свое время. – Он покосился на Галю и слишком деловито добавил: – На клевере держи их по минутам, с часами в руке, не то беда.

– Какая? – спросила Галя и не узнала своего звонкого голоса.

– Едят, пока раздуются, как бочки, тогда падают и подыхают. Однажды у меня было, одна удрала на клеверище. Списали.

Он сел на плащ и жестом пригласил Галю. Она спросила:

– Правда, ты был комбайнером?

– Правда, – сказал он. – И трактористом – тоже правда.

– Почему ты пастух?

– Мне в самом деле нравится, – улыбнулся он.

– Почему?

– Почему да почему, – добродушно сказал он. – Очень хорошая работа, спокойная, здоровая, и я сам себе хозяин. Ленивый я. Вот почему.

– А не стыдно?

– С каких пор это стыдно? Пастух – это, брат, на селе почетное дело! Знаешь ты, сколько надо знать пастуху: все травы, и все повадки, и часы – и все иначе в разное время года. Тебя пусти – ты загубишь стадо в два дня. Они же не дикие, они забыли все на свете, жрут что попадя, без меры. Хороший пастух – это все, это и молоко ваше и мясо. А я хороший пастух.

Подул ветер, прошелся по вершинам, и вершины зашумели, заговорили, листья на осинах затрепетали, и скрипнуло старое дерево. Коровы паслись – только шорох стоял. Они понемногу углублялись в лес, передних уже не видно было. Костя и Галя подняли плащ и перенесли его на другое место, поближе.

– Зачем ты живешь? – спросила Галя.

– Нравится, – засмеялся он. – Я же говорю, что нравится. Вот живу – и все. И не понимаю вас, чего вам надо? Мне бы, если бы поесть было, так ничего и не надо. Спать люблю, вот так сидеть люблю, любить люблю.

– Любить?

– А что? Вот придешь ты – любить буду. Многие приходили.

– А что-нибудь другое, огромное…

– Что?

Она хотела возразить, что человеку нужен весь земной шар, как она учила в школе, что жить надо ради больших целей, но почему-то у нее не находилось слов, она запуталась в мыслях и вспомнила беличье колесо.

Она подумала: «Не все ли равно, кто как живет и что ему нравится! Может, как раз это и есть оно, огромное: вольно дышать, думать, любить все это, быть здоровым, не усталым, с миром в душе и хорошим настроением, среди природы – частицей ее, а не гробиться в грохоте на тракторе или крутиться в колесе? Костю не тянет в большой мир, для него мир всюду велик. Ему нравится просто жить. А мы зачем-то мечемся, убиваемся на ферме, вскакиваем в три часа утра. Но он счастливее нас?»

– А ноги ты себе отхлестала, – сказал Костя и провел рукой по красным вздувшимся полосам на ее ногах. – Ноги у тебя красивые.

Она спрятала ноги под юбку. Костя усмехнулся.

Она подумала:

«Господи, какой он красивый, какой спокойный! Как этот лес. Наверное, те девушки, что приходили к нему, ныряли в этот лес с головой и не находили дороги обратно Счастливые, наверное, им было спокойно, хорошо».

– И лицо расхлестала, – сказал Костя, разглядывая ее. – Теперь все узнают, что ты у меня была.

Она подумала: «Ну и пусть! Что в этом такого?»

Он положил ей руку на плечо. Она не удивилась, не отодвинулась.

Неподалеку белела странная береза. Там было какое-то болотце, ключ, наверное, вода подточила березу или ветер свалил – дерево упало в воду, упало давно, когда-то, но продолжало расти, изогнувшись кверху. Половиной ствола оно лежало на воде, а половиной выгибалось к небу, изящно отражаясь в воде.

Галя глядела на эту березу и думала, что даже в уродстве своем природа красива.

Костя обнял ее – спокойно, ласково, легонько привлек к себе. Она не сопротивлялась, прижалась затылком к его плечу, и стало ей тепло и уютно, хорошо и бездумно, – так они сидели довольно долго, а стадо опять ушло и почти скрылось в чаще.

Они опять встали, перенесли плащ к самой березе. Костя пошел заворачивать коров, слышался его голос, несколько раз выстрелил бич.

Галя стояла и ждала одного: чтобы то повторилось, чтобы он сел, а она прижалась затылком к его плечу.

Она услышала, как Костя хлестко лупит кого-то и грубо ругнулся. Лимон вылетел из кустов, как снаряд, сослепу кинулся в другие кусты, только треск пошел по лесу.

Костя пришел смеясь.

Она зажмурилась, а Костя схватил ее радостно и сжал так сильно, что хрустнули кости. Она стала вырываться, но это было все равно, что вырваться из тисков. Он поднял ее и понес к плащу.

Галя отбивалась руками, била его по лицу, извивалась, а он посмеивался и даже не прятал лицо – для него это были комариные укусы. И тогда, разъяренная, она вцепилась зубами в его щеку и укусила так, что он отпустил ее, сел и удивился:

– Вот бешеная! Не я, так другой…

Не помня себя, она вскочила и побежала, как никогда в жизни не бегала. Ей казалось, что он гонится по пятам, она ныряла под ветки, прыгала через ямы, некогда было оглянуться. Она выбежала на край леса, с перепугу повернула не в ту сторону и отмахала добрый километр, пока сообразила, что бежит не туда. Тогда она пошла в поле и вернулась полем, дрожа и поминутно оглядываясь.

Показались серые избы села, донесся шум утятника, и это показалось ей родным и спасительным. Она вытерла лицо, как могла, пригладила волосы и вошла в село совершенно успокоенная, как в родной дом.

И тут она удивленно осмотрелась. Теперь она ничего, ровно ничего не понимала: ни почему ее весь день так колотило, ни зачем она пошла с пастухами и сидела, прижавшись затылком к Костиному плечу, ни тем более того, что так по-дикарски удрала и летела сломя голову, хотя за ней никто не гнался.

6

Перед вечерней дойкой приехал председатель Воробьев и привез писателя.

Они прибыли на красном «Москвиче», и председатель повел писателя по селу, показывая утятник, пилораму и коровник, который особенно рекомендовал посмотреть.

Они ходили серединами улиц, заложив руки за спины, вразвалку. Оба были в светлых просторных штанах и светлых рубашках, оба приземистые и широкие.

По селу разнесся слух, что Воробьев привез очень большое начальство, и бабы бросились загонять по дворам поросят.

Писатель был дородный и холеный, с артистической шевелюрой, колечки которой вились у него на затылке. Когда-то он написал неплохую книжку, ее давно забыли, но он не подозревал об этом, потому что в издательствах считали своим долгом помнить название этой книжки.

Затем он написал много плохих книжек, но у него уже было имя, и писания его проходили без сучка и задоринки.

Живя безвыездно в столице, он считался знатоком сельского хозяйства, так как первая книжка была о колхозе. Поэтому время от времени он делал краткие набеги на тот или другой колхоз, но в основном был знаком с сельским хозяйством только по газетным статьям.

Воробьеву в жизни не приходилось иметь дела с писателями. На всякий случай он обкормил его жутким обедом с крепленым вином, бросил дела и отправился сопровождать, против чего писатель не протестовал.

Приведя писателя на ферму, Воробьев рассказал ему, как здесь раньше было плохо и как теперь стало хорошо.

Однако и в новом своем виде коровник не понравился писателю, он посмотрел в дверь и дальше не пошел. Доярки бегали мимо, с любопытством поглядывая, а писатель достал блокнот и занялся сбором жизненного материала.

– У них была плохая заведующая, – объяснил Воробьев. – Но наш парторг провел собрание, и заведующую сняли. Они сами обходятся, без заведующей.

Писатель пожевал губами. Он сомневался, стоит ли это записывать, – факт был сырой, малоинтересный.

– Кто трудится лучше всех? – задал он испытанный вопрос.

Председатель не знал. Пришлось послать за Ивановым.

– Как сказать… – ответил Иванов. – Все стараются, работают в общем и целом.

Писатель занервничал. Он надеялся написать по крайней мере очерк для журнала, и имена были обязательны. Иванов подумал: была не была, наверно, Галя теперь на хорошем счету у Волкова и назвать ее не будет ошибкой!

– Девушка старательная, активная, приехала по комсомольской путевке обкома, – сказал он, мучительно придумывая, – приехала из города в деревню.

– Ага! Это хорошо! – воскликнул писатель; это уже шло в очерк. – Я бы хотел с ней побеседовать.

Пришлось Гале идти в контору, где все вчетвером сели за стол, и писатель начал допрос.

– Какие обязательства вы взяли в этом году?

Воробьев с Ивановым переглянулись.

– У нас еще нет, это наша недоработка, – сказал Иванов, а председатель показал ему под столом кулак.

– Обязательства должны быть у всех, – изумленно сказал писатель. – Как же вы тогда работаете? Вот в «Рассвете» доярки обязались надоить по четыре тысячи килограммов от каждой фуражной коровы, а некоторые даже четыре с половиной. Вы потянули бы столько?

– Я не с начала года работаю, – пробормотала Галя.

– Но у вашей предшественницы были обязательства?

– Не знаю…

– Это наша недоработка! – поспешил на выручку председатель. – Это мы завтра же провернем. Можно смело писать, что обязательства будут, потому что фактически так и есть. Бери, Галя, смело четыре с половиной тысячи, коровки у нас хорошие… Идет?

Галя смущенно кивнула головой. Она пока не представляла себе этой цифры, но писатель уже удовлетворенно записал: «Берется за достижение 4,5 тыс. кг в год».

– А сколько вы надаиваете от коровы ежедневно? – спросил он.

– Как когда, – сказала Галя. – Сегодня было хорошо, дали подкормку. А когда коровы голодные стоят, тогда и десяти литров не возьмешь.

– У коровы молоко на языке! – весело сказал Иванов, беспокоясь, как бы Галя не наплела лишнего. – Так еще наши деды утверждали. Народная мудрость, так сказать.

Воробьев облегченно кивнул, а писатель подумал, что, хотя поговорка очень уж затаскана, можно рискнуть употребить ее в последний раз, и записал.

– Но все-таки, сколько вы надоили, к примеру, сегодня?

– Двести десять литров.

Писатель застрочил: «210 литров, это же более двух центнеров! И все это выдоили ее маленькие руки, которые вливают в широкую молочную реку…» Он почувствовал, что заврался, и решил насчет молочной реки додумать дома.

– По скольку это на корову?

– В общем по восемнадцать литров! – быстро подсчитал Иванов.

Писатель писал, не задумываясь: «По 18 литров от каждой закрепленной за ней фуражной коровы надаивает ежедневно эта маленькая, загорелая, веселая девушка с озорными глазами. Рассказывая об этом, она заразительно смеется». Посмотрев на Галю, он почувствовал легкий укол совести, но у него уже был создан образ доярки, и он не мог его менять.

– Вчера было сто пятьдесят литров, – смущенно сказала Галя, потому что ей стало неловко: сегодняшний день был исключительным.

Писатель пожевал губами, начертал в блокноте птичку, но не записал.

– Отлично, отлично, – сказал он, потирая руки. – Вот мы и поработали. Сейчас отметьте мне командировку и доставьте на вокзал, но прежде я бы хотел поговорить и с вами немного, дорогой председатель. Мы вот беседовали с народом, вы мне все показывали, а вот о вас-то самом я и не знаю, что писать.

– Что там писать, – смутился Воробьев, и шея его покраснела. – Люди – вот они главное. А мы что – бегаем, ругаемся. Так, Иванов?

– Конечно! – подтвердил Иванов, показывая все свои зубы. – Но не скажите, Алексей Дмитрич, председатель вы у нас хороший. Вот и товарищ писатель, он сам может судить…

Писатель поспешно записывал все; он только на ходу заменил слово «ругаемся» на «беспокоимся». И председатель и бригадир ему очень понравились: простые, бесхитростные люди из народа. Он вдруг почувствовал, что достигает вершины в своем сборе материала, и он задал вопрос, который неизвестно как пришел ему на ум, по вдохновению, наверное:

– А что вас держит в жизни, какие стимулы? Ведь, по существу, вы живете в глуши, света, так сказать, не видите… Поймите меня. Я приведу себя. У нас, писателей, например, ясные стимулы: здесь, так сказать, и материальные стимулы и известность – слава, так сказать. Не всех она постигает, но все солдаты мечтают быть генералами, ха-ха! А что стимулирует вас? Ведь если разобраться, работа у вас малоинтересная, скучная…

Воробьев, который было очень насторожился, наконец, понял, что от него требуется, и радостно ответил:

– Нет, работа наша интересная! Для того, кто любит сельское хозяйство, здесь все увлекательно. Сельское хозяйство – это что? Это, так сказать, залог нашего продвижения к коммунизму. Это обилие продуктов в стране – раз! Это сырье для промышленности – два! Это в конце концов школа народного опыта – три! И мы полны решимости…

Он испугался, не загнул ли насчет школы народного опыта, но писатель строчил в упоении.

– Насчет стимулов! – напомнил он, не поднимая головы.

– И стимулы у нас есть, – неуверенно ответил Воробьев, лихорадочно соображая: «Какие ему еще к черту стимулы? Кажись, все сказал, как следовает…»

– Сколько вы, например, зарабатываете?

– А! – понял, наконец, Воробьев. – Заработки наши зависят от благосостояния колхоза. Богатый колхоз – полновесный трудодень. И так, знаете, боремся за увеличение колхозных богатств, за повышение материального и культурного благосостояния… – Он устал говорить и, вытерев платком лоб, вдруг съехал: – А вообще, знаете, морочливая работа председателем, ну его к лешему!

– Однако по душе? – подсказал писатель.

– Можно сказать, по душе. И так втягивает – бывает, ночью лежишь, все соображаешь, калькулируешь, как то, как другое, там, понимаете, загородку достроить надо, там удобрения пришли – значит, транспорт выделяй, там в столярке гроб делать – старик, понимаете, помер. И так одно к одному каждый день тебе, да еще эти совещания… – Он махнул рукой.

Все это было не очень выразительно, писатель не стал записывать. Но, почуяв интимные нотки, он бабахнул самый что ни на есть интимный вопрос:

– А что, если бы вас спросили, хотели бы вы сменить вашу жизнь председателя на что-нибудь иное?

– Нет, не хотел бы, – не моргнув, отвечал председатель.

И писатель закончил: «И ни на что другое он не променяет свою трудную, но прекрасную судьбу».

Это была его коронная фраза. Кого бы он ни спрашивал – сталеваров и забойщиков, доярок и рыболовецких бригадиров, комбайнеров и милиционеров, – никто не соглашался менять свою трудную, но прекрасную судьбу.

– Благодарю вас, – сказал он, очень довольный.

Фактов у него накопилось вполне достаточно, и он мог теперь два месяца спокойно работать в Доме творчества Литфонда и, выбирая за столом меню завтрашнего дня, рассказывать другим писателям: «Да, а вот я был в области ***, там, вы знаете, я нашел удивительного председателя! У него, поверьте, птицеферма – это что-то фантастическое, от уток стонет земля, они не знают уже, куда их девать. На молочной ферме у него работают девчонки со средним образованием, надаивают по восемнадцати литров от коровы – это, представьте себе, она сдает за день более двух центнеров молока. А мы сидим и пишем бог весть о чем, выискиваем всякие психологические проблемы, тогда как люди работают без всяких этих психологических проблем – и творят чудеса! Я провел в этом колхозе незабываемые дни, я побыл среди героев наших дней, которые сами просятся в книгу!»

Он повторит эти слова в очерке, статье, на собрании секции прозы, на заседании правления союза, в личных беседах с молодыми начинающими – и, может случиться, у всех создастся впечатление, что он идущий в ногу со временем, активно творящий писатель, и главное – он сам поверит в это.

Его помянут в отчетном докладе прежде, чем «и др.», и, может, даже дадут бесплатную путевку в Дом творчества. И уж там-то он напишет эту книгу, в которую сами просятся герои, она без сучка и задоринки пройдет издательские конвейеры, ее в обтекаемых выражениях похвалят толстые журналы.

– Мне можно идти? – спросила Галя, клюнув носом.

– Да! – вспомнил о ней писатель, отрываясь от своих мечтаний. – Идите, девочка, отдыхайте. Вы рассказали очень интересные вещи.

– Теперь перекусим, чем бог послал, – сказал Воробьев.

– Перекусить можно, – согласился писатель. – Только без этого самого…

– Ни-ни, чуточку только! – воскликнул Воробьев, страшно довольный, что пытка кончилась. – Мы ведь по-простому, по-деревенскому.