355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Анатолий Черноусов » Экипажи готовить надо » Текст книги (страница 9)
Экипажи готовить надо
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 19:38

Текст книги "Экипажи готовить надо"


Автор книги: Анатолий Черноусов


Жанр:

   

Повесть


сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

"Запомнили!" – усмехнулся Иван. Дело в том, что когда-то он говорил им – фонарь в ночном лесу только слепит, сужает мир до того пространства, которое освещено. И потому лучше победить в себе боязнь темноты, затем глаза привыкнут к ней, освоятся, и ты уподобишься кошке.

Уже шли девчоночьи пятерки, уже Мария Стюарт увела своих гвардеек, и теперь на старте стали Иринины малышки, за которых Иван боялся больше всего, хотя им предстояло отыскать только две точки.

– Девочки! – еще и еще раз напоминал он. – Если поймете, что сбились, выходите прямо по стрелке на юг. И вы обязательно придете к заливу. Ну, а там уж по берегу – в лагерь.

– Да знаем мы! – как-то даже с усмешечкой заверило рыжее создание, некогда сорвавшее нашивку с полковника Рублевой.

У стартовых костров остались только болельщики. Леса, раскинувшиеся на большой территории от пасеки до Китимских оврагов, поглотили полсотни человек. И как ни старался Иван сохранять спокойствие, как ни приказывал себе расслабиться и думать о чем-нибудь постороннем, мысли опять и опять возвращались к ним, рассыпавшимся по лесу, оврагам, просекам, болотам и холмам.

Он знал и любил ночное ориентирование. Как ни в каком другом виде спорта, здесь нужна гармония физического и интеллектуального. У бегуна здесь, кроме ног, вовсю должен работать мозг. На бегу надо читать карту, читать местность, мгновенно производить расчеты, масштабные сравнения и быть, кроме того, в лесу как у себя дома. А когда все же начнется непонятное, исчезнет чувство местности, голова опустеет и паническое "заблудился!" вдруг охватит всего-тут надо найти в себе силы, успокоиться. Заставить себя трезво, не спеша, анализировать. Вот почему Иван в напряжении, вот почему он ходит взад-вперед у стартовой черты.

Глава 38

А в это самое время Юрка Ширяев, бежавший впереди, остановился и зашептал:

– Стой, шкеты! Мне показалось… Ну да! Конечно, вон он, вон он!

И правда, слева замаячил огонек.

– Боча, карту! – скомандовал Юрка.

Сева Цвелев извлек из целлофанового мешочка, болтавшегося у него на шее, карту, Юрка включил фонарь, и все пятеро, запаленно дыша, уставились на лист, испещренный условными знаками.

– Ага! – обрадовался Гена Муханов. – Вот низина, а мы в нее-то и спускаемся…

– Да, – авторитетно заявил художник Витя. – Понижение местности так обозначается.

– Не, ребя, не! – замотал большой своей головой Боря Анохин. – Никакой низины! Это просто кажется из-за сырости и темноты. Высотка же должна быть справа… вот он, треугольник… вот высотка. А где она, высотка-то?

Повертели головами, да, местность не холмистая, задумались, поглядывая на огонек. А огонек-то, странно, приближался. Это теперь все видели, что приближается… И вот мимо них, треща валежником, пробежала какая-то команда с фонарем.

– Ну и башка у тебя, враль! Не башка, а… – Юрка, не найдя слов, слегка шлепнул по Бориному яйцевидному затылку, будто комара убил.

Боря, обласканный самим командиром, хохотнул.

И снова зашевелилась справа и слева темнота, снова стали вставать на дороге стволы деревьев, снова не знаешь, куда в этот раз угодит нога: в яму ли, под корягу ли, хряпнет ли под ней сушина, или зашуршит прошлогодний лист.

Все наклоннее становилось, покаче, все легче бежать, все жутче опускаться в прохладную сырую темь; уже казалось – волокет тебя вниз какая-то сила, а влажные ветки нарочно задевают по лицу и каждый раз неожиданно, так что вздрагиваешь…

И вот, когда справа, зубчатая и черная, вырисовывалась высотка, в сплошной темени впадины блеснул огонек. Он не мигал, как тот, обманувший их, и был красноватый. Ноги понесли сами собой, сомнений не было – он!

На бревне у небольшого костерка сидели вожатые Татьяна Георгиевна и Евгений Петрович. Они пили чай, а когда услышали шум шагов, повернули головы и взялись за карандаши.

– Третий! – выдохнул Юрка и сунул Татьяне Георгиевне карту.

Пока она проставляла на карте точное время и расписывалась, спросили у Евгения Петровича, какими они идут.

– Хорошо, – улыбнулся тот. – Третий отряд, и бежите вы третьими – все в порядке.

 – Хорошо! – бормотал Юрка, поднимаясь на высотку. – Чего ж хорошего? Позор, елки-моталки! – И припустила еще быстрее, и торопил: – Шевелись, шкеты, шевелись!

Шкеты едва поспевали за командиром, и когда достигли вершины, то взмокли и дышали тяжело. Но зато сразу же увидели огонек второй точки, он мигал далеко впереди, в черноте леса, что лежал внизу. Тут же и решили – чего проще! Шпарим к нему, ориентир – крайняя звезда Малой Медведицы. Шпарим! Тем более, что вниз самого несет, только упирайся, чтобы не упасть.

Падали.

Витя Небратов растянулся в третий раз, при этом рассадил ладонь и ругнулся.

– А еще художник! – возмутился Юрка по этому поводу.

И снова побежали с одним стремлением – быстрей, быстрей, время идет, летит, быстрей.

"Чего же проще! – думал Юрка. – Вон он горит – пылает, чертушка! Вниз и вниз!"

Гена Муханов своим особо устроенным носом стал улавливать, что к обычным лесным запахам примешивается, и все больше и больше, какая-то сладковатая вонь. "Вот если вбахаемся!" – подумал он и уже хотел было сказать командиру о своих опасениях, для чего стал притормаживать, но, вспомнив, как сел в калошу с низиной, смолчал.

Позади всех бежал Боча. Грузный, он шел тяжело, пыхтел, и, как выстрелы, хряпали у него под ногами валежины.

Огонек вдруг исчез, но все знали – там он, прямо по ходу, не видать потому, что спустились с высотки. Склона, между тем, уже не чувствовалось, ровно стало, травянисто, сыро, еще десяток шагов, и под ногами захлюпало.

– Свет! – прохрипел Юрка.

Пять фонарей один за другим выстрелили далеко вперед пятью конусами света, и насколько они достали, была… осока, косматые кочки, окна ржавой воды. Тревожно пискнул куличок; рядом, справа, что-то зашуршало, зачавкала вроде бы грязь… Это мигом сдвинуло их поплотнее, лучи метнулись туда, где зашуршало, но там никого не было, осока и осока.

– А раз, знаете, вот так же вот… – вытаращив глаза, прошептал Боря Анохин.

Все поняли: враль сейчас нагонит страху.

– Враль! Ни звука! – строго сказал командир и взял у Севы карту.

– Завал! Болото… вот оно и здесь, на карте… Эх, дурачье, дурачье, надо же было наверху еще взглянуть! – казнил себя Юрка. – Вот так бы и шли…

– А теперь… вокруг если, – прикинул Витя Небратов, – будет крюку километра два, а то и три.

Сева Цвелев сопел, склонив голову набок, думал.

– Фу, – пробасил флегматично, – болото… Не лазили, что ли? Только бы сушины найти… выломаем альпенштоки и – пошел!

– С понятием! – подумав, одобрил Юрка.

Кочки гнулись под ногами, уходили в вонючую жижу. А потому – быстрей, быстрей, с кочки на кочку, с кочки на кочку, окна обходи стороной, ухнешь – беда. Внизу, под водой, вязкая ледяного холода тина. Еще прыжок, еще, а пока летишь, наметь следующую кочку. Нога толкнулась, и сразу мысль – вон та побольше, полохмаче, на нее, значит! Прыжок, толчок, прыжок, толчок, вперед, вперед!

Но все реже и реже становятся кочки, все сильнее надобен толчок, все затяжнее перелет, все дольше торчишь на месте, выбирая глазами – куда?

Ухнул Гена Муханов, не долетев. Ухнул, и его руку вместе с фонарем поглотила хлябь. Все замерли на своих кочках, балансируя руками, чтоб удержаться, минута прошла в растерянности.

– Шесты ему, шесты бросай! – приказал Юрка. – Мухолов, хватайся за шесты.

Два шеста плюхнулись рядом с Геной, он уцепился за них, потом лег на них и, обняв руками кочку, стал выползать. Глаза у него были круглые, лицо белое. Вылез. Тина ошметками сваливалась с него и шлепалась рядом.

Осталось три шеста и лишь четыре фонаря. Юрка подыскивал слова, чтобы ободрить команду, так всегда делал вожатый… но дрогнувшим голосом пробормотал что-то несуразное:

– Ничего, мужики. Дави, холера ее возьми!

– Дави, мужики! – чему-то обрадовался художник Витя.

И снова запрыгали все пятеро, как кенгуру, как прыгуны с шестом, как диковинной величины кузнечики; и заметались по болоту четыре световых луча.

Боча ухнул основательно. Как подстреленный лось. Вокруг него заклокотало и запузырилось. У Юрки екнуло внутри.

– Боча! – заорал он, обернувшись. – Фонарь-то вверх держи, фонарь!

И, подпрыгав ближе, подал Севе шест. То же сделал и Витя Небратов.

Зажав фонарь в зубах, Сева что-то мычал, вращая глазами.

– Да что же мы… вот турки! – догадался наконец Ширяев и закричал: – Небрат, куда ты тянешь? В другую-то сторону, балда балдой! Так мы до утра не вытащим: я – к себе, ты – к себе! Боча, отпусти его шест!

Боча разжал пальцы, Витя Небратов покачнулся и, как стоял, так и ушел во мрак спиной вперед. Страх зашевелился у Юрки под рубахой и на затылке. Кочка под ногами гнулась, вода давно уже была в кедах, добиралась до колен.

И тогда-то Юрку охватила ярость. Как бывало в уличной драке, он сжал зубы и, извиваясь всем телом, рванулся к соседней кочке. И перелез. И устоял. Обретя равновесие, потянул за шест что было силы.

– Врешь, чертово болото, врешь, собака, – шептал он сквозь подступающие слезы.

Боча, ворочаясь, как бегемот, дотянулся-таки до большеголовой кочки, рыча, вцепился в зеленые космы, притянул ее к себе, прижался к ней.

Юрка вытер рукавом лицо, вспомнил про Небратова, направил свет фонаря туда, где по его расчетам плюхнулся художник, но там никого не было. У Юрки стукнули зубы. Он еще пошарил фонарем вокруг и направил его вперед. И – что такое? Три болотных духа лежали животами на осоке и… хохотали.

– Вы чего? – испуганно спросил Юрка.

– Ох-ха-ха-ох! – умирал Гена Муханов. – Нелегкая это работа – Бочу тащить из болота! А, Юр!

– Тунеядцы! – заржал и Юрка.

Шлепая ногами теперь уже опять по осоке, друзья забормотали нестройным хором:

И никогда мы не умрем, пока

Качаются светила над снастями!

Из-под ног у них шарахались болотные жабы.

Глава 39

Анну Петровну попросили быть судьей соревнований, и она дала свое согласие. Теперь сидела у костра и смотрела на огонь. Пламя выплескивалось из сухих валежин, жаркими рыжими волнами текло вверх, а изодравшись в клочья о тьму, пропадало. Постепенно хворост сгорал, и плеск огня становился прерывистым, пламя начинало подрагивать как бы от страха исчезнуть, а в лад с ним подрагивали, и тоже вроде испуганно, тени от деревьев и кустов, что обступили лужайку со всех сторон.

Неподалеку от костра, завернувшись в одеяло, спит старший вожатый. И странно Анне Петровне все это: и что ночь, что лес страшенный вокруг, и то, что сидит она, Анна Петровна, у огня и ждет пионеров, которые якобы ищут по компасу ее костер…

Вообще этим летом ощущение странности своего положения приходит к ней часто. Даже привыкать она начинает, наверное. Вот и не страшно вроде, какая-то беспечность появилась, что ли?..

Анна Петровна рассмеялась и покосилась на старшего – проснется еще. Сидит, скажет, одна и похохатывает.

Подбросив хорошую сухую ветку из огромной кучи хвороста, который они вдвоем насобирали, Анна Петровна поглядела на часы и здорово засомневалась, что сюда, к этому костру, кто-нибудь придет в такую темень. Хотя у Ивана Ильича была уверенность…

Мысли Анны Петровны возвратились к разговору с Юрием Павловичем, который они только что вели. Разговор был о лагерных делах, о том, что не перегибает ли-де Иван Ильич палку, давая пионерам такие нагрузки. Не крайность ли это?

– Понимаете, Анна Петровна, Иван – человек дела. Вот он и пионеров заставляет: плавай, лазь, карабкайся, коси, пили, плети, ищи. Возьмем два простых примера… Баба-яга, фу, то бишь, Вера Фетисова говорит своим пионерам: перед вами, дети, береза… А Иван: ну-ка, скажем, Петя, определи на глаз, а потом проверь шагами расстояние вон до той березы… Чувствуете разницу? Петя обязательно запомнит дерево, до которого он замерял расстояние. Как же не запомнит, когда с него, с Пети, может быть, семь потов сошло, пока он точно замерил расстояние? Это, мне кажется, далеко не пустяки. Мы сейчас ужасаемся, что за дети пошли, что за молодежь пошла! Я далеко не уверен, что нашел корень зла, но мне кажется, он именно в этом, в отсутствии, ну, действенного, что ли, воспитания… Навязшая в зубах аксиома, что человек воспитывается в труде, в действии… она, по-моему, стала чистой теорией… Вот и вырастают люди, много знающие, все понимающие, но… в руках у них нет этого самого преобразовательского зуда, что ли… За примером далеко ходить не надо. Я сам. Меня с детства напихивали всевозможной информацией, старались в поте лица, чтобы их чадо знало больше всех, разбиралось во всем… А вот приучить, чтобы у этого чада руки чесались утюг починить, пыль вытереть… так нет ведь!

Юрий Павлович грустновато улыбнулся и продолжал:

– Или возьмите контакт с природой… Тоже проблема. Отрыв от природы-матушки осознанно или неосознанно чувствует, по-моему, вся городская интеллигенция, вообще горожане. В нас чего-то недостает, мы обеднены, мы, так сказать, хилые дети асфальта… На мой взгляд, это тоже далеко не пустяки. Проблема, огромная проблема, к тому же, как мне кажется, неизученная и неизучаемая. И то, что Кувшинников таскает ребятишек по лесу…

И вот теперь, сидя в одиночестве у костра, Анна Петровна размышляет над словами старшего.

"Разве неправда насчет академизма? Разве не я сама вот уже восемнадцать лет из года в год говорю: посмотрите на этот плакат, здесь вы видите злаки. Это пшеница, это рожь, это ячмень… И разве неправда насчет неумения и нежелания?.. Ведь Света и Славик мои не умеют ничего. И теперь уже не будут уметь, потому что надо было с пеленок учить, требовать: возьми, надень, разрежь, пришей, приготовь, убери, вымой, включи…"

 Тут Анна Петровна увидела слева в лесу мелькающие огни, несколько огней, и обрадовалась. Поднялась, чтобы разбудить Юрия Павловича, но в этот самый момент за спиной у нее затрещал валежник, послышалось дыхание и сопение, все ближе, ближе… Анна Петровна обернулась, и ноги у нее подогнулись.

Прямо на нее из-за кустов один за другим выскакивали какие-то волосатые существа. Они запрыгали вокруг нее, как в хороводе.

– Анна Петровна, Анна Петровна, скорей, скорей! Мы первые, мы впереди! Отмечайте, отмечайте!

– Как вы меня напугали, боже… – перевела дух Анна Петровна, с трудом узнавая своих пионеров и убеждаясь, что не шерсть на них, а болотная тина.

Старший вожатый, разбуженный шумом, позевывая, взял из рук Севы Цвелева, не рук, а настоящих лап, карту в мокром целлофановом мешочке и отметил все, что надо.

Снявшись с места, духи сгинули во тьме.

Тотчас же в круг костра ворвалась команда из отряда Тани Рублевой. А позднее и еще несколько групп, в том числе и девчоночьих, прошли через "огневую точку" у болота. Так что Анна Петровна и удивляться перестала. Она даже расстроилась и пожалела, что категорически запретила Славику участвовать в соревнованиях. Ведь приходил, просился. Ушел в слезах.

"Так же бы и пробежал, как эти, – корила она себя. – Рассказов бы дома было! Да и воспоминание на всю жизнь…"

Глава 40

Когда заполыхал восток, одна за другой команды стали возвращаться. Они, как и полагается, полностью выкладывались на последних метрах перед финишем, неслись к пасеке, к бледнеющим уже стартовым кострам, усталые, оборванные, мокрые. Отдавали повеселевшему Ивану истерзанные карты и сразу же попадали в окружение болельщиков. Те спрашивали, хвалили, утешали.

Ветераны на финише были вторыми и теперь рассказывали, разумеется, не без сгущения красок, как вбахались в болото и как выбирались из него. Нарасхват же у болельщиков был Боря, фантазия которого работала вовсю…

Неплохо пробежали девочки.

– Анекдот, Иванлич, – смеялась Мария Стюарт, бледная от усталости и от бессонной ночи: – Бежим ко второму пункту, навстречу девочки из старшего отряда. Вы, – спрашивают, – какой ищете? Второй, – отвечаем. И мы, – говорят, – второй, а где, думаете, он? Там, – показываем. Дуры, – говорят, – вы круглые! И ну дальше. А мы шагов через двести набежали на второй.

– Люда, Люда, – вмешалась Люся Иванова, – про кладбище расскажи…

– Да-а! – Пинигина округлила глаза. – Уселись отдохнуть, Иван Ильич. Люська к дереву привалилась, а мы кто как. Разостлали карту: где-то здесь, мол, старое кладбище должно быть… И так стало страшно! Люська как вскрикнет, мы – фонари на нее и… никакого дерева, а крест. И сидим, выходит, на могиле… Что тут было!

Хохочут. Теперь смешно, когда все позади. А сначала каждый шорох заставлял сжиматься сердце. Хотелось завизжать во все горло и – назад, к огню, к избушке, к людям!

Иван слушал и радовался. Ведь два месяца тому назад никак нельзя было представить их, девчонок, добровольно идущими по лесу, по ночному лесу!

Контрольный срок, однако, истекал, судьи должны были уже сниматься с точек, а двух команд все еще не было. Одна – Иринины мальчишки, другая – девочки из отряда Жени Петухова.

Снова Иван стал ходить взад-вперед в сторонке от табора и поглядывать на часы, снова в голову полезла всякая блажь. К тому же и утро начиналось ненастным, тучами заволокло зарю, и солнце, взойдя, тут же и скрылось за тучи.

Из лесу почти одновременно показались Таня с Петуховым и Ирина с Зоенькой. Ирину Иван попросил поднять отряд и повести к заливу, чтобы патрулировать у берегов, куда, возможно, выйдут заблудившиеся.

Вот и Анна Петровна со старшим идут, а с ними… а с ними Иринины мальчишки!

– Подобрали, – Юрий Павлович кивнул на команду. – Совсем не туда направлялись.

– А почему? – спросил Иван у командира, голубоглазого курносого мальчика.

– А! – махнул тот рукой. – Потеряли компас…

– Что, Иван Ильич, моих, говорят, нет? – спросил Женя Петухов.

– Нет, друг Женя, твоих пионерок.

– Ый, вечно эти!.. – вспылил Женя. – Не зря я их не перевариваю, девчонок…

"То-то и оно, – подумал Иван. – Не перевариваешь… Не научил ты их, наверное, как следует…"

Время подползало к побудному горну. Вот сейчас он затараторит там, в лагере, все начнут вставать, прибирать постели, умываться, построятся, пойдут к линейке. Начальник лагеря поднимется на трибуну и… что это? Нет старшего вожатого, нет доброй трети пионеров…

– Ну, я пойду, пожалуй, – сказал Юрий Павлович и кивнул в сторону лагеря. Думал он, видно, о том же, о чем и Иван.

– Да, Юра, тебе обязательно надо.

И еще постояли вожатые, молча поглядывая на опушку леса. Но оттуда никто больше не появлялся.

"Обрадовался! – ругал себя Иван. – Нашего, мол, полку прибыло… А нет, чтобы подумать, когда же это Петухов смог натренировать своих? Да и самого-то его надо было проэкзаменовать! Так нет, балдели, веселились… Теперь расхлебывай".

Костры догорали, пепел их остывал. Тучи не тучи, а так, какая-то мгла затянула небо. Пионеры спали вповалку или дремали, изредка поглядывая на вожатых. Еще можно было поспеть на завтрак.

– Уж теперь-то, – задумчиво сказала Таня, – пришли бы из любой точки, по-моему. Или сюда, или на берег.

Но из лесу больше никто не выходил, а от Ирины не было вести, что заблудившиеся появились у залива.

– Пожалуй, начнем прочесывать, – решил Иван.

Женя Петухов молчал. Уши у него горели.

"Надрать тебя за эти уши, – подумал Иван. – А заодно бы и меня, дурака".

Около сотни человек растянулись в цепь с интервалом десять – пятнадцать шагов и медленно двинулись, прочесывая лес, кричали, аукали. Так прошли в один конец, развернулись и прошли обратно. Снова развернулись. Девчонки и мальчишки еле волочили ноги.

Тогда-то прибежал посыльный от Ирины и сказал, что петуховская команда вышла к берегу, что у одной девчонки что-то там с ногой, идти она не может, подружки вынесли ее на себе. И еще сказал посыльный, что все они – и отряд Ирины Дмитриевны, и эти пострадавшие – двигаются теперь к лагерю.

Кое-как разобрались поотрядно и стали возвращаться. У лесных ворот к Ивану подошла ожидавшая его Зоенька и сказала, что девочку положили в изолятор, что врач темнит, не говорит ничего определенного, что прибегал в изолятор Вася и сказал: "Доигрались!"

– Ну, а ты-то сама что думаешь? – спросил Иван.

– А! – махнула Зоенька рукой. – Растянула, наверное, ступню, вот и вся нелада. Я, помню, сколько раз растягивала… с месяц поболит и перестанет.

Отряды разошлись по своим палатам, стали прибираться, умываться, готовиться к обеду. Все вроде успокоилось, жизнь вошла в обычную колею. В третьем же отряде во время обеда случилось то, чего могло и не случиться, назначь Анна Петровна в тот день других санитарных дежурных…

Глава 41

У входа в столовую, как всегда, когда проверяли чистоту рук, было столпотворение. Напомнив Люсе Ивановой и Люде Пинигиной об их обязанностях, Иван и Анна Петровна пробрались в зал проверить, все ли на столах, хватает ли на всех первого, второго и третьего. Пока пересчитали тарелки да бокалы, отряд почти весь был на местах, и только у входа в столовую между подружками-санитарами и двумя отрядными неряхами шло препирательство.

– Иван Ильич, вы посмотрите на их руки! – возмущалась Мария Стюарт. – Картошку можно садить.

Парнишки волчатами глядели на ретивых санитаров.

– Мыть! Немедленно! – распорядился Иван и возвратился к отряду, начинающему уже обедать.

Анна Петровна, сидевшая с краю, уставилась на столовскую дверь, и лицо ее слегка вытянулось. Обернулся и Иван. Там что-то произошло. Люся Иванова, красная и взлохмаченная, оттолкнула одного из нерях, шлепнула другого по голове. Мария Стюарт, закрыв лицо руками, спотыкаясь, бежала по направлению к палате.

Лавируя между столами, Иван быстро вышел из столовой, взял Люсю и взъерепененного парнишку за руки, спросил, в чем дело.

– А чё они обзываются! – пожаловался парнишка. – Еще тогда, в походе: "Нам сопливых не надо!.." И здесь…

– Что он сказал Пинигиной? – спросил Иван у Люси Ивановой.

Та, захлебываясь, рассказывала, а сама старалась достать своего врага ногой.

– "Твоя мать живет с начальником лагеря!" Идиот! Какое тебе дело? Мы не знаем, может, твоя мать воровка!

– Идите все трое есть, – сказал Иван.

Попросил подошедшую Анну Петровну побыть с отрядом, а сам заторопился к палате. Но там Пинигиной не оказалось. Иван обежал весь лагерь, необычно тихий и пустынный в этот обеденный час, потом, что было духу, припустил к главным воротам.

– Кто-нибудь проходил? Только что? – отдуваясь спросил у дежурных.

– Нет, Иван Ильич, – испуганно вытаращились те.

Тогда он понесся к калитке со стороны леса.

– Ага! Мы ей: "Пароль? Пароль?" А она как… – пожаловались часовые у калитки.

– Куда? Не заметили?

– Туда, – почему-то шепотом ответил чернявенький пацан и втянул голову в плечи.

"Еще возьмет утопится…" – очумело думал Иван.

Пробежал вдоль длинного лагерного забора и оказался у тропы, идущей над береговым обрывом. Свернул на нее, миновал пологий спуск, и когда начался подъем на высотку, взмок. Сердце ухало в ребра, в висках ломило. В двух шагах слева земля обрывалась, свисали клочья грунта, безобразно щетинились оголенные корни, сосны повисли над пустотой, готовые рухнуть. Далеко внизу блестела водная рябь, вода подтачивала обрыв.

"А что? Вниз головой, и – крышка!"

 Сделав поворот, тропа побежала молоденьким сосняком, а вскоре выскочила на самую вершину холма. И здесь он увидел ее. Девочка сидела на краю обрыва, обхватив руками колени. Плечи ее вздрагивали. Рядом стоял маленький желтый чемоданчик.

Иван остановился шагах в двадцати, тело сделалось жидким, он прислонился к дереву, не спуская с Пинигиной глаз.

"Псих, – обругал он себя. – Нервишки, что ли, сдают? Бессонные ночи сказываются, не иначе. Так, пожалуй, сам глупостей наделаю".

Сердце понемногу унималось, в голове перестало гудеть, пот со лба он вытер рукавом куртки. И подошел ближе. Мария Стюарт, услышав шаги, повернула заплаканное лицо и отвернулась.

Иван сел рядом, помолчал.

– Люда, скажи… он что, ну, Василий Васильевич, и там, в городе, бывает у вас?

Она долго не отвечала, делала какие-то глотательные движения, голова ее при этом жалко дернулась на тонкой шее.

– Да, – наконец получилось у нее.

Иван хотел, чтобы она рассказала все, догадывался, что от этого ей станет легче. Впервые в жизни, может быть, он чувствовал чужую боль, как свою, и знал, что не простит себе, если останется в стороне, если останется безучастным к горю такого слабенького существа.

Постепенно она разговорилась и поведала, как тяжело живется ей на свете. Мать, думая, что ее дочь совсем еще глупая, дает на конфеты или на кино, когда… ну, он приходит. И такая делается ласковая… беги, доченька, конфет купи, девочек угости, в кино с ними сходите. А она же, Люда, все понимает. Но сказать ничего не может. У нее холод какой-то в голове делается, становится страшно. Оттого, что с виду мать ласковая, добрая, как никогда, но и чужая, как никогда… От этого хочется реветь и реветь. И высказать ей все, но как скажешь? Ведь она же… мама, она же должна все-все понимать, все-все!

Вот и делает она, Люда, вид, что рада этим копейкам, будто и вправду маленькая и глупая. Противно это…

А раз приходила… ну, жена Василия Васильевича и так кричала на мать, такие нехорошие слова говорила, так плакала… что она, Люда, убежала из дома и ночевала у подружки.

– Я только думаю, – говорила Мария Стюарт, борясь со слезами, готовыми снова хлынуть. – Я только думаю, вырасту и так отомщу, так отомщу! Пусть будет просить, чтоб я ее простила, пусть будет просить: Людочка, доченька, прости меня! Но я не прощу, не прощу, не прощу! – ее опять затрясло.

Долго еще сидели они над обрывом, и вновь, и вновь Ивану надо было находить самые убедительные слова, чтобы успокоить, заверить, что все еще в ее, Людиной, жизни будет хорошо, светло и радостно.

Тихий час уже подходил к концу, когда Иван привел на террасу понурую, с опухшим лицом, Марию Стюарт.

Анна Петровна, открыв двери в обе палаты, похаживала возле них, следя за тишиной.

– Ну, мы же договорились, – шепнул Иван и, подтолкнув Пинигину внутрь, закрыл за ней дверь.

– Едва уложила, – пожаловалась Анна Петровна, кивнув на палату мальчишек. – Как с ума посходили… Ширяев устроил собрание, изобьем, – говорит, – выродков. Всем отрядом будем бить.

– Ну, избить не изобьют, – возразил Иван, – поколотить слегка пусть поколотят. Тут они без нас управятся…

И вдруг решил, что ему сейчас тоже надо действовать круче. Немедленно.

– Вы уж побудьте еще с отрядом, – сказал он Анне Петровне, – я пойду к этой… кастелянше.

– Зачем? Что вы хотите делать? – встревожилась пуще прежнего Анна Петровна.

– "Дрожите, лиссабонские купцы…" – усмехнувшись, сказал Иван.

– Иван Ильич, ради бога! – щеки у Анны Петровны задрожали мелко-мелко. – Умоляю вас, подумайте, не вмешивайтесь, подумайте!

– Индюк, знаете, думал… – Иван чувствовал, что взвинчен, что его "понесло", что сейчас он способен наломать дров, да так, что потом сто раз покается, и все-таки поделать с собой ничего уж не мог: – Не согласны? Ну, вот, опять вы не согласны…

Махнул рукой и зашагал к административно-хозяйственному корпусу.

Глава 42

Вдоль стен тянулись полки с пачками белья: наволочки, полотенца, простыни; тут же были свалены веревки, рюкзаки, стояли банки с клеем, лежали россыпи карандашей; и пахло всем этим сразу.

– Проходите, проходите, Иван Ильич, – кастелянша Феня Пинигина провела его через склад в дальнюю комнату.

Комната имела одно окно, загороженное с улицы стволами мощных сосен. У окна стояли стол и стулья, у стены – кровать, на стене висело зеркало, один угол комнаты был отгорожен суконным одеялом.

– Садитесь, извините, у меня не прибрано… – хозяйка кое-что свернула, кое-что поправила, впихнула, сдула, убрала чайное блюдце, набитое, как патронами, окурками знакомых "Любительских" папирос.

Иван сел к столу, кастелянша вернулась с пустым блюдцем, поставила его на стол и села на кровать. Туго натянулся при этом цветастый домашний халат на ее бедрах.

– Я к вам насчет вашей дочери…

– Что она там опять? – кастелянша кокетливо поправила свои светлые волосы.

– Вы меня неправильно поняли. Я о другом. Она мучается, ваша дочь. Я не собираюсь учить вас жизни, а пришел потому, что мне страшно жаль вашу девочку. И меня возмущает, как человека возмущает ваша связь с… – Он кивнул на блюдце. – Дошло до того, что даже пионеры говорят вашей Люде об этом.

– Ах вон оно что! – руки ее беспокойно потянули халат на груди, и она слегка покраснела но на секунду-две, не больше. Вот уже вскинула голову и усмехнулась. Ивану стало неприятно оттого, что Мария Стюарт иногда так же вскидывает голову, что внешне она походит на мать.

– Сколько вам лет, интересно? – спросила его эта женщина. – Двадцать три?.. И вы что же, все еще… мальчик?

Жар бросился в голову. Иван почувствовал не то чтоб замешательство, нет, но было такое ощущение, будто под ногами исчезла земля…

– Простите, а какое это имеет…

– Да такое! – перебила она зло. – Что ничего еще вы в жизни-то не знаете! Не понимаете. Вот если бы вы были мужчиной, взрослым человеком, вы бы подумали, каково женщине одной? Нельзя ей, поняли, одной!

– А как же тогда жены… моряков, например? Полярников? Да как в войну, наконец, ждали по пять лет?

– А, бросьте вы! Не верю я… Все одинаковы! – с вызовом сказала кастелянша. – И не приводите мне примеры из кино, из книжек! Там одно, в жизни другое… – И, не давая ему рта раскрыть, наступала: – Это вы, такие, начитаетесь и лезете в учителя. Подумаешь, чистенький! Ну, ангел прямо!

– Да я и в жизни знаю, когда женщина одна. И всю себя отдает воспитанию, своим детям…

– Ну, а я вот не такая! – сощурилась она. – Не такая. Я жить хочу! И говорите обо мне что угодно!

– Живите на здоровье! – сердито сказал Иван. – Только чтобы другие от этого не страдали. А так, выходит, вы – не мать. Вы хоть понимаете, что калечите душу своей дочери? – Иван глотнул воздух. – Да если так… то надо отобрать ее у вас, вот что!

– Отобрать? Да ну? А я ее что, бью? Голодом морю? Не обуваю, не одеваю? На мороз выгоняю? Слава богу, живем не хуже других. Вы бы посмотрели, как другие живут… А у моей дочери, хотите знать, всё есть! Из последних сил тянусь… – Она вдруг всхлипнула, но тоже на секунду, как-то театрально всхлипнула, в следующий же миг лицо ее сделалось злым. – Отобрать? Ха-ха! Руки коротки. Нет такого закону!

– Закона, может, и действительно нет, – согласился Иван, – и всему этому про обуванье-одеванье я верю, но вы о душе ее подумайте!

– О душе, о душе! – вдруг выкрикнула Феня. – Поп нашелся!.. Не хочу я с тобой разговаривать! И знать ничего не хочу! Ничего такого нет, сплетни одни! Никто не докажет! И пошел ты…

– Хорошо, я пойду, – поднялся Иван, – но так и знайте, это был не последний разговор. Я не оставлю…

Прошел через душный склад, хлопнул дверью и жадно вдохнул чистый воздух. В голове было ощущение тупости, и злился он, пожалуй, больше на себя, чем на Пинигину. "Ни к черту получилось! Шел с намерением судить, громить и возмущаться, а вышло… По-слюнтяйски, в общем, вышло, что и говорить…"


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю