Текст книги "Экипажи готовить надо"

Автор книги: Анатолий Черноусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Экипажи готовить надо

О СЕБЕ

Село Ново-Карасук, в котором я родился в 1937 году, стояло, помнится, на высокой гриве. Под обрывом плескалось большое синее озеро, неподалеку была речка и другие озера с какими-то звучными и нездешними названиями: Сазыкуль, Ачикуль, Калыкуль, Синьгуль, Сарапуль… До районного центра Крутинки от нас было пятьдесят нелегких километров, до областного города Омска – все триста.

Дважды в год, весной и осенью, тяжелыми, медленными косяками тянулись над деревней казарки, и с неба днем и ночью, иногда по целым неделям, слышались их жалобные крики: "Кли́вли! Кли́вли!". Нигде и никогда потом не видел я таких нескончаемых птичьих караванов. Видимо, как раз над нашими озерами и лесами пролегал один из их вечных маршрутов.

Добрую треть учеников первого класса составляли Черноусовы, одних только Анатолиев с этой фамилией было четверо. Во избежание путаницы учительница каждому из Анатолиев присвоила номер. Когда наступала моя очередь отвечать урок, учительница говорила: "К доске пойдет Черноусов Анатолий Третий". Однако среди моих сверстников эта монархическая нумерация не привилась, и они меня звали Толькой Антоновым. Это означало – тот самый, у которого дед Антон. Не по отцу называли, так как отец мой Трофим Антонович к тому времени уже лежал в далекой донецкой земле, в братской могиле; не по матери называли, так как мать моя, Евдокия Ивановна, после похоронной уехала от нас на станцию к своей одинокой сестре. С собой она меня не взяла, потому что на станции было еще более голодно, чем в деревне.

Дед Антон учил меня плести сети и ловить ими рыбу, косить сено и вершить зароды, выделывать овчины и дубить кожи, шить обутки и ставить капканы, вить веревки и смолить лодку, снаряжать патроны и стрелять из ружья, предугадывать погоду по цвету зари и определять время по длине собственной тени.

А кроме того, он учил меня пасти коров, ибо был он колхозным пастухом и свое дело знал хорошо. Мне иногда думается, что он пас коров, сам того не ведая, в соответствии с требованиями современной сельскохозяйственной науки. Просто он знал все окрестные поля, согры, луга, колки, гривы, солонцы и болота настолько, что коровушки у него получали сначала закуску, потом первое блюдо, затем второе и третье, а под конец, как полагается, десерт. Ну и, разумеется, вовремя – водопой и "мертвый час"… Причем, выпасы никогда не вытаптывались и не истощались, дед давал им отдохнуть, чередовал их в строгой последовательности.

Когда колхоз за перевыполнение плана по молоку один из первых в области в качестве премии получил "Победу", деда моего, во всех его пастушеских доспехах, посадили в машину и торжественно прокатили взад-вперед на глазах у всего села. Шел деду в то время 73-й год.

У каждого, наверное, был в детстве человек, о котором можно сказать – он ввел меня в мир. Так вот, в мир озер, лесов и полей, в мир простого и неустанного труда ввел меня дед Антон. Именно он научил меня упорствовать в любой работе. "Глаза, брат, страшатся, – говаривал он, – а руки делают…"

Расширили же мир, открытый дедом, книги. Конечно, и школа, и учителя, но главное – книги.

Первая книжка, которую я прочитал, когда мне было шесть лет, называлась: "На великом морском пути". Написал ее Виталий Бланки. В книжке говорилось о великих перелетах птиц, а "главной героиней" была казарка. Так впервые узнал я, что казарки, пролетал осенью над нашим селом, устремляются, оказывается, в дальние страны, туда, где есть незамерзающие, теплые моря…

Читал я обычно вслух, и дед Антон, подшивая дратвой пимы, время от времени прерывал свое занятие, вздыхал и задумчиво произносил: "Смотри-ка, паря…"

В возрасте 17 лет я первый раз увидел трамвай, первый раз увидел город. И те годы, что провел в стенах Омского политехнического института, были годами познания города, машин, точных наук, годами знакомства с театром, музыкой, живописью, спортом и общественной работой.

Учась на третьем курсе, написал первую свою небольшую корреспонденцию для областной молодежной газеты "Молодой сибиряк". Когда корреспонденцию напечатали, то моего в ней осталось всего одна фраза и подпись. Читал и с ужасом убеждался, что все перепутал, переврал – имена, фамилии, события, названия, а опытный редактор, перепроверив факты, сам заново написал корреспонденцию, оставив нетронутой в моей писанине одну-единственную фразу.

В 1959 году по распределению приехал в Новосибирск. Завод, работа слесарем-сборщиком, инженером-конструктором, постижение сути своей специальности; а кроме того – общественная работа в качестве пионервожатого, секретаря комсомольского бюро.

Потом три года преподавал в техникуме, шесть лет в Новосибирском институте инженеров железнодорожного транспорта. Считал и считаю, что преподавательская, воспитательская, вообще педагогическая деятельность – одно из самых увлекательных и интересных занятий на земле.

Ну, а еще, конечно, путешествия…

Пешком путешествовал по Уралу, по Горному Алтаю, в Полесье, в Карпатах, в Крыму, на Кавказе. На байдарках – по Иртышу. На шлюпках – по Телецкому озеру. На поезде – по Прибалтике и Средней Азии. На теплоходе – по Ангаре, Байкалу, Днепру и Черному морю. На лыжах – по Новосибирской области, по Горной Шории, в Саянах и в Карпатах. В 1963 году участвовал в археологической экспедиции. Бывал со спелеологами в пещерах. А лето 1970 года провел в экспедиции к месту падения Тунгусского метеорита.

Со школьных лет веду дневник. Теперь это уже стопка из восемнадцати общих тетрадей, густо исписанных то ручкой, то карандашом. На некоторых страницах пятна – писал, значит, под дождем; одна тетрадь побывала в воде – затопляло лодку; есть и прожженные страницы – сигаретой ли, искоркой ли от костра; встречаются записи, разобрать которые почти невозможно, потому что делались они на морозе, где-нибудь в лыжном походе в горах. В тетрадях – "зарисовки с натуры", раздумья о себе и об окружающем, стихи и цитаты из прочитанных книг.

Первый рассказ мой был опубликован в 1968 году в журнале "Сибирские огни". Назывался рассказ: "Хобби инженера Забродина".

А в следующем, 1969 году в Москве состоялось V Всесоюзное совещание молодых писателей, участником которого мне посчастливилось быть. Дни совещания – незабываемые дни. Семинаром, к которому я был причислен, руководили такие замечательные писатели, как Георгий Марков и Ефим Пермитин. Чувство окрыления – так, пожалуй, точнее всего будет назвать то состояние, в котором все мы тогда находились. Никогда не забуду напутственных слов, которыми покойный Ефим Николаевич Пермитин сопроводил публикацию моего рассказа "Поединок" в "Литературной газете":

"…Сделан первый шаг. Впереди основной семинар – жизнь. Большого труда и доброго пути, мой молодой земляк!"

За три года, что прошли со времени совещания, мои рассказы и повести публиковались в журналах "Смена", "Советская литература", "Сибирские огни", "Уральский следопыт", в альманахе "Тропинка", в коллективном сборнике "Письма идут месяц". В 1971 году в Западно-Сибирском книжном издательстве вышла первая книжка.

Однако я до сих пор не уверен, что сделан "второй шаг". А ведь когда-то надо сделать и третий, и четвертый, и каждый из них гораздо труднее, чем предыдущий…

Помогают друзья: говорят – не отчаивайся; помогают письма читателей: вселяют уверенность; помогает забота старших товарищей. А еще… когда трудно, из далекого детства ободряюще смотрит дед Антон и говорит: "Глаза, брат, страшатся, а руки делают…"

Анатолий Черноусов

Глава 1

Педагог третьего отряда Анна Петровна была очень встревожена. Еще утром заметила она отсутствие в отряде четверых пионеров, но все надеялась, что уж к обеду-то голубчики непременно заявятся. Обед, однако, подходил к концу, а четыре места за столом так и остались пустыми. Остыл жирный борщ в тарелках, остыли тефтели с картофельным гарниром, нетронутым стоял компот в стаканах.

В столовой затихал гул голосов, дозвякивали ложки, дожевывались компотные фрукты, дежурный отряд, весь в белом, принялся за уборку.

"Неужели побег?" – думала Анна Петровна, все еще ожидая, что вот-вот в дверях появятся эти четверо и, виновато опустив глаза, двинутся в ее сторону, к столу, где только что обедал отряд. Но четверо не появлялись.

Анна Петровна поднялась, прошла между столами, еще заставленными грязной посудой, усыпанными хлебными крошками и урюковыми косточками. Вышла из столовой и по гнетущей полдневной жаре добралась до своего корпуса. С минуту постояла на террасе, прислушиваясь к голосам, доносящимся из палаты мальчиков, потом строго заглянула в приоткрытую дверь. В палате мгновенно стихли разговоры, глаза стали закрываться, носы усиленно посапывать – мертвый час. Обычно вид примерно отдыхающих под белыми простынками пионеров доставлял Анне Петровне удовольствие, но сегодня…

"Ну и детки пошли, – подумала она, отметив это притворство, а также и то, что три кровати остались неразобранными, – черт знает, что за дети!".

В палате девочек тоже пустовала одна кровать.

"Черт знает, что за дети!".

Анна Петровна принялась ходить по террасе от одной двери до другой.

"Убежали! Групповой побег… Где они сейчас? Что делают? А вдруг…"

И стали вспоминаться разные случаи, когда пионеры тонули, блуждали в лесу, травились ядовитыми грибами… А потом – следствие, допросы, скажите, гражданка Васильева Анна Петровна, когда обнаружили вы отсутствие в отряде пионеров?

Анна Петровна почувствовала, что ей не хватает воздуху, опустилась на табуретку, стоящую у перил.

И ведь не хотела нынче в лагерь, не хотела! Устала за год, отдохнуть бы, почитать, поездить на пляж всей семьей, а вместо этого опять нервотрепка! И все из-за льготных путевок, пропади они пропадом! Да в прошлые годы было еще ничего, с самого начала возьмешь пионеров в руки, а потом без горя, без заботушки. Что делать, чем их занять, она, Анна Петровна, знала. Нынче же невозможно, невозможно! И отряд попался хулиган на хулигане, и вожатый вон…

Анна Петровна осуждающе покосилась в сторону беседки, что стояла неподалеку от палаты. В тени беседки на красном надувном матрасе лежал вожатый и, подперев кулаком бородатую голову, читал. Длинные ноги в черных штанах и стоптанных сандалетах торчали из беседки. Солнце припекало ноги, и время от времени вожатый убирал их в тень.

"Никудышный вожатый, – подумала Анна Петровна. – Только и заботы, что учебники листать. В университет, говорит, готовлюсь, физиком хочу стать. Ученый!.. Смех один… Да, может, и станет, только мне-то от этого?.. Мне помощник нужен, а не…"

– Иван Ильич! – громко окликнула она вожатого. И смотрела, как он закрывает книгу, поднимается и не спеша идет к террасе. – Вы бы хоть изредка интересовались, что в отряде-то творится. Ведь четверых сегодня с утра нет…

– Четверых… С утра? – видно было, что он еще не пришел в себя, не очнулся от чтения.

– Спрашивала ребят, пожимают плечами, глаза в сторону – не знаем. Знают, но не хотят выдавать, это же ясно.

– Купаются где-нибудь, жарища-то вон… – подавив зевок, начал было вожатый.

– Купаются! – перебила Анна Петровна, чувствуя, что еще мгновение, еще слово, и она не сдержится, накричит на него. – Какой вы, право… Ну, а если утонут? В заливе же глубь страшенная, заплыл далеко, ноги судорогой свело – и готов. Или заблудятся: леса-то вон какие кругом… Да если бы одни мальчишки, ну, еще полбеды, а то ведь девчонка с ними, соображаете? Трое мальчишек, и она… А что случись? Уголовное дело!

– Кто хоть убежал-то?

– Муханов, Анохин и, конечно же, Ширяев…

– Опять Ширяев?.. Ну, смотри-ка… А девочка?

– Пинигина.

– Пинигина, Пинигина, погоди, погоди, – вспоминал он. – Ах, Пинигина! – И сонноватая физиономия: умиленно расплылась.

– Да, Пинигина, – повторила Анна Петровна, – дочка нашей кастелянши. Не понимаю, чему вы улыбаетесь. Девчонка разболтанная. Вся, видно, в мамочку пошла…

– Не знаю, какая у нее мать, а знаю саму девочку. И уверен: там, где Людка Пинигина, ничего плохого быть не может.

"Невозможный тип", – подумала Анна Петровна, а вслух сказала, как оттрубила:

– После полдника пойдете искать, Иван Ильич. И не возвращайтесь, пока не найдете.

– Да зачем их искать?.. Никуда не денутся, к отбою заявятся как миленькие. Спать-то им где?

– Ну, вот что, Иван Ильич, или вы пойдете искать, или…

– Да пойду, пойду, разве я против? – и, направляясь к своей беседке, пробурчал: – Пойду, если уж вы… так беспокоитесь…

"Еще и лодырь к тому же!" – подумала Анна Петровна, с презрением глядя в мускулистую спину помощника.

Глава 2

После полдника вожатый третьего отряда Иван Ильич Кувшинников зашел в палату, сбросил стоптанные сандалеты, надел кеды и отправился искать пропавших пионеров.

"Перепугалась, – подумал он. – "Заблудятся", "утонут"… Почему они удрали? – вот над чем бы надо голову ломать. И кто удрал? Ширяев Юрка, который уж наверняка соображал, на что идет. Ведь ему было последнее предупреждение!".

Юрка Ширяев… Иван познакомился с ним в первую же ночь в лагере. После долгого суматошного дня (сборы у дворца культуры, наказы родителей, посадка в автобусы, длинная тряская дорога, устройство в палатах, получение постельных принадлежностей, первый ужин, галдеж, бесконечные вопросы, беготня) Иван рухнул в прохладную постель с намерением заснуть побыстрее и отоспаться поосновательней.

Но не тут-то было. Пацаны, выждав минуту-другую и решив, что вожатый спит, начали перешептываться, ворочаться, вставать; палата наполнилась шорохами, придавленным смехом, скрипом кроватных сеток. А он, Иван, лежал тихонько и не знал, что делать. Растерялся. Просто лежал затаившись и по звукам и неясным движениям угадывал, что вытворяют пионеры.

Вот кого-то накормили зубной пастой, кого-то, задремавшего, привязали к кровати ремнями, кому-то разукрашивали карандашом лицо.

– Тш! – предупреждали обиженного, собравшегося возмущаться. – Тш! Разбудишь вожатого, так и знай…

Потом осмелели совсем. Подушки, кеды, булки стали летать из одного конца в другой, захихикал кто-то громко, возня усилилась. А Ивану вспомнился разговор с секретарем заводского комитета комсомола. Кеша нашел Ивана в цехе и знаком попросил выключить пневматическую дрель.

– Слушай, Ваня, друг, – молящим голосом сказал Кеша, когда дрель перестала гудеть, – выручай, горю! – И пожаловался, что второй день носится по заводу, изыскивая кадры для пионерлагеря.

– Да ты что! – удивился Иван. – Какой из меня вожатый?

– Школьников подшефных в поход водил? – Кеша загнул на руке один палец. – Водил. Значит, опыт работы с пионерами имеешь? Имеешь. Общественник? Общественник. Ударник? Ударник. Так неужели с пацанами не справишься?

– Не знаю, не знаю… Да и некогда мне. Поступать я решил в этом году.

– Вот и отлично! – воскликнул Кеша. – Бери с собой учебники. Там ведь рай, не работа! Времени свободного будет навалом, плюс к этому – берег моря, сосновый бор, а воздух, воздух! – Он даже глаза зажмурил, будто представил себя на месте Ивана. – Загоришь, отдохнешь, ну, по рукам, что ли?

"Эх ты, Кеша, Кеша, – думал Иван, слушая и наблюдая тех, с кем, по Кешиному мнению, можно справиться играючи. – Сам-то ты, Кеша, видно, ни разу здесь не бывал. Что вот делать? Заорать? Вежливо попросить? Пригрозить? Или как-то по-хорошему? Дров бы не наломать в самом-то начале…"

А шум, между тем, нарастал. Теперь уже заворочались на ближайших к Ивану кроватях, задвигали ногами, завертелись с боку на бок, будто бессонница охватила всех, будто муравьи в постели поналезли…

И вот тогда-то он вспомнил о своем магнитофоне. Усмехнувшись, протянул руку, осторожненько нащупал крышку, открыл ее, вставил штекер микрофона в гнездо и, улучив удобный момент, надавил на кнопку записи.

– Тише вы, шкеты! – насторожился один из озорников.

– Да можешь не волноваться! Спит он без задних ног! – успокоил другой.

– Бороду задрал…

Взрыв приглушенного смеха.

– Ему счас хоть бороду остриги!

– Ширяй, Ширяй, у тебя е?..

– Шу-шу-шу…

– Ох ты, "Шипочка"! Давай! – и закурили. Три уголька насчитал Иван на кроватях.

"Ну, архаровцы, погодите, – думал он, – я вам завтра устрою…"

– Ширяй, Ширяй, – канючил кто-то, – ну дай, ну че ты жмешься? Я же отдам, у меня "Беломор" в дупле.

Заспорили. Потом запели: "А нам все равно, а нам все равно…"

"Пожалуй, хватит", – решил Иван.

– Я все видел и слышал! – сказал он голосом диктора Левитана. – Довольно! Приказываю спать!

Ш-ш-ш-х! И – тишина. Ни движения, ни звука, только глухое потрескивание магнитофона.

Иван нащупал клавишу, и шорох ленты прекратился. В окнах уже серело, когда сопение мало-помалу заполнило палату.

А после завтрака посадил троих курильщиков в беседку и прокрутил ночную запись…

Не давая опомниться, заговорил, прохаживаясь перед ними:

– И тебе, Ширяев, и всем вам надо немедленно бросить курить. Немедленно. Скажете, нелегко, втянулись? Ерунда! Послушайте, что говорит об этом психиатр Леви. Книжка такая есть, "Охота за мыслью" называется. Так вот, у тебя, Ширяев, норма, скажем, целая пачка в день…

– Ну, не пачка уж, – возразил Юрка.

– …Ты сегодня утром выбрасываешь одну сигарету, одну! Это незаметно. Не все ли равно, двадцать сигарет вытянешь или девятнадцать! Завтра утром ты выбросишь уже две сигареты, послезавтра – три… Понимаете, ребята, наша психика подобна маятнику: чем больше удовольствия мы получаем от чего-то, тем больше неудовольствия испытываем, когда лишаемся этого "чего-то"…

– Так жалко же, Иван Ильич, выбрасывать-то, – сказал Юрка. – Я выброшу, а кто-нибудь подберет. И выкурит.

Дружки Юркины закивали: "Точно! Если бы окурок… Да и то подберут, а уж целую! Охотников много до чужих-то сигарет!"

"Вот ведь какие!" – подумал Иван, чувствуя, что сейчас провалится блестяще задуманная, как ему тогда казалось, лекция о вреде курения.

– А не бросишь, – сказал он, останавливаясь 16 напротив Юрки и глядя прямо в его серые раскосые глаза, – будет рак. Так и знай.

"Рак!" – у Юрки дрогнули ресницы.

"Ага! – обрадовался Иван. – Ну, сейчас я вам, братцы, распишу, что это за штуковина – рак, уж я постараюсь!".

Но не успел. Его позвала Анна Петровна.

– Иван Ильич, в чем дело? – спросила Анна Петровна вполголоса, когда он подошел к ней. – В палате-то у вас? Свинарник – не палата…

Пришлось рассказать ей все.

– И вы им лекцию? – удивилась Анна Петровна.

"Да, на научной основе", – хотел было сказать Иван, но Анна Петровна решительно направилась в беседку. И устроила курильщикам такой разнос, что те закрутили пуговицы, смущенно запереминались с ноги на ногу, вспотели.

– Если еще раз, хотя бы раз что-нибудь натворите, – сказала Анна Петровна. – так и знайте: в лагере вам не быть. И к тебе, Ширяев, это относится в первую очередь. Тебя в прошлом году хотели исключить за курение и хулиганство, пожалели мать. Она с вами замучилась, пусть, мол, хоть летом отдохнет. Но в этом году обещаю тебе… А теперь – вымыть в палате, да как следует. И всю неделю будете мыть. Ясно?

"Тетка решительная", – с уважением подумал тогда Иван.

И все-таки еще несколько раз пытался действовать "на научной основе", да все неудачно. Надо присвоить отряду название, он начинает думать, подходит с одной стороны, с другой, отбрасывает вариант за вариантом, а отряд-то уже назван. По предложению Анны Петровны "Буревестником".

Чтобы выбрать отрядную песню, натащил из пионерской комнаты песенников и углубился в их изучение, а тем временем отряд уже напевал "Барабанщика", который был и в прошлом году отрядной песней. Так и с оформлением отрядной линейки… Ивану уже виделось нечто лаконичное и простое, нечто очерченное по параболе, а ребята под руководством Анны Петровны выровняли площадку под окнами палаты, посыпали ее песком, обложили по краям зеленым мхом, из битого кирпича выложили звезду, воткнули мачту с флагом – готово! Командиром отряда и звеньевыми выбрали девочек, которые и в школе пионерское начальство – свое дело знают.

Неторопливо, с уверенностью опытного педагога, Анна Петровна налаживала в отряде дисциплину. Попробуй замешкаться на построение или не вытри пыль за шкафом! Или откажись петь в музыкальный час! Захочешь и петь, и плясать, и лить воду на клумбу с цветами! Будешь и в тихий час лежать, как мертвый, и мести, и скрести, а в купалке плескаться сверх нормы и не помыслишь!

На планерке их третий отряд был отмечен начальником лагеря, как один из лучших. Анна Петровна разрумянилась от похвалы, а он, Иван, решил: а может, так и надо? Может, это тоже по науке? И ему ли, не имеющему понятия, что такое педагогика, совать свой нос? Решив так, он со спокойной совестью занялся физикой.

"И что же в результате? – спрашивал он себя, подходя к главным воротам лагеря. – Они удрали. Побег. Скандал. Рушится дом, возведенный Анной Петровной. Причем, Ширяев удрал! Ведь я его найду сейчас, и его вытурят в два счета! Ну и ну…"

Глава 3

– Пароль, Иван Ильич? – остановила его стража на главных, ведущих к купалке, воротах.

Иван сказал пароль и спросил про беглецов.

– Если бы они пошли через ворота, – сказал один из стражей, обгорелый на солнце, краснощекий парнишка, – мы бы их, конечно, задержали.

– Отряды проходили, – монотонно добавил другой, высокий и белобрысый, – так с вожатыми же. По счету. – И даже сурово сведенных бровей не раздвинул, глядел утомленно и строго. Оба имели вид служилых людей.

В купалке было тесно от тел, от брызг, от крика, хохота и визга. Четыре десятка голышей, обалдевших от воды, от ее щекотанья, прыгали, ныряли, колотили руками и ногами, кричали, отдувались, играли в догоняшки – и все это на небольшом пространстве, огороженном проволочной сеткой. Вода кипела, как в неводе, полном рыбы.

На песке, закинув за голову руки, лежала девушка в купальнике вишневого цвета, рядом с ней сидела другая – в голубом. Вожатые. Около них стоял физрук, большой, несколько грузноватый мужчина, обильно обрызганный веснушками. На физруке были зеленые плавки, он о чем-то говорил девушкам, размахивая рупором. Сидящая, крепкая круглолицая блондинка, хохотала, запрокидывая голову, лежащая снисходительно улыбалась: видимо, физрук смешил их.

Иван, приставив ладонь козырьком, внимательно осмотрел купалку, берега слева и справа от купалки, однако беглецов там не обнаружил. Можно было возвращаться. Но он замешкался, хотелось еще раз взглянуть на лежащую на песке девушку. Это была та самая Ирина, которую он встречал несколько раз в столовой и на планерках и которую назвал про себя "студенточкой". Говорили, что учится она в пединституте, а здесь, в лагере, на практике. Как только повернул голову в их сторону, беленькая окликнула его:

– Иван Ильич, кого вы ищете?

Глядя себе под ноги, подошел ближе.

– Да вот удрали. Четверо. С утра еще. У вас лишних нет? – кивнул на купалку.

– А мы-то думали, вы нас… – блондинка, встретив укоризненный взгляд подруги, расхохоталась.

Тут Иван коротко взглянул на Ирину. И почувствовал, что во рту сделалось сухо. Стало неловко торчать одетому перед девушками в купальниках, неловко отводить взгляд на лес, на песок, на воду, куда угодно, хотелось почему-то убежать. Но беленькая, кажется, Зоя (или Зина), как нарочно была расположена к разговору.

– Как же это, а? – сочувственно покачала она головой. – Так ведь можно и без отряда остаться: сегодня четыре, завтра четыре… – И снова звонкий белозубый смех.

– Вот смейся, смейся, Зоенька, – заговорила Ирина. – Возьмут и наши убегут…

"Как она ласково… Не Зойка и не Зоя, а – Зоенька!.."

– Ну что ты! – возразила Зоенька. – Я их предупредила: не будете слушаться, вздумаете убегать, Ирина Дмитриевна ничего вам больше не расскажет! – И, повернувшись к Ивану: – Ирочка у нас как Шехерезада… Каждый вечер ребяткам сказки рассказывает…

– Сказки? – набравшись смелости, Иван взглянул девушке прямо в глаза. – Тысяча и одна ночь?

Секунда, полторы, две. Ресницы опустились, Ирина приподнялась и села, обняв руками загорелые колени.

– Допустим. А что?

– Да нет, ничего, я просто…

Тут Зоенька стала упрашивать Ирину рассказать еще раз ту арабскую сказку, где про ласточку и принца, сейчас же рассказать, вот здесь, пока Иван…"

– Куда за купалку! – неожиданно крикнул физрук, приставив рупор ко рту. – Сколько раз можно говорить – за купалку нельзя! А ну, назад! – И, глянув на часы, сказал, обращаясь к вожатым:

– Ирина Дмитриевна, Зоя Прокопьевна, через пять минут придет другой отряд.

– Пока придут да пока разденутся, – сощурившись на физрука, пропела Зоенька.

Иван решил, что ему в самый раз удалиться.

– Пойду… Куда же они, черти?.. – сказал он как бы уже сам себе. Повернулся и пошел.

– Э, плюньте, не ищите! – беспечно крикнула Зоенька. – Спать заявятся. Составьте-ка лучше нам компанию.

– Я купаюсь ночью. После отбоя, – обернулся Иван. – Некоторые боятся. Особенно девушки… а я люблю.

И стал подниматься по косогору, заставляя себя думать о пропавших пионерах. Сделал несколько шагов, подумал: "Какая гордая!" И произнес с Ирининой интонацией: "Допустим. А что?"

Глава 4

Духота и палящее солнце особенно чувствовались здесь, в лагере, вдали от воды. Шиферные крыши корпусов, складов и хозяйственных построек, асфальт дорожек, противопожарные бочки и щиты – все раскалилось и струило зной.

У одной из палат проводили какую-то математическую игру, у другой пели под баян, на площадке с дощатым настилом массовик учил ребят таджикскому народному танцу, на футбольном поле грязные и потные мальчишки гоняли ленивый мяч; кто-то поливал из леек клумбы. Время от времени возникал где-нибудь шум, слышались крики вожатых.

"Лютиков, ты куда? Кто тебе разрешил?"

"Я спрашиваю в последний раз, кто это сделал?"

"Ильина, тебе что, особое приглашение?"

"Как не стыдно! Пионеры, а позволяете себе!.."

"Начнем сначала, три-четыре!"

И всюду, где был хотя бы намек на тень, куда не доставало исступленное белое светило, крутили обручи хула-хуп. Дело в том, что со времен строительства лагеря осталась возле бани катушка с алюминиевым кабелем; пионеры наловчились разматывать кабель, обламывали виток, концы скрепляли – и обруч был готов. Это стало эпидемией. Куда ни глянь – проволочный обруч, тускло поблескивая, мечется вокруг талии, поднимается к шее, опускается к бедрам…

Ивана разморило. И думал он теперь только о том, как бы поскорее найти беглецов да дождаться ночи, когда спадет жарища, и он пойдет купаться. А если девушки приняли его вызов, будет вообще здорово!

"Должны же они что-нибудь есть, в конце концов", – эта мысль о беглецах привела его в столовую. Пожилая повариха, высунув в раздаточное окошечко кирпично-красное лицо, сказала: ага, заходил утром такой настырный пацан и выклянчил фуражку картошки. Набрал же целых две фуражки, но оно, конечно, жалко, что ли, картошки-то!

Иван пошел к северным лесным воротам. Нет, здесь никто не проходил, – ответили часовые. Тогда он зашагал вдоль высоченного лагерного забора. Сосновые горбыли, на которых поблескивали местами струйки смолы, были прибиты надежно и сверху заострены, так что вариант "через забор" отпадал сам собой.

Внимательно осматривая эту неприступную стену, Иван оказался в самом дальнем углу лагеря, где стоял какой-то склад. Между складом и забором была щель; протиснувшись в нее, Иван обнаружил лаз, возле которого валялась оброненная картофелина. Картофелина тугая, непроросшая – значит, недавно из овощехранилища…

Раздвинув два болтающихся горбыля, он пролез в дыру и оказался за пределами лагеря. По едва заметной травянистой тропе поднялся на высотку и огляделся. На слегка всхолмленной местности хозяйствовал крепкий сосняк, лишь кое-где на полянах гостьями стояли березы да в колках обидчиво жались друг к другу осинки. Оттуда, с полян, с холмов, поросших лесом, тянуло пахучим ветерком, была кругом такая тишина, такая разумность и спокойствие, что Иван глубоко, как просыпающийся человек, вздохнул. В голове, обалделой от лагерного зноя и духоты, прояснялось.

"Или на берегу, или у избушки пасечника, – подумал он. – Пинигина же знает эту избу. Ну, и повела их туда, чего еще!"

Спустившись по склону холма, вышел к обрыву. Далеко внизу лежала водная гладь: вся живая от мелкой волны, она нестерпимо блестела и, постепенно стекленея, уходила к другому, дрожащему в мареве, берегу. Вода гэсовского моря затопила когда-то пойму реки, образовала здесь залив, а подмывая холмы, поросшие сосной, наделала множество бухточек с обрывистыми берегами. Над одной из таких укромных бухточек и стоял теперь Иван.

"А пусть, – решил он после некоторого колебания. – Пусть Анна Петровна поразмыслит, почему они убежали? Мне так почти ясно. Надо дать время ей поразмыслить…"

Оттолкнулся от кромки и, осыпая горячую глину, оставляя после себя следы-борозды, длинными прыжками полетел вниз. А это ведь почти наслаждение – рушить ногами податливый склон, чувствовать, как ноги, пружиня, отбрасывают тебя от обрыва и ты зависаешь в воздухе до следующего толчка. И так все ниже, ниже, полет, толчок, лавина под ногой; полет, толчок, лавина!

Внизу на песчаной полоске сбросил кеды, рубашку, брюки и – сразу в воду. Крякнул от приятной прохлады, охватившей тело, и поплыл, громко отдуваясь, поплыл, поплыл. А уставши, перевернулся на спину, зажмурился, замер, слушая веселую болтовню волнишек у затылка. Раскаленный лагерь, крики вожатых, вертящиеся обручи – все отодвинулось куда-то, было умиротворенно, было только ощущение своего послушного легкого тела.

Накупавшись, вышел на берег, растянулся на песке, руки стали разгребать теплый песок, добирались до влажного. А из влажного песка можно слепить башни, стены, дамбы, дома! И руки заработали… Потом на линии прибоя он насобирал корней, сучков, веток, после чего в песчаном городке поселились птицы, крокодилы, зловещие старухи, бравые солдаты. Он строил, возводил, насвистывал, ворчал, командовал. И вдруг спохватывался, озирался, посмеивался над собой: "Увидит кто – ну Ваня-дурачок из сказок!.."

"Сказки… Сказки… Арабские сказки! – вспомнилось ему. – Подумать только – она любит рассказывать пионерам сказки. Да не какие-нибудь… арабские! И какая гордая – "Допустим, а что?" Это тебе не Зоенька-хохотушка…"

Заметив, что тени от сооружений и от чудищ-корневищ стали длиннее, всполошился. Мигом смыл на мелководье приставший к телу песок, быстро оделся, перекинул через плечо кеды, взобрался на крутизну и, выйдя на травянистую дорогу, зашагал по ней.

Было хорошо, как может быть хорошо в лесу на исходе жаркого летнего дня, Когда набегал ветерок, вершины сосен, высоких и прямых, как бы плавали в синем небе, и тогда с веток срывались шишки. Они звонко бумкали о сучья, с шорохом падали в траву, казалось, сосны ведут веселый счет своих опавших семян: Бум! Шух! Бум! Шух!