Текст книги "Экипажи готовить надо"

Автор книги: Анатолий Черноусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Произошло это в пять часов вечера, а в восемь Ивана пригласил к себе начальник лагеря Василий Васильевич Князев.

Глава 43

"Одно к одному, – думал Иван, направляясь в кабинет начальника. – Этот даст по мозгам за ориентирование, да и поход вспомнит… Уж как есть всё припомнит до кучи!"

Зашел, сел, поставив стул у самого стола, поближе к Василию Васильевичу. Решил держаться тверже и настырнее.

Василий Васильевич закурил, затянулся, и прямая струя дыма устремилась вверх из крупного сочного рта.

– Я вас вот по какому вопросу… – глаза он прятал под выгоревшими густыми бровями. – С каких это пор вы стали вмешиваться в личную, повторяю – личную! – жизнь наших сотрудников?

"Нажаловалась".

– С тех пор, как…

– Я категорически, – перебил начальник, – запрещаю вам тер… тер… розиров, – он мотнул головой, – заниматься террором! Вы что себе позволяете? Вы, молодой человек, комсомолец, приходите к взрослой женщине и начинаете ее поучать, угрожать, понимаете! Это куда же годится? Я предупреждаю, что поставлю вопрос где нужно! – он снова затянулся дымом.

Глядя прямо в щетки бровей на случай, если из-под них появятся глаза, Иван заговорил наступательно и каким-то прокурорским, как он позже подумал, тоном:

 – Дело в том, что эта "личная жизнь" касается моей пионерки. До сегодняшнего дня я не вмешивался, хотя знал о вашей связи, ох, какой недостойной вашего положения здесь! А сегодня один из моих пионеров в отместку за свои мелкие обиды сказал Люде Пинигиной в глаза: "Твоя мать живет с начальником лагеря!" Каково девочке услышать такое? Для нее это был удар, который мог окончиться трагедией… Я нашел Пинигину в лесу в таком состоянии, что… только чурбан бы остался равнодушным!

– Сплетни, – выдавил Князев. – Мало ли что эти сопляки наболтают. Ничего такого нет. А вот у самого-то у вас рыльце в пуху. – Тут, наконец, глаза появились, и Ивана удивило, что были они какие-то даже веселые. И тон переменился. Начальник говорил теперь вкрадчиво, нараспев: – Вас видели позавчерашней ночью… Вы зашли к Ирине Дмитриевне в ее палату, вспомните? А когда ушли, хе-хе-хе? Утречком, Иван Ильич, утречком! Что вы там делали, мы не знаем, да и знать не желаем. Нам достаточно того, что – в палате! Где спят дети! – он поднял указательный палец: – Эт-то ли не распутство! – глаза уже больше не прятались, а щупали в упор весело и вдохновенно.

Иван поймал себя на том, что ему хочется отвести взгляд в сторону. Да, в ту ночь они гуляли с Ириной… Да, когда стало прохладно и пошел дождик, действительно зашли к ней в палату. Он посветил фонариком, а Ирина вынула из чемодана теплую куртку. Укрывшись этой курточкой, они сидели потом на террасе и разговаривали. И правда, светало уже, когда спохватились, и он, Иван, пошел к себе…

"Но откуда он знает? Слежка?"

– На террасе мы сидели-то, не в палате. Да и вообще, все это ничего не значит…

– Зна-ачит, Иван Ильич, значит! В данном случае это очень многое значит. В другом бы случае не значило – подумаешь, молодой парень, красивая девушка, любовь, понимаете… Но уж если вы полезли, то подумали бы о своих тылах. А вы не подумали. Представьте-ка себе, если я доложу, где надо, о ваших "экспериментах", о походе вашем, о девочке, которой вы искалечили ногу, и о том, что вы проводите ночи у вожатой?.. Представьте на минуту, а?

Но вдруг заключил:

– Ну, да бог с вами!

И перед Иваном сидел другой человек, нет, третий, обыкновенный, спокойный, даже… даже доброжелательный.

– Не будем сор из избы выносить. Было да быльем поросло. – И широкая добродушная улыбка осветила круглое лицо Василия Васильевича. – Вы, я слышал, поступаете в университет, здесь у нас последние денечки, не стоит нам ссориться…

И Василий Васильевич устало и немного даже с грустью стал говорить как бы прощальную речь. О том, что, дескать, по работе всякое бывает: и дрязги, и разговоры на повышенных тонах, и ошибки, но он, Василий Васильевич, не будет ворошить эти ошибки, даже о походе никому ничего не скажет, о несчастном случае с девочкой умолчит…

"Постой, постой, – думал Иван, – так ведь он мне вежливо предлагает уволиться… Ну, конечно же! Вторая смена подходит к концу, удобно меня заменить кем-нибудь… И тогда, на самом деле, зачем ссориться? А то ведь я тоже не буду молчать, еще лишнего наговорю где не надо! Ишь ведь какой добренький! Всё прощает, даже с грустью будет расставаться, как-никак трудились бок о бок… Юмор!"

– А я ведь, Василий Васильевич, простите, перебил вас, не собираюсь с вами расставаться. Мне, знаете, работа начинает нравиться. И решение поступать в университет я отложил, чувствую, что именно здесь мое призвание. Поработаю пока в лагере, зимой – вожатым в какой-нибудь школе, и если дело пойдет, буду подумывать о пединституте… Так что мы еще с вами потрудимся вместе на третьей смене. У нас с вами столько несделанного! – и смотрел, как пальцы Князева мелко-мелко забарабанили по столу и потянулись к вентилятору. – На третьей смене проведем грандиозную военную игру – лагерь против лагеря (с соседним лагерем войдем в контакт). А еще я думаю построить парусный бриг и отправиться в "кругосветное" плавание – вдоль берегов залива. Представляете? Ребята сами управляют кораблем, сами матросы, капитаны, боцманы, сами ставят паруса, ведут вахтенный журнал, изучают фауну и флору… Ну и конечно же, надо, наконец, соорудить в лагере тир, вышку для прыжков в воду, шлюпки непременно достать. Так что придется, Василий Васильевич, потрудиться, засучив рукава! Кто же за нас это сделает?

– Да-да, вы правы, за нас никто не сделает, – с готовностью согласился Князев.

– И сор из избы выносить надо, – продолжал Иван. – Негигиенично сор-то в избе держать. Тем более, что изба наша особая…

– Особая. Это вы правильно сказали, – подтвердил Князев. И поднялся, давая этим понять, что аудиенция окончена. – Будем действовать, Иван Ильич, будем. Хватит, посидели без дела…

– Действовать – мой девиз! – улыбнулся Иван.

Глава 44

Старшего вожатого Иван нашел колдующим над пленками в своей кинокаморке. Он даже дверь не хотел открывать.

– Не могу, викинг, понимаешь? – крикнул через дверь: – Засветим.

Но когда Иван сказал о разговоре с Князевым, Юрий Павлович побрякал, постучал чем-то, повозился с засовом и вышел, жмурясь от яркого света.

Они присели на крылечке, и Иван рассказал все по порядку.

– Ну, заче-ем ты? – гримаса недовольства пробежала по Юриному лицу. – Зачем было вмешиваться не в свое дело? – Юрий Павлович досадовал все больше: – Ну, чего ты хотел? Перевоспитать Васю и эту… Смешно же, викинг, ей-богу! Ты меня огорчаешь. Занимался бы своим делом и не брался за вещи, в которых не смыслишь. Отряд, пацаны, постоянное выдумывание – вот где ты силен. А интриги, грызня, лавирование, демагогия – это, скорее, моя область… здесь ты, повторяю, не смыслишь…

– Может быть, и действительно не смыслю, – угрюмо сказал Иван, – но что Пинигина – это не мое дело, не согласен. Какой тогда я воспитатель, если бы махнул на девочку рукой. Я же не с подопытными кроликами работаю, а с людьми, с живыми людьми!

– Да, понимаю тебя! – снова поморщился старший. – Совесть твоя не могла, и прочее… Ох-хо-хо! – вздохнул он и задумался на минуту. – Ты соображаешь хоть, что замахнулся на святая святых Князева, на его "кудрявую жизнь"? Уколол его в самое нутро?

– Я вот поеду в город между сменами и расскажу об этой "кудрявой жизни" в парткоме или в горкоме. В конце концов, у Васи семья, и не малая, как я слышал.

– Что расскажешь? Что ты знаешь? Что у тебя есть? Слухи? Да жалобы этой девочки? Ох, как немного! А я уверен: об этой связи ползавода знает. Встревать только никому не хочется. Потому что люди умные, понимают, что такие вещи – темный лес. А может быть, у них любовь? А? У Васи с кастеляншей? Что ты на это скажешь? Любовь… И он ведь семью-то не бросил, детишек сиротами не оставил.

Снова задумался Юрий Павлович, нещадно потягивая сигарету.

Задумался и Иван. Да, логика у старшего железная. Он, Иван и сам теперь чувствует: не надо было вмешиваться, да, да… И Анна Петровна, которую обидел опять ни за что ни про что, выходит, была права. Но в памяти всплывало залитое слезами лицо Пинигиной… лицо его Марии Стюарт, и тут он готов был послать ко всем чертям и Юрину логику, и вообще всю логику… И чувствовал, что не под силу уже ему разбираться. Голова и нервы отказывались служить, подступало навязчивое ощущение нереальности всего происходящего. Видимо, мозг, не отдыхавший вторые сутки, забастовал, отказался четко анализировать окружающее. Видимо, какие-то центры, не дождавшись команды отключиться, погрузились в полудремоту…

– Ладно, – сказал наконец Юрий Павлович, посмотрев на часы. – Я не могу больше, у меня там, наверное, растворилось. Ты иди отсыпайся, видок у тебя не ахти… – И, поднявшись с крыльца, потрогал Ивана за плечо:

– Иди. И сейчас же – в кровать. Бог не выдаст, никто, как говорится, не съест…

Иван, как только добрался до кровати, так сразу же и заснул, как провалился.

Глава 45

А Юрий Павлович взволнованно ходил взад-вперед по своей кинокаморке и думал, думал, думал. Он был уверен, что теперь-то Князев всё сделает, чтобы избавиться от викинга. Если Кувшинников беспокоил Васю всякими новшествами – это еще ничего, это еще терпимо, но сейчас… И случай с девчонкиной ногой как нельзя кстати, удачный момент, что и говорить. Давно Вася ждал, когда викинг споткнется. Дождался! И уж постарается нажать на все педали, всех своих прихлебателей мобилизует, чтобы устроить викингу капут. С блеском, с треском сравнять его с землей…

"А ты? – спрашивал сам себя Юрий Павлович. – Сможешь ли ты себе простить, если этому парню устроят аутодафе? Сможешь ли потом смотреть ему в глаза? Себе в глаза?"

Юрий Павлович нервными потными руками достал из пачки новую сигарету, закурил и опять – по каморке: три шага туда, три обратно. И вспомнилось Юрию Павловичу, как однажды, еще студентом, был он на уборочной, возил с шофером хлеб от комбайна… Как-то ночью шофер подъехал к своему дому, сходил в ограду и вернулся с двумя ведрами. Нагреб, отнес, возвратился снова и наполнил ведра в другой раз.

– Государство не обеднеет, – глянув на него, Юру, сказал этот загорелый статный мужик.

А он-то, Юра, промолчал…

До сих пор перед глазами кривая усмешка, оскал зубов и зырк в его, Юрину, сторону, испытующий зырк: "А ну как этот студент заставит высыпать пшеницу обратно? Или в милицию побежит? "

А он-то, Юра? Как бы ему-то надо было по совести? Ему, который готовил себя к чему-то особому, ему, который жизнь собирался прожить не серую, не тихую, не как "черви слепые живут"? Ему, который чувствовал, что рожден для чего-то героического?

"Как же это, а? – думал тогда он, лежа на теплой пшенице, шевелящейся под ним от движения машины по неровной дороге. – Как же так, а?"

 И чувствовал: то, что случилось, – далеко не пустяк, что он, Юра, на поверку-то совсем не тот, кем себя представлял, когда расхаживал по кабинету деда, взволнованный только что прочитанной книгой.

А потом… Сколько потом было случаев, когда надо схватить за руку, дать по морде, сказать человеку в глаза, что он сволочь, открыто выступить, изобличить!

"Так действуй же, черт побери! Ведь если ты и сейчас отсидишься в кустах – это уже непоправимо, это будет как приговор, окончательный и обжалованию не подлежащий!"

"Я, и только я могу дать Васе по мозгам! И я должен это сделать! – тут Юрий Павлович сжимал голову руками и опускался на табуретку. – Но ведь это означает: и себе – по мозгам? Ведь я не только свидетель, но и соучастник…"

"Какие могут быть сомнения? Какие могут быть колебания? – Юрий Павлович вскакивает с табуретки. – Что за малодушие проклятое? Что за трусливость? Что за мягкотелость сволочная! До каких пор!.. Да к дьяволу, к дьяволу! Надо спасти викинга, надо спасти дело, надо почувствовать себя человеком хоть раз в жизни! Надо торопиться! Я должен это сделать!"

Глава 46

Разбудил Ивана старший вожатый, не разбудил, а растолкал со словами:

– Вставайте, граф, готовьте вашу шпагу!

Иван почему-то решил, что теперь мертвый час, так как все мальчишки были в кроватях и спали, как один. Снова закрыл глаза, постарался вспомнить события последнего дня, но вспомнить почему-то ничего не мог… А вчера, вчера был побег Пинигиной, потом – кастелянша, Князев, Юра, Анна Петровна… И вдруг все это разом хлынуло в него: стыд за свою глупость, за то, что его "понесло", боль за Марию Стюарт, возмущение, тревога, неловкость перед Юрой, перед Анной Петровной, мысли – а что же теперь будет?.. И ему захотелось не открывать глаза, не просыпаться, не думать, не разбираться…

– Да очухайся ты, сонный питекантроп! – Юрий Павлович потянул с Ивана одеяло.

– Пинигина не убежала? – спросил Иван и сел на кровати.

– Спит твоя Пинигина. Весь отряд спит. Все четыре отряда спят без задних ног. Хотя солнце в зените! Но слушай… Вася укатил в город и к вечеру, говорил, вернется. Уверен, что с комиссией…

Иван медленно соображал, о какой такой комиссии говорит старший, удивленно разглядывал самого Юрия Павловича и не узнавал его. Лицо старшего, обычно светски невозмутимое, теперь было не в меру оживленным, весь Юра пребывал в движении, руки его нещадно терзали одна другую, глаза поблескивали…

– Ты сам-то хоть спал? – спросил Иван.

– Какой тут сон, ты что! Кто б за меня химичил, проявлял, монтировал? Не фильм, а бомба, скажу я тебе, получился!

– Не нравишься ты мне, – позевывая пробурчал Иван. – Поспать бы тебе малость. Хоть часика два… Я вот как огурчик.

– Ну и отлично. Поднимай отряд, умывайтесь, своди в столовую и – драить, чистить, мыть! Чтобы в палате, вокруг палаты, везде, во всем – блеск, чистота и порядок! Чует мой нос – быть комиссии, а для комиссии парадный вид пионеров и всего лагеря – наилучшая пыль в глаза! В общем, будь готов, а я побежал предупредить Ирину, Таню и Петухова, вырвать их из объятий Морфея…

Глава 47

Собирались, как всегда, в столовой, где пахло вымытыми клеенками и на столах стояли указатели отрядов. День был суетный из-за приезда комиссии, но всё, как будто, обошлось благополучно, комиссия, по слухам, осталась довольна чистотой и порядком, питанием пионеров и культурно-массовой работой в лагере.

Придя одним из первых, Иван уселся у стенки неподалеку от стола, накрытого красным. Чувствовал он себя бодрым и отдохнувшим, о предостережении старшего старался не думать, решив, что вряд ли на педсовете, да еще в присутствии комиссии Князев будет говорить о нем, Иване, нет вопросов поважнее, что ли? "А если и будет, то пусть лучше Юра фильм покажет, у него там всё заснято. И здорово же он придумал! В самом деле, чем лясы точить, вот фильм, глядите и судите сами… Да и что я могу? Прав Юра, лучше мне не лезть с выступлениями и речами…"

Иван смотрел на входящих и рассаживающихся вокруг него вожатых и педагогов. В первых же рядах, только справа от красного стола, сели физрук Филимонов, баба-яга, массовик, постоянно оживленный, с приветливым лицом парень; туда же подсел баянист, а позднее и лагерный врач, молчаливый, незаметный в лагере человек, видимо, страстный рыбак, потому что изолятор, когда бы ни проходил мимо, всегда увешан гирляндами вялящихся на солнце чебаков.

Средние столики напротив президиума заняли учительницы постарше, среди которых была Анна Петровна. По случаю педсовета все принарядились, особенно девушки, вожатые младших отрядов. Они вошли стайкой и наполнили столовую смехом, особыми своими прическами, духами, мини-юбочками, красиво и смело открывающими загорелые крепкие коленки. Девушки уселись подальше от красного стола, а за ними, на самой галерке, вольно расположились "мальчики-безобразники", румянощекие юноши в брючках-клешиках, которые подчеркивали тонкие, почти девичьи, талии.

Появились, наконец, Ирина, Зоенька и Таня Рублева. Ирина была в строгом темно-синем платье с кружевной отделкой, а Зоенька, рыженькая, круглолицая, веселая, в красной кофте походила на солнышко. Таня же пришла в своей обычной форме: голубой берет с прицепленным к нему значком, синяя куртка с погончиками и эмблемой на рукаве и, конечно же, техасы…

Не успели девушки расположиться вокруг Ивана, не успел он им растолковать, что они "левые", что у противоположной стенки "правые", а там – "золотая середина", как вот оно и начальство, а с ним и комиссия. Князев, Юрий Павлович, председатель завкома, еще какая-то женщина, наверное, из парткома, секретарь комитета комсомола, тот самый белобрысый Кеша, который сагитировал Ивана поехать в лагерь, – в таком порядке уселись они за стол, накрытый красным.

В зале стихли разговоры.

– У нас, товарищи, на повестке дня один очень серьезный вопрос, – сказал Василий Васильевич. – Дело касается вожатого третьего отряда Кувшинникова Ивана Ильича.

И сразу головы стали оборачиваться в сторону Ивана: что это значит? Вон оно что! Наконец-то! Ой, как интересно! Ну, что я говорила!..

И встревоженные лица: у Ирины, у Тани, у Зоеньки.

– Слушайте, – шепнул им Иван, – и главное – выдержка.

– …товарищ Кувшинников ведет себя, я бы сказал, совсем не так, как подобает пионервожатому, комсомольцу, которому доверили такое ответственное дело, как воспитание…

Тут Иван встретился взглядом с секретарем Кешей, и тот, прищурив один глаз, сморщился – вот, мол, брат, дела-то какие…

– …Вместо того, чтобы выполнять план мероприятий, утвержденный завкомом, бюро комитета комсомола и партийным бюро, он заявил еще в начале сезона, что план этот, видите ли, его не устраивает. Ну, хорошо, наш план, допустим, плох, а что же предлагает Кувшинников, какое новаторство у него? Да такое, товарищи, что свой отряд он превратил в банду Махно! Ему ничего не стоит поднять детей среди ночи, вести их, понимаете, куда-то в лес, дети не высыпаются, не отдыхают как следует, нарушается распорядок дня. Это привело к ухудшению дисциплины во всем лагере. Дети, товарищи, они ведь дети: раз, мол, третий отряд безобразничает, то почему же нам нельзя?.. Не раз указывали мы товарищу Кувшинникову на это, но где там! Что значат для него советы старших товарищей? Он сам все знает, а в лагере, между прочим, впервые… На отряде работает еще Анна Петровна, всеми уважаемый опытный педагог. Так что вы думаете? Вместо того, чтобы учиться, набираться ума-разума у нее, товарищ Кувшинников стал игнорировать Анну Петровну вообще и фактически устранил ее от участия в жизни отряда! Я думаю, Анна Петровна сама здесь выступит и скажет… – Поклон в сторону Анны Петровны.

"Да уж наверняка скажет…"

– …Туристический поход, товарищи, дело хорошее, – продолжал Василий Васильевич, – но ведь Кувшинников затеял не поход, а что-то страшное. Он повел сорок ребят, товарищи, в лес на трое суток без продуктов. Совершенно! На подножный корм, как он выразился…

Представительница парткома, женщина со строгим умным лицом, что-то спросила у старшего вожатого, тот указал глазами в сторону Ивана, и она тоже внимательно посмотрела на Ивана.

– …Я не давал разрешения на этот поход. Но для Кувшиниикова, товарищи, закон не писан, у него ведь партизанские, в кавычках, методы. Он тайно увел ребят! Без необходимой врачебной комиссии, без разрешения, без продуктов. И уж никакого права не имел он брать в поход пионерку Иванову. Ребенок, понимаете, больной, на особом режиме, да вот здесь сидит врач, он скажет… И что же, товарищи, в результате? Дети пришли изможденные, исцарапанные, оборванные, в коростах! На взвешивании оказалось, что все они, в среднем, потеряли по два килограмма. Что нам родители-то скажут, товарищ Кувшинников? Дети их в лагере, чтобы отдохнуть, набраться сил, прибавить в весе. Наш отчет перед завкомом, перед родителями должен быть конкретным, в цифрах, если хотите: было столько-то, стало столько-то! Да нас сразу же спросят: что вы там делали с нашими детьми?

– Обязательно спросят! – громко и сердито подтвердил председатель завкома, пожилой озабоченный человек.

– Что они там делали с пионерами, – сказал Князев, – доложит физрук лагеря Эдуард Николаевич, он был в походе…

– Это кошмар, не поход! – поднялся Филимонов. – Целый день с утра до ночи несчастных ребятишек тащили по таким оврагам, где и взрослый-то мог шею сломать, руку, что угодно…

– Но ведь никто ничего не сломал? – заметила Таня Рублева.

Начальник лагеря протестующе поднял руку, а Филимонов продолжал:

 – Так этого мало! Через один овраг Кувшинников протянул веревку и заставил всех по ней перелазить. Высота, наверное, метров десять была, ей-богу! А зачем, встает вопрос? По бревнам можно было. Наложили бы бревен и перешли. Я хотел было так и сделать, так Кувшинников – даже вспомнить страшно – чуть не зарубил меня топором…

– И правильно бы сделал! – вполголоса, но настолько громко, что все услышали, сказала Ирина.

Педсовет оживился, "мальчики-безобразники" повеселели.

– …Не дам, говорит, деревья рубить!.. А что там! От па́ры лесин, я думаю, леса́ бы не поредели, вон они какие здесь!

– Вот за одни такие рассуждения надо под суд отдавать! – не выдержал Иван.

Снова головы стали поворачиваться в его сторону, снова последовал протестующий жест начальника лагеря, и Иван приказал себе молчать, пусть хоть на части режут.

– …Дальше, – продолжал Филимонов. – Ребятишки целый день на солнце, разгорячились, он разрешил им купаться в омуте. Глубь, холодина, глядеть страшно, ну, омут, ясное дело! Разрешил. Я стал было возражать, но Кувшинников – в бутылку, я, говорит, начальник похода, и я отвечаю за все. Ложились под утро, ребятишки не высыпались, Кувшинникову, вишь ли, побасенки надо было им рассказывать. Да такие, что и понять-то ничего нельзя, все про высшие материи…

– В школу надо ходить, – заметила Таня.

– Товарищи, я попрошу не перебивать оратора, – сказал председатель завкома, – это педсовет, и давайте по порядку…

– …И еще, – продолжал Филимонов. – Решили сплавляться на плотах. Ну, вообще, слов нет! Плоты эти разбивались о камни, ребятишки падали в воду и на эти камни, и, ну, случайно, совершенно случайно все остались живы!.. А чем питались? Корнями, камышом, как скотина какая!

Кеша удивленно и вопросительно поглядел на Ивана.

– …Правда, потом, – невнятно пробормотал Филимонов, – была еще рыба… так все равно, разве это еда? Ребятишки на воздухе, проработаются – а без мясного! Вот они и похудели, ясное дело! – Филимонов сел и утерся платком.

– Можно, я скажу? – поднялась было Ирина.

– Минуточку! – сказал Князев. – Я еще не кончил, я только о походе попросил рассказать Эдуарда Николаевича, как очевидца… Не успели, товарищи, дети отдохнуть после изнурительного похода, как Кувшинников придумал для них новое истязание. Он, опять же без моего ведома, поднял ночью четыре отряда и увел их в лес искать "огневые точки", как выяснилось позже. Ведь это только додуматься надо, товарищи! Ночь, темень, глаз коли, леса, на десятки километров страшенные леса, и… послать туда девчонок одиннадцати-двенадцати лет! Это, товарищи, не укладывается в голове. Я прожил, считай, полсотни лет, я многое повидал на своем веку, но такого сумасбродства… – Василий Васильевич покрутил головой, не находя слов.

И все члены комиссии, судя по их лицам, были шокированы, переглядывались, перешептывались. Князев же, воодушевившись, резал:

– И вот, товарищи, результат: девочка из отряда товарища Петухова повредила себе ногу! Целую ночь и половину дня дети были в лесу одни, голодные, напуганные, и выносили на себе эту девочку… Я не знаю, что скажет врач, но, по-моему, ребенка обязательно надо на рентген. Ведь может случиться, товарищи, что девочка на всю жизнь останется калекой! Эт-то, товарищ Кувшинников, подсудное дело!

– Да-а, – только и смог произнести председатель завкома.

– …Я, может быть, виноват, – печальным голосом говорил, между тем, Князев, – что долгое время терпимо относился к проделкам Кувшинникова. Человек, думаю, молодой, многого еще не понимает, к тому же слесарь из цеха, с таким сложным делом, как воспитание, не знаком… Но, товарищи, гляжу – дальше больше! Дошло до того, что с пионерами не стало никакого сладу, вожатые подтвердят… Кувшинников буквально разлагает лагерь! И эта последняя его проделка показала, что человек распоясался вконец. Я, товарищи, считаю, что терпеть Кувшинникова в лагере, закрывать глаза на эту распоясанность, мы с вами не имеем права! – Князев сел в негодовании и расстройстве.

Сразу многие запросили слова, сразу несколько рук потянулось вверх.

– Я думаю, – поднялась тогда представительница парткома, – что вначале пусть выскажутся товарищи, упомянутые Василием Васильевичем, чтобы мы имели, так сказать, полную ясность с одной стороны…

Лагерный врач заявил, что у него весьма серьезные претензии к вожатому третьего отряда. Да, перед походом каждый пионер должен пройти медосмотр, да, после похода все пионеры третьего отряда потеряли в весе, да, на коже у них было много болячек, да, девочка из отряда Петухова лежит сейчас в изоляторе и не может ступить на ногу, да, нарушений режима больше всего было у третьего отряда…

Музыкальный руководитель и массовик в голос пожаловались, что с третьим отрядом не могли заниматься по той простой причине, что отряда никогда не было на месте.

Баба-яга, слепя всех своей красотой, подтвердила, что с пионерами нет никакого сладу, так как они тычут в глаза: а вон, мол, в третьем-то отряде…

И еще двое вожатых выступили: да, они измучились, да, третий отряд разлагающе действует на их отряды…

– Можно, наконец, сказать? – снова спросила Ирина.

– Минуточку! – засуетился Князев и торопливо повторил: – Минуточку. Я еще, товарищи, с глубоким сожалением должен сказать, что и в моральном отношении товарищ Кувшинников не совсем подходит к роли вожатого… Мне, поймите, нелегко говорить, поскольку происходит это в моем лагере. Но правду надо любить, от фактов никуда не денешься. Кувшинников, товарищи, может себе позволить и такое… он может, например, провести ночь у одной из вожатых… В палате, товарищи, где спят дети!

Гулом наполнилась столовая.

– …Это страшно, это ни в какие рамки не укладывается! Я не хочу здесь называть имя этой, хм, девушки, не о ней разговор, но судите сами, как человек может воспитывать детей, если… – Князев в бессилии развел руками.

Иван видел, как краска залила Иринино лицо, уши, шею, как она низко наклонила голову, как волосы медленно, прядь за прядью, сползли с плеч и закрыли ей щеки… И почувствовал, что еще минута, еще слово, и он не выдержит, его понесет, он вскочит и закричит на всю столовую: "Прекратите, Князев. Уберите лапы, сволочь этакая!"

Но, скрипнув зубами, приказал себе молчать. Только взял руку Ирины в свою и крепко сжал.

– Почему на Кувшинникова-то все? – бросилась в схватку Таня Рублева. – Почему так искаженно все преподносится? Честное слово, мне начинает казаться, что я присутствую на заранее подготовленном спектакле – противно слушать! Ведь если говорить, то надо говорить о нас, о группе вожатых, о тех, кто заодно с Иваном Ильичом, об идее надо говорить!

– Вот-вот, вы и скажите. Интересно… – вставил секретарь комитета комсомола.

– А мы рассуждаем очень просто, – запальчиво, чуть картавя, то и дело поправляя очки, начала Таня: – Вот лагерь, вот забор, а там леса, поля, холмы, птицы, травы, звери, в общем природа. Так какого черта, простите, мы томим и мучаем пионеров все теми же бальными танцами, песнями под баян и математическими играми? Ведь от всего этого у них голова болит, ведь всем этим их целый год кормили в школе. Разломаем забор и поведем ребят в поле, в лес, на луга, поведем к речке, к омутам, холмам, да не просто поведем, а сродним их со всем этим! Чтоб ходили они по земле увереннее, чтобы знали всякую травинку, чтобы чувствовали красоту всего сущего, чтоб росли ловкими, сильными, смелыми. Чтоб любили они свой край, свою землю! Разве не прекрасно, а? – Таня обвела взглядом президиум, притихшую аудиторию и продолжала: – Но от вожатых и педагогов это требует, сами понимаете, многого… У них должны быть крепкие мышцы, острый глаз, чуткое ухо, здоровое и доброе сердце. Они должны знать свой край и уметь заразить любовью к нему! А вкалывать, простите, они должны по двадцать часов в сутки. Три месяца кипеть в аду – желающих мало в этом лагере. Многие, и особенно распинавшиеся здесь товарищи, приехали подышать сосновым воздухом, позагорать да в весе прибавить… Вот почему поперек горла им наши идеи, наши предложения, вот почему затеян этот спектакль, вот почему на Кувшинникова льют грязь, "провел ночь", и прочее… Все это грязь! Тем более – бездоказательно…

– Доказать? Доказать? – выкрикнула баба-яга. – Видели! Утром ушел!

– Кто видел? – чуть не хором прогремели "мальчики-безобразники".

– Я видела, я! – крикнула баба-яга. И, спохватившись, добавила: – Случайно, конечно…

– У-у-у! – загудела "галерка". – Говори кому! "Случайно"… Следила! Так и скажи!

В эту самую минуту рядом с Иваном появился Юрий Павлович, незадолго до того куда-то отлучавшийся. Лицо у Юры было бледным, как никогда; костюм свисал с плеч, будто стал на два размера больше положенного.

– Д-дело к-квас, в-викинг… – сказал Юрий Павлович. – П-пленки украли, с-сволочи…

Иван почувствовал, как по спине продрал мороз.

Слово, между тем, взяла Зоенька. Она сумбурно и торопливо зачастила о том, что Иван Ильич… он хороший, с ним всегда так весело, и хочется что-нибудь выдумывать, работать, что если его не будет в лагере, то удавиться можно будет от тоски… И такая была вся розовенькая, пухленькая и растерянная, что никто, наверное, ее, Зою, всерьез-то и не принял.

– …И той пленки, где вся твоя идея заснята: тренировки, поход и прочее, – бормотал Юра. – И той, второй части, которую если б показал, то всей малине гроб…

– А не личными ли симпатиями, – пошутила представительница парткома, – вызваны ваши восторги, Зоя, м-м, Прокопьевна?

Шум в зале, Зоенька вспыхнула, замолчала и, поморгав светлыми пушистыми ресницами, села на свое место, возмущенно воскликнув:

– Удивляюсь, как можно!

 – Да, викинг, – уныло, чуть не плача, шептал Юра, – все напрасно теперь. Я все провалил… трепач несчастный. Игрок без единого козыря, неудачник, размазня, идиот. Вася оставил меня в дураках, сделал, как мальчика… – Обычно беспокойные нервные руки старшего безжизненно лежали на коленях.

"Этот готов", – подумал Иван, чувствуя все тот же противный холод на спине и на затылке.

А пока что Женя Петухов принялся выкрикивать свои довольно бессвязные доказательства, что это-де он, Женя, виноват, что у девчонки нога… это самое. Он не научил пионерок по компасу ходить. Потому что вообще не любит он с девчонками возиться…