Текст книги "Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю"

Автор книги: Анатолий Онегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Глава девятая
ПОГОДА

С утра над озером висели низкие рваные тучи. Тяжелые и сырые, они никуда не собирались уходить, они оставались, грозя каждую минуту свалиться вниз холодным осенним дождем. Эта минута была где‑то рядом, но пока не приходила… И вдруг шум, далекий, неясный шум по воде. Шум приближается, торопится к твоей лодке, и вот ты уже видишь, как по озеру бежит, становится шире и ближе густая стена мутной воды…

От дождя я успел уехать и спрятаться под берегом. Вовремя избежать неприятности помог мне сам дождь – я узнал о нем заранее по шуму тяжелых отвесных струй воды, которые упали сначала в дальнем конце озера. Знать заранее дождь по его голосу и было самым близким моим прогнозом погоды.

Дождь кончился. После дождя появилось голубое, чистое, как весной, небо, и под этим небом вдруг поднял–ся над водой серебряный тростник. Дождь задержался на листьях и стеблях, не упал весь на воду, и теперь в зарослях тростника засверкало много–много маленьких солнц. Я осторожно стянул с себя плащ и бросил его в нос лодки, и тут же на плаще, как и на тростнике, вспыхнули маленькие яркие солнца. Лодка неслышно выбралась на озеро и остановилась – в лодке начиналась радуга… Радуга уходила вверх высоко и круто, и оттуда, сверху, смотрело на меня через радугу настоящее большое солнце…

Радуги могут быть самыми разными. Одни из них появляются перед дождем, другие сопровождают ливни, а третьи остаются после того, как дождь кончился. По форме радуги могут быть крутые и пологие, и эти яркие полосы разных цветов, поднявшиеся от воды, не так уж редко помогают предсказывать погоду.

Радуга высокая и крутая обычно предвещает хорошую погоду, предвещает день без дождя. Низкая и пологая радуга, с трудом поднявшаяся над лесом, может обещать ненастье. Когда радуга, даже не очень высокая, появляется после дождя, смело жди хорошего, ясного вечера.

Сейчас радуга стояла над озером после целого дня густого, тоскливого ненастья. Ненастье кончилось только к вечеру, и появившаяся после непогоды радуга могла пообещать безмятежную рыбную ловлю лишь на несколько оставшихся светлых часов. А завтра, а следующий день? И снова радуга, появившаяся к вечеру, ответила на мой вопрос: завтра, если сегодняшний день кончится яркими цветными полосами, с утра жди дождь…

Завтра с утра снова будет гнетущая, сырая погода. Я вижу, знаю об этом и по закатному солнцу. Солнце сейчас желтоватое, мутное, оставшиеся после него облачка тоже тускло–желтого цвета. Такой закат не назовешь ведренным. Ведренный закат малиновый, мягкий. И пусть при таком закате солнце уходит, как скажут, в тучку, но края этой тучки перед завтрашней хорошей погодой всегда окрашены в тот же теплый цвет лесной ягоды малины.

Малиновый, мягкий цвет к ведренному закату, к закатным облачкам приходит от водяного пара, собравшегося к вечеру в нижних слоях атмосферы. Ночью этот пар осядет на землю, на тростник, на листья деревьев богатой густой росой, и на следующий день после ведренного заката и богатой ночной росы до обеда не будет дождя.

Сегодня ночью росы не будет – значит, завтра снова потянутся низкие сплошные тучи… Это можно еще раз проверить сегодня, сейчас, безоблачным легким вечером, который опустился на мое озеро. Вечер ясный и чистый. В такой вечер далеко на горизонте видны отдельные резные вершинки елей, ты чувствуешь, видишь вокруг себя безграничный простор. Но этот простор, эта легкая видимость обманчиво успокаивают тебя: нижние слои атмосферы чисты, в них нет того самого водяного пара, который окрашивает ведренный закат малиновыми красками, нет близкой росы, над водой сегодня не будет тумана, и ты долго можешь слышать ясное, чистое эхо от удара весла по борту лодки.

Ты подходишь к воде, берешь в руки легкое осиновое весло и слегка опускаешь его на борт лодки… Лодка звонко вскрикивает. Голос осиновой посудинки поднимается к елям и долго и широко расходится над тайгой, рассказывая тебе о завтрашнем ненастье. Завтра к утру сырость опустится к земле, и перед восходом солнца появятся на востоке узкие, темные облачка с красными околышками, облака непогоды.

Желтый тоскливый закат уже давно ушел за тайгу. Давно протопилась моя печь, тоже предсказав по–своему завтрашнее ненастье. Дым из прорези в стене избушки не поднялся сегодня вечером вверх. Сегодня вечером не было ветра, но густой тяжелый дым вдруг повернул в сторону и низко и медленно расплылся над водой. Дым вниз, к воде, – это тоже к завтрашней непогоде… Теперь оставалось подтвердить свой прогноз только по ночному небу.

Звезды стали к полуночи яркими и большими. Но звезды не казались застывшими, они мерцали. Час от часу мерцание звезд становилось сильнее. Если бы звезды мерцали с вечера, это все‑таки предвещало бы хорошую погоду, но мерцание звезд к утру, мерцание, которое мы наблюдаем из‑за большой влажности воздуха, могло обещать только дождь: водяные пары, не успевшие осесть за ночь росой, к утру соберутся в тяжелые сумрачные облака и опрокинутся вниз холодным дождем…

Снова дождь, снова сырость, снова слушать шум приближающегося дождя, ждать радугу, новый закат, новое мерцание звезд и очень надеяться на скорую перемену погоды.

Погода скоро обязательно переменится. Об этом рассказывает луна, ущербная, умирающая луна ненастного месяца – на новом лунном месяце, особенно после сырой погоды, почти всегда наступает хорошая перемена. Перемена может наступить и тогда, когда луна достигнет полного круга и двинется на ущерб или уйдет на время совсем… Как объяснить это? Пожалуй, объяснить изменение погоды рядом с фазами луны все‑таки можно. Но мне не хочется этого делать сейчас, когда разговор идет не о тонкой научной формулировке, а об умении человека, живущего в лесу, знать погоду вперед без справочников и счетно–вычислительных машин.

Луна редко когда подводила меня. Она не только подтверждала мои выводы о завтрашнем дне, но и помогала строить такой прогноз, который по своей длительности почти не уступал тем долгосрочным сводкам, с которыми знакомимся мы на страницах газет.

Узкий серпик только что народившегося светила оповещал меня о состоянии погоды на Домашнем озере вперед на двадцать дней. Когда луна появлялась на свет крутой, опрокинутой на спину, с загнутыми вверх рогами, месяц обещал быть хорошим, ведренным, без частых дождей. На нижний рог такой молодой луны, как на крюк, можно было повесить полное ведро воды, не опасаясь, что луна вдруг перевернется и выплеснет на тебя эту воду. Крутая луна вселяла уверенность не в пример той, другой луне, которая опрокидывалась рогами вниз и выливала на тебя каждодневные потоки дождей…

С возрастом луна выправлялась, полнела, и тогда тебя интересовала не столько форма, сколько цвет луны, цвет и характер кругов около твоей ночной спутницы…

Бледная и мутная луна обещала назавтра ненастье, чистая и ясная – яркую, хорошую погоду. Иногда вокруг луны появлялось светлое неясное сияние, луна как бы умывалась этим туманным светом и, конечно, после совершения туалета выплескивала остатки воды на грешную землю. Когда вместо туманного сияния луне сопутствовал светлый, ясный круг и в этом круге, как в рамке зеркала, приветливо и открыто улыбалась благодушная селена, я редко опасался за следующие два–три дня.

В эти дни небеса оставались спокойными и приветливыми для человека, идущего по лесным тропам. Эти дни были на руку и сенокосцу: ведь два–три ведренных дня, угаданных вперед, – это скошенное, высушенное и уложенное в стог или зарод сено с приличного клочка земли, который в нашем лесу называют логом. Завтра можно валить лог, можно смело косить: сегодня ясная луна, сегодня ведренный закат, не слишком бойкое вечернее эхо, да к тому же сегодня после заката солнца на совершенно чистом небе долго было видно в западной стороне туманное серебристое сияние. Это сияние более точно, чем луна, пообещало надолго хорошую погоду…

Сколько дней простоит хорошая погода после вечернего серебристого сияния? Я долго не мог ответить на этот вопрос, и, когда погоду надо было знать совсем точно вперед на неделю, на десять дней, я попросту шел к какому‑нибудь ветхому старику. В ответ на мою просьбу пожилой человек что‑то долго и тщательно вспоминал, потом отодвигал недопитый стакан чаю и еще раз уточнял: мол, что именно мне надо, знать точное расписание небес на десяток дней вперед или достаточно будет обойтись общими сведениями о погоде на месяц? И ту и другую просьбу старик мог удовлетворить.

Истины, преподнесенные лесными жителями, заносились мной в дневник и каждый день проверялись не только по цвету закатных облаков, но и по барометру… Цвет закатных облаков обычно не подводил, не подводил на день вперед и барометр. Но когда хотелось забежать вперед чуть дальше, чем позволяли роса и дым из трубы, вначале я нередко ошибался, несмотря на старательную помощь умного прибора…

В тот раз погода не обещала никаких каверз. Стояло ровное жаркое вёдро. Каждый день уходил на покой в малиновом одеянии. Не было ветра, не было тяжелых облаков, луна по–прежнему приходила ясно и добро, но старик недвусмысленно нарек на третий день громкую грозовую погоду с ветрами. Рисковать или не рисковать? Еще раз обращаться к старику было некогда, и за отсутствием живого предсказателя я обратился к барометру. Барометр стоял на положительной отметке, и я все‑таки рискнул осуществить в течение ближайших дней великое переселение.

В переселениях, которые я в шутку называл великими, не обойтись без вьюков. Вьюки мне неплохо заменял тяжелый рюкзак, а носильщиков и вьючных животных заменяли собственная спина и ноги. На этот раз целью переселения было новое озеро… Во время такого переселения меня и остановила гроза.

Барометр начал падать всего лишь к первому грому. Старик оказался прав. Но что предупредило старика? Ревматическая боль? Нет, тонкие, разреженные облачка, которые появились на чистом небе еще за три дня до грозового шквала. И эти облачка сообщили внимательному человеку о близкой грозе еще задолго до того, как начал падать барометр…

Рассказывая о прогнозе погоды, я старался перечислить те внешние признаки, по которым сам учился узнавать о завтрашнем, о послезавтрашнем дне. Но однажды цвет облаков, направление ветра, движение туч и, наконец, цвет воды и запах болота перестали существовать для меня… Все осталось: и закаты, и волны, но теперь я редко присматривался к ним, редко отмечал вслух цвет вечерней луны, редко сравнивал полутона утренних и закатных облаков, но в то же время мои сводки стали более точными. Появилось новое качество – предчувствие. Человек стал тоньше, внимательнее относиться к окружающему, и со временем это окружающее как бы само по себе, без особых усилий со стороны человека стало помогать ему узнавать погоду вперед.

Теперь я уже не отмечал в дневнике сроки пролета гусей или лебедей, я просто помнил, что в эту осень птицы летели поздно и не очень дружно и что следом за таким перелетом редко сразу сваливаются крепкие холода… Летающие у земли ласточки, пузыри на лужах, плачущие окна и рамы, сырая соль, цыплята, собравшиеся под наседку, неожиданный выход рыбы на кормежку среди сухой жары, легкие полоски на чистом небе или видимая тяжесть облаков – все это, и как бы между прочим, оставалось в памяти и помогало мне предчувствовать погоду.

А что, если помнить из года в год и облака, и ветер, и серебристое сияние, и темные разводы на светлой воде озера? Может быть, тогда и я смогу, как и тот старик–ветродуй, точно обещать сенокосцам вперед на месяц хорошую погоду почти без дождей, а если и с дождем, то указывая, после скольких дней вёдра пройдет спорый дождь северного лета?

Это было верхом лесного мастерства – знать наперед не один следующий шаг, а всю дорогу. Мастерство порой поражало, казалось фантазией или случайным совпадением, но совпадения исправно повторялись, как признание большого внимания и богатого опыта человека. Опыт собирался яркий и богатый. Он оборачивался баснословными уловами, удачной охотой, сухим сеном, вовремя убранным ячменным снопом и легкой таежной тропой…

Сейчас я вспоминаю собственный небольшой опыт, который пришел ко мне после двух лет промысла рыбы… Тогда я не любил сетей, не знал их так хорошо, как крючковую снасть, и больше промышлял простой удочкой. Но искусство удильщика, к сожалению, было знакомо со значительным риском. И величина этого риска прежде всего определялась твоими знаниями воды и рыбы. Но однажды я вдруг почувствовал, что могу больше не рисковать… Теперь я начал выезжать на озеро только тогда, когда меня ждала рыба. И рыба, действительно, ждала… Совпадение, фантазия? Об этом я задумывался и там, на берегу отхожего озера, но сейчас я совсем точно знаю, что мое нежелание ехать сегодня, сейчас в тот или иной залив не было результатом каких‑то неуправляемых процессов – в том заливе в тот час рыба не ловилась! Это можно было проверять изо дня в день, и факт оставался фактом: мы встречались с подводными жителями будто по заранее составленному расписанию. Правда, это расписание постоянно менялось, но оно было и позволяло мне говорить о том, что теперь я живу с окунями и щуками как бы одним настроением.

А может быть, все‑таки что‑то было не так, может, какой‑то удачный час я пропускал, сославшись на свое неподходящее настроение? И я снова обращался к опыту живущих в лесу людей, сравнивал их и свои уловы и снова приходил к выводу, что ни щукам, ни окуням, которых я навещал, почти никогда не приходилось бесцельно дожидаться меня: уловы местных рыбаков и мои «производственные показатели» на Долгом озере совпадали – я ловил не меньше.

Было ли что‑нибудь странное в таких небольших открытиях? Вряд ли. Просто жизнь преподносила свои уроки, я старался честно запоминать их. Уроков было много, всех их не перечислишь на страницах даже очень большой книги, как не поместятся пока на страницах самого объемистого научного труда все математические выкладки, которыми мы постараемся описать те пути, что приводили потомка лесных язычников, внимательно прожившего жизнь, к точным и долгосрочным прогнозам погоды… Да вряд ли и удастся сейчас даже при очень большом желании строго и полно описать теорию предчувствия лесного ветродуя, которая помогала ему не раз подправлять газетные сообщения о преимущественных осадках и преобладающей облачности.

Газетные сообщения о погоде в нашем лесу никто, кроме меня, и не читал. Я читал их по старой городской привычке и всегда немного сожалел, что там, где составляют эти сообщения, не было в качестве самого последнего консультанта человека, жившего долго и небезрезультатно один на один с природой…

Глава десятая
СУШНИК

Пожалуй, краски неба над вечерней водой стоят того, чтобы их искать и бережно и долго помнить. Я собирал закаты. Я видел малиновое и вишневое небо, видел фиолетовые перья вечерних облаков перед завтрашним инеем. Эти перья неслышно опускались на испуганную воду и холодно светились на середине озера. Помню я и небо мороза, небо в белых съежившихся лапках, какие бывают зимой на оконном стекле. А приходилось ли видеть вам настоящий пожар неба, огненные, живые краски заката, вдруг взметнувшиеся из‑под тяжелых свинцовых туч, сдавивших уходящее солнце? Эти тучи погасили солнце, погасили вечерний свет неба, и на озеро опустилась мутная, беспокойная хмарь… Тогда я сидел в лодчонке посреди Домашнего озера и проверял перемет. Я сидел спиной к закату и видел только воду впереди себя. И эта серая, почти ночная вода, вода цвета холодного, мертвого пепла вдруг вспыхнула красками пожара. Я обернулся и увидел, как последний огонь солнца все‑таки вырвался из‑под тяжести свинца и зло полыхнул по небу. Небо походило на костер, на груду сырых, брошенных на горячие угли дров. Казалось, дрова уже погасили костер, казалось, огню никогда не вырваться из‑под тяжести поленьев, но он ждал, копился, молча воевал с сыростью и вдруг взметнулся широким, сердитым, всепожирающим языком…

Вслед за багровым огнем с запада сорвался тупой, громкий удар ветра. Ветер швырнул лодку, и я повис на шнуре перемета. Шнур резал грудь и уходил к якорям двумя звенящими струнами. Якоря не могли подвести, они держали прочно, а лодка металась из стороны в сторону, грозя вырваться, умчаться и оставить меня одного посреди кипящей воды… Конечно, можно было бросить снасть, отвести от груди шнур, поднять его над головой и отпустить звенящую струну. Тогда весло, волны и скорый берег… Но бросать работу было нельзя. На перемете была рыба, ее надо было снять сегодня, чтобы она не погибла, чтобы не пропала дневная работа и чтобы к завтрашнему утру можно было вынуть из печи очередные килограммы высушенных окуней и щук…

За моей лодкой с берега беспокойно следили люди. Они стояли у самой воды и ждали, как ждут на земле, не имея возможности помочь попавшему в беду парашютисту, его товарищи… Помочь мне люди не могли. Шквал закрыл озеро для лодок, и людям на берегу осталось только надеяться на счастье и способности попавшего в беду.

Лодку отнесло далеко от деревушки, к счастью, протащило мимо камней, к счастью, не перевернуло. Переворачиваться не хотелось: на мне были ватник, высокие сапоги, теплая одежда… Уже на берегу я долго вспоминал, как отшвыривал ветер занесенное для гребка весло. Но сушник на следующее утро все‑таки был.

Сушник – это сухая рыба, рыба, высушенная в печи. Из пяти килограммов крупной рыбы выходит один килограмм сухой. Свежую рыбу из леса не вынесешь – далеко и тяжело. На первый взгляд получается, что сушник – это вынужденная необходимость, но если разобраться глубже, то сушник выглядит уже незаменимым продуктом. Сухая рыба хранится месяцами, годами, ее легко и просто взять с собой на охотничий промысел зимой. А сенокос, когда работа проходит далеко от дома, когда людям нужна крепкая здоровая пища и когда летом нет мяса?

Вам приходилось когда‑нибудь отведать картофельный суп со снетками? Мелкая сухая рыбешка доставлена вам на стол с какого‑нибудь Лекшм– или Викшозера. Красивыми снежными дольками нарезан картофель. Можно добавить и лук, и перец, и лавровый лист. Вот мелкая, медленная закипь появляется по стенкам кастрюли, пузырьки чаще, больше, потом полчаса кипения, и по тарелкам разливается темно–янтарная жидкость, а во рту приятно с мягким неслышным хрустом рассыпается то, что совсем недавно называлось сухим снетком.

Суп из сухой плотвы готовится по такому же рецепту. Вкус бульона и рыбы повторяют собой вкус супа из снетка, но блюдо, приготовленное из сухой плотвы, ярче цветом и запахом. Суп из сухого окуня слаще и крепче. Оставленный в кастрюле не очень близко от печи, он застывает к утру и употребляется уже в холодном виде. Суп из сухих щучьих голов застывает в бледно–желтое заливное, и такое заливное по–своему аппетитно даже после классических рыбных блюд.

Сравнивать неизвестное с известным и таким путем объяснять непосвященному человеку ценность новых открытий – путь простой, но не всегда правильный… Сейчас я вспоминаю необыкновенные белые лилии, которые встретил однажды и о которых очень хотел рассказать другим. Тогда я жил на Долгом озере и ловил зеленых окуней…

Зеленые окуни были толстыми, жирными рыбами. Они жили в мелких, заросших заливах, подолгу копались в торфе, выискивая самый непотребный корм, и ловить этого зеленого окуня можно было всегда на любую насадку. Зеленые окуни были ленивыми болотными рыбами, и уха из них никогда не казалась такой прозрачной и легкой, как из голубых окуней.

Голубые окуни представлялись мне гордыми и быстрыми рыбами. Они жили на глубине среди камней и даже на поиски пищи никогда не заходили в мелкие, заросшие заливы. Голубые окуни не в пример зеленым никогда не сдавались без боя. Их трудно было найти, а когда и удавалось пересечь путь отважной стае, то встреча с ней длилась всего несколько минут.

По ночам и в густую летнюю жару голубые окуни опускались на самое дно, а с утренним солнцем снова выстраивались в свои быстрые походные колонны и направлялись в рейд к лудам…

Лудами на северных озерах называют приподнятости дна. Чаще луды не выходят на поверхность, чаще они скрыты под водой, и тогда о них узнаешь лишь по широким листьям, что поднялись вдруг посреди озера длинными зелеными островами. Когда нет ветра, когда молчалива вода и далеко видны на этой воде блестящие листья, рыбак вряд ли ошибется, если повернет свою лодку в их сторону. Там в глубину круто падает песчаный или каменистый скат, там держится малек, и туда в первых лучах пробудившегося солнца вырвется азартная стая голубых окуней.

На луду выезжаешь еще в тумане, осторожно привязываешь к колу лодку и ждешь. Туман постепенно уходит. Из тумана вода и листья будущих лилий появляются сначала мутными, потом светлеют и занимаются тихим огнем утренней зари. Когда совсем наступает лето, когда отцветает рябина и появляются первые стайки суматошных утят, луды узнать и увидеть проще… Черная вода, вода без дна, вода, пришедшая сюда из елового лога, такого же черного и таинственного, как само озеро. Такая вода молчит глубиной и тайной, и над этой тайной цвета воронова крыла вдруг раскрываются белые огни лилий. Огонь лилий кажется остановившимся, остановившимся навсегда. Вначале он тоже жил, разгорался новыми лепестками, расходился шире и ярче, но вот достиг чего–то очень большого и остановился, будто испугался своей таинственной силой погубить вокруг все живое…

Тогда на Долгом озере я очень ждал цветы белых лилий. Эти цветы должны были стать сигналом, известием, что теперь около луд появится голубой окунь. Я ждал голубого окуня, ждал первые цветы на лудах, объезжал на лодке все заливы и ручьи, посещал другие озера и вот тогда‑то и встретил на речке Окштомке необычные лилии…

По берегу бочажка росла высокая густая трава. Траву еще не успели скосить, она еще была и прятала собой воду и необычные цветы. Я раздвинул траву и увидел лилии. Цветы, наверное, не уместились бы на ладони. Их нельзя было сорвать, взять с собой, на них можно было только смотреть, забыв, что где‑то есть еще что‑то более прекрасное.

На обратном пути я долго придумывал, как рассказать об этих лилиях другим людям. Рассказать можно было, только найдя что‑то такое, что люди хорошо знали, а потом сравнить с этим известным мои лилии… Но о лилиях я так никому и не рассказал. Эти лилии не с чем было сравнить, их надо было видеть, они были первозданными…

И сейчас, перечисляя самые разные блюда, приготовленные из сухой рыбы, и делая попытку сравнить эти блюда с заливным из осетрины или с супом из головизны, я снова прихожу к выводу, что сравнивать можно только что‑то близкое между собой. Осетр, севрюга, белуга – эту рыбу когда‑то называли красной, то есть самой хорошей. Заливные, жаркое, супы, отварные блюда, кулебяки с вязигой – все это давала красная рыба, рыба редкая, а оттого и дорогая. Здесь был свой вкус, свой запах, свои поклонники и гурманы… Когда‑то давно красная рыба была для меня чем‑то несбыточным, а потому и ценным. Но вот рядом оказались неторопливые костры волжских рыбаков. У этих костров я учился готовить зернистую икру, учился вынимать вязигу и разделывать на балык тяжелых серо–голубых рыбин. Но даже у волжских костров рыбаки чаще говорили не об отварной осетрине, а об ухе из окуней, о жареных карасях или о сушеной тарашке. Окунь и здесь, рядом с красной рыбой, оставался продуктом желанным и никогда не надоедавшим. Осетрина приедалась, приедалась икра, приедались горбуша и сиги, но окуневую уху можно было варить каждый день, и каждый день она была необыкновенно приятна и обыкновенно нужна, как хорошо выпеченный хлеб. И наверное, эта необыкновенная обыкновенность окуня, чередующегося в рыбацком котелке или котле с лещом, плотвой или щукой, и была той преградой, которая не позволяла сравнивать заливное из сушника с фирменным заливным из осетрины.

Но на заливном и супах перечень блюд из сушника еще не оканчивался. Я не помню, какой это был праздник, но он остался в моей памяти не богатством стола, не радушием хозяев, не мягким северным многоголосием застольных песен – я запомнил низкую глиняную плошку, в которой гостям была подана сухая щука, предварительно выжаренная в молоке.

Пусть простят меня те, кто усмотрит в моем рассказе о сушнике излишний плотоядный интерес, за которым будто бы были забыты и душевные качества людей, пригласивших меня в гости, и чудесные народные песни. Я не боюсь еще и еще раз говорить о пище, об угощениях, в которые хозяйка вкладывает себя порой более полно, чем в послеобеденную песню. Наверное, в пище надо соблюдать не только положенные количества витаминов, белков, углеводов – пищу надо уметь готовить, уметь исполнить и преподнести, как хорошую песню, и тогда за столом и сама песня будет звучать шире и добрей, и совсем не потому, что запоется она на сытый желудок.

Искусство песни – это искусство исполнителя жить, быть человеком, уметь в каждый шаг вкладывать себя, будь то созданная сказка или простая пшенная каша с молоком. Даже самую простую кашу и ту надо знать: надо знать, когда поставить ее к огню, когда пододвинуть поглубже в печь, когда достать и подать к столу. Может быть, именно поэтому еще тогда, когда не было супружеских анкет, лицо будущей хозяйки оценивалось сначала по ее умению приготовить пищу… Не сердитесь на меня те хозяйки, которые предпочитают пользоваться домовыми кухнями, я совсем не хотел сказать, что удел женщины – стоять с ухватом у печи, но с этого самого ухвата когда‑то и начинались очень хорошие песни. Неудачливый человек не исполнит хорошей песни, песни не может быть, не может быть искусства, когда исполнитель не умеет искусно подойти даже к обеденному столу. Пускай простят меня и создатели песен, но не такие уж последние песни создавались непосредственно у печи. Что помогало женщине, взявшей в руки ухват, сложить хорошую песню или добрую сказку? То ли игра огня, то ли шепот остывающих углей, а может быть, и ожидание доброй улыбки на лицах людей, которые отведают искусно приготовленную хозяйкой сухую щуку, выжаренную в молоке.

Природа Севера никогда не отличалась особой щедростью. Скупость природы оставила свой след и на разносолах лесного стола. У нас редко когда поднесут гостю яичницу на сале со сметаной, почти никогда не предложат огурцов и помидоров, не удивят ни жареным гусем, ни жареными белыми грибами. Белый гриб не растет в наших сырых еловых местах, но зато на столе вас всегда встретят соленые рыжики и волнушки, пироги с черникой и брусникой, выжаренная сметана, отменная простокваша, то самое сливочное масло, отдаленного родственника которого мы называем вологодским, и, конечно, рыба… Рыба в ухе, уха из свежей рыбы и рыбы–сушника, рыба в пироге и просто рыба, вынутая из супа. И может быть, именно из‑за этой самой рыбы и ждали меня с полудня на Меневом ручье женщины…

До людей мне оставалось еще с час пути. За плечами, как всегда, была ноша. Но на этот раз моя ноша была необычной – я выносил к людям сушник…

Сушить рыбу учили меня все сообща, учили, как подобает, с шутками и розыгрышами, но честно и ответственно. Сушник накапливался, заполнял кошелки, и наконец настал тот день, когда сухую рыбу надо было вынести и реализовать по существующим ценам, как реализуют в сфере товарного производства грибы, ягоды, плетеные кошелки и прочие дары леса. Ни о каких договорах с торгующими организациями тогда не могло быть и речи: брать на себя даже самые малые обязанности в то время я еще не мог и посему ограничился самым простым путем доставки сушника к столу потребителя – дорогой из нашей лесной деревушки к людям… И эту дорогу за день до меня прошел с таким же самым сушником Василий Герасимов. Васькина поспешность меня несколько насторожила. Спрос–предложения по части сухой рыбы – все это было для меня еще загадкой… А не придумал ли этот самый Васька перейти мне дорогу, перехватить спрос и оставить предложения без реализации?.. Васька уходил весело, с многозначительной ухмылкой разбитного таежного хозяина, убеждая меня, что отправляется вперед созвать ярмарку и выслать навстречу мне зазывал, именно мне, купцу. Я не очень верил Васькиному балагурству, к тому же меня мучил сам факт неожиданного перехода из одной, высшей сферы производства в другую, более отсталую, и всю дорогу до Менева ручья я тащился, как в преисподнюю, в которой мне были уготованы разочарование, финансовый крах и вечный позор… Но Васька, как и случается с людьми, на первый взгляд не очень серьезными, еще раз подтвердил ту святую для себя истину, что даже чрезмерно бойкие слова он никогда не бросает на ветер, – у Менева ручья меня действительно ждали зазывалы.

Менев был первым ручьем на пути в лесу и последним по дороге к людям. На обратной дороге из леса я всегда отдыхал у этого ручья, долго курил и задумчиво смотрел на его глубокую воду цвета жидкого вываренного кофе. На этой воде распускались особо пышные кубышки. Эти кубышки казались совсем домашними после многих дней работы среди волн и ветра, работы на чистой глади отхожих озер, где по лудам горели лишь таинственные неживые огни белых лилий. Когда за долгими рабочими днями наступала усталость, белые огни лилий начинали казаться холодными и даже ледяными. Тогда я часто вспоминал Менев ручей и его теплые мирные цветы.

В желтых цветах кубышек кроме ласкового тепла жила и какая‑то неразгаданная людьми тайна… Я любил срывать такие цветы еще не раскрывшимися и лепесток за лепестком двигаться к тайне. Сначала лепестки были зелеными и неподатливыми, как прочные латы рыцарей, охраняющих вход в замок вечных сокровищ. Потом латы все‑таки отступали перед желанием человека знать дальше, и их место занимали желтые лепестки. Желтые лепестки становились все нежней и беззащитней… И наконец ты входил в таинственный и незнакомый мир. Таинственность звала… Еще, еще лепесток…

Но в этот раз заглянуть в тайну цветка воды так и не удалось. На бревнах около моста сидели женщины. Их было две. Они учтиво поздоровались и после нескольких слов о том, что сено уже убрали и что для меня есть письма, прямо приступили к деловым переговорам. Целью переговоров было заполучить от меня право на монопольное приобретение всего сушника.

Такой оборот дела вселял надежду. Я тут же подписал со своими зазывалами благодарный договор и с легким сердцем взвалил натянувший было плечи мешок – мешок уже был не моим… Но последующие события несколько изменили мой договор с женщинами. По дороге нас встречали еще и еще люди и все до одного просили сушник, просили и все, что я принес, и часть, и только килограммчик, и, наконец, хотя бы на вару…