Текст книги "Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю"

Автор книги: Анатолий Онегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Год 1965–й. Надпись на дереве

По ночам в пустой избе рядом с тщедушной коптилкой я все острее и острее представлял себе, что местное высшее общество, состоящее сегодня из трех человек, четырех собак и семидесяти несмышленых телушек во главе со строптивым быком, находится в кольце медвежьего окружения… Нас впустили в лес и отрезали дорогу назад тремя эшелонами глубокой обороны: медведь у Пашева ручья, где я наткнулся на лежку, медведица с медвежатами у Вологодского ручья, где был мой костер, и неосторожный медведь на Черепове. Но это еще не все. Впереди, по тропе к Верхнему озеру, тоже ходит медведь, даже два. За деревней еще один зверь. Есть и за озером. И это только первый ряд оборонительного кольца… А может быть, наступательных позиций?

Коптилка и дневник были уже ночью после ужина и очередных рассказов о лесном хозяине… От Петра я слышал почтение к медведю, осторожность в обращении с его именем, то самое уважение, с которым старики рассказывали мне в дороге о «страшном звере», страшном не от силы, а от «похожести на человека». Эта похожесть, по их мнению, была в уме, в сообразительности животного.

Василий резал проще, переводя все в выстрелы, осечки, премии и мясо. И только напоминание о Грише, о его растерзанном отце иногда останавливало не в меру заготовительный темперамент охотника. Нет, Василий не боялся, но знал, что стрелять надо близко и верно, чтобы «стрелить враз».

За этим «стрелить враз» покоилось многое: отжившие берлоги, бывшие медведи, медведицы с медвежатами… Приходилось порой и убегать. Убегать успевал – вижу по нему. Рассказы лепятся, растут как снежный ком, затем ком тает, и остаются картины тупого глумления и просто убийства, за которое еще совсем недавно выплачивали в здешних краях немалую премию.

…Тогда трех привезли. Медведица была– с нее и начали. Стрелили – ревет и в кусты. А медвежата в елку ползут. Их стрелили – не падают…

А потом еще и еще раз, как окончились пулевые патроны, как Васька с братом Николой расстреляли в упор дробовыми зарядами двух медвежат, как мать бросалась из кустов, только пугала, тяжело раненная, не лезла в драку и как люди ничего не поняли и ради премии расстреляли и ее… «Давали премию».

Петр молчит, молчанием подтверждает правду, а иногда тоже говорит об овсах и раненом звере…

– А на человека раненый идет?

– Не помню такого. Вот на Черепове стрелили, заранили только – он и ушел в выломок.

– А на овсах близко подходит?

– Другой раз и к тебе подкатит. Мы же лабазы не строим, с земли ждем, сидишь в борозде и ждешь…

Что это? Отвага? Вера в ружье? Или другое – убеждение, что зверь мирный и всегда уходит, даже сильно раненный, если не мешают уйти? Откуда это?

– А скот у вас медведь драл?

– Не бывало вроде…

– А мужиков ломал?

– Этого зазря нет. Да уходит он…

Василий крутит папироску и подводит итог нашей беседы только молчанием. Он, пожалуй, тоже не помнит, чтобы медведь кого‑то просто так сломал. Вот за его женой Валентиной зверь шел, но тут другое дело: «На сносях баба была… Таких не ломает, ветками закидает и уйдет – только не ори дурно… Бабу на сносях медведь любит…» Почему так?

Разных «почему так?» набирается много. И это только к тем историям и фактам, достоверность которых велика… По ночам у коптилки отбрасываю все, что не могу проверить сам. Но отбрасывать многое жалко… Ружье! Медведь отбирает у охотника ружье!.. «Первым делом ружье отбирает, а там и ломать…» – твердят все. Видел шрамы, документы об инвалидности. Разговор проводишь тонко, не спрашиваешь сразу, а восстанавливаешь от слова к слову всю картину схватки, и каждый раз получается одно и то же: именно отобрал ружье, которое вроде бы и не мешало зверю.

Память на обиды!.. Здесь почти достоверность – наблюдений много, опыт почти чистый… Но все‑таки проверить сам не могу. Для себя оставляю малое: первый шаг к зверю, протянутая навстречу медведю рука человека… Остальное помню и верю охотничьему лесному немногословию. Верю потому, что о работе не лгут, а лес – это их работа. Солгать не даст и тропа. Ложь не допустят следы, выстрел в тайге, стреляная гильза, медвежья дорога, неприкосновенность нашего стада, отсутствие невинных жертв и надписи на деревьях.

Есть в тайге такие надписи… Бредешь другой раз по тропе к озеру. Слушаешь, стараешься не беспокоить лес, ждешь… И вдруг встретишь старую, давно затекшую густой смолой надпись: дата, месяц, год, инициалы. И читаешь по этой надписи, что в августе, числа 23–го, в год 58–й Зайцев Федор встретился у этой ели со зверем. И зверь остался побежденным. Может, и из‑за премии.

Год 1965–й. Белая карта

Карта есть. Я только перерисовываю ее крупней и подробней, иногда опуская не интересующие меня детали, – ведь это моя карта. На лист бумаги я наношу свои встречи со следами животных, рассказы Василия и Петра, надписи на деревьях и даже лай собак. Я знаю, где бродят наши телушки, где их разыскивает Петр, сам хожу в такие поиски, но ни разу не видел коровьих дорог, перерезанных медвежьим следом. А медведь есть, живет рядом. Что это – уважение просто к стаду? А почему бы у медведя, живущего здесь оседло, не могла возникнуть логическая связь между телушками и людьми: люди стреляют – лучше не надо? Может быть, это и есть закон уважения территории соседа, к тому же соседа, хорошо вооруженного? И медведь живет рядом со стадом, не трогая, не пугая его, и рядом же со стадом охотится на лосей.

Костя – лесник, местный житель. Медведь на дороге, на сваленном лосе. Рык зверя! Костя упал на землю. Потом отошел и вернулся домой невредимым, а медведь остался, не убежал.

Зверь на добыче! Инстинкт насыщения! Крайний случай, когда агрессия со стороны грозного зверя кажется неминуемой… Но был рык. Рык – предупреждение: «Не трогай мою добычу! Уходи!» Костя ушел, но сначала упал на землю. Испуг, отказ человека от ссоры. Медведь понял ответ и не бросился. Инстинкт имел право подавить разум. Не подавил. Медведь предупредил – пожалуй, это от благородства.

А встреча дедки Степанушки с медведицей… «Стоит, пугает меня, плюется, а конь щиплет траву, а медвежата по елкам сидят…» Я хорошо знаю этого старика. Может, зверь и не умеет разбираться в наших тайных мыслях, но фасад у дедки богобоязненный, тихий. Он мог негромко сказать остановившемуся коню: «Поехали, что ль…» И конь поехал, оставив сзади успокоившуюся медведицу… «Пугает меня, плюется» – снова предупреждение, снова шаг благородства. И опять в крайнем случае – материнство, инстинкт сохранения вида…

Что еще?.. Медведица перед расстрелом, когда Василий и его брат Никола так и не посчитались с отвагой матери. Медведица только «пугала», раненная, не лезла в драку…

А «здравствуй, Мишко» Петра на Вологодском ручье?.. Медведь рылся у дороги. Петро просто шел, припадая на протез. До медведя совсем близко. Петр подошел и просто добро сказал: «Здравствуй, Мишко…» Мишка поднял голову, поводил носом и уступил дорогу.

А если все эти жесты примирения только от трусости?.. По лесу носились такие безумные охотники, как Васька, били зверя, громыхали ружьями. И теперь зверь, встречаясь с человеком и помня его воинственные сигналы, просто извиняется, просит пощады и фыркает от страха, как месячный котенок на зверового кобеля. Ох уж нет. Не хотел бы я оказаться на месте того же Василия, когда он беспардонно выстрелил как‑то в медведицу… И бежал тот самый Васька, что знался в тайге даже с самим лешим.

У медведя пока можно отнять все, но нельзя не оставить ему добродушия и доверчивости до нанесения жестокой обиды. Природная сила, чувство независимости при силе, наверное, могли родить в животном эти качества? Петр не оставлял надписи на дереве, не расписывался тогда и дедка Степанушка. Пусть живет в их рассказах некоторая недостоверность, но есть общие утверждения. Множество маленьких «да», произнесенных даже с различной эмоциональной окраской, все‑таки определяют путь к истине – к большому «ДА»!

Карта продолжает оживать новыми подробностями. Собранная и разложенная информация требовала хотя бы предварительного итога обработки. Завтра я иду сам. А с. чем?

Первое: добродушие (уравновешенность, рассудительность – что хотите – это пока качественные категории). Добродушие от силы, от уверенности в себе – хозяин в лесу пока только он. Но зол! И памятлив на обиды! От добродушия – благородство и нежелание ссориться по пустякам.

Второе: любопытство. Да. И не только у медведя. Но опять же медвежья сила! Широта кругозора от всеядности, разнообразие кормовых угодий и путей передвижения. Память прочно удерживает то, что видел, знал. И вдруг новое! Но испуга нет – от силы. Тогда можно и проверить, поинтересоваться… Но не только любопытство… Сила и благородство зверя через любопытство (а не испуг при встрече с человеком) обязаны родить у животного доверие, если до этого память не хранила обид. Доверие – уже много. Отсюда путь еще дальше – к языку жестов и тайнам животного, к тайнам леса через «рассказы» доверившегося тебе медведя.

Крайние случаи остаются!

Медведь–шатун. Не улегся в берлогу или поднят из нее и не нашел другую. Серьезный зверь. Зима и голод. Случаи людоедства достоверны и нередки. Ружье в дороге не помешало бы. Но сейчас не зима.

Выход из берлоги с первой весенней водой. Опять же голод! Видел останки лосей, сваленных на апрельский наст. Но все‑таки верю и ждал бы предупреждения. Не буду мешать, постараюсь думать добро и не желать зла. В позе никакой агрессии, ничего лишнего в руках, плавность движений, но не скованность – резкие движения могут подсказать зверю, что в страхе я способен броситься на него, как кидаются через опасность с закрытыми глазами. Если отступать, то не спиной к нему, а спокойно. Это ясно. Но берлог давно нет. Яркого голода нет. Но может быть лось, сваленный медведем… А если медведь услышит меня и затаится в кустах? Как тогда ему все объяснить?.. Будет видно по обстановке…

Гон. Период гона. Ослепление. Горячие следы самки. Но гон не сейчас. Сейчас август, гон в мае—июне. Что видел у других? Бой лосей. Безумие. Страшно. Бык теряет осторожность – можно подойти и бить в упор. Но не показывайся… Как у медведей – до конца ли безрассудны?.. Все‑таки, наверное…

Медведица с медвежатами. Подход тот же, что и в случае яркого голода. Надеюсь на благоразумие, которое обязано предупредить безрассудство – не все же матери теряют голову при виде своего чада ревущим. Да я и не собираюсь расстраивать медвежат.

И, конечно, выстрел. Верю, что выстрел, боль после него, и не только свою, медведь помнит. Помнят выстрел и другие животные по ранам, по крику боли или предсмертному стону соседа. Соседом тут может быть и животное другого вида. Но медведь помнит выстрел чуть по–другому. Он силен, а сила требует отмщения, если выстрел не изуродовал до конца психику… Думаю, не сказки. Пока все.

Завтра я сделаю первый шаг туда, где перед большущим знаком вопроса стоят два не совсем обычных понятия: добродушие и доверие. За меня пока только рассказы, надписи на деревьях, мое ружье, остающееся в избе, и ни одного стреляного медведя на завтрашней тропе.

Год 1965–й. Кто ты?

Сегодняшние следы уже лежали на тропе, и я еще раз убедился, что он выходит на прогулку не по расписанию. Кто он? Он не велик. Василий, пожалуй, выразил бы его солидность в пудах: «Медвежонок – пудов на пять». Меня же интересовал его характер. В следах не было последовательности. Если медведь все‑таки добирался до Первого Сокольего болота, то по ягоднику крутился бестолково: по старым следам, у объеденных кустов, вместо того чтобы пройти дальше.

Это животное, судя по всему, не задумывалось и обо мне, не искало встречи, а мои следы просто не замечало. Я подолгу ждал его у края болота, иногда слышал, но увидеть так и не удалось. Позже, изучив пути и время прогулок этого медведя, я пришел к выводу, что встретиться с ним на тропе так же трудно, как с человеком, который никогда не знает сам, что он будет делать в следующую минуту.

Но тропа к Верхнему озеру не сходилась клином на этом дурном существе. Первое Соколье болото оставалось за спиной, а за еловым островом начиналось новое болото – Второе Соколье, где проходила граница следующего медвежьего «дома». Еловый остров оставался «вспаханной полосой» даже при наличии достаточного соблазна: черничник, муравьиные пирамиды стояли нетронутыми.

Хозяин нового «дома» оставлял после себя неторопливые, солидные следы. Первый раз я старался не наступать на отпечатки медвежьих лап, но на следующий день новых следов на тропе все равно не было. Я отыскал их только в стороне – медведь обошел теперь уже мою тропу. Его угрюмая осторожность, недоверие чужому, но прежняя верность своему хозяйству вызвали меня на особое откровение – я дал медведю кличку. С тех пор от Второго Сокольего болота до Верхнего озера мы ходили по тропе вдвоем: я и Лесник. Он должен быть хмурым и неразговорчивым, этот Лесник. Пристальный взгляд–ожидание: что ты скажешь ему?

Но до разговоров было еще далеко. Лесник так же уходил от меня, роняя на белую глину тропы яркие следы – следы затекали водой на моих глазах… На обратном пути я снова видел отпечатки его лап, и снова они были проложены только–только: Лесник снова проверял тропу.

Подошвы человека, его запах, его заявки на захваченную территорию не могли не беспокоить медведя, ведь мои заявки лежали в его доме. Но я снова и снова метил тропу и каждый день шел только к Леснику, просто так отмечая по пути наличие первого дурного медведя. Определение «дурной» постепенно отделилось от своего хозяина и однажды заговорило для меня кличкой зверя: Дурной. Дурной так же ползал по болоту, я не шел к нему и не знал, освоил ли он всю ягодную плантацию.

На тропе все чаще и чаще оставались мои новые знаки: тесок ножом по корню елки, стружка с рябинового прута, коробок спичек на камне. Я уже не боялся курить на тропе. И медведь не уходил, не сторонился моих заявок, но я ни разу даже не слышал его… Мы жили вдвоем в одном доме, без перегородок, но не знали, не видели друг друга. Не видел я – это точно. А как он?

Иногда, возвращаясь обратно уже в сумерки, я невольно ловил себя на мысли, что угрюмый характер Лесника не потерпел бы, пожалуй, шуток и фамильярности, за которые сейчас, в темноте, можно было принять любой неосторожный шаг с моей стороны.

Теперь мои хождения постепенно превращались в какую‑то странную охоту. Кого за кем? На обратном пути с Верхнего озера я с неприятным холодком продолжал узнавать, что Лесник подходил сегодня еще ближе к моему вечернему костру – медвежьи владения расширялись в мою сторону. Что он хотел? Выгнать меня? Отрезать к берегу или попросить убраться совсем? Решение уйти было рядом. Но медведь опередил его.

Лесник пришел сам. Он встал вечером, перед туманом, на берегу, почти надо мной, и молча. Я узнал о нем по странному, но острому чувству, которое обнаружил в себе только в лесу, где из‑за каждого дерева на тебя может кто‑то посмотреть. Я мог угадывать эти скрытые глаза. Угадал и сейчас.

Медведь стоял близко и неподвижно. Запомнил глаза: глубокие, пристальные. Уши не прижаты, подняты, будто в ожидании. Стоял крепко, ровно, на всех лапах и ждал. Потом ушел спокойно, будто довольный, что теперь все узнал. На обратном пути его не остановила ни пустая пачка сигарет, ни новый спичечный коробок, положенные на тропу сегодня утром… На яркую бумажку он просто наступил.

Что я делал тогда?.. Сначала только не шевелился. Потом повел головой в его сторону. Медленно переложил руку с колена на землю. Осторожно поправил кепку. Он повел носом… Вроде все… Еще сказал про себя, сказал глазами: «Здравствуй, Мишка».

На тропе ничего не изменилось – просто мы встретились по его инициативе и снова разошлись каждый по своим делам. Мне стало легче ходить на озеро, а медведь принял территорию человека в своем «доме» и старался уважать мой личный участок на берегу, где оставались всегда мои удочки, котелок и топор. За вещи я был спокоен.

А еще я хорошо знал и даже проверил, что если остаться на его тропе и подождать, иногда и долго, то увидишь Лесника, совсем не испугавшегося тебя. В таких случаях он приостанавливался, собирался немного сердиться, но не рычал. Я не хотел терять доброго соседа и уходил, а на следующее утро точно знал, что Лесник не свернул в сторону, а шел следом, провожая меня до границ своего хозяйства.

Расстояние между нами? Немного меньше, чем для выстрела из двустволки наверняка.

Год 1965–й. Мой Мишка

За новый кружочек на своей карте я благодарен прежде всего Шарику. В этот раз Шарик захрипел далеко за выпасом, и Василий спокойно определил, что пес лает на медведя… Хрип собаки жил долго. Шарик прошел с ревом вдоль выпаса, спустился в низину к озеру и отстал от зверя только в настоящем лесу.

Во встречах с Лесником я достаточно приучил медведя к себе и вызвал с его стороны любопытство. Со стороны человека в том знакомстве не было излишней навязчивости, а потому утвердительно расписаться в добродушии зверя я пока не мог… Другое дело – прийти незваным гостем и навязать знакомство. В крайнем случае я надеялся отступить. И теперь я шел к очередному медведю, которого обнаружил Шарик.

В деревне меня каждый вечер дожидалась карта, по которой карандашом я уже обошел весь медвежий «дом». После очередного выхода к нему карандашная линия оживала, оживала моими шагами вокруг предполагаемого места жительства зверя. Об этих путешествиях в моем дневнике оставались несложные, но достаточно точные записи…

Первый день. Шарик оказался прав: медведь был в малиннике, точно на юг от моего дома. Он обсасывал ягодные кусты, услышал собаку и ушел по дороге еще дальше на юг… Там дальше ручей, прежняя пашня, разнолесье, поднявшееся после вырубок, – место медвежье, удобное для кормежки… Но дальше я не пошел. Медведь оставался в стороне, а я обрезал его владения с запада.

Юго–западная дорога людей – медведь на дорогу не выходил ни сегодня, ни вчера, ни много раньше… Дорога за спиной – иду по компасу под елями, иду на восток, туда, где должна быть та самая бывшая пашня, к которой и отправился медведь из малинника.

След появился четко на мелком сыром мху елового лога, как и отпечатки моих подошв… Медведь поднимался вверх, в лесной остров. Лапы скользили по склону, срывали зеленый бархат таежного ковра, сыпали вниз кусочки коричневой почвы… Медведь пришел сюда с поляны. Поляна рядом. Я отметил сегодняшний след животного ножом по елке, вложив в расщеп полоску коры – полоска показывала направление, куда ушел зверь. До поляны других следов не увидел. Полян две, бывшие пашни: Большое Угольное и Малое Угольное. На Малом я разыскал разрытый муравейник, на Большом – уже медвежьи тропы. Тропы оставались смятой травой. Густые, ломкие от зрелости стебли рассказывали, что медведь здесь бродил не только сегодня.

Возвращался домой по южной дороге, навстречу медвежьему следу, и снова видел, что животное выходит на дорогу людей не просто из леса, а по границе естественного рубежа – по краю низинки и сворачивает в сторону по ручью… Эта особенность медвежьих путей становилась для меня правилом животного. Так ходил Лесник, так жила медвежья семья у Вологодского ручья, и тот са–мый первый медведь у Пашева ручья сворачивал с дороги только там, где начиналось болото. Но по болотам и по ручьям медведи преспокойно путешествуют. Пожалуй, эти животные как‑то умели разбираться в местной географии, выбирать естественные границы для обнесения своей территории или находить по ним охотничьи угодья.

В малиннике я побродил по медвежьим тропам – они лежали часто, не путаясь, и проходили около самых ярких кустов. Медвежьи дороги по ягодникам я уже знал. Так и хотелось сравнить их всякий раз с тропой человека в лесу: к озерам или за рябчиком. Тропа людей – всегда оптимальный путь к цели. Люди знали, куда и как проложить ее. А что знал медведь, когда брел первый раз по незнакомому лесу, – ведь его тропа тоже оптимальный путь, будь то дорога на лежку, ходы по ягодникам или путь к воде.

Тропу к воде я отыскал на второй день. Подход к воде оказался удобным и для меня – вода легко подхватывалась кепкой при неглубоком наклоне. Соседний берег выше – до воды дальше. Животное не искало удобный подход каждый раз, а спускалось сверху и прямо. Сегодня я обходил медвежье хозяйство с востока, чтобы замкнуть круг, уточнить охотничьи владения животного и попытаться отыскать то место, где зверь ночевал.

Я заканчивал обход, но следов пока не было – в восточном направлении зверь пока ни разу не удалялся. Впереди небольшой ручеек и Угольные – сначала Малое, потом Большое. И ручеек перебрел медведь. Медведь тот же самый. След был входным – на кормежку. Входной след вход помечен такой же стрелочкой, как и вчера. Выходной след, выход с кормежки, появился на Малом Угольном. Тесок на елке, стрелочка, пометила и его. На карту легли же три стрелочки. Стрелочки сходились в одном месте. Там лежка! Сейчас на лежку нельзя. Туда надо прийти до него, а сейчас он, наверное, там.

Третий день. Водопой. Еще не приходил – рано. Вчерашний ручей у Малого Угольного – вчерашний след цел. Нового нет. Малое Угольное – есть входной след! Недавно… Дальше к малиннику, на север; входного следа нет – медведь внутри моего круга! Обратно на Угольное – выходного следа по–прежнему нет… Належку!

Иду на лежку по сегодняшнему входному следу. След с лежки прямой, по сухим местам. Еловый лог. И лежка! Ель и еловая подстилка. Толстая – в ладонь, поставленную на ребро. Мягкая – больших сучьев нет. Обзор отличный. Сверху три ели: ветви широкие, раскидистые, сплошные – лучше крыши и не найти.

Хочется высказать такое предположение: в мокрые, дождливые дни медведь бродит по сухим дорогам, по ельникам, в сухие же дни тропа другая – ольшаники, крапива, ручьи по болоту. Пока это получается. И еще. Пожалуй, у него есть чувство пути, расстояния, умение распределить силы на всю дорогу. Кажется, медведь точно знает, сколько осталось до лежки, и рассчитывает себя только на этот путь – след на лежку всегда усталый, шаг медленный, короткий, дальше шаг еще мельче.

Четвертый день. На Большом Угольном я был в 7.30. Ждал долго, но медведя даже не слышал. Нашел входной след – приходил почти в темноте и пришел не с лежки. Ушел с полян тоже не в сторону лежки… Ночью на лежке не был. Вчера после меня к постели только подходил, но ночевать не остался… Неужели сменил лежку? А если сменил и охотничьи угодья? Тогда все пропало. На обратном пути я немного успокоился – медведь место кормежки не сменил, путешествовал по тропе «сухого дня»: мокрые места, лиственные породы, малинник – сегодня дождя нет.

Пятый и шестой день. Не иду – пусть успокоится.

Седьмой день. Ждал его с рассвета на Большом Угольном – место удобное, должен выйти. Слышал только в стороне, но не показался. Сегодня пришел с лежки, ушел в ту же сторону.

Восьмой день. Дождь. Медведь есть– опять только слышал. Следы по дороге «мокрого дня» – по сухим местам, по ельникам.

Девятый день. Встреча состоялась. Животное некрупное – пудов на семь, по Василию. Думаю, немолодой: движения рассудительные, неторопливые – возраст чувствуется.

Медведь вышел на Большое Угольное, порылся в земле. Я сидел за елочками, рядом с муравейником. Медведь подошел к муравейнику, погреб лапой, неглубоко, бережливо, и засунул в муравейник нос. Все рядом – метры. Увидел меня. Не фыркал, не рычал. Смотрел любопытно, в его позе не было страха. Я глаз не отводил. Сказал ему вслух: «Здравствуй, Мишка». После слов не ушел. Ушел позже – дела с муравейником не окончил. В конце поляны снова чем‑то увлекся. Побрел затем в сторону лежки… Медведю дал кличку – просто Мой Мишка.