Текст книги "Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю"

Автор книги: Анатолий Онегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

Глава восьмая
ИЗБУШКА

Наша тайга никогда не вела своей письменной истории. Наверное, это не нужно было людям, которые подчас уходили в тайгу от других людей, уходили к свободной сильной жизни. Но тайга знала и долго хранила каждый шаг каждого человека… Она знала, куда ходил дедка Корнилушка, где он обошел Могово болото, где встретил лося, где подвесил в елку то, что не смог унести сразу, где шел обратно и легкими тесочками охотничьего топора помечал путь к спрятанному от зверей мясу…

Дедки Корнилушки давно нет, но еще можно встретить на стволах елей у Могова болота чуть заметные тески и по ним попытаться разгадать тайну чьей‑то давнишней дороги. Тески могут рассказать и о самом человеке… Ровный тесок, чисто положенный на ствол, поведает о той уверенности, с которой человек шел в лес, поведает о ловкой, сильной руке, крепко державшей топор. Такая рука не скоблила елку, не торопилась и не клала тесок криво. Рука могла быть и бережливой – она не оставляла на дереве широкой раны, а только метила путь рачительной щербинкой.

Тески дедки Корнилушки давно заплыли смолой, они с трудом угадываются на еловых стволах, но даже и сейчас по ним можно рассказать, что старик хорошо знал лес и, прокладывая новую тропу, никогда не размахивал топором из стороны в сторону. Его тески лежали далеко друг от друга, казалось, что дедка мог обойтись и без них, но просто так, по привычке, оставшейся с самой первой тропы, все еще не забывал нет–нет да и коснуться лезвием топора еловой коры.

Легкая уверенность старика на тропе заставила меня по–другому посмотреть на тех остроумных лесных сказочников и балагуров, которые шуткой, а то и неожиданным действием скрашивали тяжелый труд в лесу или долгие зимние вечера в охотничьей избушке. Таких балагуров в лесу любили, им никогда не отказывали в равной доле промысла, но не отказывали прежде всего потому, что остроумные шутники умели и неплохо работать. И теперь, слушая лесные анекдоты, я приходил к твердому убеждению, что право на создание побасок и комичных историй получали только те люди, которые были с лесом запанибрата.

Сейчас в нашем лесу к таким людям, пожалуй, и принадлежит Василий Герасимов. В этом незаурядном человеке успех работы тесно переплетается с шуткой. Но шутка Василия никогда не заслоняла собой успех и, пожалуй, имела право быть только потому, что успех к Василию приходил много раньше, чем к остальным. Порой его шутки были несколько грубоватыми и даже обидными. Ему ничего не стоило в гостях спеть в лицо сидящему напротив человеку едкую прибаутку: «Взял Барончик в руки власть, стал в колхозе сено красть…» – когда герой устного творчества этого безусловно заслуживал. Герой мог возмущаться и даже пообещать свести счеты, но Васька, как правило, не унимался. И не унимался он прежде всего потому, что знал вокруг поддержку остальных гостей и свое неоспоримое преимущество перед вороватым «бароном».

Мог ли дедка Корнилушка рассказывать забавные и порой донельзя комичные истории о встрече с медведем, если бы в медведе понимал только вкус мяса? Истории и остроты дедки Корнилушки живы и до сих пор, и живы лишь по той причине, что рядом с анекдотами старика память людей и сейчас хранит тот случай, когда Корнилушка поймал медведя за уши…

Старик не признавал огнестрельного оружия, он промышлял больше старинной бесшумной снастью и даже на медведя ходил только с рогатиной. Та самая рогатина и сейчас торчит в бревне старого сруба на берегу Домашнего озера. Рогатина больше походит на пешню, которой долбят лед, чем на совершенное оружие. Но дедка Корнилушка насаживал эту пешню на прочное древко и отправлялся с ней на охоту.

В этот раз на берлогу пошли втроем: двое с ружьями, а третий – дедка Корнилушка. Медведь выскочил из своей зимней квартиры и умудрился увернуться и от ружей, и от рогатины. Корнилушка не привык упускать добычу и бросился вслед за зверем. Напарники несколько приотстали, а старик настиг беглеца на склоне лесного острова. Склон был крутой, у старика были лыжи, а медведь, как всегда не очень торопливый на спусках, наверное, уже не ожидал повторного нападения. Старик тоже не ожидал столь близкой встречи, но лыжи сами несли в объятия к зверю. Расстояние между двумя хозяевами тайги сократилось так быстро, что старик не успел развернуть свое оружие и попросту отшвырнул его в сторону… Когда остальные преследователи выкатили на бугор, они увидели сначала только дедкину лыжню и развороченный снег, а потом из сугроба донесся к неторопливым охотникам требовательный голос старика, подкрепленный соответствующими выражениями. Крепкие слова относились к охотникам. Старик требовал поторопиться и помочь ему утихомирить разбушевавшегося зверя. Зверь, подмятый человеком, лежал на спине, а старик крепко держал его руками за уши. Охотники не разглядели медведя, не поверили на слово и еще раз переспросили дедку, что он там делает. Корнилушка, лежащий на звере, ответил своим напарникам еще более грозно, но тут же разбавил крепкие слова таким двусмысленным выражением, которое придало далеко не шутливой ситуации комическую окраску. Медведя добыли, принесли в деревню, а когда медведь оказался к тому же еще и медведицей, то двусмысленное выражение, оброненное стариком, приобрело еще более анекдотичный смысл.

В тот раз после добычи медведя охотники, как и заведено в тайге, поставили свои надписи на дереве. Рядом с надписями были оставлены число, месяц и год события. И теперь, встречая в лесу такие надписи, ты можешь очень точно определить, где, когда и кто встретил около этой елки медведя и победил его. Сколько выстрелов было сделано по зверю, чем добыли его: ружьем, петлей или рогатиной, – об этом надписи не говорят, но такие надписи есть, как есть в охотничьей избушке и зарубки на косяке двери.

Зарубки на косяке двери в отличие от тесков и стрелочек, которыми помечается тропа, делают ножом. Как правило, зарубки идут по косяку снизу вверх и рассказывают о том, сколько раз приходил человек в свою избушку.

Тяжелый заплечник остается пока у двери, и рыбак входит в свой домик посмотреть, как и что тут без него: не расплылась ли от сырости соль, не текло ли на нары. Затем человек возвращается к двери и широким ножом оставляет на косяке очередную зарубку. Потом в избушку заносится заплечник, и рыбак спускается к озеру проверить лодку.

Лодка дожидается рыбака на берегу, перевернутая кверху днищем. Не переворачивать лодку, оставленную без работы больше чем на один день, нельзя. Лодка – это тонкое и изящное творение людей, решивших победить ветер и волны, и, как всякое искусное творение, ее надо беречь от небрежного прикосновения. Неосторожно обойтись с нашими долблеными лодчонками могут гниль и солнце. Гниль сама по себе уже неприятное соседство для любого искусства, но не меньше вреда произведению талантливых лесных мастеров может причинить и яркое солнце. Неперевернутую, не укрытую собственными бортами лодку солнце может раскрыть, распустить ее борта и превратить ладную посудинку в никому не нужный плоский блин.

Я давно полюбил лодки и волны, полюбил весла и ветер, срывающий пенные гребешки, знал тяжелые шитые шлюпки, спортивные гребные суда, неповоротливые плоскодонки и долбленые челны из осокори. На такие челны иногда нашивали высокие борта и легко перевозили в них с одного берега реки на другой тяжелые фляги с молоком. Мне нравились эти челны, но каноэ североамериканских индейцев все‑таки не давало мне покоя. Каноэ казалось верхом совершенства, настоящим искусством. По словам многих авторов, такую лодку можно было свободно нести на одном плече и смело встречать в ней любую неудобную волну. Правда, каноэ не отличалось особой устойчивостью – исследователи жизни индейских племен в каноэ могли спокойно только сидеть, но изумительная транспортабельность судна искупала этот недостаток.

Поначалу я тоже не мог подняться во весь рост в наших лодчонках даже на тихой воде. Ноги не знали прочной опоры, лодка качалась, черпала бортами воду при малейшей попытке выпрямить трясущиеся ноги, и я казался себе тогда тем ванькой–встанькой, который в отличие от настоящего не поднимется обратно, если вдруг упадет… Потом я научился стоять в осиновой скорлупе на любой волне, научился сутками мотаться в легкой посудинке по ручьям и озерам. И вместе с тем по лодкам, по их ходу, по корме и бортам научился узнавать, кто сделал ту или иную посудинку.

Мне нравились небольшие проворные лодчонки, где не оставался липший запас бортов на волну и ветер. Плавать в таких лодчонках было всегда легко и смело, легко – от неглубоких бортов и смело – от самого себя, познавшего любую неудобную волну. Такие лодки и делал на наших озерах Иван Михайлович.

Глубокие лодки с нашивными бортами любили люди степенные и медлительные, эти лодки никогда не торопились и без лишних хлопот всегда добирались к намеченной цели. Лодки длинные и тяжелые выходили из‑под рук не очень смелого мастера, который нередко побаивался оставить борта потоньше: тонкие борта при разводе могли лопнуть и свести на нет весь предыдущий труд.

Разводили лодку уже в самую последнюю очередь… Сначала рыбак валил подходящую осину и обводил топором будущие борта, дно, нос и корму. Подходящую осину никогда долго не искали – она была на примете еще до того, как старая лодка отживет свой век. Такая примеченная осина нередко была известна всей деревне и носила имя будущего мастера. Обычно осину подыскивали недалеко от воды, чтобы тут же по окончании работы можно было проверить новую посудинку… Топор обводил контуры лодки и сверху, там, где пока сходились будущие борта, выполнял последнюю свою работу – наносил почти по всей длине ствола узкую неглубокую щель. Топор откладывался в сторону, и его место занимало тесло.

Сначала тесло тоже было топором, но потом кузнец ловко развернул лезвие и загнул его неглубокой ложечкой–долотом. Тесло насаживалось на обычное топорище, и теперь с его помощью можно было изготовить любой долбленый предмет, будь то корыто, желоб для стока домашнего пива или лодка.

Тесло через узкую щель, прорубленную в осиновом стволе топором, с каждым легким ударом все глубже и глубже уходило в будущую лодку, выбирая с бортов и со дна лишнюю древесину. Сколько выбрать этой древесины, какую ее часть посчитать ненужной, какой толщины оставить дно, борта, решалось здесь, определялось характером и рукой мастера, и, пожалуй, все это вместе и называлось искусством сделать неплохую лодку.

Искусству мастера помогали небольшой буравчик и коротенькие деревянные шпонки. Шпонки нарезались ножом из ровного прутка, толщина которого в точности соответствовала диаметру буравчика. Когда‑то мастер не имел такого простого инструмента, как буравчик, и вынужден был выбирать древесину с бортов по слоям. Толщина слоя определялась расстоянием между теми годичными кольцами, по числу которых еще в начальной школе нас учили узнавать возраст лесного великана. Таких слоев у древнего дерева иногда насчитывалось много, мастер заранее по срезу определял их количество и, берясь за тесло, уже хорошо знал, сколько предстоит ему снять этих слоев от кормы к носу, чтобы не оставить слишком много древесины и не убрать лишнюю, то есть не прорубить лодку.

Это был долгий и тонкий труд – через узкую щель считать или, точнее, чувствовать многочисленные слои, цилиндрами идущие один за другим. И буравчик очень кстати пришел на помощь. Этим буравчиком мастер сверлил ствол по кругу. Круги следовали один за другим на расстоянии полуметра или метра в зависимости от размера лодки и ловкости тесла, и в каждом круге было по шесть – восемь отверстий. В отверстия тут же вставлялись круглые деревянные шпонки, шпонки имели определенную длину (эта длина соответствовала толщине будущего дна и будущих бортов), и теперь мастеру не приходилось считать годовые кольца. Теперь с большей свободой он выбирал древесину и следил только за тем, чтобы тесло не забралось дальше вбитых в отверстия шпонок.

Шпонки из отверстий не выбивались, они оставались, набухали и прочно закрывали доступ воде, казалось бы, в такую дырявую посудинку. Иногда шпонки вылетали при разводе, но их возвращали на место по окончании самого сложного и ответственного процесса в изготовлении лодки.

Развод лодки, точнее, развод бортов происходил над не очень жарким костром. Жаркий костер мог быстро потянуть за собой сырую древесину и разорвать тонкую скорлупу. Осиновые борта расходятся постепенно, разворачиваясь на огне, как разворачиваются у нас под локтем плохо упакованные листы чертежной бумаги.

Лодка готова, осталось вернуть на место недостающие шпонки, установить шпангоуты и сиденье, которое мы называем беседкой.

Наши лодки не назовешь слишком плохими. Своей устойчивостью они напоминают на первых порах индейские каноэ, в борьбе с волнами превосходят последние, но наши лодки все‑таки отстают от своих североамериканских собратьев, и отстают только в одном отношении – наши лодки нельзя долго нести на плече. Правда, они без особого труда далеко затягиваются на берег одной рукой и свободно переносятся двумя рыбаками, и в отличие от индейских каноэ, сделанных из бересты, наши долбленки можно сколько угодно тянуть волоком за лошадью по лесной тропе. Наблюдая такой способ транспортировки, я однажды задумался: а не эта ли лошадь и помешала жителям заонежской тайги воспользоваться для изготовления лодок берестой?

С берестой местные жители умели справляться идеально. Заплечники, черпаки, солонки, ножны и даже футбольные мячи выполнялись из бересты с изумительным изяществом. Широкие полосы бересты применялись и для починки лодок, пробитых при встрече с подводными препятствиями.

Такие встречи обычно происходили в тумане, в темноте или в большую волну и сопровождались неожиданным глухим ударом и предательской струйкой воды под ногами. Не один раз, затыкая пробоину сорванной с головы шапкой, я вспоминал шитые из досок прочные лодки и не раз сожалел, что таких средств передвижения нет на наших озерах. Но шитые прочные суда забывались, когда из озера в озеро приходилось пробираться по узким лесным ручьям. Вместе со шлюпками забывались в ручьях и легкие берестяные каноэ индейцев… Нет, Иван Михайлович, наверное, сумел бы сделать лодку и из бересты, но сколько раз пришлось бы латать берестяную лодку только за одну дорогу по заваленному лесом ручью…

Долбленую лодчонку вместе с веслом один человек делает не более трех дней. Если человек пришел на озеро, где нет ни лодки, ни избушки, ни печки, то следом за лодкой он обязательно примется сбивать печь. Для ухи, для чая и просто для тепла на берегу озера всегда можно обойтись костром, но для промысла нужна печь. В печи и сушат ту самую рыбу, которая затем у людей принимает качество общественно полезного продукта. Сухая рыба называется сушником, и для сушника‑то и нужна хорошая жаркая печь.

Когда при ночлеге человек обходится без крыши, то печь сбивается просто на берегу озера под широким берестяным навесом. Навес спасает глину от дождей и годами хранит в лесу сооружение. В изготовлении печей много больших и малых хитростей. Плохо сделанная печь как следует не высушит рыбу. Такая рыба называется плохим сушником или испорченным продуктом, такой суш ник не разойдется в чугунке, а человеку, изготовившему плохую печь, следует снова пройти забытую или недостаточно усвоенную науку… О печах я расскажу как‑нибудь потом, когда окончится летний рыбный промысел и начнутся длинные октябрьские вечера. Я расскажу вам о печах и душных и легких, об огне, расскажу о дровах и сказках углей, но этот рассказ будет уже потом, когда для него останется время рядом с нежным теплом березовых поленьев…

А сейчас я только что затопил печь в избушке на берегу Долгого озера. Дым из печи выходит прямо в помещение, сейчас еще открыта дверь, дым валит в это серое от дыма отверстие, дым еще не устоялся, не нашел свою правильную дорогу к прорези в стене под потолком, которая в курной избушке и называется трубой.

Курная избушка появилась в лесу не от желания людей жить в копоти. Боров, отвод – все эти необходимые части настоящей печи можно сложить только из кирпича. Кирпич надо делать – это не такой быстрый процесс. Для кирпича нужна определенная глина. А если такой глины нет, а если и до печи рыбак уже потратит не один день на изготовление лодки и избушки? Вот поэтому и появилась в лесу обычная курная печь. Такую печь или просто сбивают – лепят – из любой подвернувшейся под руку глины, или складывают из угловатых камней. Настоящую и курную печи сближает только одна общая деталь – очаг. И тут и там в этот очаг укладываются дрова, и тут и там разводится огонь, но дым из курной печи уходит не вверх по системе ходов, а просто тянется по потолку к прорези в стене. Такой ровный дым по потолку называется устоявшимся, он не задевает человека и не оставляет на тебе копоти. Устаивается дым всего три – пять минут. За это время с непривычки можно и покашлять, но зато потом, присев на нары, можно долго любоваться этим же самым дымом…

Дым в избушке уже не вертится клубами, он давно поднялся с пола и теперь живыми слоями тянется к прорези в стене. Слои дыма тонкие, цветные, к потолку они все плотней и плотней. Лучи солнца через прорезь в стене расцвечивают эти слои редким золотым веером, и мягкие стрелы веера качаются в потоке слева направо… А дым все течет и течет в солнечных лучах, течет легкой сизой пеленой.

Когда дым устоится, я закрываю дверь в избушку и принимаюсь разделывать рыбу. Рыбу разделываешь на столе. Маленький, прочный столик появился в избушке еще до моего прихода. Его тоже сделали руки рыбака, и по этому столику, да и, пожалуй, по всей мебели, начиная с лавочки из осинового полена и кончая кошелкой из дранки, можно представить, кто жил здесь до тебя…

Иногда среди охотничьих избушек попадаются неуютные, неладные жилища. Здесь как‑то неаккуратно сложена из камня печь, небрежно положены на нары доски, да и вся мебель своей неопрятностью бросается в глаза, и тогда тебе верится, что делал эту избушку торопливый, безалаберный человек, который, пожалуй, не собирался оставаться здесь слишком долго. После такой избушки может появиться чувство брезгливости даже к самому озеру, и ты вряд ли снова заглянешь сюда…

Хорошие, умные избушки тянут к себе опрятностью и тем особым теплом, которое оставил после себя другим людям человек, срубивший ладный лесной домик. Это тепло живет и в аккуратно сложенной печи, и в крепком столике, и в удобной лавочке перед печью. Ты сразу узнаешь такое тепло и старательно пытаешься разобрать на прокоптившейся стене инициалы того человека, который жил здесь до тебя.

Оставлять инициалы на стенах избушки – это лесной обычай. Но этот обычай не имеет ничего общего с желанием некультурных людей оставлять свои подписи на произведениях природы и искусства. Человек, расписавшийся на стене избушки, совсем не собирался тремя начальными буквами своего полного имени заявить последующим зрителям о своей близости к лесу или воде, как заявляют о своем приобщении к историческим и реликтовым местам любители стихотворных или прозаических автографов.

Лесной обычай «расписаться на стене избушки» начинаешь понимать, когда еще только подходишь к двери северного дома. И сейчас на дверях такого дома, как правило, нет замка. Когда хозяин отлучается, он всего–навсего припирает дверь батожком или старым косьевищем, то есть ручкой от косы. Задача такого замка – объявить гостю, что хозяев пока нет дома. Если у тебя есть время, можешь подождать. А если тебе что‑нибудь надо попросить у хозяина дома, то можешь войти, взять нужную вещь, но по прибытии хозяина туг же доложить об этом.

Но, как правило, в дверь, заслоненную батожком, могут войти лишь близкие хозяину люди. Некоторое время я не знал об этом последнем условии и, встречая на своем пути подобные замки, преспокойно миновал их. Мне никто не выговаривал своих обид, никто не требовал отчета за те часы, которые я провел в чужом доме в ожидании хозяина, но однажды случай заставил меня пересмотреть свое поведение.

Это было на Домашнем озере. Я оставался в пустой деревушке один и занимал небольшой уютный домик. В домике лежали мои вещи, деньги и документы, на двери, конечно, не было никакого замка, и, уходя куда–нибудь даже надолго, я всего–навсего прикрывал дверь узенькой щеколдой. Щеколда не была препятствием даже для моего пса, но я никогда не задумывался над тем, что мое имущество однажды может пострадать. Через деревушку иногда проходили люди, они шли дальше на речку Окштомку или возвращались обратно. Эти люди по пути заносили мне письма, приглашения посетить праздник, а то и просто местные новости. Такие встречи были для меня дороги, я боялся пропустить их и на всякий случай оставлял на своей двери плакат, нарисованный углем: «Дорогой друг! Если ты принес мне письмо или весточку, то положи их в шкаф и прими мое сердечное спасибо». Тогда мне казалось, что в своем обращении к прохожему я предусмотрел все.

Но вот, вернувшись домой, я встретил в деревне следы человека. Человек пришел с востока, от людей, и ушел на юго–запад, к другим людям. По пути он подошел к моему домику, даже поднялся на крыльцо, но дверь не открыл. За своим плакатом я обнаружил письма, аккуратно завернутые в газету. Но почему человек не положил почту туда, куда указывал ему плакат? Может быть, он торопился? Нет. Путник после посещения моего крыльца зашел в пустую ничейную избу, перекусил там и выкурил две папиросы. Почему он не зашел туда, где было теплей, где в печи всегда стоял горячий чай?

На это «почему?» мне ответил сам путник. На обратной дороге он снова зашел ко мне, мы встретились, выпили по стакану вина и долго и хорошо разговаривали. Этот человек уже не раз бывал у меня, не раз мы вместе переживали непогоду в одном и том же доме, но тогда наш дом был общим, а сейчас это строение принадлежало только мне, и зайти в него без разрешения, то есть в отсутствие хозяина, могли только близкие люди. В близких отношениях мы не состояли.

После этого открытия я снова припоминал все случаи посещения меня местными жителями и не совсем удовлетворительно оценил свое несколько вольное поведение. Замок в северных лесных деревнях все‑таки существовал, существовала молчаливая договоренность людей. И главным пунктом этого договора было уважение к человеку и его дому.

На дверях охотничьих избушек тоже никогда не бывает замка. Новый посетитель, как правило, не застает там и хозяина. Но в избушке остается имущество, снасть и запас продуктов. Здесь всегда можно найти спички, махорку, газету, соль, немного крупы, сухари и горючее для коптилки. Всем этим можно воспользоваться, а оставшееся и лишнее у тебя самого надо положить рядом. Такой порядок не раз выручал людей в лесу. Такой порядок надо беречь и уж никак не допускать в избушке разгрома или вреда.

Когда ты покидаешь избушку, то по закону уважения к человеку и его дому ты должен сказать «спасибо» тому, кто возвел в лесу крышу и сделал печь. А как сказать «спасибо», если ты. не видишь хозяина? Как отчитаться за взятое тобой? И каким образом хозяин может узнать о том человеке, который непорядочно вел себя в лесном домике?

О непорядочном человеке всегда можно узнать в лесу: лес долго хранит следы хотя бы тех же резиновых сапог, и охотнику, умеющему читать следы зверей, не так уж трудно разобраться, откуда и кто приходил в лесной домик и где искать провинившегося. Конечно, провинившийся человек вряд ли оставит свои инициалы там, где он совершил моральное преступление. Но другие вместо «спасибо», вместо отчета о посещении лесного жилища не слишком крикливо наносят на стене ножом три начальные буквы своего полного имени.

И сейчас, после ужина при свете коптилки на берегу хмурого и неприветливого Долгого озера, один в тайге, где за дверью сразу же поднимаются темные ночные ели, я старательно разбираю надписи на стенах и восстанавли ваю по ним имена тех людей, которые до меня посетили этот лесной домик. Кто были они, эти люди, оставившие мне тихий вечерний уют охотничьей избушки?

На столе коптилка, печь с дымом в избу, в кружке чай из всех ягод сразу, уха, в которой от рыбы стоит ложка… Коптилка прикрыта от сквозняка старой миской, крошечное окошечко в ночь, разрезанная луковица, чеснок, нож, брусочек, баночка с солью, пузырек с керосином, спичечный коробок с рекламой «Пчелы нужны садам»… Цветок, наверное, яблони, но на цветке очень хищная пчела… Из‑под котелка выглядывает клочок как‑то попавшей сюда газеты «Футбол», видно только заголовок: «Золото браззавильцев»… Это что‑то про Африку… Тепло и тихо, только трещат угли, даже не трещат, а потрескивают или, точнее, шуршат… Опять ветер в осинах и далекий–далекий стон гагары – гагара обычно стонет перед непогодой…

От меня по стенам и по потолку большая–большая тень. Тень наклонилась над столиком. Рукой можно показывать на стене собак и голубей. Они тоже большие–большие… Под ножом рассыпается на ладони сахар, рассыпается белыми искрящимися изломами – хороший сахар. И тут же – мой дневник и шариковая авторучка. Авторучка давнишняя, какой‑то западногерманской фирмы… Ее название я раньше помнил, а сейчас при свете коптилки не могу разобрать… Стержни чешские, мягкие и легкие для бумаги… А все остальное русское–русское, как этот лес, это загадочное озеро и теплая печь с голубыми потоками дыма под потолком…

Уже при свете коптилки я разобрал на досках стола еще несколько рядов старых закоптившихся зарубок. Длинные ряды, видимо, означали дни, окончившиеся, как мой сегодняшний день, у ночного огня. Другие ряды, покороче, должны были рассказать о других днях, когда погода выпускала на озеро, когда был промысел и рыба… Да, у тех людей, которые построили избушку, оставили мне крышу, печь, легкую лодчонку и крепкое весло, здесь, на озере, была та же цель, что и у меня, – рыба, много–много рыбы за не очень длинный срок летнего промысла.

В печи совсем гаснут угли, от них остаются только серые горки пепла. Пепел съеживается, остывает. Но в избушке тепло, тепло от недавнего огня и горячих камней, что оставили в себе жар хороших еловых дров.

Да, рыба. А что еще держало в этой избушке людей? О чем думали они у ночного огня после долгого и не всегда ясного дня среди волн и ветра? Что берегли в своей памяти? Во что верили? Кто ждал обратно этих людей, которые оставили для других свою тропу, тески на еловых стволах и маленький берестяной черпачок у ручья на пути к избушке?