Текст книги "Планета–тайга: Я живу в заонежской тайге. В медвежьем краю"

Автор книги: Анатолий Онегов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

Глава шестнадцатая
СЛЕДЫ НА ВОДЕ

У нас плотву называют сорогой. Сорога всегда казалась мне глупой рыбой. Сороги много – стадо спасает вид от разорения, – и я не раз удивлялся той невозмутимости, с которой стая этих рыб пересекает чистую полосу озера, предоставив себя на это время в безвозмездную жертву окуням и щукам.

Я подбирался к стайкам сорог и предлагал им наживленный крючок. Если я не шумел, а рыбам не мешала гроза или тяжелый восточный ветер, то сорогу можно ловить без конца. Рыбешки срывались с крючка, падали обратно в воду, испуганно бросались в сторону, следом за ними скрывались в зарослях и остальные сорожки, но проходило всего несколько секунд – и стайка в полном составе снова вертелась около моего крючка.

Я пытался поступать и по–другому. Пойманных рыбешек я отпускал обратно и поодиночке, и небольшими группами. Сорожки, узнавшие не только укол крючка, но и лодку, и руки человека, вроде бы должны были увести от опасного места всю стайку. Увы! Стайка, сбежавшая было за освобожденными пленниками, не могла запомнить опасного места, опасной снасти. Пойманных рыбешек я метил, считал, отпускал обратно, скоро мне начали встречаться стайки, где почти все рыбешки были помечены, но даже такие стайки не становились осторожнее…

С окунями удавалось проделывать то же самое. Но окуни могли сбежать от меня надолго. Полосатые рыбы после беспокойного плеска попавшегося на крючок «товарища» нередко почти тут же исчезали. Еще более убедительную информацию об опасности передавал стае сорвавшийся с крючка «товарищ», тогда окуневую стайку не удавалось дождаться на прежнем месте в течение целого дня. Окуни оказались осторожней сороги – они умели запомнить опасное место.

На окуневых хвостах тоже стали появляться мои метки, стали появляться в озере знакомые мне отряды окуней, для этих отрядов побег «товарища» или возвращение пленника также служили неплохим уроком, но уже назавтра урок забывался, и окуни вновь представали перед неизбежной гибелью, представали в то же самое время, на той же подводной тропе, строго придерживаясь своего расписания…

Сороги и даже окуни не очень радовали меня своим «умом», но щуки постепенно начинали вызывать особое уважение. Быстрые хищные рыбы умели лучше приспособиться к изменению обстановки, умели гибко изменить тактику и стратегию охоты, перейти от стационарных засад к скрадыванию и к подвижным засадам. Щука была индивидуалистом, от своих собратьев она могла ожидать только нападения и, наверное, поэтому вынуждена была «думать» сама о себе… Да, можно было разгромить одну, две, три окуневые стаи, можно было изрядно побеспокоить сорогу, но выловить, не прибегая к сетям, всех щук в озере было нельзя.

Порой озеро казалось пустым, казалось, в нем нет никаких щук. Но щуки были, на тех же местах продолжали свои охоты за теми же жертвами, теперь упорно игнорируя снасть человека… Были на Долгом озере такие щуки, которым трех, двух, а то и одной ошибки с неминуемым уколом о крючок вполне хватало, чтобы не на один день запомнить опасность. Причем щуки «помнили» именно источник опасности – снасть человека, оставляя засаду для дальнейшей охоты. Знать источник опасности, а не опасное место, уметь дифференцировать – это было уже верхом подводного «интеллекта»…

Близкое знакомство с «интеллектом» рыб стало неминуемым условием для человека, который выбрал своей специальностью ловить рыбу… Новые открытия, новые уроки и, казалось бы, новые успехи в работе. Но мои успехи по–прежнему носили характер нестационарного процесса. Правда, на графике моих уловов в отличие от кривых полного хаоса все‑таки можно было обнаружить некоторую закономерность, которую год назад премудрый дедка Степанушка выразил простыми, но многозначительными словами: «Сначала девять, потом шесть, потом три, а дальше Чертушка совсем отвернется от рыбака…»

Отвернуться от меня совсем хозяину воды не удалось. Первая встреча состоялась под самую зиму, в последние дни открытой воды. У берегов тогда тяжело и глухо билась густая, мутная шуга. Лодка оплывала по бортам льдом, весло все время приходилось окалывать ножом, иначе оно быстро тяжелело и выскальзывало из рук. Плавать уже было опасно; надеяться на быстрый маневр при неожиданной волне или резком порыве ветра было так же смешно, как и надеяться выйти из ноябрьского озера сухим… И в это время Чертушка и попался на мой крючок. Сначала червь, потом ерш, а на ерша окунь. Это был рядовой бесшабашный житель Домашнего озера. Ему не хватало солидной осмотрительности своих старших собратьев, и он еще позволял себе необдуманные поступки. Окунь расхорохорился и проглотил здоровенного ерша… Пожалуй, я освободил бы незадачливую рыбешку, но Чертушка предупредил акт милосердия. Чертушку, видимо, сгубили стяжательство и неразборчивость в средствах. И я не собирался его отпускать…

Дома я еще раз убедился, что хозяином озера оказалась все‑таки щука, а потом взвесил рыбину. Взвешивать пришлось по частям, ибо мой пружинный динамометр был рассчитан только на пять килограммов.

Не помог мне и десятикилограммовый динамометр при встрече с «хозяином» на этот раз уже Долгого озера…

Есть на Долгом озере большой и мрачный залив. Скорее всего, это самостоятельное озеро, которое, по обычаю местных жителей давать своей географии простые и понятные имена, я называл Дальним. С берега в залив давно уже падали старые, уставшие стоять у воды ели. Ели падали друг на друга, теряли ветви, обрастали скользким зеленым мхом и теперь торчали по всему заливу мертвыми корявыми рогами. До мрачного залива меня всегда провожали птицы. Я слышал голоса уток, «ку–ку–вы» гагар и частые свисточки куликов. У залива птицы стихали, оставались сзади – мрачный залив всегда молчал. Но как раз в этом заливе, видимо, и обитал главный «хозяин» местных водоемов…

Ловить рыбу в Дальнем озере–заливе пробовали и до меня. Настойчивые люди не один раз опускали у коряг свои сети и очень часто не находили их на следующее утро. Пропавшие сети долго пытались подцепить шестом, и, когда это удавалось, рыбак видел свою снасть изорванной. Дыры были большие – в них могла пройти моя лодка. Такие сети уже не чинили, а просто оставляли на еловых стволах, и рыбаки больше никогда не возвращались сюда. Пробовали ловить здесь рыбу и на блесны–дорожки. Иногда за такой блесной кто‑то гнался, но только один раз рыбаку посчастливилось увидеть таинственное существо, обитающее под завалами. Существо все‑таки схватило блесну и долго таскало за собой лодку. Шнур был короткий, и человеку с трудом удавалось удерживать свое суденышко на воде. Потом таинственное существо вдруг всплыло, громко перевернулось и унесло с собой навсегда кусок шнура и хорошую медную блесну…

Теперь Дальний залив и его «хозяин» ждали меня. Было темно и неприятно на черной ночной воде, лодка вот–вот должна была последний раз зачерпнуть бортом неприветливую воду, шнур резал руку, а в лицо летели холодные тяжелые брызги. А «хозяин» озера то тонул, то всплывал, то снова тянул лодку за собой…

Уже совеем в темноте я гнал лодку домой. Я снова слышал гагар, на ходу отчерпывал из лодки воду и, еще не очень веря в удачу, нет–нет да и дотрагивался до широкого хвоста громадной щуки…

Все! Теперь все! Больше нет никаких чертей, нет тайн, есть законы жизни подводного мира. Теперь на научной основе можно планировать завтрашние уловы! Но еще какой‑то оставшийся в живых Чертушка снова вмешался в мои планы, снова после двух–трех дней удачи предложил мне отступить от воды и дать озеру передохнуть… Откуда такая наглая уверенность мифического существа? Откуда такая власть нематериального черта над представителями вполне реального класса рыб? Откуда стоическая покорность дедки Степанушки, откуда вера в неизбежность события у Ивана Михайловича, с удовольствием воспринимавшего мои разгромные суждения по поводу фанатической веры какой‑нибудь старушенции в близкий конец света, предсказанный прохожим человеком еще в незапамятные времена? Ответ на этот вопрос мне принесли младшие братья того самого Чертушки, которого совсем недавно я выловил в Дальнем заливе Долгого озера.

Меня не раз удивляло массовое явление щук на охоту. До этого озеро казалось не очень богатым, и дневной улов в полтора десятка щук считался очень завидным. Но даже такой улов обычно приходил после многих часов обследования каждого участка берега, хоть отдаленно похожего на щучьи засады. К концу второго года я знал почти все постоянные засады щук на Долгом озере, отмечал их колышками и постепенно приходил к выводу, что щук в озере намного больше, чем постоянных засад. Правда, некоторые засады были «многоэтажными», но даже наличие нескольких охотников в одном угодье не опровергало моего предположения.

В том, что щук в озере больше, чем подходящих засад, я мог еще раз убедиться, наблюдая массовый выход хищников из глубин на охоту к берегу. На глубине щуки пребывали в состоянии оцепенения. Там их не удавалось сманить ни обещаниями, ни реальными подношениями. Но на глубине рыбины все‑таки были, и, доставленные оттуда, они всегда оказывались с пустыми животами. Но вот, насидевшись на голодном пайке, щуки вырывались к берегам, и тут‑то и начинался тот самый знаменитый и не всегда точно предсказываемый жор, о котором мечтает каждый рыбак.

Жор наводил меня на мысль, что щуки в течение длительного времени умеют вести на глубине полуголодное существование или, точнее, могут находиться в состоянии оцепенения. Жор оканчивался, рыбины снова скатывались на глубину, но не все. У берега, у затопленных деревьев, у вершин все‑таки оставались щуки, которые и служили предметом наших постоянных и далеко не бескорыстных забот. И этих рыб оставалось в охотничьих угодьях ровно столько, сколько могли принять подходящие места для засад… Вот тут‑то и пришел ко мне ответ на вопрос, который все еще задавал Чертушка. Я пытался решить этот вопрос по–своему и подмеченное явление, не долго раздумывая, назвал «эшелонами щук».

С «эшелонами щук» я встретился около тех самых вершин, где год назад неудачно сдавала экзамен моя гармоничная снасть. Две, три, а то и четыре щуки занимали одну вершину. Рыбак не очень шумно подъезжал к затонувшему дереву, отлавливал часть щук и отправлялся дальше, к следующей вершине. День, другой – озеро считалось обловленным. Такое озеро незамедлительно покидалось. Но проходило еще четыре–пять дней, и рыба снова появлялась в своих засадах, приглашая рыбаков вновь вернуться на отдохнувший водоем. Рыбаки отлично знали это явление и объясняли его предельно точно и просто: рыба должна скопиться. Какая рыба? Напуганная визитом человека, избежавшая опасности?.. Нет, новая рыба!.. И рыба скапливалась, и все начиналось сначала.

Предположение, что у вершин скапливается именно новая рыба, требовало проверки и несколько иного подхода к обитателям подводного мира. Я отвязал от удочки крючок и заменил его мягкой, тонкой проволокой. Все происходило, как при настоящей рыбной ловле, но теперь щуки без особых усилий срывали насадку с моей удочки.

Я выбрал себе наиболее интересные вершины и начал около них кормить щук. Щуки быстро насыщались, покидали свои засады, но уже через полдня, день снова появлялись на прежнем месте. Так продолжалось три–четыре дня. К пятому дню рыбины становились малоактивными, лениво реагировали на мои подношения, и на шестой день хозяева засад куда‑то исчезали уже надолго. Вершины замерли, щук у вершин не было, хотя здесь по–прежнему вертелась мелкая рыбешка. В такие дни озеро казалось совершенно пустым. Но вот проходило два–три пустых дня, и вершины, а следом за ними и все озеро оживали тяжелой возней и грохотом охоты – щуки снова вернулись в свои засады…

Кто они, эти щуки: прежние, успевшие отдохнуть после охоты? Или другие? Но теперь моя бескровная снасть уже не могла помочь, и я снова вернулся к крючку. Щуки у вершин отлавливались, получали небольшую метку на плавнике и возвращались в свои владения. Отлов щук, пометка, новый отлов – и ответ: каждую неделю хозяева вершин меняются. Но куда девались насытившиеся рыбы, где проводили они не один день, не переходили ли они в новые засады? Новые отловы, новые пометки на хвостах, новые вершины, новые смены щук – и ни одной старой знакомой…

У вершин сменилось уже два «эшелона» хозяев, наступила третья смена, и только здесь я отыскал своих старых знакомых: прежние хозяева спустя две недели снова вернулись на свои старые места. Новые вершины, новые опыты, и все опыты по–прежнему подтверждают выводы местных рыбаков: «Да, у обловленных, разоренных засад собирается именно новая рыба». Получалось, что после охоты, которая длилась всего три–четыре дня, насытившиеся щуки скатывались на глубину, переваривали пищу и ожидали своей очереди, а в это время охотничьи угодья занимали их проголодавшиеся собратья. Щучье население было как бы разбито на «эшелоны», которые по установленному расписанию отправлялись на охоту. Но как устанавливалось расписание? Кто заводил щучьи часы?

Появление щук в засадах, начало жора, то есть активного питания, которое приходилось на первые два–три дня очередного «эшелона», иногда связывают с фазами луны. Два года подряд я вел щучий календарь, старательно накладывал его на лунный и пришел только к одному выводу: щучьи часы заводятся каждый год заново с началом нереста этих рыб.

На нерест щуки тоже заявляются по очереди: сначала более беспокойная, мелкая часть щучьего населения, и только потом граждане посолидней. Иногда нерест затягивается на несколько недель по причине неблагоприятной погоды, неподходящего уровня воды или ограниченного количества удобных для нерестилища мест.

Итак, первая группа щук отметала икру и скатилась на глубину. Отдых длится полторы–две недели. Но вот первый «эшелон» щук отдохнул и отправился занимать охотничьи угодья. Щуки охотятся, а в это время следующая партия проголодавшихся рыб прибывает к засадам.

Как происходит такая смена: мирным путем или под угрозой агрессии? Возвращение щук к нормальному образу жизни после нереста происходит в той же последовательности, что и явление на нерест: сначала отправляются на охоту более мелкие щуки, а потом рыбины посолидней, и я склонен верить, что толчком к смене первого «эшелона» все‑таки является некоторая почтительность более слабых собратьев к своим более внушительным родственникам…

Итак, новый «эшелон» занял место предыдущего, произошла первая смена – часы, включенные в начале нереста, обеспечили бесперебойную работу по летнему расписанию.

Первый «эшелон» ушел на глубину. Но там, на глубине, ключи, там холод и неподвижность… А не эти ли холод и неподвижность и помогают щуке, которая за три–четыре дня охоты довольствовалась всего пятью – семью рыбешками, переждать неделю–другую и дождаться своей очереди в установленном расписаний? А если так, то щуки по–своему решили проблему перенаселения наших озер.

Но за стоическое терпение в ожидании своего «эшелона» природа периодически платит щукам, всем щукам сразу роскошным столом. И тогда «эшелоны» смешиваются, все рыбины разом вырываются из глубин и принимают участие в пиршестве… Обильный стол накрыт, осталось подать сигнал к началу царского обеда, и этот сигнал подает щукам сама жертва.

Нерест сороги, красноперки, массовое появление малька на открытых местах – и щуки поднимаются из глубин… То же самое, когда надвигается гроза, тяжелая, долгая гроза, длительный период голода, а туг перед самой грозой нервные суматошные стайки сорожек, потерявших осторожность, – и грохот щучьих тел опережает на таежном озере первые раскаты грома. Щучье расписание на время забыто – щуки пируют разом и широко.

Догадка об «эшелонах» щук, о привязанности рыб к постоянным охотничьим угодьям пришла ко мне слишком поздно: Долгое озеро закрывалось для рыбаков, наверстать упущенное не удалось и на Янцельском, и я вернулся на берега Домашнего озера, где мне предстояло разобраться в хозяйстве окуней.

Явление, подмеченное на Домашнем озере, я назвал «домами окуней». Эти «дома» имели много общего с засадами щук, здесь также выдерживалось расписание, по которому один и тот же «дом» переходил из рук в руки, но хозяйства окуней располагались не по берегу озера, а на скатах глубоких луд. Первое же знакомство с «домами окуней» принесло мне богатый улов и восторг удивленных зрителей. Восторг зрителей объяснялся весом и количеством пойманных окуней, а удивление вызвала изящная, умная снасть с тонкой леской и крошечной капелькой свинца на конце. Мормышка работала безотказно, сак не успевал подхватывать тяжелых голубых окуней, и то ли тяжесть ноши, то ли нудное помахивание саком вселили в меня неясное беспокойство и сожаление о содеянном… Рыба должна была радовать, но радоваться я почему‑то не мог. Казалось, действительно какой‑то черт вмешался в мои мысли, путал и растаскивал их… Чего он хотел? Скрыть от меня очередную тайну? Или просто просил пощады и милости у человека, который научился противостоять его нечистой силе?

Я уговорил очередного черта успокоиться и на следующий день явился на луду с несколько иными целями. Тогда во мне, видимо, последний раз боролись два противоположных начала: или принять уважение местных жителей, уважение к человеку, который так же, как они, научился сполна брать от леса, от воды, брать к тому же на свою собственную и пока недоступную другим снасть, или примириться с каждодневными косыми взглядами в сторону моей полупустой кошелки, но продолжать разгадки тайн и попытаться завоевать авторитет окружающих иным образом?.. Я все‑таки выбрал последнее.

…Опущен якорь, успокоилась вода. Легкая снасть, маленький крючок не очень беспокоили рыбу. Я метил пойманных окуней и отпускал обратно. Что будет завтра? Завтра наступило таким же приятным утром, и наконец в лодке появился первый знакомый окунь, потом второй, третий… Окуни оставались в своем «доме».

День за днем я снова и снова метил рыб, снова окуни, махнув хвостом, исчезали в глубине, а я пятый день оставался без ухи. На шестой день окуни исчезли. Нет, им не мешала погода: барометр по–прежнему стоял на отметке «ясно». Все так же не слишком горячо попыхивал южный ветерок, и солнце каждый день уходило на покой в таких же легких малиновых тонах… Но окуни все‑таки исчезли. Луда оставалась мертвой вечер, день, еще вечер. Но вот новое утро, и у лодки снова появились полосатые рыбы. Окуней много, но ни одного с моими пометками…

Теперь я уже знал две окуневые стаи, «прописанные» около моей луды: одна кормилась, другая, отъевшись, куда‑то уходила. Но куда? Я искал насытившихся окуней по всему озеру, искал около таких же удобных мест, но не находил: в других местах были свои рыбы… Наверное, отъевшиеся окуни, как и щуки, просто отдыхали на глубине, пока их «дом» был занят проголодавшимися собратьями.

Загадка Чертушки, кажется, была близка к разрешению. Теперь я мог объяснить прихоти многих наших озер, мог, как Иван Михайлович или дедка Степанушка, угадать угодные «хозяину» дни, угадать даже размеры дани, которыми встречал Чертушка не слишком навязчивого рыбака. Но эти дни, эта дань уже были не для меня.

Где‑то я уже перестал быть рыбаком. И даже сейчас, осенью, когда можно было валить и валить в кошелку сухую сорогу, я часто оставлял снасть и весло и просто смотрел на последние всплески широких осенних косяков рыб.

Косяки сороги объявились на озере вместе с крепким инеем. С первым ночным морозцем косяки потянулись к берегу и заходили вдоль осенней поредевшей травы.

Что не дает покоя этим сорогам? Что ищут они, бродя около берегов, делая круг за кругом по всему озеру? Может, они проверяют свою готовность к зиме, может, как‑то по–своему определяют сплоченность стаи? А может, это память о тех славных временах, когда их далекие предки весной и осенью совершали дальние путешествия из озера в озеро по ручьям и речкам, которые теперь заросли, обмелели и потерялись в болотах? И сороги ходят, ходят кругами, открыто и безмятежно, навлекая на себя хищников.

С первым крепким инеем следом за сорогой к берегам устремляются и щуки… Давно пожух и обломался под холодным ветром тростник, давно упала на воду куга, потемнели и опустились на дно листья кувшинок, давно не было в траве щучьих засад, но вот берега снова и последний раз в этом году ожили… В прозрачной осенней воде щук хорошо видно. Можно долго ехать на лодке и считать неподвижных рыб. Но щуки уже не те: вялые, короткие броски, полное безразличие к веслу, подведенному к самой щучьей морде… Кажется, щуки спят, и даже потревоженная, сдвинутая с места веслом рыбина не так поспешно, как летом, уходит в темноту. Щукам пора успокоиться после недавних летних охот, но сорога почему‑то отправилась путешествовать, и сонная ленивая щука все‑таки пошла за ней… День, другой, третий – косяки сорог уходят, уводя за собой щук. Уходят «глупые», несмышленые сороги, так и не сумевшие научиться избегать опасности, уходят, уводя за собой «талантливых» рыб, «знающих» расписание «эшелонов», подводные версты, умеющих быстро разбираться в хитростях человека и свободно менять методы своей охоты… «Умные» щуки уходят за «глупой» сорогой, как уходят «интеллектуалы» – волки за стадом мигрирующих оленей… Куда и как идти, все‑таки «думает» не волк, а олень! А о чем «думает» сорога?

Стая сороги последний раз выплескивается на холодной вечерней воде, выплескивается неживым фиолетовым огнем. Стая уходит до следующего года, унося свои тайны. Последний всплеск рыб тает, расходится. Расходятся и тают последние в этом году следы на воде…