Текст книги "Рыцарь духа (Собрание сочинений. Том II)"
Автор книги: Анатолий Эльснер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
II
Чем красивее женщина, тем она должна быть честнее, потому что только честностью она может противодействовать тому вреду, который может произвести ее красота.
Лессинг
– Ты слышал?
– Да, кое-что, – отвечал Илья Петрович на вопрос Глафиры, – хотя далеко не все, но нетрудно догадаться: старые преступления выползают из гробов и мучают старика. Вот отчего он стал так суеверен и так подчиняется внушениям безумного сынка.
– Все это ужасно. Леонид действительно безумен и Бог знает, что в будущем им обоим может взбрести в больные головы. Они, действительно, способны расшвырять капитал нищим. Необходимо принять меры.
– Я же тебе говорил, Глафирочка.
– Так советуй же мне, что делать. Ты умный, рассудительный, ты все знаешь.
Оба они начали шепотом совещаться.
Между тем, звуки скрипки становились все тише и тише, и это показывало, что старик, увлекаемый призраком, и его сын уходили куда-то все дальше. Несмотря на это, Роза продолжала петь, но тихим, печальным голоском, и в ее кротком, матово-бледном лице отражалась невыразимая грусть. Не обращая больше внимания на нее, Капитон, заключив в свои объятия Анетту, нашептывал ей что-то настолько грязное, что даже она, не выдержав, громко сказала:
– Однако, ты совершенное животное, мой миленький, совершенное.
– Может быть, и животное, что ж такое? – спокойно ответил Капитон, залпом выпил бокал вина и, сидя на стуле, качнулся.
– Да, Тамарочка, я с тобой согласна, – тихо говорила в это время Зоя своей подруге. – Замужество – свобода для меня; отец мне должен будет выдать, по крайней мере, миллион, и тогда все цепи добродетели долой и понесемся мы с тобой в вихре грехов и удовольствий.
Тамара, голова которой, по обыкновению, лежала на плече Зои, а чудные глаза мечтательно смотрели на небо, с блуждающей по губам улыбкой тихо проговорила:
– Грехи – очаровательные змейки, с чудесным ядом, – знаешь?
– Да, да.
– Ужалят и кровь побежит в жилах, как бешеная, сердце замрет в наслаждении, а в уме в это время воцаряется маленький, все осмеивающий демоненок.
Тамара уставила на свою подругу свои грешные глаза, в глубине которых что-то смеялось, и по губам ее скользнула улыбка.
– Как это интересно выходит у тебя, Тамарочка.
– Однако, прежде тебе надо купить себе мужа. Вон, твой будущий раб ходит вокруг нас, боясь подойти. Утешь его, чтобы он не сорвался у тебя с цепи.
– Евгений Филиппович, – крикнула Зоя.
Ольхин подошел. Она потянулась к нему губами.
– Поцелуйте меня.
Ольхин стоял, не двигаясь.
– Ну!..
– Не верю я такому счастью.
– Целуйте сию минуту, – скомандовала Зоя, нахмуривая брови и краснея от гнева.
– Какое счастье, – шептал Ольхин, исполняя ее приказания. – Зоя, милая, я пьянею, целуя тебя, как от вина.
– Пей! – крикнула Зоя и рассмеялась каким-то хищным, развратным смехом. Когда же Ольхин стал ее целовать, она с силой оттолкнула его от себя и опять рассмеялась.
– Учи его, Зоичка, – с невыразимо коварной улыбкой на губах тихо проговорила Тамара, снова кладя голову ей на плечо.
Вдруг Роза, которая продолжала тихонько петь, неожиданно закрыла лицо руками и зарыдала. Все с видом недоумения стали смотреть на нее.
– Что с тобой, глупая? – искривив губы, злобно спросила Анетта. Роза подняла голову.
– Я привыкла думать, что этот мир – болото мерзостей, разврата и обмана. Но иногда приходится думать, что это не так, и эта скрипка плачет и разбивает мое сердце. Что– то поет, стонет в душе моей и мне хочется унестись куда-то под эти звуки от этой грязи и пошлости.
Она снова закрыла лицо руками и опустила голову, а Анетта, глядя на нее злыми глазами, сказала:
– Разодолжила, признаюсь.
Капитон посмотрел на Розу пьяными глазами, с неожиданным бешенством схватил бокал и, разбив его вдребезги, поднялся с места.
– К черту слезы! Тоска и грусть, это не по мне – мешают жить и наслаждаться. Эй, я хочу жить!
Глафира, поднявшись с места, строго крикнула:
– Капитон, не смей скандалить!
– Жить хочу! – кричал он, расставив руки и глядя пьяными глазами вниз. – Эй, пейте и пляшите! Эта желтая луна опьяняет <не> хуже, чем мадера, и лучи ее пляшут, точно маленькие желтые девочки. Ха-ха-ха! Анетта, ну-ка, хорошенький канканчик в честь луны. Да ну же, танцуй! Не хочешь?
Он приблизился к ней и шепнул:
– Десять катенек обещаю, это уж верно.
– Если хочешь, изволь, – сказала Анетта и, став против Капитона, начала вальсировать, сладострастно изгибаясь и подымая кончиками пальцев платье. Эта картина оргии в безмолвии ночи вызвала в Зое ее врожденные склонности и, неожиданно сорвавшись с места, она завертелась, ударила веером Ольхина, приглашая его стать против нее, и когда он это сделал, заставила его танцевать. «Как это интересно, в лунном сиянии», – кричала Зоя, стараясь в движениях своих быть, насколько возможно, бесстыдной. Скоро все они закружились и понеслись, притоптывая ногами, хлопая в ладоши и моментами издавая дикие восклицания. Глафира, полная возмущения, поднялась с места и крикнула:
– Да вы все с ума сошли, господа.
Никто ее не слушал. Тогда Глафира с негодующим видом взяла за руку жениха своего и быстро сошла со ступеней беседки с видимым намерением оставить эту пьяную компанию, как вдруг увидела стоящего невдалеке от нее своего отца и за ним Леонида и остановилась, полная затаенной тревоги и любопытства.
Опираясь на палку, Серафим Модестович смотрел на всю компанию, мрачно нахмурив брови, а Капитон в это время, галопируя против Анетты с поднятой бутылкой над головой и выделывая ногами всевозможные узоры в воздухе, выкрикивал пьяным голосом:
– Душа, ешь, пей и наслаждайся. В этом все мои десять заповедей и больше я ничего не хочу знать. Для этого папаша нам сколотил капитал огромный. Вот молодчина. Всю жизнь он трудился, как верблюд, для того, чтобы я мог разбрасывать его деньги, как царь. Всегда нам можно плясать так, кутить и наслаждаться с девочками, а желтая луна пусть себе смеется на своем небе своим желтым смехом, мне какое дело? Да, пусть смеется. Я буду блаженствовать под хрустение нежных косточек розовых девственниц. Молодец папаша, сколотивший для всего этого нам капитал. За его здоровье и к черту всякую мораль.
Он поднес к своим губам бокал вина, но в этот момент раздался громкий, негодующий голос:
– Мерзавец!
Танцующая Зоя и все другие внезапно остановились. Серафим Модестович стоял посреди них, дрожа от негодования, по губам его пробегала конвульсия, и под нависшими бровями бегали и сверкали глаза, как маленькие, злые зверьки. По всем этим признакам видно было, что им со стихийной силой овладевает ярость. Вдруг он поднял палку и закружил ею в воздухе, точно желая кому-то размозжить ею голову, но потом, видимо, сделав страшное усилие над собой, опустил ее и в волнении заговорил глухим, негодующим голосом, в звуках которого моментами слышались сокрушение и грусть:
– О, если прав ты, Леонид, и если с небес высоких смотрят на нас существа всезрящие, то пусть они разразятся хохотом и миллионами языков заговорят: «Безумный, глупый, жестокий старик Колодников! О, да, ты, Серафим, комедиант, ты шут пред Богом и собой, – и вот, смотри: на золоте твоем, которое ты добыл трудом сотен людей, их потом и слезами, кружатся в разврате твои дети и глумятся над тобой же». Так, так надо осмеять меня, старого глупца, а когда в могиле я буду лежать, настанет для вас всех праздник светлый и в ликовании закричите: «Га, сколько денег оставил нам, детям греха и дьявола, этот старый шут». Да, дьявол был во мне, в душе моей, и глаза мои были закрыты. О, плясуны! Вот так, ударом палки…
С этими словами, подняв палку свою, он одним взмахом разбил вдребезги бутылки и бокалы.
– Вот так, одним ударом я хотел бы разбить все плоды жизни, – эту выдумку дьявола, – капитал. Знайте же вы все, что я вот что сделаю: раздам его я нищим, бездомным людям, не знающим, где преклонить голову свою <…> все, все им отдам! О, я безумец! Я терзал людей, мучил их <…> и вот плоды: на миллионах этих возросли безбожие и разврат.
Он повернулся, чтобы уйти, но, увидев за собой Леонида, неожиданно охватил его шею рукой, склонился головой на его плечо и зарыдал:
– Мой друг, мой милый сын, идем отсюда.
Оба они стали медленно уходить.
Глафира, Зоя, Капитон и другие все долго стояли неподвижно, ошеломленные последними словами отца – раздать капитал. Наконец Зоя воскликнула:
– Раздать наши миллионы нищим и оборванцам! Как бы не так! Позволим мы – как же!
– Опасное сумасшествие, – вскричала Глафира, блеснув глазами, и нежно очерченное лицо ее сделалось злым.
– Ха-ха-ха! – искусственно рассмеялся Капитон. – Вот еще чудак-старикашка. А ведь когда-то он и сам имел целые стаи красоток. Видно уже вместе с молодостью черт уносит на рогах своих и последний умишко, годный хотя бы для того, чтобы сообразить, что жизнь дана для упоений, или черт с ней.
– Перестань ты паясничать, – вскричала Глафира, и в нижней части ее лица отразилась холодная злоба. – Мы должны унять отца. Не дожидаться же нам, чтобы он в страхе перед привидением раздал наши богатства.
Зоя нахмурила свои черные брови, с нервной силой сжала руки в кулаки и, вытянувшись, вскричала:
– Я просто бешеной делаюсь от этой мысли – раздать наш капитал.
– Вот идет мама, – сказала Глафира и шагнула навстречу матери, которая, выйдя из боковой аллеи, остановилась и стала попеременно смотреть на всех.
– Сидя на балконе, я слышала, что ваш отец говорил здесь с большим гневом, – сказала Анна Богдановна.
– Он просто рассвирепел, мама, – ответила Глафира, а ее сестра скороговоркой, резко добавила, делая презрительные гримасы губами.
– Как бенгальский тигр.
– Он уже не тот, – заговорила снова Глафира, – и так страшно изменился в ужасе пред своим же бредом о воскресении мертвых, что я не узнаю его и прямо ставлю вопрос, мама.
Она шагнула к матери и, почти касаясь ее лица, резко спросила:
– Хотели бы вы быть нищей?
Анна Богдановна даже отшатнулась от неожиданности.
– Очень странный вопрос, признаюсь.
Зоя, в свою очередь, тоже шагнула к матери и глядя на нее из-под нахмуренных бровей своими синими глазами, настойчиво сказала:
– Нет, вы прямо отвечайте: хотели бы вы, чтобы у нас ровно ничего не было – ни имений, ни капиталов, ни бриллиантов?
– Бриллиантов! – воскликнула Анна Богдановна со слабым смехом на губах и на минуту глаза ее засветились прежней, былой жизнью. – Да это и представить себе нельзя. Мои бриллианты были всегда моей гордостью, и на балах я блистала в них, как королева.
Она вдруг остановилась, почувствовав, что все, о чем она говорит, время унесло с собой безвозвратно и что это даже и хорошо, потому что в душе ее теперь поднялись совершенно другие силы. Она стояла неподвижно, задумчиво глядя в пространство голубой ночи.
– Что с вами, мама? – с досадой в голосе спросила Глафира.
Продолжая смотреть в пространство и как бы взвешивая каждое слово, Анна Богдановна тихо и печально отвечала:
– Сверкающие эти камни и все, что было – тщеславие и суета. В душе моей не то теперь и с прошлым я простилась. Как будто бы во мне поселился кто-то мрачный и печальный и совершает панихиду над мертвецом в алмазах, в бальном платье, и я слышу голос: «Молись, молись», и перед глазами человек в венке терновом – мой судия.
Глафира холодно выслушала, на губах ее появилась гримаса досады, и она с презрением сказала:
– И, мама… Кажется вы опять поехали за Рубикон здорового ума.
Проговорив это, она стала пристально смотреть на нее, а Зоя в это время, склонившись к уху Тамары, со смехом шептала ей:
– Со стороны мамы это отвратительное лицемерие, Тамарочка, так как она нисколько не вакханка, а скорее Мессалина, и ее романы нам известны всем.
Между тем, Глафира, продолжая смотреть на мать, громко и резко проговорила:
– Отвечайте просто: хотели бы вы быть нищей?
Анна Богдановна удивленно посмотрела на дочь и, опустив голову, задумалась и только потом сказала:
– Нищей быть – тяжелый крест, хотя Господь может убить и миллионами.
– Теряю я с вами терпение, мама, и повторяю снова, – раздражительно заговорила Глафира, – настанет день, когда отец раздаст наш капитал, и нам останется ходить по домам и славить Христа.
– Христа славить – светлая радость, – к общему удивлению, тихо и печально отвечала Анна Богдановна. – Взять крест в руки и воспевать Христа и, одевшись в черное, жить в черной комнате, как сын мой, и видеть привидения из могил.
Все смотрели на нее, совершенно ошеломленные такой необыкновенной для нее речью, и только спусти некоторое время Зоя, сорвавшись с места, подскочила к ней, уперла руки в бока и покачивая головой, насмешливо отрезала:
– Мама, вот что с вами случилось: какой-нибудь астральный идиот потушил всякий свет в голове вашей и там теперь совершенная тьма.
Анна Богдановна только страдальчески посмотрела на нее.
– Как ты дерзка, Зоичка, и бесчувственна.
Глафира, пристально взглянув на мать и как бы сразу сообразив, как им надо поступать с ней, подошла к Зое и шепнула ей о необходимости повлиять на мать мнимой добротой и ласковостью. Зоя только тонко улыбнулась, показывая этим, что она сразу поняла Глафиру, и как только последняя отошла совещаться с своим женихом о способах поставить отца в невозможность поступать по своей воле, Зоя, нежно обняв мать, начала ей ласково нашептывать что-то. Вообще, лицемерие в характере Зои играло не последнюю роль: когда не помогали дерзость, грубая насмешка или гнев, она благоразумно прятала когти, в лице выражалась ласковость и уста начинали лгать, произнося слова любви и мира. Против этих орудий своих дочерей, уловления в сети, Анна Богдановна, по слабости характера и чувствительности, всегда оказывалась бессильной, и потому не удивительно, что в конце концов, после того, как Зоя объявила о своем желании немедленно выйти за Ольгина, Анна Богдановна сказала:
– Он очень добрый человек. Да, вам обеим необходимо выйти замуж, и капитал надо разделить.
– Вот видите!
– Но как повлиять на вашего отца, я, признаться, не знаю.
– О, мама! На него теперь совершенно нельзя положиться, так как привидения все более завоевывают его. Он разбрасывает деньги рабочим и делается совершенно невменяемым.
Пока они разговаривали таким образом, Капитон, находясь в объятиях Анетты, под влиянием сладострастия, а также выпитого шампанского говорил:
– <…> для меня ничего не значат никакие мертвецы, которые, может быть, и подымаются из гробов, как только им там надоест лежать. Пусть себе и подымаются, я все равно не изменю своей жизни, хотя бы с неба опустился целый эскадрон духов на белых крылатых конях и протрубил мне: «Анафема, анафема».
Анетта звонко рассмеялась и, бесцеремонно барабаня пальцами по его лбу, со смехом проговорила:
– Эскадрон девиц, мой котик, девиц, а не духов, это вот более вероятно, и я предчувствую, что ты умрешь где-нибудь на сеновале, протерев глазки твоим миллиончикам.
Капитон захохотал.
– Процеловать миллион – ничего не имею против и в этом ты мне поможешь.
– О, не беспокойся. Ведь я тебя обожаю.
В доказательство своих слов Анетта, охватив голову Капитона обеими руками и прислонив ее к своей высокой груди, начала бесцеремонно теребить ее во все стороны, не замечая, что в это время мимо них проходили Глафира и ее жених. Приостановившись на мгновение, Глафира с видом глубочайшего презрения только произнесла: «Какая безобразная сцена» и пошла дальше.
– Понимаешь, остается одно, – продолжая разговор и занятый исключительно своим иезуитским планом, говорил Илья Петрович, – остается твоего отца признать душевнобольным и назначить над ним опеку.
– Раз другого исхода нет, то это только грустная необходимость.
– Для этого необходимо согласие всех членов семьи и вообще, хлопот будет много.
– Ну, что же делать? Нельзя же нам оставаться в таком рискованном положении, и мы сейчас же устроим первое совещание.
С этими словами Глафира направилась к матери и с выражением ласки в лице и голосе объявила ей, что им всем необходимо собраться, чтобы посоветоваться, что делать. После этого Глафира крикнула: «Капитон, иди вместе с нами» и, взяв под руку жениха своего, направилась уже было к террасе дома, как вдруг все приостановились, пораженные видом идущего вдоль ограды сада Леонида. Он шел, закинув назад голову и, как всем казалось, рассматривая звезды. В одной руке его была скрипка, в другой – смычок, которым он размахивал в воздухе, точно дирижируя воздушным оркестром.
Остановившись, Глафира указала всем на брата.
– Смотрите, как задумчиво идет он.
Илья Петрович тоном злого сарказма проговорил:
– На крыльях бессмертия идет и в небесах видит Бога. Не будем ему мешать.
– Бедный мой Леонид! – со вздохом и печалью в лице проговорила Анна Богдановна.
– Тамарочка, и ты пойдешь с нами, – сказала Зоя, беря под руку свою подругу, но Тамара ответила:
– Нет, Зоичка, я должна совершить один подвиг.
– Какой?
– Поймать на удочку сына небес, – сказала Тамара, указывая глазами на уходящего Леонида, и в ярких губах ее промелькнуло тонкое коварство.
– Как это интересно! – воскликнула Зоя. – Поймай же сына небес, Тамара: тогда мы обе обломаем его крылья, и он будет уже безопасен для нас.
– Он будет на цепочке у меня, – прошептала Тамара, блистая глазами и медленно отходя.
III
Беспредельная нежность есть величайший дар и достояние истинно великих людей.
Джон Рескин
Изгибаясь гибкой талией своей, Тамара быстро прошла под ветвями лип и вязов и внезапно остановилась, увидев Леонида. К ее удивлению, он был не один. Он стоял, размахивая над головой своей смычком и поглядывая то на небо, то на стоящую в нескольких шагах от него Розу.
– Пегас, Лира, Сириус, Арктур, Андромеда, Проксима, Альфа Южного Креста, Альтаир, Альдебаран – все эти бриллианты, топазы и яхонты – миры, прелестная дама, – дома и приюты, обсыпанные алмазной пылью, для таких одиноких, грустных странников, как моя странница-душа и, может быть, и ваша. Вы же говорите мне, что я одинок и что, вероятно, я скучаю на этой маленькой грязной планете. Надо быть слепым, чтобы не видеть миллионы существ, окружающих нас, как улей – рои золотистых пчелок, и совершенно глухим, чтобы не слышать, как уверял еще и Пифагор, музыки небесных сфер.
«Да он совсем сумасшедший», – думала в это время Тамара, стараясь скрыться в сиреневых кустах, и тем увереннее она думала это, что, произнося все свои странные слова, Леонид казался то грустным и серьезным, то в лице его и глазах отражался злой сарказм, так что в общем трудно было понять, серьезно все это он говорит или в словах его выливался горький юмор его души.
Роза стояла вытянувшись, как бы в чувстве удивления, и в ее широко раскрытых кротких глазах выражалась печаль, испуг и непонимание.
Леонид, между тем, продолжал и голос его звучал то юмором, то грустью:
– Согласитесь, что вы ошибаетесь, прекрасная дама, думая, что сын вечности может скучать, находясь в этом храме, в лучах миллионов светил. Мои друзья – мысли, мои неверные спутники – страсти тела моего, которых я хлещу бичами воли моей, но они все-таки кусают меня, как стаи злых псов, мои кроткие подруги – небесные воспоминания, как называет их Платон, и стремление сына вечности. Видите, в какой я прекрасной и разнообразной компании, как настоящий король, окруженный огромной свитой из баронов, рыцарей и наглых хамов, которых укрощать можно только хлыстом. Правда, находясь на этой планете безумцев, очень легко провалиться в болото, но оно не опасно для того, кто умеет читать в вечной книге небес.
Вдруг он остановился, быстро шагнул к Розе и стал пристально смотреть в ее глаза.
– Что вижу я! Из этих сияющих окон в смятении смотрит печальная душа и в отчаянии кричит: «Как грязен этот мир».
– Вот это совершенная правда, – воскликнула Роза, обрадованная, что наконец услышала понятную для нее фразу. – Да, я всегда думала, что этом мир очень грязен, хотя я сама самое ничтожное, презренное и порочное существо.
Не глядя на нее, а куда-то в пространство, Леонид задумчиво проговорил, как бы отчеканивая каждую фразу:
– Ничтожное и презренное существо никогда не может подняться на такую высоту, чтобы это признать, хотя бы в руках судьбы оно было бы простой размалеванной куклой.
И с последним словом его глаза уставились на Розу.
– Я это и есть – размалеванная кукла, – вскричала она, и по губам ее пробежал беззвучный печальный смех.
– О, нет, не думайте.
– Что не думать?
– Это только тело ваше – кукла.
Он склонился к ней и чрезвычайно нежным голосом, причем глаза его светились лаской, проговорил:
– Душа же ваша в плену у демонов мира этого.
Он грустно смотрел на нее.
В его собственной душе постоянно одни чувства сменялись другими и, хотя господствующим была грусть, но, так как он видел противоречия жизни нашей, то она часто сменялась иронией и юмором. Теперь же, глядя на кроткое огорченное лицо Розы и понимая, что происходит в ней, он испытывал печаль, теплое участие к ней и чувство вполне человечной любви. Он нежно провел рукой по волосам ее и сказал:
– Не огорчайтесь и поверьте мне, что, хотя демон мира и зажег в душе вашей огни пороков и грехов, но в вас живут воспоминания иной, светлой стороны, и я слышу, как в вас звенит печаль, а это отголосок бессмертия.
– Звенит печаль! – повторила Роза с кроткой и счастливой улыбкой. – Хотя я не понимаю, как может звенеть печаль, но чувствую, что в моей душе звенит что-то. Я не помню, чтобы кто-нибудь так говорил со мной. Ваши слова так же трогают меня, как и звуки вашей скрипки; но я не хочу скрывать кто я такая… Я не только кукла размалеванная, я…
Она гордо выпрямилась и резко произнесла:
– Кокотка.
Леонид схватил ее за руку и, став на одно колено, приложил ее к своим губам.
Раза испуганно отскочила.
– Что делаете вы?!
– Душу, оскорбленную демоном мира, подымаю к небесам, – отвечал он, подымая руки кверху, и поднялся. – Однако, вы ошибаетесь, – продолжал он, сразу меняясь и переходя в иронический тон. – Кокотка – тело, но в размалеванной храминке может случайно поселиться король– дух. Какое мне дело, во что ваше «я» временно заключилось? Мы, бессмертные существа, миллионы лет блуждая в пространстве мироздания, не можем знать, где поселимся – во дворце или в лачуге. Наше «я» – то нищий, то король. Из ваших глаз смотрит существо страдающее, молитвенное и вечное и в них отражаются развалины прежних царств.
С удивлением слушая его, Роза стояла неподвижно, с улыбкой счастья на губах, и в глазах ее светилась радость.
– Знаете ли, что вы сделали со мной? – спросила она.
– Что?
– Теперь мне омерзительна моя жизнь и я бросаю ее.
– О-о! – воскликнул Леонид с сияющим лицом. – Пускай же душа ваша омоется от грязи в купели страдания, печали и тоски.
Он быстро подошел к ней и поцеловал ее в лоб.
– Роза, Роза! – раздался откуда-то голос Анетты.
– Запишите в сердце вашем, – проговорил снова он, – Леонид желает вам счастья вечного…
Не договорив, он поднял руки и задвигал ими над головой.
– В просторе эфира.
Показалась Анетта и, увлекая с собой Розу, тихо сказала ей:
– В просторе эфира – вот идиот!
Отходя, она хохотала и говорила:
– Удивительно, что это с тобой делается, Роза. Дура ты, что ли, в самом деле? Разговаривать с этим сумасшедшим – это все равно, что слушать вой ветра или завывание в трубе. Не он, а пьяница и распутник, его брат – вот клад, от которого мы обе можем черпать сколько угодно золота.
Судорога отвращения пробежала по губам Розы и, ни слова не ответив, она быстро ушла от нее. Анетта долго стояла неподвижно, совершенно ошеломленная этим.
Между тем, Леонид стоял на месте, прислушиваясь к хохоту Анетты и печально покачивая головой. В это время Тамара, стоя за кустами сирени, думала: «Я никогда не видела такого сумасшедшего». Разговор с Розой, а в особенности нежное обращение с кокоткой, удивляло ее, возмущало и вызывало злость, досаду и ревность. Ей казалось, что если он так относился к «бульварной девке», как она мысленно называла Розу, то перед ней он должен преклониться, как перед божеством, и если до сих пор он только убегал от нее, то это, конечно, потому только, что ее красота действовала на него слишком сильно. Подстрекаемая всем этим, а также и желанием искусно разыграть свой роль, Тамара беззвучно вышла из-за кустов и вблизи Леонида стала у дерева, выпрямилась, заложила свои руки за шею, чтобы выразить этим картину душевных мучений, закинула голову и чудесные глаза свои молитвенно устремила на звезды. В этой позе, залитая светом луны, в котором ее матово-бледное лицо в рамке черных волос светилось, как алебастр, а глаза, казалось, шептали небесам молитвы, она действительно казалась божественно прекрасной. Леонид, однако же, погруженный в свои мысли, стоял неподвижно, с опущенной головой.
Не изменяя позы, Тамара вздохнула.
Он вздрогнул и, увидев ее, бросился к ней и уставил на нее свои изумленные и очарованные глаза. Он смотрел на нее и ее красота тонким ядом охватила ум его и наполнила душу отравой желания и стремления к ней. Хотя глаза ее и смотрели в голубое небо, но в глубине их горело пламя греха и на ярких губах пробегала улыбка, точно крошечная змейка, полная ядом. Он чувствовал, что вся она дышит пороком и всеми обольщениями земли и что под ее ангелоподобной формой скрывается грех, смотрит из ее глаз и влечет к себе всеми земными чарами. Волнение охватывало его все сильнее и кто-то в душе, как бы его второе «я», повторял давно забытые слова Медеи: «Распни змея».
– Прекрасная дама, – заговорил он тоном иронии и всеми силами стараясь побороть свое волнение, – что хотите вы сказать вашей театральной позой сыну вечности?
Тамара, не изменяя позы и продолжая смотреть вверх, очень тихо проговорила таким мелодическим голосом, точно в груди ее была музыка:
– Что на меня с глубины этого неба смотрит вечность. – Яркие губы ее вздрагивали от змеино-коварной и в то же время обольстительно-порочной улыбки. – Мне хотелось бы вознестись к небесам и хотелось бы, чтобы там был колокол: я стала бы звонить в него до тех пор, пока все люди поднялись бы от праха земли к небу.
Леонид изумился, так как такого ответа не ожидал. Вслед за этим им овладело еще большее волнение, ему казалось, что все тело Тамары пышет огнем земли, грудь с каждым вздохом манит его, забыв все, броситься на нее и выпить чашу блаженства, смешанного с ядом и огнем, и будто яркие уста ее шепчут: припади к ним и выпей яд очарования моего. Ему почувствовалось, что огненный змей поднялся из глубин его животного существа и, расправляясь кольцами своими, каждую каплю крови превращал в пламя. «Распни его», – шепнул голос в нем, и в его душе поднялась эфирная Медея, ее бездонные глаза, в которых теперь была вечность, взглянули в его глубину, все нервы его дрогнули и вдруг раздался звон струн.
Тамара вздрогнула, опустила руки и с побледневшим лицом стала смотреть на него.
– Ага, прекрасная дама! – властным голосом воскликнул Леонид. – Сын вечности опрокидывает чашу с обольстительной отравой и уходит в свой духовный храм. Счастливо оставаться.
Он заиграл. Струны скрипки зазвучали с такой силой, точно по ним пробегали пальцы невидимых фей. Он играл, быстро удаляясь от Тамары.
Она стояла, неподвижная и бледная.
