Текст книги "Рыцарь духа (Собрание сочинений. Том II)"
Автор книги: Анатолий Эльснер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Исчезни! Прочь! Пусть гроб тебя укроет!
Твой череп пусть и кровь охолодела!
В твоих сверкающих глазах нет зренья!
Шекспир
Посреди черной комнаты стояла степенная Анна Богдановна и ее младшая дочь Зоя – двадцатилетняя девушка, стройная и высокая, с черными волосами, огибающими овал ее розового, дышащего жизнью лица. Синие глаза ее под черными полукругами бровей смотрели дерзко и вызывающе и в углах ярко-красного рта как бы затаилась насмешка. Мать, посматривая вокруг себя, была печальна и серьезна, дочь, обводя сверкающими весельем и насмешкой глазами комнату, звонко хохотала.
– Да ведь это просто какая-то гробница, мама! – воскликнула она, продолжая хохотать с закинутой головой. – Хоронят тут кого-нибудь, что ли? А вон крест и череп. Оригинально, черт возьми! Нет, как хотите, я сюда всех позову.
С этими словами она направилась к маленькой средней двери, и не переставая смеяться, начала кричать:
– Капитон, Глафира, Тамарочка! Да идите же сюда, идите!
Минуту спустя, в дверях показалась целая группа лиц.
Все они удивленно и со смехом стали озирать своими глазами мрачную комнату, в то время как Зоя не переставала звонко хохотать, закинув назад голову, отчего на поверхности горла ее что-то билось, как у поющей птицы.
В это время другая дверь с шумом раскрылась и в комнату быстро и с сердитым видом вошел Колодников в сопровождении своего управляющего. За ними шел Леонид.
После последнего разговора отца с сыном отношения между ними все более обострялись. Фабрикант все более приходил к убеждению, что его сын нестерпимый чудак, понять которого нет никакой возможности; что его философские и мистические понятия о жизни, а тем более его вера в вечность человека – чистейшие бредни; в этом он хотел бы не сомневаться. Где-то, однако же, в глубине души его рождалось сомнение, как бы говорящее: да полно, так ли это, что ровно уже ничего нет, кроме ходячих тел, подумай. Думать он не хотел и даже боялся. И чем яснее внутренние голоса нашептывали ему, что что-то не так, тем он более раздражался, желая заглушить их своей непреклонной волей. Это ему было тем более необходимо, что в его прошлом было много таких событий, воспоминание о которых его мучило, и он всегда и в прошлое время делал все усилия, чтобы их основательно забыть. Это ему и теперь удавалось до некоторой степени благодаря его уверенности, что над людьми нет никаких судей и что человек основательно сгнивает в могиле без остатка. Однако же, воззрения Леонида, вид его комнаты, его крайняя чувствительность к страдающим и обиженным – все это с глубины души его подняло совсем нежелательную гостью – совесть, и с глубины ума – целые вихри мыслей о Боге, вечности и смерти, и это равносильно было тому, как если бы кто-то невидимый громко закричал: «Серафим Колодников, пожалуйте, суд идет». Суда он не хотел, а тем более где-то на небесах, что рисовалось его воображению несравненно более ужасным, нежели все кандалы и виселицы, которые только могли придумать люди. Очень естественно, что он пытался разбивать такие навязчивые идеи и что во время этих стараний страшно раздражался. Петр Артамонович, который из политических видов задался целью его попугивать, при первой попытке своей должен был от этого отказаться: фабрикант посмотрел на него такими грозными глазами, что управляющим овладел страх. Другое дело Леонид: никакие грозные слова фабриканта, ни удары палкой о разные предметы на него решительно не действовали. Сын оставался или совершенно спокойным, или, что еще сильнее действовало, в лице его выражались грусть и сожаление; а раз, когда отец вспыльчиво закричал: «Кажется, я разобью этой палкой твою голову», то Леонид подошел к нему и, блистая глазами, кротко сказал: «Голову – разбейте, а моей вечности вы повредить не можете». Все это чрезмерно изумляло старика и наперекор его воле рождало к сыну уважение. Он, одна– коже, ожесточенно боролся с такими своими чувствами, желая убедить себя, что его сын дурак, идиот, юродивый, сумасшедший <…>.
Дойдя до конца комнаты, Колодников обернулся и, глядя на сына, вспыльчиво закричал:
– Юродивый ты или дурак – отвечай, приказываю <…>.
Он выпрямился и уже своим настоящим, грубым голосом раздражительно продолжал:
– Эй, Леонид, смотри, церемониться не буду, согну. Ты чувствительный глупец – знаю, а я кремень. Меня не прошибешь, слеза не прольется из глаз, сколько ни пой, а рука подымется. Зловреден ты для меня, так сокрушу, как пить дам. Мирную фабрику мою волновать не смей <…>.
Палкой бы оттузить тебя, безумный сын. Философия твоя такая шарманка, что как ни заводи, одно дурацкое юродство выходит. А эти шарлатаны в Париже – кто они, спрашиваю? Спириты, волхвователи, чертоманы! Отрезать бы им языки, негодяям. Ты так одурел, что, кажется, хочешь заживо похоронить себя в гробнице этой.
Раздался смех, вырвавшийся из уст всех молодых людей, стоящих у двери, а Леонид, глядя на них и подняв руку кверху, с необыкновенным чувством и ударением в голосе проговорил:
– Это – траур, мой дух в трауре, незримые существа, подымаясь из могил своих, облекают трауром это огромное здание и, стоя над этим колоссальным гробом, поют: «Со святыми упокой».
– Га! – воскликнул пораженный фабрикант, изумленно глядя на сына.
– Со святыми упокой! – воскликнула Зоя и искусственно рассмеялась, глядя на сестру такими глазами, которые как бы говорили: смейся же, это ведь очень забавно. Глафира – высокая блондинка с высоким лбом, светлыми глазами и правильно очерченной нижней частью лица – досадливо засмеялась и сейчас же крикнула:
– Илья Петрович, пожалуйте сюда, скажите, что происходит с моим братом.
Сын управляющего, который только что вошел в комнату, подойдя к Глафире и поцеловав ее руку, начал ей тихо что-то рассказывать, вызывая смех всех собравшихся здесь молодых людей. В это время старик Колодников, глядя на Леонида, громко проговорил:
– Послушай, безумный сынок; ты и впрямь не в своем уме. Что делать мне с тобой – говори.
– Оставь его в покое, – проговорила Анна Богдановна, направляясь к мужу, – это самое лучшее, тем более, что души его печальной и глубокой тебе, Серафим, не понять.
– Во как – не понять! – воскликнул с досадливым смехом фабрикант. – Слышишь, Петр Артамонович, стары мы с тобой, из ума выжили, и нам не понять. А кто же это сорок лет ковал денежки? – воскликнул он совершенно неожиданно, поглядывая на всех из-под седых бровей злыми глазами. – Человек – дудка для меня: беру в руки и играю что хочу, а вот сын приехал, так мне его и не понять.
Он пристально стал смотреть на стол и этажерки, где лежало много книг и, быстро подойдя к ним и прочитывая заглавия, начал со смехом бросать их на пол.
– Магия! – фу, дьявол побери! Спиритизм, оккультизм – что за наука такая?
Он отошел от стола и, глядя на сына, сказал:
– Черта ты вызываешь по ним, что ли?
Воцарилось молчание. Все смотрели на Леонида с любопытством, ожидая, что он на это ответит, и к общему удивлению он сказал:
– В воздухе, вокруг фабрики этой, в этой комнате – всюду невидимые гости – души умерших. Тела гниют в земле, но бессмертные души их, облекаясь тончайшим эфиром и сохраняя прежний свой образ, носятся над нами.
Он говорил все это таким уверенным голосом, что уничтожил в присутствующих всякое желание смеяться. Была полная тишина, и Леонид, глядя уже исключительно на отца, проговорил:
– Знайте, папаша, в этой комнате – в своей темнице бывшей – часто присутствует незримый гость… Клара.
Фабрикант вздрогнул и лицо его побледнело.
– Ты в уме?.. Клара безумная? Смеешься ты, плут.
Желая осмеять сына, он искусственно рассмеялся, но как бы в ответ на это наступила еще большая тишина. Чувствуя холодный страх в душе, желая рассеять его и показать присутствующим, что слова сына в нем ничего не вызывают, кроме смеха, он снова стал посмеиваться, но лицо его было неприятным и злым.
– Замечай, сынок: хохочет, а сам как рубаха побелел, – тихо проговорил управляющий своему сыну.
– Довольно, Серафим, – взволнованно сказала Анна Богдановна, – твой смех неуместен и странно отдается он.
– Распотешил он меня, – проговорил Колодников, сразу переставая смеяться, и со злобой в лице стал пристально смотреть на сына. Последний, к общему изумлению, проговорил:
– Клара тоже смеется по ночам своим горьким голоском, как прежде, когда в комнате этой сидела, и голосок звенит, и слезы слышатся в нем… Иногда же по комнате этой проносится звон струн ее арфы. Вот, слушайте.
Все, что говорил он, было совершенной правдой, то есть в том смысле слова правдой, что, просиживая ночи в этой комнате и вспоминая о давно умершей Кларе, он действительно начинал слышать ее голос, звон струн арфы и иногда ему казалось, что в темноте он видит очертания женской фигуры, белеющейся, как облако. Вопрос заключается только в одном: были ли эти явления действительными в каком угодно мире – материальном или невидимом, – или все они находились только в его воображении, то есть, говоря иными словами, были образами галлюцинации его слуха и зрения. На это можно ответить только одно: если и допустить объективность всего, что он видел и слышал, то во всяком случае это если не вызывалось, то сопровождалось особенным подъемом всех духовных сил его и вибрированием всей его нервной системы. Иллюзия веры, вызывая иллюзию зрения, утончала все существо его, одухотворяла его и его нервы, как тончайшие струны инструмента-организма под влиянием палочки капельмейстера, его воли, производили всевозможные феномены, и можно допустить, что вызывали не только образы галлюцинации, но явления объективные – делали видимыми.
– Вот, слушайте! – повторил он снова и вид его сделался странным и удивительным: он как бы выше и тоньше стал, голова высоко поднялась, как у повелителя невидимых армий глаза, расширившись, сверкали фосфорическим блеском и губы побледневшего лица сложились в выражении властной воли. Вдруг он закричал:
– Медея, пусть зазвенят все струны арфы.
Можно допустить, что в этот момент, под влиянием воли его, из его тела вылетели электрические лучи и ударили о струны создавшейся его воображением арфы или же, что образы его ума вспыхнули в воздухе…
Раздался громкий звон струн – внизу и под потолком, и наступила тишина.
Молодые люди, образовавшие у двери кружок, стояли с побледневшими лицами, удивленными глазами глядя на Леонида; Анна Богдановна всплеснула руками и повернулась к мужу своему, а последний, стоя с совершенно бледным лицом, смотрел на сына глазами, с глубины которых светился ужас.
– Вот черт побери! – неожиданно воскликнула Зоя, нарушая общее молчание. – Может быть, это часы такие у него?
– Но где же они? – сказала Анна Богдановна. – Их нет.
Этот разговор вывел фабриканта из состояния оцепенения и, подозрительно оглядывая стены и потолок, он глухим, волнующимся голосом проговорил:
– Магия, когда так. Колдун ты, что ли?
Леонид нервно вздрогнул и с бледным, точно облитым сиянием лицом, подняв руку кверху, заговорил:
– Вот настала полночь, и в это время Клара иногда является, вся в белом, светясь астральными лучами, как серебром. Чувствую легкое дуновение воздуха и потому знаю, что она здесь… Слышите, она поет? Слушайте!
В этот момент он приобрел какую-то трудно понимаемую власть над присутствующими – настолько, что все стали прислушиваться, уверенные, что кто-то поет: несокрушимая вера Леонида, его вдохновенный вид породили в них иллюзию. Кроме того, то, что произошло вслед за этим, имело и другую причину. В голове Леонида кружились мысли в известном порядке, с яркостью надписей, вспыхивающих в воздухе фосфорическим светом, и это по закону передачи мыслей переносилось от него к другим.
В воздухе дребезжал тихий голосок, поющий знакомые фабриканту слова.
Присутствующие стали изумленными глазами переглядываться, а старый Колодников, как бы желая убедиться, во сне все это происходит или наяву, провел ладонью руки по лбу и глухо проговорил:
– Голова моя не на месте. Странно очень, мне послышался голосок…
– О, Серафим, – воскликнула Анна Богдановна, – и я слышала, Богом клянусь…
Она не успела договорить, как Леонид поднял обе руки кверху как капельмейстер, дирижирующий невидимыми музыкантами, и вдруг все услышали тоненький и тихий голосок, звенящий где-то в пространстве:
О, кайся, безумный злодей!..
Все вздрогнули и переглянулись.
Среди наступившей тишины странно прозвучал голос старика, глухой и дребезжащий:
– Расстроен я, и в этом, полагаю, ключ волшебства. И доктор так сказал бы. Бывает, что видим, чего нет, и слышим, когда все молчит.
Он согнулся, опустил голову и колени его дрожали. «Каяться велит мне покойница, из гроба вставши… – проходило в уме его, – супруга ее убил я. Что ж это, или земля, растреснувшись, стала выбрасывать мертвецов своих?!»
Испытывая один холодный страх, он испуганно из-под нависших бровей посматривал на сына. В это время Зоя, которая успела уже усомниться во всем происшедшем, с насмешливым задором проговорила:
– Решительно не понимаю – стоят все бледные и смотрят испуганно. Уморительные чудаки!
Глафира взглянула на сестру и, почувствовав в себе смелость, сказала:
– Чепуха какая, – вообразить, что поют покойники.
– Конечно, вздор, – тоном полной уверенности сказал Илья Петрович, – впрочем, наш маг умеет это делать, то есть своим безумием зажигать безумие и у других, и неудивительно: сумасшествие – болезнь заразительная. Смотрите, какой он – бледный, с горящими глазами.
В этот момент Леонид, пристально глядя на отца, вдруг воскликнул:
– О-о! Как побледнели вы!
Старик поднял голову с исказившимся от злобы и затаенного страха лицом и грубо ответил:
– И не думай, дурак.
– Дурак и не думает, но я вижу, что в ужасе душа ваша, – проговорил Леонид, продолжая пристально смотреть на отца, и вдруг по лицу его забегали морщинки в нервном и горьком смехе.
– Папаша, не ужасайтесь так. Ровно ничего, что мертвая поет. Ведь жизнь это – тайна, а в том незримом мире, куда мы отправимся с вами, тайнами одеты небеса и тайной сверкает каждая далекая звезда.
Пока говорил он все это, в голове старика проносились всякие предположения о причине слышанного им голоса мертвой, и вдруг, почувствовав прилив радости, он воскликнул:
– Остановись, сын, дай сказать. А что, если ты шарлатан, а? Искусству такому в Париже научиться нетрудно. Признавайся, там под полом кто-нибудь спрятан, а? Ха-ха-ха– ха! По глазам вижу – плут.
Почти уверенный, что тайна мнимого «кудесничества» сына заключается в плутовстве, он почувствовал, что с души его как бы свалилось что-то холодное и тяжелое и, нервно перебегая с места на место, стал постукивать палкой о стены и пол.
– Под полом, что ли? Ну, колдун, признавайся, спрятан там кто-нибудь?
Скрестив руки на груди, Леонид стоял неподвижно, глядя на отца укоризненными, печальными глазами, и вдруг лицо его дрогнуло от нервного смеха и он захохотал. Это был странный смех, звучащий как бы в глубине его существа, и в нем слышалось столько боли и горечи, что все почувствовали, что этот человек – существо, находящееся за пределами их понимания, а фабрикант, внезапно опускаясь в кресло, воскликнул:
– Вот диво-то! Холод охватывает – так смеется.
Сделавшись вдруг серьезным, Леонид подошел к отцу и с ударением в голосе громко проговорил:
– Помните, отец мой: призраки грехов прошедших встают из-под земли.
Старик сидел в своем кресле неподвижно, чувствуя тяжесть во всем теле, точно на него было надето свинцовое одеяние. В это время Анна Богдановна, подойдя к Леониду и беря его за обе руки, ласково оказала:
– Ты впечатлителен чрезмерно, мой милый, сядь и успокойся.
Она заставила его сесть рядом с собой, и оба они начали тихо разговаривать.
– Серафим Модестович!
Колодников обернулся и увидел стоящего за ним Петра Артамоновича.
– Серафим Модестович, – повторил снова управляющий и по губам его промелькнула хитрая улыбка. – Мы с вами два старца ветхих, поговорим да потолкуем и, может статься, что-нибудь поймем.
Оба они уселись и стали тихо беседовать. К удивлению фабриканта, Петр Артамонович стал его уверять в возможности всяких чудесных явлений, что сын его человек, обладающий особыми медиумическими силами и нисколько не шарлатан. Колодников слушал и в лице его отражались удивление и страх.
– Как странно, – говорила в это время Глафира. – Если быть откровенной, то ведь и я слышала какое-то пение.
– Мой ангел, это вздор, – возразил Илья Петрович. – Надо сначала заболеть и потом уже наслаждаться концертом покойницы: иначе ничего не услышишь. Самая благодарная роль в этой жизни: ничего не признавать и во всем полагаться на доводы одного холодного ума.
Он склонился к ней и, сверкая глазами, многозначительно добавил:
– Нельзя не заметить также, что боязнь греха и маленьких преступлений – узда для ничтожных, недалеких людей, но для нас, Глафира, они – широкие ворота в рай жизненных наслаждений.
– Совершенно согласен с вами, – раздался около них голос и, когда они обернулись, то увидели высокого, худого господина с бледным лицом, на котором лежал отпечаток пережитых страстей и пороков, с ярко-голубыми глазами, сверкание которых ясно говорило о его болезненном сластолюбии. Это был старший брат Леонида, Капитон.
– Да, грешки и пороки мои друзья, черт побери, – продолжал он, когда все, чтобы послушать его, собрались в кружок, – без них скучно было бы жить, они собутыльники мои, огненные вакханки, подымающие меня на небо блаженства.
Он хитро подмигнул я прищелкнул языком.
– Добродетель – старый полицейский…
– Что?! – перебивая его, воскликнула Зоя.
– Полицейский, – повторил он, – и когда он стучит в моей душе: стук-стук, дома ли госпожа совесть, – то всегда получает ответ от камердинера-ума (он стукнул себя по лбу): барыни нет дома.
– Натурально, – сказала Глафира, – твоя совесть всегда находится в отлучке.
– Ха-ха-ха! – рассмеялся Капитон. – Совесть самая беспокойная особа и потому Леонид погибший человек. Она всегда с ним и она замучает его и сведет с ума. Надо уметь жить, выжимать из жизни все наслаждения, как если бы она была красивой девкой.
– Тьфу!
Глафира с отвращением в лице отвернулась.
– Сознаюсь, я грешный человек – тело, а не дух, и нисколько этим не огорчаюсь, а напротив, сказать откровенно, за все блаженство неба я не отдал бы моих пирушек, жизни грешной и соблазнов земных. Эй, вы, господа духи! – воскликнул он, ударяя ногой об пол. – Где вы там? Отзовитесь!
Леонид, который до этого момента кротко разговаривал с матерью, поднялся с лицом, которое внезапно как бы озарилось светом. Все стали смотреть на него и им казалось, что из него исходит какая-то таинственная, непостижимая сила. Глядя на своего брата и стоя с неподвижностью монумента, он поднял руку кверху, и в тот же момент под полом, где стоял Капитон, раздался удар.
– Ай! – воскликнул Капитон.
Все испуганно стали перебегать на другие места.
– Да что это такое? – воскликнула Глафира, удивленно глядя на брата.
– Во как, глядите, – тихо говорил управляющий своему патрону, – все напугались, а вы все про сынка: мазурик.
Колодников поднялся и стал смотреть на сына. Последний опять стоял с глазами, устремленными в одну точку.
– Ты, шарлатан, что стоишь неподвижно, как колдун какой, и смотришь в одно место? – вскричал Колодников.
Капитон подпрыгнул, взмахнул руками и с хохотом крикнул:
– Мертвецы поднялись из могил!
Леонид повернулся к нему и голосом, полным какой-то таинственной угрозы, проговорил:
– Страшись грубым смехом твоим оскорблять таинственного и незримого обитателя комнаты этой и научись понимать, что от твоих взоров сокрыты великие тайны.
Стоя неподвижно, он продолжал смотреть в одну точку.
– Стоит, как столб и уставился страшно в одно место! – закричал фабрикант. – Что видишь ты? Дождусь ли ответа?!
Леонид тихо проговорил:
– Здесь, на фабрике, было замучено много людей.
– Ну, положим так. Так что же?
– Где они теперь?
Колодников изумленно стал смотреть на сына и вдруг злобно захохотал.
– Да ты что мутишь мою голову! Где же им быть? В могиле, конечно.
– В могиле их земные одеяния, а они сами носятся в воздухе над этим домом и между ними ваш грозный судия – Клара.
Говоря все это, Леонид, как это всем казалось, с каждым словом как бы делался все выше, в лице его все ярче вспыхивал какой-то свет, и вдруг, нервно содрогнувшись, он громко воскликнул:
– Объявляю вам всем: смерти не существует. И для иной жизни воскресает и царь, и раб, и в этом ужас для притеснителей и убийц.
Выслушав все это, старик продолжал смотреть испуганно устремленными на сына глазами, а Петр Артамонович шепнул ему:
– Вот убиенные там и встретятся с вами.
– Убиенные! – машинально повторил Колодников и, взглянув на сына, растерянно воскликнул:
– Что ты сказал?
Леонид стоял теперь с опущенной вниз головой.
– Минутами, когда я всматриваюсь в пространство, мне кажется, я вижу их.
– Кого?
Он поднял голову и пристально взглянул на отца.
– Астральных существ, тела которых гниют в могиле, и чувствую, что между ними носится она…
– Она! – повторил старик, снова охваченный холодным ужасом, и вдруг с выражением гнева закричал:
– Обманщик-сын, безумным ты хочешь сделать меня, что ли? Клара спит в могиле, и на ней такой тяжелый камень, что никакой силач не мог бы отвалить его… И вот она блуждает здесь!
Он шагнул к сыну, продолжая смотреть на него, облокотился руками о палку, перегнулся телом и вдруг из раскрывшегося рта его вырвалось:
– Ха-ха-ха-ха!
– Что с вами, папаша?
– Плут ты и пройдоха, вот что, понял я хорошо, к чему ты все это подводишь: запугать хочешь меня, в могилу свести, чтобы деньги мои расшвырять в Париже кокоткам. Знаю, миллиончики – чародеи. И ангела они могут сделать лукавым, как дьявол.
Он шагнул еще вперед и, снова опираясь на палку, грозно опустил над глазами исчерна-белые брови и крикнул:
– Повинись и признавайся!
В высказанном им предположении была его последняя надежда; но, к полному разочарованию его, он увидел, что Леонид величественно поднял руку кверху, по губам его пробежала судорога презрения, глаза загорелись и, когда он заговорил, то казалось, что какие-то громы гнева и сокрушения загремели над головой фабриканта.
– Да рассеет великий мировой разум темноту духа вашего. Ваши миллионы – тот огонь, который всегда опалял крылья бессмертной вашей души, и потому вы, как червь, ползаете в пыли на грудах вашего золота. Соберите все богатства земли и образуйте из них гору до облаков: я ее подожгу и с восторгом буду смотреть, как горит этот соблазнитель людей – сатана мира.
Воцарилось молчание.
Старый управляющий, беззвучно подойдя к своему патрону, который продолжал стоять, опираясь на свою палку, шепнул ему с тонкой иезуитской улыбкой:
– Вот как, ваши денежки – сатана.
– Прах побери! – вскричал фабрикант, содрогаясь всем телом. – И не понять, блаженный он, чудак или кто такой.
И, глядя на сына, он грубо заговорил:
– Кто поверит, что мертвецы блуждают в воздухе? Да если бы поднялся из могилы хоть один покойник, то мы, дельцы и фабриканты, как ужаснулись бы мы все! Зная это, кто такой себе враг, чтобы ковать богатство на спинах тысячи людей? Я думаю, что все машины по всей земле остановились бы и мы, хозяева, протянули бы деньги оборванцам.
– Говорю вам – смерти не существует, – с выражением несокрушимой уверенности громко проговорил Леонид. – Мертвые, а их миллионы, носятся над землей в светящемся астральном вихре, подымаются к звездам, прорезывают своим эфирным телом горы и проникают до центра земли.
– Пфа!
Издав этот странный звук, фабрикант с видом отчаяния бросился в кресло.
– Успокойся, ты на себя не похож, – шепнула ему Анна Богдановна, и только что она отошла, как Петр Артамонович, подойдя к старику, тихо проговорил:
– Вот и заговорила из могилки сестрица ваша Клара.
Колодников дико посмотрел на него.
– Однако, я изумлена, – сказала Глафира.
Илья Петрович вместо ответа направился к Леониду и с ядовитой усмешкой, образовавшей змейки по углам его рта, насмешливо сказал:
– Интересно бы знать, откуда это у вас такие сведения о загробном мире? Можно подумать, что вы только что возвратились с тех стран.
Некоторое время Леонид пристально смотрел на него.
– Но ведь и вы не так давно возвратились с того мира. Только все перезабыли.
– Как это? – изумленно воскликнул Илья Петрович.
– Да ведь вы были же где-нибудь прежде, чем появиться в этом теле, на этой земле.
Лицо Ильи Петровича вытянулось.
– Полагаю, что нигде не был.
– Неужели полагаете? Значит, вы думаете, что люди великие чудотворцы и волшебники: целуются и образуются живые существа? Это волшебная сказка Шехерезады, суеверие людей науки, которое всегда будет отвергать вечный человеческий разум.
– Черт побери! – вскричала Зоя, в свою очередь подходя к ним. – Это хотя и безумие, но пахнет истиной. Скажи, пожалуйста, откуда ты все это знаешь?
Леонид нервно содрогнулся и с неожиданной силой проговорил:
– Дух видит и слышит, где хочет, опускается в бездны и подымается выше звезд.
– Ты – дух! – воскликнула Зоя и громко захохотала.
Он стоял, задумчиво глядя на смеющуюся Зою и, точно рассуждая с самим собой, проговорил:
– Ученые все хотят понять своим меленьким умом, но, находясь в клетке, ничего нельзя видеть.
– Да разве они сидят в клетке? – воскликнула Зоя и все захохотали.
Он посмотрел на лица окружающих его, и вдруг в его собственном что-то дрогнуло и на нем забегало множество морщинок, отражающих смех и юмор, поднявшиеся в его душе, и когда он заговорил, то трудно было понять, где кончается пафос и начиналась ирония.
– Да, этот костяной ящик – клетка, а душа – птица, поющая в ней. Пока я был только здоровое тело, я ничего не видел, кроме материи, как и вы все ничего не видите и не слышите, потому что вы – смешение крови, жира, кишок и всяких нечистот, и чудная птица, в которой отзвуки рая и мелодия ангелов, сидит в своей тесной клетке, так что ей невозможно ни запеть, ни вспомнить о своих прошлых существованиях. Я разломал решетки темницы своей и свободный мой дух видит и слышит без глаз и без ушей.
– Удивительно! – воскликнула Глафира.
– А, господа! – раздался голос Капитона, и вслед за этим, махая руками, он выступил вперед и проговорил: – Эдиссон абсолютно глух, но слышит восхитительно – черепом, по мнению газет, но череп – кость, и потому допускаю, что в клетках сидят птички – слышат и поют.
Выслушав это, Леонид кивнул головой и торжественно объявил:
– Господа, вы – бессмертные боги, но, к сожалению, вы замуравливаете окна темниц ваших чревоугодием и всякими пороками, клетки делаются ужасно темными, зловонными и птицы задыхаются.
Он захохотал.
– Совершенно безумный человек, – сказала Глафира, а ее сестра, положив руку на плечо Леонида, проговорила:
– Ты, голубчик мой, очень симпатичный человек, но ты сумасшедший.
– Боже милосердный! – неожиданно раздался голос фабриканта. К нему сейчас же направилась Анна Богдановна.
– Серафим, что с тобой?
– Ничего, – ответил он растерянно и, чтобы замаскировать свое восклицание, притворно рассмеялся и сказал: – Смешит меня колдун наш.
– Эй, Леонид, – закричал он, – волхвователь и чертоман!
Сын повернулся к отцу.
– Глупости эти болтать тебя научили в Париже?
Леонид задумчиво стал смотреть на отца и вдруг с необыкновенным чувством ответил:
– Да, там засверкали звезды в моей душе печальной.
Раздался взрыв смеха.
– Ого! – воскликнула Зоя. – В его душе звезды! Извольте это понять.
– Вот и накрыл тебя, – вскричал, чему-то обрадовавшись, Серафим Модестович, – ведь прежде, когда ты был студентом, то кричал, что не веришь ни в Бога, ни в черта. Кощунствовал и даже… в распутство впадал.
При этих словах отца лицо Леонида сразу омрачилось, точно заволоклось тенью, и что-то скорбное и удрученное выглянуло из глаз его. Опустив голову, он заговорил тихо и грустно.
– В душе моей всегда жил как бы тихий опечаленный ангел и точно знамена похоронные развевались в глубине моего вечного духа. Отрава ложного знания подняла отчаяние во мне и мрачный смех и, находясь в своей телесной клетке, я был глух и слеп, и крылья духа моего были связаны.
– Еще крылья! – вскричала Глафира и рассмеялась, а Зоя, подойдя к нему и глядя на него смеющимися синими глазами, проговорила:
– Ты, крылатый и бессмертный – заманчивое положение, черт побери.
Леонид печально посмотрел на сестер и, снова опустив голову, тихо продолжал:
– Кто-то оскорбленный хохотал в душе моей, но вот в Париже глаза мои начали получать как бы второе зрение: я стал видеть мир по ту сторону жизни этой, и понял я тогда, что наше существование – прах и тленье <…>.
Он посмотрел на лица окружающих его и воскликнул:
– Вы все смеетесь!
Действительно, все смеялись злым, искусственным смехом, полным досады. Смеялись девушки, потому что его слова противоречили их желанию жить роскошно, легкомысленно и развратно; смеялся Капитон, потому что в жизни он видел только единственный смысл – наслаждение тела; смеялся сын управляющего, так как самые умные люди, по его мнению – великие эгоисты, а слова Леонида оскорбляли все его верования и хищные стремления; смеялся и Серафим Модестович злым, досадливым смехом, хотя в побледневшем лице его отражались смятение и страх.
– Ха-ха-ха-ха! – горьким смехом рассмеялся и Леонид, но вслед за этим раздался его негодующий голос:
– Да, вы смеетесь, а между тем, вы не знаете, кто вы, где живете и где будете странствовать, когда распадется ваша скорлупа – тело, и вот, чтобы вы знали, что вечность живет в вас, я отдерну пред вами завесу того мира…
– Ты! – воскликнула Зоя, глядя на него расширившимися, смеющимися глазами.
– Ты интересная личность, – сказала ее сестра, – новый Калиостро или Сан-Жермен.
– Отдерну завесу того мира, – повторил он, – и вы увидите прежнюю обитательницу этой комнаты.
– Безумную Клару увижу я! – вскричал Серафим Модестович, с выражением ужаса глядя на сына. Леонид пристально посмотрел в его глаза и, точно в глубине их увидев что-то ужасное, в нервном порыве вдруг отскочил, рассмеялся странным горьким хохотом и вдруг, уставив глаза на отца, присел на корточки.
– О, отец мой, из глаз ваших смотрит маленькое чудовище – большой старый грех. Вижу, вижу! Но не ужасайтесь тому, что быть должно: все зло земли переносится в тот мир, и вот вы увидите его и странницу, бледную, загробную тень…
Странная поза, в которой он находился в то время, как лицо его смеялось каким-то нервным, трагическим смехом, делала его страшным и одновременно с этим смешным. Вдруг он вскочил, забегал по комнате и, потушив лампу, воскликнул:
– Луна – фонарь, зажженный Богом, свети нам, свети… В твоем свете колеблются души жестокие, души преступные, души, раздираемые скорбью… Кровь пролитая багровым облаком носится пред глазами и в лунном сиянии отражаются бледные, унылые тени…
