Текст книги "Рыцарь духа (Собрание сочинений. Том II)"

Автор книги: Анатолий Эльснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

II

Растите духовно и помогайте расти другим.

В этом вся жизнь.

Л. Н. Толстой

В это время в глубине леса показался высокий человек в лохмотьях, с бутылкой в руке. Из под лежащего блином на его голове картуза выбивались густые русые волосы, окаймлявшие его зверское лицо с выдающимися скулами, большим, загнутым над губами, как у хищной птицы, носом и большими, ярко светящимися, выпуклыми глазами. Он шел, подпрыгивая на голых, несгибающихся ногах, с гримасами на лице и каким-то подмигиванием своих нагло смотрящих глаз. За ним шел другой человек, невысокий, широкоплечий и спокойный.

– Го-го! – закричал гигант, приближаясь к поляне и не видя за деревьями сидящих там Колодниковых. – Волк бежит – земля дрожит.

– А ветер носит, – спокойно отозвался невысокий.

– Врешь! – закричал гигант и, подойдя к дереву, отбил о него горлышко бутылки. – А выпить надо.

Закинув голову, он стал пить, и слышно было, как водка бурлыкала, переливаясь в его горло.

Пока он пил, Серафим Модестович смотрел на него, с каждым моментом все более волнуясь. Бродяга этот был его бывший рабочий, дерзко вбежавший год назад в черную комнату Леонида.

– Этого человека я знал когда-то. Раз мне показалось, что он груб и дерзок, и я выгнал его, – шепотом проговорил старик.

– Выпить завсегда хорошее дело, – говорил широкоплечий бродяга, завистливо посматривая на гиганта. – И опять надо совесть умаслить, чтобы не бунтовала, проклятая.

– Молчать должна, известное дело, совесть-баба, – охриплым басом заговорил гигант и, протянув наполовину выпитую бутылку товарищу, гаркнул:

– Пей, говорю, веселей будет.

– Ты ее, старуху, ловко полоснул по горлу ножом, Волк, – с усмешкой сказал широкоплечий, приставляя к своим губам горлышко бутылки. – Не встанет до самого Страшного суда.

Глаза Волка сверкнули и выкатились и, подбоченясь, он со злобой заговорил:

– А какие судьи-то будут хоть и на Страшном суде? Насмотрелся я довольно на наших земных, так не поверю и в небесных. Одна только сила на земле, а правда-то, если и осталась где, то такая вышколенная ходит, что избитая, опаршивевшая собака. Видел я довольно <…>.

Ты, Герасим, ничего не бойся – вот и будешь кавалер всех орденов, и на том, и на этом свете – почет. Правду ли надо сокрушить – по зубам ее, да и волоки по земле, как ублюдка-собаку, или против Божьего закона пойти – ступи на него ногой и засмейся так, чтобы кровь застыла у всех от твоего смеха: все почитать будут, – верь мне. Поэтому, собственно, я и Волк, что все познал… Одно слово – вранье все и настоящий барин на земле – самый злейший – его благородие черт.

Окончив эти слова, он продолжал смотреть на Герасима нахальными, пьяными глазами, ожидая ответа от него, а Серафим Модестович, с побледневшим лицом, на которое точно упало темное облако и сделало его печальным и скорбным, склонился к Леониду и дрожащим шепотом проговорил:

– В рассуждениях этих безбожных я виноват. Запишу в памяти своей: все грехи этого человека великий мировой разум возлагает на мою совесть.

– Совесть наша – рабыня мира. Теперь вы уже не раб, а сын света и разума, – шепотом ответил ему Леонид.

– Нет, сынок, нет, я бросил этого человека в когти дьявола, и в нем озлобление, тьма, ужас…

– Го-го-го! – вырвалось в это время из горла Волка, который стоял вытянувшись, расставив голые ноги и с выражением озлобления глядя в пространство. – Что мне старуха твоя! В кого хочешь нож всажу, и когда издыхать будет, мне забава, потому, собственно, что душу у меня вынули. Была она у меня раньше, птичка Божия, пищала все о светлой правде и плакала во мне, и так мне было плохо, что хоть помирай <…>.

Вот с тех пор я и Волк, собственно. Вышел в лес – го-го!.. – расступись, земля, Волк бежит, ножом блестит, и вот, друг ты мой, кровь эта, что вода… го-го!

Он вынул нож и стал размахивать им над головой. Светлые глаза его, выкатившись, горели ненавистью и озлоблением, и широкий подбородок выступил вперед.

– Нож этот вложил в его руки я, – с мучением в лице и с тяжелым вздохом прошептал старый фабрикант.

– Папаша, не вы, а зло первородное, бывшее до вас.

– Я, мой друг, я. Не надевай очки на мои глаза. Я стар, стар, а только вот теперь ясно вижу. Хочу познать мир и сердце человека.

Между тем Волк, размахивавший ножом, стал пристально вглядываться в глубину леса и вдруг вскрикнул:

– Вишь ты, наши идут!

Минуту спустя к двум бродягам стала подходить толпа оборванных, полупьяных людей с веселыми, нагло смеющимися лицами <…>.

– Эй, вы, рвань коричневая и кавалеры веревки, – закричал гигант, вытянувшись во весь рост, расставив голые ноги и показывая в смеющемся рте большие белые зубы.

– Слушайте Волка: располагайтесь под сим дубом и пойте мне песню…

Вдруг он радостно подпрыгнул, заметив, что в руках многих из них были бутылки с водкой.

– Водка, го! Разливай, Порфиша – Волку на услаждение <…>.

Он говорил громким, охриплым басом, покачиваясь плечами и стоя на расставленных голых ногах. Лицо его смеялось и моментами из раскрывшегося рта его вырывался глумливый, раскатистый хохот. Бродяги сидели, образовав вокруг него круг и громким смехом выражали ему свое одобрение. Вдруг он закричал, делаясь красным от увлечения и сверкнув глазами:

– Хорошее, братцы, это вольное разбойничье ремесло… Потому душа моя кипит… Горит серый Волк… <…> о-го! Серый Волк горит.

Глаза его горели злобой и гневом и лицо налилось кровью. Глядя на него и подразнивая гримасами своего обезьяньего лица, Порфирий говорил:

– Выпей, полегчает. Зеленый змий всю Рассею охватил, значит, хвостом своим и залег в сердцах… синь-синий и горючий… а сердца веселит.

Гигант схватил бутылку и крикнул:

– Гори, гори, Волк, до Страшного суда!

Он приставил горлышко бутылки к губам и, закинув голову, стал пить, и это как бы послужило сигналом для общей попойки. Все стали пить, горланить и хохотать.

– Сынок мой, сынок, – шептал в это время Серафим Модестович, склонив к Леониду свое опечаленное, плачущее лицо, – понял ли ты весь ужас слов этих изгнанных мной людей? <…>.

– Мир и покой духа вам нужен, отец мой, – с ясной кротостью отвечал Леонид.

– Нет, я не успокоюсь, – сказал старик, и слезы градом потекли из глаз его. – Вырой огромную могилу, глубокую, как бездна, зарой меня в нее – ты меня не успокоишь: мой дух будет носиться в огне мучений и языки истины будут жалить сердце мое и греметь надо мной: «Ты сеятель зла с руками, полными золота – вот оно взошло на ниве жизни твоей – убийства, слезы и проклятья».

В этот момент Волк, шатнувшись от выпитой им водки, опустился на землю, и развалившись в кругу своих товарищей, пьяным голосом сказал:

– Порфиша, говорю, пой, и гармошка чтоб играла. Вы, черти, подтягивайте! Душа моя горит. Залейте ее песней.

В руках Порфирия появилась гармония и, сидя на земле, он закинул голову, закатил глаза и, перебегая пальцами по клавишам гармонии, запел необыкновенно тоненьким, громким фальцетом:

 
Вот мчится тройка удалая
По Волге-матушке зимой.
 

И едва он это окончил, десяток голосов зазвенели, завыли в воздухе:

 
Ямщик, уныло напевая,
Качает буйной головой.
 

Гармония ныла, охала, стонала и тоненький голос Порфирия высоко уносился в воздух, точно раненая больная птица, – звенел, плакал, рассыпался колокольчиками.

Леонид слушал, и лицо его бледнело.

– Отец мой, как он поет! – прошептал он. – В груди этого человека большое сердце России, в котором слезы, тоска и жалобы.

Серафим Модестович сидел неподвижно, опустив белую голову на грудь и охватив колено руками. Глаза его задумчиво смотрели в одну точку.

– Может быть, это и так, – прошептал он машинально на слова Леонида.

– Слышите, как стонет в воздухе это больное сердце, плачет, рассыпается звенящими слезами, жалуясь Богу <…>.

– <…> – опять как-то машинально прошептал старик, не двигаясь ни одним членом.

– А теперь вот в звуках песни мне рисуется убийца среди лесной чащи, с кандалами на ногах.

– Это возможно, – прошептал Серафим Модестович, чуть-чуть вздрогнув, но продолжая смотреть неподвижно в одну точку <…>.

Губы его расширились, как у ребенка, готовившегося заплакать, и по лицу потекли слезы…

В этот момент Волк приподнялся и крикнул:

– Эй, Порфиша, замолчи!..

Пенье оборвалось.

– Ты чего? – спросил Порфирий, глядя на гиганта.

– Как быдто говорит кто-то.

– Врешь, быть не может, – возразил Порфирий. – Птицы да звери одни в лесу этом.

– Братцы, – воскликнул вдруг один из бродяг, подымаясь с места, – вот помереть, слыхал, что фабрикант наш в лесу этом скрывается со своим полуумным сынком.

– Эй, не ври! – крикнул Волк, приподымаясь на локоть. – Больно бью и кулак мой, что железный молот.

– А я-то вчера видел сам, – проговорил другой бродяга, тоже приподымаясь на локоть и вызывающе глядя в глаза гиганта.

– Врешь! – раздалось со всех сторон.

– Слухайте, вы. Иду я вчера по лесу. Солнце заходить стало, красное, большое, и смотрю я на лучи, что по лесу словно мост золотой тянутся, любуюсь, и вот кажется мне, что на этом Божьем мосту старец наш, с белой бородой… фабрикант, значит… Стоит на коленях и на небо уставился.

– Дьяволы! – осиплым басом закричал гигант, вскакивая с места. – Гори, серый Волк, гори, пока не изловишь хозяина, черта старого. Пусть попадется только. На вершине самой высокой сосны повешу, чтобы только вороны могли расклевывать старое тело… Кости же его пусть болтаются до Страшного суда… <…>.

– Правильно! – раздались со всех сторон голоса, и бродяги, снова усевшись, стали пить и совещаться между собой.

– Суд приговорил меня к смерти, – тихо произнес Серафим Модестович, подымаясь с места, и лицо его сделалось спокойным, важным и светлым. – Прощай, сынок милый, прощай.

Он склонился к сыну и поцеловал его. Леонид смотрел на лицо отца, радуясь и восхищаясь, и уверенно, с кроткой улыбкой, проговорил:

– Да, идите к ним, отец мой, – Леонид клянется вам: теперь вас не посмеет тронуть ни человек, ни зверь лесной.

– Нет, мой друг, пусть они совершат приговор свой, – ответил старик и, быстро направившись к толпе, остановился и громко сказал:

– Преступник пред вами.

Бродяги вздрогнули и изумленно расширившимися глазами стали неподвижно смотреть на своего бывшего фабриканта. Они видели и, не веря глазам своим, переглянулись друг с другом и потом снова все глаза уставились на Серафима Модестовича.

– Вы хотели убить меня, – судьи, имеющие право судить, как и все <…> на земле, и я явился к вам, чтобы вы исполнили свой приговор.

Бродяги продолжали смотреть, не двигаясь, одинаково пораженные и его словами, и необыкновенным выражением лица его, – какая-то сила, исходя из него, проникала в их души, разбивая все их злые чувства.

– Что ж молчите вы, братья мои! – возгласил снова Колодников и в глазах его сверкнули слезы, – хватайте меня <…>.

Все молчали, и только спустя немного Герасим, глядя на Волка, тихо сказал:

– И ты, Волк, совсем ошалел. Глаза только таращишь, как и мы.

И едва нарушилось молчание, как на лице Порфирия все нервы дрогнули и он внезапно закричал:

– Барин, Серафим Модестович!.. Да вы ли это так говорите с нами, разбойниками? Мы точно во сне…

Старик сделал шаг вперед и, кланяясь всем, низко наклонил свою белую голову.

– Раб Божий Серафим, да.

Он выпрямился и продолжал:

– Как и вы все – сын одного небесного Хозяина, и как у нас всех один общий отец – там…

Он высоко поднял руку.

– И одна общая мать, – земля, то мы все – братья. Казните же брата вашего, забывшего, что есть суд на земле и суд на небе и <…>.

Лица бродяг дрогнули. Сила любви, звучащая в голосе старика, всколебала какие-то давно спавшие в них чувства и все они поднялись, и слезы, стесняя дыхание их, сверкнули из глаз. Колодников продолжал <…>.

– Теперь я перед вами, бессильный, одинокий старец, делавший все это, чтобы увеличить мешки золота своего, и потому исполните ваш приговор, – убейте меня.

Бродяги начали подыматься с своих мест. Теснившиеся в груди их чувства стали вырываться воплями и слезами и с разных сторон послышались слова:

– Барин, Серафим Модестович, не можем, мы не смеем…

Один только Герасим, оставшись спокойным, с усмешкой сказал гиганту:

– Ты, Волк, много хвастал и тебе бы вот и начинать.

Порфирий дико блеснувшими глазами взглянул на Волка и крикнул:

– Посмей только, Волк проклятый!

Гигант вспыхнул и глаза его засверкали и выкатились.

– Дьявол! Против меня, Волка! Опять зажег мое сердце… Коли так, молись, старичок, убью!

В руках его сверкнул нож и он поднял его над головой Колодникова.

– За тебя, мой друг, молюсь, – совершенно спокойно проговорил Серафим Модестович и лицо его сделалось еще более светлым. – Все твои преступления пусть Творец возложит на меня и все твои слезы пусть наполнят мое сердце. Я кричу Богу…

Он поднял голову и, глядя на небо, проговорил:

– Кровь мою, Хозяин миров, прости человеку этому.

Он повернулся к гиганту и, указывая на грудь свою, сказал:

– Бей.

Волк смотрел на него растерянными глазами и отбросил нож от себя.

– Не горит мое сердце больше… Вы, барин, погасили навсегда огонь мой…

Он опустился на землю к ногам старика и сокрушенно окончил:

– Больше я не Волк.

В отдалении показались два существа, – Ласточкин и Роза. Последняя подошла к Леониду и сказала:

– Я пришла к вам жить в этом лесу, как и вы. Буду ухаживать за вами и варить вам обед. Как хотите, но я не уйду.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

I

С того времени, как по комнатам дома семьи Колодникова прогремели пророчества изгнанника-отца, с того вечера, как всем членам семьи в звуках бури, грома и в словах Леонида слышались голоса и игра невидимых музыкантов, все стали смотреть на наш материальный мир совершенно иными глазами; он казался им странным, одухотворенным, загадочным и наполненным всевозможными чудесными явлениями, которые прежде им были невидимы, а теперь – их чувства утончились – и они стали их замечать. Действительно ли это было так или такие видения и слышания были результатом болезненного состояния – галлюцинации – автор не берется решить и оставляет вопрос открытым. Как бы ни было, но видения эти в них усиливались их взаимными бессознательными внушениями, причем пугливость одного переходила и заражала другого, и это совершалось тем с большей силой, что в глубине души каждый из них чувствовал укоры совести, вызывавшие смуты в душе. Они, конечно, могли различными софизмами убедить себя, что отобрать все богатства от настоящего собственника, взять все себе, предоставив старику блуждать в лесах и степях, было не только правом, но даже обязанностью. Так говорил каждому из них вечно лгущий их адвокат – здоровый практический ум, но совесть, своими сотнями языков, нашептывала им совершенно иное, и это усиливало их новые понимания мира, как места вечных тайн, загадок, присутствия невидимого, духовного под покровом всегда видимой грубой материи. Борьба эта между доводами здорового ума, ясно доказывающего, что нравственность – вздор, что наслаждения – единственный смысл жизни, что Бог – выдумка, высшая полицейская власть, пугало, посаженное на небо – борьба между всем этим и внутренним зрением, начинающим видеть истинное под маской призраков и тайное за завесой видимого, достигла особенной силы и мучительности в душе Зои и Тамары. Это понятно. Обе они, издеваясь над добром и моралью, не только отошли во мрак ночи, но провозгласили себя поклонницами дьявола. И вот, заблудившись в лесу жизни и скатившись в пропасть, они услышали голоса иного мира и призраки иного царства. Ужас их был настолько велик, насколько глубока была пропасть, отделяющая зло и дьявола от добра и Бога. Пугливость не оставляла их, в душе шевелилось безнадежное отчаяние и, чтобы заглушить его, они предавались всякого рода оргиям. Скоро стало обнаруживаться, что они не могли оставаться одна без другой. Зоя только под влиянием Тамары начинала смело и со смехом смотреть на свое пребывание в омуте всяких пороков. Только находясь вдвоем, они рассеивали свои галлюцинации и подбодряли одна другую к нового рода, еще не испробованным порокам. В то же время, влечение Зои к Тамаре росло, переходя в какое-то бурное обожание, в желание бесконечно обнимать и целовать ее. Только находясь вдвоем, видя, как обе они вместе скатываются в пропасть, измеряя глубину их обоюдного падения, они заражали своим восторгом и осмеянием морали и добра одна другую и хохотали без умолку, особенным смехом, звучащим чувственностью и болезнью души. Разговаривали они теперь своим особенным языком – декадентским: чем меньше понимали себя, тем с большим старанием свои мысли выливали в особые формы, уже совершенно непонятные. Несмотря на все это, Тамара постоянно вспоминала о ночи, проведенной в черной комнате. В воображении ее появлялось два Леонида, и это страшно пугало ее, но несмотря на страх, ее неудержимо влекло сорвать с головы Леонида венец чистоты и заставить его броситься на ее тело.

Так жили Тамара и Зоя. Что же касается до сестры последней, то, несмотря на ее холодный, практический ум, она тоже стала испытывать тревоги, а иногда даже слышать какие-то постукивания и голоса. Все это вызывалось в ней влиянием общего настроения и в особенности тревогами и видениями ее матери. Анна Богдановна сделалась странной и, всех пугая своими предсказаниями, в то же время стала считать себя великой преступницей. По ее словам, за ней ходили призраки и мрачными голосами напоминали о ее прошлых годах. Она даже прониклась уверенностью, что миллионы им нарочно дали духи зла для их мученичества и служения дьяволу. Живое подтверждение этой мысли она видела в ее старшем сыне. Капитон действительно с каждым днем неудержимо падал, в светлых глазах его горела какая-то неутолимая жажда, что-то дикое и иногда мрачное. Постоянные наслаждения убивали его, вытягивая все соки его организма, а вечное пьянство наполняло галлюцинациями его воображение. Всякая воля в нем пропадала и потому он очень легко заражался общей пугливостью и верой, что по комнатам их большого дома блуждают тени умерших.

Капитон сидел в кресле в красном шелковом халате, с бледным, изнуренным лицом и закинув голову. Вокруг него на диване и креслах сидели девицы и ближе всех к нему – Анетта, все в желтых или красных балахонах, и в распущенных волосах их были вплетены цветы. Против хозяина на огромном столе были расставлены всевозможные закуски, бутылки с вином и бокалы, и все это, заливаемое светом люстры, сверкало и искрилось.

Капитон сидел неподвижно, как мумия, уставив глаза в потолок. Понимая, что его надо расшевелить, Анетта, подойдя к нему сзади, одела на его голову свою шляпу и сказала:

– Тебе очень к лицу эта шляпа, котик.

Он видел себя в большом зеркале и, поворачивая в разные стороны голову, говорил:

– Да, кажется, ничего себе. Мужской костюм мою наружность делает грубой. А так я совсем царь Сарданапал. В этом наряде я чувствую в себе деву.

– Распутную, – сказала Анетта, продолжая убирать его голову Б ленты и перья и поворачивая ее во все стороны с такой бесцеремонностью, как если бы перед ней был манекен.

– Да, немножко, – ответил Капитон и вдруг захохотал.

Смех его внезапно оборвался и, сделавшись вдруг чрезвычайно серьезным, он проговорил:

– Я вдыхаю в себя женщину, чувствую аромат розового женского тела, уплываю в розовом на качелях, и иголки розовых поцелуев пробегают в теле моем, образуя пурпуровую звезду в душе.

Окончив это, он стал смотреть на Анетту с улыбочкой, которая как бы говорила: «Здорово сказано – а!»

– Ха-ха ха! – захохотала она, откидывая голову. – Звезда в душе пурпуровая, поцелуи розовые, и на розовых качелях укачиваешься, – счастливец. Только вот, хоть тресни, ничего не разберешь.

Капитон с серьезным видом отвечал:

– Мы, декаденты, не заботимся, чтобы нас понимали, и когда говорим – летим, обоняем фразы свои, как цветы, видим их образы. Твой розовый язычок – колокольчик души твоей и немного глуп, но, когда он в моих губах, то говорит, как умный декадент – ощущениями, пробегая бархатными поцелуями во всем моем существе.

В это время девица, сидя близ круглого стола, на котором стояла шкатулка, наполненная ассигнациями и золотыми монетами, держа над своей головой несколько бумажек, громко сказала:

– Котик мой, подари мне это.

Капитон смотрел на нее, прищурив глаза и с хитрой улыбочкой.

– Бери деньги, – решительно ответил Капитон и захохотал. – Мой папашенька блуждает в лесу и деньги для меня теперь – щепки. Вот чудак, в небесах он отыскивает теперь Хозяина и в своей голове – ответа, зачем копил деньги. Молчит Хозяин, смотрят загадочно и безмолвно глазки небесные – звездочки. Вот в уме моем и застучал молоточек: все суета сует, мудрец и дурак – одинаковые шуты под небом и потому во мне и запылала блудница в красном, и засмеялась лунным, и жизнь моя – оргия на мешках с золотом.

Лицо его стало серьезным, глаза расширились и стали дикими и, закидывая голову на спинку кресла, он вдруг воскликнул:

– Все в могиле будем!

Воцарилось молчание.

– Так подари и мне, – воскликнула вдруг другая девица, шелестя в воздухе выхваченными из шкатулки бумажками. – Вот это можно?

– Бери, – глухо проговорил он, продолжая расширившимися страшными глазами смотреть в потолок.

– Что ты так страшно смотришь? – испуганно спросила Анетта.

Он не отвечал. В душе его происходила работа, но, так как он очень много пил, то мысли его принимали вид картин, образов, очень близких к видениям и часто очень мрачных. Анетте стало скучно. Она выбрала из шкатулки пачку ассигнаций и проговорила:

– Ты очень добрый и я не хочу этим злоупотреблять. – Она положила деньги в карман. – Но мне опять нужно заплатить модистке, а ты очень богат и потому…

Она что-то ему прошептала.

– Хочешь?

Он продолжал сидеть неподвижно, на исхудалом лице мучительно дрогнули какие-то нервы и, глядя вверх, он проговорил таким голосом, точно вместо него говорил кто-то другой:

– Да, надо чувствовать, что купаешься в красном, а уплываешь в фиолетовом.

Анетта слегка вздрогнула, но, желая попасть в тон его мыслей, все-таки с улыбкой сказала:

– А лунное будет нашим прохладным опахалом.

Он удивленно посмотрел на нее.

– Да, это идея… Только…

Он стал испуганно смотреть в одну точку.

– Да что с тобой? – воскликнула Анетта.

– В этом доме наши воздушные гости.

– Опять?

Лицо Капитона сделалось страдальческим и, когда он стал говорить, то от его глаз ко рту задвигались какие-то больные нервы и голос сделался плачущим.

– Папашенька и брат наводнили этот дом невидимыми существами, и в моем уме, посреди красного сияния, развертываются черные знамена и из-за них маленькое личико с рожками, и так хохочет.

Он снова стал смотреть в потолок.

– Ты, котик, поменьше бы пил, – сказала Анетта.

Какая-то девица тревожно проговорила:

– Нет, в этом доме невидимые существа.

Капитон продолжал смотреть в одну точку.

– Но там, за гробом, духи или пустота – вот вопрос. Я часто стал думать об этом.

Он вдруг повернулся к присутствующим и заволновался.

– В этом доме невидимые музыканты. Они поют, играют, хохочут, воют.

Девицы испуганно поднялись.

– Музыканты?

– Да, астральные люди, – ответил он.

– Что? – воскликнула Анетта.

– Существа, невидимые глазами.

И он с полной уверенностью сказал:

– Без сомнения, они и теперь здесь.

– Ты пугаешь нас, – сказала Анетта.

– Человечки эти из могил? – послышался чей-то вопрос.

– Конечно, – уверенно ответил Капитон и, подойдя к столу, выпил несколько рюмок одна за другой какого-то крепчайшего напитка и опустился в кресло. Голова его закружилась и голос сделался жалобным и тоскливым.

– Когда я в розовом блаженстве, они часто тревожат меня, делают стуки, шевелят одеялом, трещат, точно маленькие косточки ломают. В такое время, когда душа замирает в трепетании, с того света смотрят шпионы – прошу покорно. Знаю, что они здесь прохаживаются, но не хочу их знать… Вот, слышите?

Он поднял палец над головой и стал прислушиваться, и это так подействовало на девиц, что все они замерли на месте, стараясь уловить какие-то звуки. Вдруг всем показалось, что посуда зазвенела, бутылки качнулись и над столом пронеслось что-то темное и бесформенное.

Охваченные ужасом, все продолжали стоять неподвижно.

– Этот дом заколдован! – вскричала одна из девиц и бросилась к двери. Вслед за ней побежали и другие.

– Нет, нет, нет! – кричал Капитон, становясь у дверей и стараясь их удержать. – Да, эти господа здесь квартируют, но мы будем пить. Я окружен шпионами. Мысль, что они смотрят, часто рассеивает всякое веселье в душе моей. Знаете ли, до чего это страшно: иногда мне хочется убить себя. Вот отчего будем пить и танцевать канканчик: черно-холодное уползает и в душе развевается пурпурно-солнечное. Танцуем.

Он шагнул к середине комнаты, но девушки, расхватав из шкатулки деньги, с визгом и писком убежали. Посмотрев вокруг себя и никого не видя, Капитон задрожал от страха и, чтобы рассеять страх, подошел к столу и стал пить различные ликеры – рюмка за рюмкой. Шатнувшись от опьянения, он налил бокал шампанского и поднес уже его к своему рту, как вдруг увидел руку, протянувшуюся со своим бокалом к его.

– Твое здоровье!..

Бокал зазвенел и, выпав из его рук, снова зазвенел, разбившись в куски. Ноги Капитона подкосились и он стал падать.