Текст книги "Рыцарь духа (Собрание сочинений. Том II)"

Автор книги: Анатолий Эльснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Жертвуй своей жизнью, своим «я» всемирному «я», если ты хочешь жить в духе. Старайся удалять от себя возникающие образы с тем, чтобы они не кидали темной тени на твою душу. Вечное есть в человеке и не может уничтожиться.

Браминская мудрость

По лесу шла девушка, одетая в костюм послушницы. Черное платье без всяких складок падало до самой земли, а черный капюшон, закрывая ее голову, скрывал также и часть лица.

Она шла довольно быстро по узенькой лесной дороге, по сторонам которой возвышались зеленые стены из елей и сосен. Вдруг она остановилась и крикнула:

– Как кажется, мы никогда не придем.

– Да мы уже почти и пришли, не тревожьтесь, барышня, – раздался чей-то голос, и вслед за этим на дороге появилась тоненькая фигура рабочего Ласточкина.

Тамара очутилась в лесу, чтобы видеть Леонида, после очень долгой борьбы с самой собой. Чудесное раздвоение Леонида в два образа не переставало носиться в уме ее и в воображении обрисовывался то один из них, – Леонид-животное, то другой – сильное, светящееся лучами существо. Чем более воспоминания эти ее пугали, тем сильнее разгоралось любопытство и ее чисто женское чувство, – привлечь к себе обаянием страстной, красивой самки. Хотя один из Леонидов уходил, как ей казалось, в небо, но ее власть над этим последним будет безграничной, она будет жечь его своим земным огнем и вооружать против его двойника – холодного, сверкающего светом иного мира Леонида. Мечтать об этом ей доставляло жгучее удовольствие и ей казалось, что она переходит грань мира видимого и вступает, как дочь демона, в какое-то иное, таинственное царство. Она тем более предавалась этим грезам, что все опротивело ей: и ее посетители-мужчины, и Зоя со своим ужасом перед невидимыми существами. Кроме того, ее увлекало и совершенно материальное желание: подчинив Леонида земным страстям, овладеть его тремя миллионами.

– Вот здесь, барышня, домик лесника, куда заходят они. Извольте там отдохнуть, а я, чтобы не мешать, иду отыскивать нашего прежнего господина.

Проговорив это, Ласточкин скрылся, а Тамара, увидев маленький домик, в котором когда-то жил лесник, и нигде не увидев Леонида, подошла к двери, где висел огромный замок, и остановилась в полном недоумении: что же ей теперь делать?

Леонид в это время лежал в некотором расстоянии от домика, под огромной сосной, в очень тонкой рубахе, в соломенной шляпе на голове и босой. Над ним было ясное голубое небо, вокруг на целые десятки верст – зеленые исполины, неподвижные и молчаливые, как бы зачарованные ничем не нарушаемой тишиной. Солнце жгло, пронизывая его тело горячими лучами и обдавая пламенем и точно отвечая на какой-то вызов, бросаемый природой в лице лучезарного божества, порождающего бесконечные жизни и бесконечно возобновляющийся грех. Леонид вытягивался и изгибался своим молодым телом. «Я признаю твою власть, солнце, ты проникаешь в меня и оживляешь жажду греха, который я не сумел убить. Это твое дело, огненное светило, – думал Леонид, глядя в голубое небо, где горел ослепительный факел. – А бороться с тобой, – мое дело, – монарха маленького государства, – вечного духа. Ты, тело – мой раб, вассал, подданный мой, я тебя презираю, и если ты изгибаешься в животной похоти, то ведь это ты, а не я».

Со времени ночи, проведенной с Тамарой, Леонид окончательно убедился, что его дух – царь маленького государства-организма, что мысли – его слуги, страсти – бунтующие рабы, а тело – его жилище, в котором часто злая сила зажигает костер своих страстей. Он убедился также, что, как свободный монарх, он может выходить из своего животного существа. Это возносило его, заставляя думать, что он это одно – светлое, независимое, вечное, а его животное существо – другое. Какое ему до него дело? Пусть оно изгибается в похотях и страстях, как змей под огнем жгучего солнца. Может быть, в таких рассуждениях его было заблуждение, но оно успокаивало его, незаметно раскрывая дверь страстям и желаниям.

Это теперь и происходило.

В воображении его поминутно очерчивалась голая соблазнительная женщина – Тамара. Она хохотала, сверкая полосками своих белых зубов, смотрела на него своими черными, жгучими глазами, обвивала его руками своими, и он в опьянении падал на ее голую грудь. Неизъяснимым блаженством представлялось ему все это, и не только теперь пред ним кружились эти картины, но и раньше, каждый день и, как раньше он разгонял свои мысли силой своей воли, так и теперь: «Эй, вы, слуги подвластные мне, мысли скверные и гнусные, прочь от меня, духа-монарха, и вы, рабы бунтующие, жгучие, знойные страсти – я изгоняю вас. Женское, голое тело – падаль, смерть, вонь, зараза, осквернение моего света и чистоты, и вы, мысли, не смейте вызывать образ голого тела распутницы…»

Он поднял голову и с сознанием своего могущества посмотрел на сверкающее светило, думая, что ему удалось освободиться от похотей и страстей. Однако же, это было не так: на этот раз «слуги и рабы», его не слушая, бунтовались и, восстав на «монарха» своего, точно на чьих-то руках, снова внесли в царство его воображения прекрасное женское голое тело.

И вдруг то, что было в нем, он увидел вне себя: Тамара стояла перед ним, вся в черном, неподвижно, точно монумент, изваянный из черного мрамора, и только лицо ее в этой черной рамке казалось ослепительно белым. Она стояла перед ним, склонив набок голову, и глаза ее пристально смотрели на него, точно две черных звезды.

Облокотившись на локоть, он смотрел на нее, полный изумления и восторга, а внутри его клокотали бешеные желания, усиливаемые изменником света и разума – солнцем. Вдруг она опустилась на колени и со склоненной набок головой сложила на груди руки ладонями внутрь.

– Сын неба, дочь земли, греха и всех пороков страдает мучением любви. Ты бросил в мой грудь огонь свой и я вся горю в твоем пламени.

Леонид, точно чтобы убедиться, что пред ним не греза его ума, а настоящая живая Тамара, схватил ее руку в свою.

– Какая горячая, гибкая ручка. В ней струится кровь и бьется грех, как удары пульса.

Тамара закинула голову и очаровательно засмеялась.

– Да, сын неба, бьется грех, как дикое дитя, вырванное из ревущего ада и играет кровь, как шипучее красное вино. Не притворяясь и не лицемеря, я сама объявляю, кто я такая. Но мучений я раньше не знала: ты бросил в меня огонь. Говорят, любовь – роза небес, но если так, то этот цветок во мне растет, озаряемый страшным пламенем. Ты видишь это черное платье: я хотела заключиться в монастырь под именем сестры Тамары. Увидела тебя – и не пойду.

Тамара пылала, говоря все это, и в признании ее ложь и истина были так перемешаны, что невозможно было отделить первое от второй. Что же до ее желания уйти в монастырь, то это было сказано, чтобы только сильнее подействовать на «сына небес», и больше ничего.

– О, сын неба, сын неба!..

Тамара заложила руки за голову и лицо ее было олицетворением отчаяния и безнадежной страсти, и в то же время она не забывала внимательно вглядываться в него: теперь перед ней находился Леонид-животное и это она видела по его пылающему лицу и по глазам, сверкание которых ясно говорило о поднявшемся в нем вулкане страстных желаний. Змей жизни хотя и был изгнан им из жилища его духа, но он снова забрался, голодный и неукротимый.

– О, сын неба! Какое пламя в груди моей и какой жар разливается по всем жилам моим! Ты все это сделал силой твоей или чародейством – не знаю, но ты в жестокости твоей послал в мое тело тысячи огненных змеек и все они, дыша жаром из раскрытых пастей, коварно нашептывают мне о падении самого лучезарного ангела с высоты небес в вулкан бурного земного блаженства. Может быть, и я была когда-то в раю в числе ангелов, – жалобно воскликнула она, подымая глаза к небу, – но во мне забился горячий ключ жизни и я потонула в грезах. Леонид, меня жгут змеи мои и я проклинаю твою холодную святость. Смотри на меня – я вся огонь и желание…

Тамара, как бы в агонии неудержимой страсти, рванула ткань черной одежды своей и пред глазами обезумевшего от желаний Леонида обнажилась ее пышная, розовая грудь… Он привлек ее к себе.

Он тонул в блаженстве, но и в этом состоянии в его голове кружилась мысль, что с каждым мигом он летит все ниже из царства разума, истины и свободы в бездну, пылающую неутолимым огнем. Миги превращались в один долгий поцелуй… поцелуй двух тел, и в этом поцелуе вибрировал каждый нерв, участвуя в общем гимне богу наслаждения… Катились в теле миллионы кровяных шариков с криком блаженства… И мысли в его мозгу кричали, как крошечные взбунтовавшиеся ангелы: «Распни истину и добро, захлопнись, дверь неба и пусть вечно пылает ад наслаждений…» И «небесная гостья», душа его, в этом огненном вихре блаженства обессиленно свернула крылья свои и упала на голую грудь женщины, трепеща от испуга перед своим рабством у владыки тела.

Часы летели, но ненасытная жажда терзала Леонида, и Тамара, не давая времени подняться «небесной гостье», жгла его поцелуями, разжигала грудью своей и, обвивая своими волосами тело его, с торжествующим смехом вакханки заставляла снова падать…

Наступила ночь.

Луна, врываясь янтарным светом своим в окна маленького домика лесника, наполняла его таинственным бледным сиянием, – грустным, как смерть, как вопли печальной любви в стране грез и призраков.

На соломе безмятежно спала совершенно голая Тамара. Грудь ее вздымалась и два коралла на ее груди, точно горячие уста, казалось, еще кричали в страстном упоении, и на лице ее была разлита улыбка торжества победительницы. Она уснула, уверенная, что от этого времени «сын неба» прикован к ней нерасторжимыми цепями.

Леонид лежал около нее, облокотившись на локоть и равнодушно поглядывая на ее голое тело; в глазах его светилось невыразимое уныние, в то время как губы вздрагивали в улыбке горечи и отвращения. Он ощущал в теле своем легкость пустоты: раньше там были силы, вспыхивавшие в нем, как живые огни и поддерживающие своей жизнью «небесную гостью», дух его. Теперь они погасли. Там в уме его было сознание разума, света и свободы: корона слетела с головы монарха и скипетр его вырвала из рук нагая блудница. И раз его прежние рабы – взбунтовавшиеся страсти – победили его, «сына неба», то роли переменились: они теперь господа его, а он слепой раб и слепые вожаки поведут его, куда он не хочет, и сбросят в пропасть отчаяния и печали.

Все эти мысли проходили в его уме, терзая его, точно живые существа, вооруженные иглами. Он мучительно чувствовал позор падения своего и ему казалось, что луна, врываясь своим светом в окна, как бы звала его в свой таинственный печальный мир страдания и грез. Она как бы манила его и притягивала, и вдруг он живо почувствовал непостижимую привлекательность страдания и печали и отвращение к наслаждению и счастью на земле. «Проклятое тело – я не ты. Ты зараза и смерть, я – царь света и мысли. Что мне до тебя – гнусная, гниющая в похотях плоть моя? Оставайся здесь, а меня влекут звезды к высоте своей, и в дрожании желтых лучей луны я слышу звуки волшебной скрипки Медеи… Там плывет она в высоте и манит меня лучами бездонных глаз своих. Прощай, тело. Лежи здесь рядом с голой самкой – сосуд одуряющей отравы – я ухожу от тебя».

Не отрывая глаз от луны и чувствуя себя в потоках ее света, который его таинственно притягивал, как лунатика, он медленно поднялся и опять с ним произошло то явление, которое психиатры называют раздвоением личности: он стал сознавать себя свободным и независимым от тела существом, Леонидом № 2, хотя с прежней высоты он опустился: что-то отхлынуло от него, какие-то непознаваемые им силы. Вместе с этим, он не ощущал уже прежнего восторга и уверенности человека, находящегося вне вещественного мира. Какой-то вампир-самка, вытянув соки из тела его, кровавыми мазками и грязью обрызгал дом его духа.

Он взглянул в последний раз на Тамару, в лице его отразилась холодная брезгливость и он быстро вышел.

Он шел по знакомой тропинке к поляне, где надеялся увидеть отца своего, который почти всегда находился в сопровождении своих бывших работников. Теперь Серафим Модестович часто беседовал с ними, очаровывая их своим ясным пониманием людей и жизни, его верой в божественность всякого человека, смирением и дружелюбием. Леонид же часто теперь уединялся.

Лес в желто-таинственном свете луны казался обширным царством странных существ – немых исполинов, хранивших в своем сознании какие-то неведомые людям тайны и, может быть, полных высоких мыслей бытия и смерти. Так, по крайней мере, думал Леонид. Луна действовала на него, очаровывала, притягивала и манила, и походка его была легка, почти воздушна, как у существа, на которого действуют таинственные силы. В воспоминании его смутно проходили картины его падения: воля выталкивала их, а пробудившийся, хотя ослабевший царь-дух говорил ему, что это было тело, а не он, и что и теперь еще там, на соломе, около голой женщины, лежит грязное существо – его животный двойник.

Вдруг он остановился.

По тропинке, прямо ему на встречу, шла Роза. Девушка сначала испуганно остановилась, но потом, рассмотрев, что это он, с криком радости бросилась ему навстречу.

– Я искала тебя всю ночь и вчерашний день. Где ты находился? Ты любишь быть один и думать, а я не могу быть без тебя.

Леонид внимательно посмотрел в ее голубые глаза и ответил кротко и строго:

– Дитя мое, не приближайся ко мне. С этого времени ни одна дочь гибели не должна прикасаться к вечному существу. Тот, которого ты ищешь, не я.

– Как не ты? – испуганно и изумленно вскричала Роза.

По лицу Леонида пробежала нервная дрожь, показывающая, что он сейчас рассмеется страшным смехом.

– Да, дитя мое, я не тот, которого ты ищешь, и если ты женщина, я хочу сказать, самка…

Смех вырвался из уст его.

– Там, в домике лесника, на соломе лежит негодяй– животное, вонючая падаль, смердящая похотью, труп, облепленный червями – грязными червями похоти… этого ли тебе надо?

Роза ничего не поняла из его слов, но по инстинкту, свойственному женщинам, горячо ответила:

– Нет-нет-нет! Мне не надо его. Я искала чистого человека с высокой душой, который меня, бывшую блудницу, хотел вознести к небу. Нет, нет! Я, как и ты, отвернулась с отвращением от грязного разврата.

– Роза, Роза, Роза! – вскричал Леонид и лицо его сделалось светлым, радостным и невыразимо добрым.

– Будь моей духовной женой и я вознесу тебя в царство мысли и света.

И, сразу меняясь, он с игривой веселостью окончил:

– А теперь пойдем отыскивать папашу.

Луна начала бледнеть и восток вспыхнул кроваво-красным сиянием, когда Тамара раскрыла глаза. Она сейчас– же взглянула на место, где был раньше Леонид, и увидела его, но он ей показался каким-то призрачным, и что ее страшно изумило – лицо его ей показалось малознакомым – гнусным, дышащим грязной животной похотью. В крайнем изумлении и испуге она протянула руку, желая свои пальцы впустить в его волосы, привлечь к себе и спросить, что с ним. Рука ее ощутила пустое место и Леонид растаял на ее глазах, как дым.

В диком испуге она громко закричала, спрыгнула с соломы и стала кружиться по комнате, стуча босыми ногами. Леонида не было и никто не отзывался на ее дикие крики. Тогда она захватила одежды свои и выбежала из домика.

Обезумевшая от ужаса голая женщина, влача одеяния свои, бежала по лесу, продолжая отчаянно звать Леонида. Моментами ей казалось, что она сходит с ума и это усиливало ее мучения. Теперь Леонид ей представлялся не живым человеком, а каким-то призраком, принимавшим то один вид, то другой. «Кого же я видела вот сейчас смотрящим на меня? И как он мог исчезнуть на моих глазах?»

Она остановилась, чувствуя, что сходит с ума.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

I

Управляющий ошибся: он употребил все свои старания, чтобы умиротворить рабочих, но они продолжали волноваться. С каждым днем волнения принимали все более угрожающий характер. Этому много способствовало и то, что фабричные стали предпринимать род паломничества в лес, где находился их бывший хозяин и, возвращаясь оттуда, они, правду перемешивая с вымыслом, вызывали в своих товарищах к странствующему под открытым небом старцу целые бури восторженных чувств и негодование к изгнавшим его дочерям. Видя, что успокоить их нет никакой возможности, управляющий решительно объявил членам семьи Колодникова о необходимости им уехать в Москву.

Была ночь. За окнами завывал ветер и слышались крики толпы, а Глафира, похаживая по зале в дорожном костюме, говорила Анне Богдановне, сидевшей у окна в кресле:

– Оборванная дрянь эта как раскричалась. Вот мерзавцы.

– Нет, ты не права, – возразила Анна Богдановна. – Мы мерзко и гнусно поступили и потому духи-мстители подняли их.

– Загробные существа! – вскричала Глафира, бледная, но с неприятным смехом на губах. – Ну, это суеверие.

– Они встают из могил… и вот, слышишь?

С бледным лицом, Глафира стала прислушиваться.

– Ну да. Толпа шумит.

– Нет, я не о них. Прислушайся.

– Гул какой-то.

– Слушай хорошенько.

Анна Богдановна говорила так уверенно и лицо ее выражало столько тревоги и грусти, что Глафире, которая стала тревожно прислушиваться ко всякому шуму за окном, вдруг послышался какой-то особенный гул и звуки.

– Листья шелестят за окном… А вот как будто кто-то жалобно заплакал.

Сидя в кресле, Анна Богдановна вытянула шею, внимательно прислушиваясь. С некоторого времени с ней стали происходить довольно странные явления: ей казалось, что она видит все, что делают ее муж и сын, находившиеся в лесу, и слышит разговор их. В ней появилась эта способность – ясновидения и яснослышания – постепенно, по мере ее все большей уверенности, что она вечное существо, мучений совести и развития ее духовных сил. Прежде, чем явилась эта способность, к ней часто являлся – сначала во сне, а потом и во время бдения – какой-то призрак с темным лицом и в черной мантии, перечисляющий ей ее бывшие преступления. Постепенно она привыкла к появлению ее, как она называла, Черного Судии, и в то же время все более уверялась, что она вечное существо, заключенное в тело. Постепенно все это породило в ней веру, что она может видеть и слышать все, что делают и говорят в лесу ее муж и сын.

– Да, посреди воя бури кто-то плачет, – сказала она.

Глафира испуганно расширила глаза.

– Может быть, это все только кажется.

Не отвечая, Анна Богдановна продолжала прислушиваться.

– А вот скрипка рыдает. Слышишь?

– Да, как будто, – нерешительно проговорила Глафира и вздрогнула.

– Лес шумит и свистит ветер, и среди всего этого звенит струна и скрипка стонет… Сын играет, я знаю. Деревья сгибаются и желтые листья кружатся в воздухе.

Глаза Глафиры снова испуганно расширились.

– Вы все это видите, мама?

– О, да, вижу. И вот мой муж, Серафим. Непостижимо, странно. Я его вижу в лесу, в желтом блеске луны. Гром гремит над ними и сверкает молния.

Внезапно она остановилась, глаза ее приняли такое выражение, точно она всматривалась куда-то вдаль, и вдруг <она> испуганно вскричала:

– Глафира, они идут сюда!

– Кто? – испуганно вскричала Глафира.

– Лесные бродяги, рабочие нашей фабрики, и среди них твой отец.

Едва она произнесла эти слова, как в комнату с перепуганным лицом вбежал лакей и, глядя на обеих женщин, объявил им, что из дома им необходимо сейчас же уехать, так как сюда идет толпа лесных бродяг, среди которых находятся Серафим Модестович и его сын, что ввиду этого муж Глафиры уже уехал в город и что их ожидает карета.

Лакей ушел.

Бледная, с дико устремленными на мать глазами, Глафира испуганно вскричала:

– Что же это – ясновидящая вы?! С ума я схожу, кажется, и страх особенный, небывалый закрался в мою душу. Прочь отсюда, из этого проклятого дома! Заколдован он.

В сильном волнении она стала быстро ходить по зале.

– Смотри! – воскликнула Анна Богдановна, подымаясь с кресла и глядя по направлению раскрывшейся двери.

Там стоял Капитон, окруженный своими девицами. Мертвенно бледное лицо его нервно вздрагивало, под глазами, горевшими теперь больным блеском, бились какие-то мускулы. Он был сильно пьян и пошатывался, стоя на месте под руку с Анеттой. За ними стоял лакей с чемоданами в руках.

– Он хотел перерезать себе горло бритвой, – заявила Анетта, глядя на Анну Богдановну и двигаясь вместе с Капитоном вдоль залы к противоположной двери.

– Господи помилуй! – вскричала Анна Богдановна, подымаясь с места.

– Мы остановили, – продолжала Анетта. – Он слишком много пьет и в этом состоянии ему видятся всякие ужасы… Впрочем, я сама думаю, что в этом доме блуждают привидения. Очень хорошо, что вы все решились, наконец, оставить его.

Капитон, увлекаемый Анеттой, пошел к матери и приостановился. Голова его качнулась и он заговорил с необычайно жалобными переливами в голосе.

– Когда черно-органное поет в душе моей и человечек бьет молоточком в мой череп – такая тоска. Он держал мою руку и стал водить бритвой по моему горлу… Мне все казалось, что зеленая жаба сидит во мне и, ломая маленькие косточки младенца, плачет жабьими зелеными слезами, глотая мою кровь. Мне было так больно, так тяжко, так жаль своей жизни, которую выпило пурпурно-солнечное, что я стал умолять человечка перерезать горло мое. Она помешала.

Веки его нервно задвигались, две слезы выкатились из глаз и, увлекаемый Анеттой, он снова направился к двери.

– Как мне тебя жаль! – со слезами в голосе воскликнула Анна Богдановна. – Как страшно все и как ужасен этот мир.

Анетта повернула голову.

– В этом доме звучат проклятья. И минуты мы здесь больше не останемся. Идем скорее.

Вся компания и за ней лакеи с чемоданами скрылись в дверях.

Мать и дочь внимательно посмотрели друг на друга.

– Мама, вы, конечно, с нами в карете… Едем скорей!

Глафира сделала движение к двери, а ее мать, посмотрев вокруг себя и потом на высокие потолки залы, густым и дрожащим голосом проговорила:

– Прощай, старый дом. И радость, и горе, которые я здесь испытала, прощайте навсегда. И ты, Черный Судия, не отходящий от моего изголовья, оставайся здесь и не подступай больше ко мне. Прощай же навсегда. Благословляю тебя, старый дом, крестом этим.

В руке ее появился черный крест, который она теперь всегда носила с собой, и подняла его над своею головой.

– Изгоняю им духа этого дома. Прощай.

Крест закачался над головой ее, нервы ее дрогнули, и в ее пугливо расширившемся воображении явился дух этого дома, колеблющийся и громадный, как бесформенная тень. Он пополз по стене, кивнул темной головой под потолком и по зале прогремел голос:

– Прощай!

– Ты слышишь? – вскричала Анна Богдановна, взглянув на дочь. Последняя ничего не слышала, но выражение лица матери заставило ее испуганно метнуться к двери:

– Мама, идем!

Анна Богдановна тоже пошла к двери, но на ходу, повернув голову, она стала смотреть на потолок. Огромная, темная голова снова закивала и обеим женщинам послышались гробовые звуки:

– Прощай – прощай!

– Сердце мое разрывается от ужаса, – вскричала Глафира, выбегая за дверь.

Анна Богдановна вдруг остановилась.

– А моя Зоя, моя бедная Зоя!..

– Оставьте ее, – донесся голос Глафиры. – Она теперь в отчаянии, потому что не находит больше Тамару. В припадке бешенства и отчаяния она заперлась в комнате с какими-то мужчинами, я посмотрела и, о ужас: там пляска, хохот, беснование, какой-то стон, визг, как будто на празднике сатаны.

Комната опустела.