Текст книги "Рыцарь духа (Собрание сочинений. Том II)"

Автор книги: Анатолий Эльснер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

VII

Га! Это что? – Кинжал!

Кинжал – мечта, дитя воображенья,

Горячки жгучей угнетенный мозг?

Но нет! Ты здесь. Твой образ осязаем

Не меньше этого в моей руке.

Шекспир

Они лежали на низеньком ложе, покрытом шкурой барса, с оплетшимися руками, с поцелуями на губах, в упоительном восторге в душе, и по их нервам пробегала странная сила, заставляющая вибрировать их от темени до кончиков пальцев, как тончайшие струны чудесной арфы.

Вдруг она, освободив руку свою, подняла голову, причем на его грудь упало целое море черных волос.

– Странно, – сказала она дрогнувшим голосом, – мне послышался звон моей скрипки.

– Звон скрипки! – воскликнул Леонид, подымаясь на локоть и пугливо озирая глазами почти совершенно темную комнату.

– Вон там она висит, – сказала она, подымая руку кверху. На кончиках ее пальцев при этом засветились едва заметные искры и в тот же момент раздался громкий звон струн. После этого скрипка как бы простонала чрезвычайно мелодично и жалобно.

Оба они в испуге одновременно поднялись.

– Идем отсюда! – воскликнула она, вкладывая свои маленькие голые ноги в золоченые туфельки. – Я чувствую, он здесь. Он смотрит на меня укоризненно и печально. Я изменила чистым существам. Пойдем, где море и луна.

Желая прислушаться, она бессознательно снова подняла руку и Леонид снова заметил, как из концов ее пальцев блеснули искорки. Вслед за этим по комнате пронеслись печальные и мрачные звуки, напоминающие вздохи и рыдания.

– Этих его штук я никогда не боялась, но теперь я трепещу.

Она быстро направилась к двери. Леонид, идя за ней, чувствовал, что его влекут какие-то незримые нити, переходящие в него из ее слабенького тела. Он сейчас же подумал, что это электричество или, может быть, флюид, как бы соединяющий его с ней в одно существо. Он нервно содрогался, ощущая страх и невыразимо приятное чувство – одновременно.

Они прошли сад. Внизу за скалами шумел океан и над ним на горизонте неба блестело, точно красно-огненное знамя, зарево еще не показавшегося солнца. Бесчисленные звезды постепенно бледнели и одна за другой гасли, точно Божии огни, гасимые крыльями пролетающих ангелов.

Она быстро шла, пугливо озираясь по сторонам, взошла на скалу и вдруг остановилась, задрожав с головы до ног.

– Он сейчас промелькнул мимо меня. Ты не видел?

Леонид бросился к ней.

Подняв руку, она одним жестом остановила его.

– Не прикасайся ко мне.

Из ее глаз пахнуло мрачное пламя.

– Проклятый змей дышал в моем теле жгучей жаждой и погубил меня. Смотри, вон дух.

Она вдруг опустилась на колени. Глаза ее в ужасе расширились и, простерев руки к океану, она заговорила:

– Белые облики существ, чистые и светлые, с торжественной песней подымают солнце над миром. Видишь ты их? Я хочу, чтобы ты их видел. Смотри.

Леонид стоял в двух шагах от нее, но он чувствовал, что его связывают с нею мельчайшие невидимые нити и что ее сила переходит в него и даже, что он думает мыслями, исходящими от нее. Поэтому, может быть – законом внушения и передачи представлений – всматриваясь в океан, он вдруг увидел бледные облачные фигуры, идущие по поверхности воды в красных цветах загоревшегося востока. Охваченный молитвенным восторгом и одновременно ужасом, он стал на колени рядом с Медеей и воскликнул:

– Мир невидимый открывается глазам моим. Какое чудное, неизмеримое величие и красота! Только теперь я чувствую, что во всей вселенной разлито дыхание Бога.

В этот момент Медея, глядя вниз в одну точку, с ужасом в глазах воскликнула:

– Кинжал!..

Дрожащую руку она простерла по направлению к камню, на котором и Леонид увидел маленький блестящий кинжал.

– Смотри, острием ко мне. Это он мне его подает. Ну, мой милый, простись со мной. Я должна оставить это слабенькое тело, потому что он этого требует. Смотри, кинжал двигается и ползет ко мне. Он хочет сказать мне этим: возьми.

Леонид смотрел на кинжал, охваченный холодным ужасом. Как казалось ему, кинжал подползал, как живой. Хотя он находился в сильнейшем волнении, в его голове все– таки прошла мысль, что в движении кинжала ничего необычайного нет, так как тело Медеи все проникнуто какой-то страшной силой – омоном или просто электричеством.

Однако же он видел и то, что расстояние между протянутой рукой Медеи и кинжалом все более сокращалось и, охваченный испугом, он схватил его и положил к себе в карман.

Медея изумленно посмотрела на него, качнула своей чудной головкой и со скорбной улыбкой на губах волнующимся голосом тихо проговорила:

– Напрасно заботишься о моей земной жизни, мой милый. Я приговорена к казни тела моего могучими астральными существами. Вон он предо мной и я слышу его голос: встань и иди.

Дрожа всеми членами, она поднялась и медленно пошла вверх по скале. С распущенными волосами, с глазами, неподвижно устремленными в одну точку, она походила на сомнамбулу, идущую на зов невидимого повелителя. Леонид шел за ней, полный зловещих предчувствий и готовый каждую минуту ее поддержать.

Она взошла на вершину скалы и остановилась на камне, так как далее некуда было идти: скала круто обрывалась к берегу океана. Вдруг произошло нечто совершенно непонятное для Леонида.

Около Медеи появилась белая фигура с мертвенными, как бы внутрь себя смотрящими глазами и с простертой вперед рукой. Он видел, как Медея ухватилась за эту руку, потому что в этот момент камень, на котором она стояла, зашевелился и с шумом полетел вниз. Почти одновременно с этим Леониду показалось – и, вероятно, это была галлюцинация – что он видит две Медеи: одна, легкая и воздушная, пролетела над морем в воздухе, и другая, в которой было тело и кости, вместе с сорвавшимся камнем покатилась вниз.

VIII

Душу можно сравнить с прозрачным шаром, освещенным изнутри собственным светом своим. Этот огонь есть для нее не только источник всякого света и истины, но и освещает ей все внешнее.

Марк Аврелий

Солнце падало на запад.

Мертвая Медея, в белом платье, с розами на голове, лежала на ложе, покрытом барсовой шкурой, на котором еще так недавно она находилась в объятиях Леонида. Череп ее был раздроблен и черные волосы, спадающие на ее плечи и грудь, были окрашены кровью.

Белый старичок-садовник стоял в ее ногах, глядя на нее печальными глазами; несколько крестьян стояли в стороне, а Леонид, скрестив под себя ноги, сидел на полу со свешенной на грудь головой и с глазами, неподвижно устремленными на лицо мертвой. Из глаз этих теперь лилась тоска, терзания невыразимой скорби и потому они казались дикими и страшными. На губах его сильно осунувшегося лица змеилась странная больная улыбка мучительного сострадания и казалось, что он закричит от внутренней боли.

На коленях его лежала груда цветов и время от времени он бессознательно вплетал их в волосы мертвой Медеи, с убитым видом любуясь ее неподвижным лицом, в открытых глазах которого уже погасло отражение прошлых жизней. И все-таки в лице ее было выражение блаженного счастья и покоя.

Несмотря на все мучения свои, в уме его было сознание, что она только ушла из этого хорошенького домика– тела и продолжает жить невидимо, может быть, вот здесь, около него. Это его, однако же, мало утешало: вид ее безжизненного холодного тела вызывал в нем такое сожаление к ней, что внутри его что-то рвалось, плакало, ныло от боли. «Вот я теперь невыразимо мучаюсь, – проходило в его уме, – и не испытаю я больше в этой жизни никакой радости, никакой, и это потому, конечно, что душа моя на этой земле – небесная гостья, и все-таки жаль, ужасно жаль..»

Вдруг он содрогнулся и, вспомнив о чем-то, положил руку в карман и в лице его отразилось сильное изумление: в кармане кинжала не оказалось.

В первый момент это спутало все его мысли и заставило во всем усомниться: и в себе, и в реальности видений Медеи, и в бессмертии человека. «Кинжал – создание моего ума, иллюзия, не было никакого кинжала, – проходило в его уме, – а между тем, я его видел и мне даже казалось, что <я> осязаю его, кладу в карман. Что же было действительным и что только носилось в воображении – теперь я ничего не могу понять: ум – создатель иллюзий, а если так, то нельзя отличить реальность от мечты».

Здесь его мысли прервались. Как казалось ему теперь, чудесные явления, может быть, можно было объяснить силой электричества, которым наполнена была Медея. Он вспомнил также, что из концов ее пальцев исходили искры, которые могли невидимым током действовать на материю. Звон скрипки, например, можно было очень легко объяснить именно ее способностью излучать из себя сверкающие электрические лучи, точно так же, как и движение кинжала… «Но ведь кинжал был воображаемым, – прошло неожиданно в уме Леонида, – а если так, то и звон скрипки, и существа на океане – все это одна гигантская иллюзия. Но может быть, все это было вполне реальным, – на астральном плане потустороннего мира. И чем объяснить ее способность читать мои мысли и мою – воспринимать в своем уме– зеркале ее образы? Ясновидение и внушение? Но в таком случае, электричество здесь никакой роли не играет… Или, может быть, оно – материализованная мысль. Что это за сила, ведь никакой ученый не знает и никто не видел ее. Материя это, или в ней скрыта сила духа, или это собрание монад, духовных атомов, как их понимал Лейбниц, – вот еще вопрос. Если истина в последней возможности, то тогда многое можно понять. Электричество или монады-духи действуют на материю, повинуясь воле субъекта, и создают образы в невидимом мире. Они и реальны, и иллюзорны одновременно. Электричество или подобная ему сила проникает все вещи и связывает воедино материю и дух».

Раздумывая так, он сидел неподвижно с опущенной вниз головой и глаза его были устремлены вниз. Мысли его как– то кружились, нигде не находя точки опоры, так что он чувствовал, что все более входит в какой-то заколдованный круг, из которого нет возможности выбраться, начинал понимать, что мысли – воздушные спутники мучений сомнением, но что на самом деле он вполне убежден в вечности духа и даже в том, что Медея вовсе не умерла, а перенеслась только в невидимый для наших глаз тончайший эфир. «Хотя ее тело здесь, но никогда в нем уже не зажжется дыхание жизни… никогда, никогда».

Леонид вздрогнул так, точно по всем его нервам пробежала боль, и в глазах его, с выражением мучительной скорби уставленных на лицо мертвой, показались слезы. Вдруг, под влиянием новой мысли, он вскочил с места, схватил висевшую на стене скрипку и, приложив ее к плечу, с видом мрачного вдохновения начал играть. Скрипка зарыдала, точно в ней было скрыто сердце, облившееся слезами, и в то же время слезы блеснули и в глазах Леонида. Вдохновение и душевная боль сделали лицо его ужасным: на нем дрожал каждый нерв и в то же время глаза его дико горели. Душа его, казалось, носилась по струнам: они так звучали, что присутствующим крестьянам воображались спускающиеся с небес ангелы и на земле толпы людей, в священном восторге простирающие к ним руки. Вдруг он остановился, внимательно посмотрел на лицо мертвой и воскликнул:

– Девица, говорю тебе, ты не умерла. Ты здесь, около меня, ты вошла в меня и в мою скрипку: твоя душа звучала в ней.

Он взглянул на садовника, на крестьян и с видом восторга и вдохновения воскликнул:

– Она не умерла, а я бог. Мы все бессмертны. Никогда я это так не чувствовал, как теперь. Дух мой выходит из оков тела и потому я все вижу и слышу.

Под влиянием какой-то новой мысли, он выбежал из комнаты, унося в своем зеркале-уме отражения удивленных лиц крестьян и в тоже время сознавая, что они непременно будут говорить о нем, как о человеке, потерявшем рассудок. «Когда человек находит бога в себе, людям кажется, что он себя теряет».

С этой последней мыслью в голове, он быстро несся по саду к скалам. Вид его был вдохновенным и лицо светилось. Уверенность, что Медея здесь, около него, и что он сам такой же дух, как и она, только находящийся в плену у тела, уничтожала все его недавние мучения. Теперь он положительно чувствовал свою духовность, свое бессмертие, свою способность видеть невидимое, проникать за пределы мира и носиться на крыльях вечности. Нервы его вибрировали, как тончайшие струны, но это физиологическое условие подъема духа он во внимание не брал.

Миновав сад, он подходил к скалам, желая отыскать место, где он стоял на коленях с Медеей. «Вот здесь», – сказал он себе и остановился, глядя вниз в одну точку с видом невыразимого изумления: на камне лежал кинжал. «Так, надо думать, я его уронил, – этот настоящий кинжал, несомненно, из материального мира. Я его возьму».

Он протянул руку и в тот же момент увидел, что кинжал двигается, но вслед за этим заметил, что это было только очертанием кинжала. Он хотел схватить его, но это не удалось. Кинжал как бы обратился в пар и рассеялся в воздухе.

Он долго стоял неподвижно, охватив рукой свой лоб, пораженный этой новой загадкой и не умея разрешить ее. «Что же это, в воображении моем он был, и тогда это болезнь, горячка ума моего, или это кинжал сверхвидимого мира, где, может быть, носятся в виде отражения всего вещественного астральные вещи? Я уверен, что истина в последней возможности. Психиатр назвал бы мое состояние безумием, а я называю его иначе: прозрением и выходом своего „я“ из темницы-тела. Камень, скатившийся вниз, был, конечно, таким же – из области потусторонней, а реальный остался на том же месте».

Он быстро пошел вперед и, дойдя до вершины скалы, остановился и стал смотреть с выражением еще большего изумления, чем при виде кинжала. Он прекрасно помнил камень, который, выдвигаясь из скалы одной половиной своей, другой висел в воздухе, и вот теперь его не было, а вместо его зияла глубокая яма. Новая загадка эта совершенно перепутала все прежние мысли Леонида. Чтобы сбросить такой камень, необходима была огромная сила, и так как он видел стоящее около Медеи существо, то приходилось допустить не только его реальность в астральном мире, но и способность действовать с большой силой на материю. В конце концов, Леонид пришел окончательно к убеждению, что таинственное существо, которого так боялась Медея, чтобы спасти ее от «колеса жизни», то есть любви, пребывания в теле с ее знойной жаждой, сбросило ее физическое тело со скалы и унесло в неведомый мир астральный, как это он видел сам.

Это походило на сказку, взятую из какой-нибудь Шехерезады, на бредни деревенских колдунов, возмущающие гордость интеллигента, – его здоровый ум, заключивший небо и звезды, видимое и невидимое в ясные и понятные колодки научного закона. Это те бредовые идеи, обладателей которых держат в парижском Шарантоне, а в Петрограде – в доме Николая Чудотворца.

Леонид это прекрасно понимал, но наряду с этим он понимал, что тот, кто разбросал в беспредельности миры, образовал в то же время и миллионы загадок, и что того, кто проникает в них, называют иногда мудрецом, но гораздо чаще сумасшедшим. Леонид видел сверкающую, необъятную бездну и с восторгом готов был в нее броситься, хотя чувствовал, что ему придется отделиться от доводов аппарата– мозга, уносясь на крыльях вечного духа. С глубины клеточек аппарата-ума исходили мысли, говорящие: ты безумствуешь, я – ум, высший авторитет, именем правильно функционирующей машины-мозга утверждаю, что все это вздор, моими физическими глазами я вижу, что вселенная – материя, а то, что ты видишь глубиной твоей воображаемой вечности, есть болезнь, бред, мечта, галлюцинация.

– Ты – раб, ты – ползучий червь, – энергично возразила вечность, как казалось Леониду, с глубины его существа. Он стоял на вершине скалы в позе борца, со светлым, вдохновленным лицом, и он смотрел вниз, как бы желая видеть организм-животное, внешние формы его сокрытой сущности, название которых: Леонид. В воображении его отпечатался, как отражение в зеркале, этот внешний организм– Леонид с такой яркостью, что ему вдруг показалось, что его внешняя форма стала отделяться от его другого, вечного Леонида и, отделившись, стала против вето. Великая радость охватила его при виде своего материального двойника. Он полагал, что с ним произошло то раздвоение, которое, как уверяют оккультисты, происходит с индусскими йогами и факирами, только в обратном порядке: они отделяют от своего физического тела астральное, а он видел пред собой свое животное-организм с грубым лицом, выражающим палящую жажду. Он упустил только из виду, что такой феномен можно было произвести силой одного болезненно-яркого воображения. Почувствовав в себе легкость вечного существа и ощущая возможность унестись в сверхматериальный мир, он, глядя на организм-животное, воскликнул:

– Червь, червь! Вот я освободился от тебя и вижу, какой ты гнусный. Ты жег меня палящей жаждой, унижая Бога во мне, помрачая свет понимания моего вечного духа. Ты лгун, стоязыкая ложь, софист, оправдывающий все мерзости, все пороки, все низкие выводы твоего аппарата-ума, все гнусные, животные похоти твои… Могила ждет тебя и черви тебя сгложут. Я же вечное, здесь я гостья на земле, но мне душно на ней и я рвусь отсюда, потому что родина моя – небо, я тоскую здесь, хотя бы на голове моей была корона всех королей, потому что я странница вечная и небо – родина моя.

Охваченный вдохновением, Леонид зашагал по скале с такой легкостью, точно его уносили невидимые крылья. И вдруг он весело воскликнул, с нервным смехом посматривая вокруг себя на небо и на море:

– Есть многое на небе и земле – и так далее… Опошленные устами толпы слова, но все равно, вот что я хочу сказать: Шекспир видел это глазами духа, а не машиной– умом, точно так же, как я играю ни этой скрипке не рукой, а пламенем духа своего. Музыка – звуки небес, упавшие на землю.

Он снова стал смотреть в одну точку, где, как казалось, колебался в вечерней мгле его двойник, животное-машина Леонид, и глядя на него с сарказмом, он снова воскликнул, держа скрипку у плеча:

– Знай, грязное тело, что скрипка эта могла бы доказать тебе своими тысячью устами, что дух мой – вечность и дом его – небо, ибо для машины-тела непонятны звуки, рвущиеся к небесам, рыданья о царице-душе, терзающейся в цепях греха, вздохи о вечной бестелесной любви, звуки тоски по высоком идеале – совершенной красоте. Как это может чувствовать все ходячая глыба глины? Ха-ха-ха! Слушай, ты, тело, что говорит струнами этой скрипки моя вечность.

Он стал играть. Понеслись торжественные, точно льющиеся аккорды, в которых слышались то рыдания, то боль и слезы мучительной любви.

Играя, Леонид поражался сам неожиданно явившимся в нем музыкальным даром, восхищался, и от его собственной игры слезы лились из его глаз.

– Ха-ха-ха! – вырвался из его уст странный восторженный хохот. – Люди не знают, кто они и откуда пришли, а я знаю, кто я – <я> бог и носился всегда в бездне времени. Однако я слышу, что вместе с звуками скрипки моей несутся другие звуки. Кто это?

Во всем существе его произошло как бы перерождение. Оно действительно одухотворилось и в эти минуты подъема он почти освободился от власти плоти. Очень возможно, что в таком состоянии он мог слышать и видеть реальности иных миров, не галлюцинируя. Отрицать возможность таких невидимых реальностей значит проявлять педантически-формальное миропонимание и даже, если угодно, суеверие профессионалов – людей науки: свободный от цепей ум, во всем сомневаясь, все допускает.

Да, Леонид слышал новые звуки, которые как бы сливались с игрой его скрипки и, желая увериться в этом, продолжал играть, прислушиваясь. Ему казалось, что он присутствует на концерте невидимых музыкантов. И вдруг против себя во мгле ночи он увидел Медею. Она стояла, колеблясь как облако, делая движения рукой и у плеча ее была скрипка.

– Медея! – в чувстве восторга воскликнул Леонид, падая на колени и простирая к ней руки. Только на миг в воздухе сверкнули большие бездонные глаза и призрак, поднявшись вверх, рассеялся как пар. Он продолжал стоять в оцепенении с простертыми руками.

– Monsieur Колодников! – раздался сзади его голос. Он обернулся.

Около него стоял высокий человек, глядя на него немигающими, проницательными глазами, и не успел Леонид выразить свое изумление, как Рабу заговорил:

– Находясь далеко от пределов Франции, я видел все, что здесь происходит. Медея – моя ученица – была обречена распять в себе змея палящей жажды жизни, но вы, monsieur, разбудили ее земные чувства и потому духи, охранявшие ее, сбросили тело ее с этой скалы. Мы, проникающие в великие тайны мировых законов, не сожалеем о разбитых сосудах, а напротив, радуемся освобождению души от мучительной необходимости катить колесо жизни. Теперь она свободна. Не жалейте о ней и, если хотите доставить ей радость, откажитесь от служения телу и следуйте за мной.

Леонид уехал в Париж. Находясь в обществе странных людей, – «волшебников» нашего времени, чудаков, отвернувшихся от всех прелестей жизни, людей, вызывающих насмешки, обвинение в шарлатанстве, и только иногда искреннее удивление к чарующим явлениям, мнимым или истинным – представляется каждому понимать по степени его знания и широты ума – убедить никого нельзя, – Леонид проникался уверенностью в присутствии в нем высших духовных сил и медиумических способностей. Неодушевленные предметы, как ему казалось, двигались и подымались по его желанию, невидимая рука писала, отвечая на все вопросы его, и даже при известных условиях появлялись тени умерших. Все способности его, все силы его духа поднялись до необыкновенной высоты, чувствительность его сделалась чрезмерна, и уже по всем этим данным он сделался совершенно особенным человеком, способным действовать на других людей, увлекая их, как могучий дух, заключенный в тело. Возможно допустить, что все его убеждения и вера в свои силы – чудесная иллюзия, но если это так, то иллюзия – могучий рычаг, способный вознести человека на высоту человекообразного божества.

Едва в голове неподвижно сидящего на холме с устремленными на Москву глазами Леонида пронеслись все эти воспоминания, как среди тишины раздался громкий гудок. Он обернулся.

Со стороны фабрики длинной вереницей двигались рабочие.

Леонид встал и направился к кучке фабричных.

Немного спустя, стоя посреди них, он дружелюбно разговаривал с ними с такой простотой и искренностью, что в лицах слушателей отражалось все большее изумление.