Текст книги "В тени горностаевой мантии"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Эти заботы несколько отвлекали императрицу от мыслей о новом фаворите. Тем более, что Прасковья Брюс вместе с Анной Нарышкиной время от времени приводили тайком в покои государыни, опробованных ими, безвестных искателей «случая». Но все они оставались на одну, две, редко три ночи. После чего, получив вознаграждение, исчезали с горизонта. Развеять «главоболения и сплины», как говорится в «Номоканоне»[77]77
  Номоканон – сборник церковных и государственных правил, касающихся церковных дел, переведенный для славян еще первоучителем св. Мефодием в IX веке. Со временем его название изменилось «Кормчая книга, глаголемая греческим языком „Номоканон“, словенским же сказаемая законоправило». Издана «Кормчая книга» по указу Екатерины II под руководством св. синода в 1787 году.


[Закрыть] никто из них не умел.

На этом унылом фоне особенно резко выделялось жизнерадостное состояние фрейлины Протасовой. После поездки в Петербург Анну стало не узнать. Она буквально цвела. Сбросив ставшую привычной, несколько ворчливую маску, фрейлина была весела, остроумна и полна жизни.

– Мой королефф, – говорила Екатерина, – на дворе октябрь, а вы петь и щебетать, как весенний птичка. Уж не уколол ли вас стрела Амур?

Анна приседала в глубоком реверансе.

– Ах, ваше величество, это от солнца. Давно не было такой осени и мне так хочется развеять вашу печаль…

Однако Екатерина была слишком проницательной, чтобы поверить в такой ответ. Она видела, что ее dégustatrice явно уклоняется от своей должности, в то время как она, императрица, чувствует себя как никогда одиноко.

3 Рассказ поручика Васильчикова

Как‑то Васильчиков не пришел на очередное свидание в фрейлинский флигель. Анна напрасно прождала его едва не до полуночи и сердитая легла спать. Появился Александр Семенович через два дня. Рассказал, что с вечера отдан был приказ никому не отлучаться из казарм и потому он никак не мог предупредить, что не явится, как условились. Видя, что Анна все же дуется, сел рядом с нею на канапе, обнял ее…

– Не гневайтесь, прошу вас. Кабы вы знали, что было, не глядели бы на меня такою сердиткою. Я тогда цельную ночь не спал и все об вас думал.

– J’ai peine à croire cela.[78]78
  Мне трудно поверить этому (франц.).


[Закрыть] Должно, составилась неплохая партия… Во что же ныне играют господа офицеры?..

– Нет, нет, что вы, какие карты.

Он наклонился к ее уху и заговорил шепотом. Анна вскинула на него удивленные глаза. И в течение всего рассказа сидела, буквально раскрыв рот…

– В вечор, когда я уже собирался отправиться, как вы изволили приказать, ко Дворцу, прибежал вестовой от командира полка. Велено было всем унтер‑офицерам выводить в три часа по утру роты на парадное место. Дело это не новое: смотр ли, учение ли какое, – служба, она служба и есть. Погоревал я, что свидание наше с вами отменяется, хотел послать весточку, да не получилось. На ротный плац я приехал в назначенное время. Но не токмо капитана, но и никого из обер‑офицеров там не нашел. Фельдфебель отрапортовал, что де все больны. Пришлось мне самому вести людей. Там уже собиралися и остальные роты. Никто из нас понять ничего не мог.

Когда приехал премьер‑майор Маслов, все построились. Он скомандовал «к ноге положи», и более никакого учения не было… Прождали в великом недоумении часа до девятого. Майор беспокойничал, но молчал, чем еще более смущал всех. Наконец со стороны дальней мызы показался взвод солдат в синих мундирах Семеновской роты и послышался звон цепей. Полку приказали сделать каре. И в оный, к ужасу нашему, введен был в изнуренном виде бледный унтер‑офицер Оловенников. Вы ведь знали его?..

– Как же, как же, конечно… – Анна вспомнила молоденького унтер‑офицера с румяным круглым лицом, еще не знавшим бритвы. Она не раз видела, как появлялся этот юноша, сопровождая Петра Ивановича Панина, на раутах, как весело танцевал, был остроумен… – Ему восемнадцать‑то было ли?..

– Токо‑токо сравнялося. Отпили да отпраздновали в немецком погребке у Буха. Никто ни о чем не подозревал… И вот, нате вам – он в цепях, а с ним еще двенадцать гренадеров – все из лучших. Прибывший подполковник Ерцев прочел указ императрицы. Все означенные преступники в заговоре умышляли на жизнь ее величества, за что им всемилостивейше была назначена лишь торговая казнь и ссылка в Сибирь. На глазах у всех полковые каты совершили экзекуцию. Затем наказанных одели в рогожное рубище, посадили на телеги и увезли…

Анна сжала пальцами виски.

– Боже мой, как ужасно, должно было, видеть их терзание. Но еще ужаснее того, что благородные люди могли навлечь на себя такое бедствие. Я просто ушам своим не верю… Что же они замыслили‑то?

– Дело тайное, а началось с пустяков. Вышел приказ девятой роте Преображенского полка во Дворцовые караулы более пяти патронов не брать. Ну и скажи кто‑то из солдат, что не иначе, как великого князя извести некто желают. Патронов гвардии не дают, понеже хотят ее сделать армейскими полками, а на ее место ввести гренадер… Ну чисто пустые речи… Но дальше – больше. Стали говорить, не будет ли в Петров день перемены, мол, будто бы его высочество потому и в лагерь собрался, значит, для принятия престола… Один солдат другому, тот – третьему. Который добавил, что слыхивал, будто Орлов все же хочет быть императором и потому у него уже и вино приготовлено, чтобы в Петров день поить солдат.

Прознал про то Оловенников да и предложил брату своему подпоручику Селехову начать склонять солдат, чтобы возвести на престол великого князя…

Анна всплеснула руками.

– Господи, да зачем это им‑то, чего не хватает?.. Вы хоть понимаете?..

– Понять нетрудно. Из капралов до штаб‑офицера служить да служить. А коли переворот удастся, так и о генеральском чине в одночасье возмечтать можно. Дело знакомое.

– А как же верность, присяга?.. Вот как граф Воронцов в шестьдесят втором…

– Э, голубушка Анна Степановна, это все для людей нáбольших. Да и Михайла Илларионович в молодые‑то годы, чай, не больно о верности присяге помышлял. Кто при воцарении ее величества императрицы Елисаветы Петровны правительницу Анну Леопольдовну со всем семейством арестовывать ездил? Ай, не Воронцов ли с Лестоком?.. Не за то ли он камергерский ключ получил, поместьями пожалован был и на двоюродной сестре ее величества, на Анне Карловне Скавронской, женился?..

– Выходит, в этом мире никому и верить нельзя?..

– Верить можно, только до поры. И не заноситься в мечтах ранее времени. Оловенникова тоже вот токмо излишняя вера да мечтания до каторги довели.

– Как так?

– А он возьми, да расскажи о своем промысле другим капралам, те и согласились. Стали рассуждать, сколь смогут собрать на такое дело людей. Выходило, что человек триста уже хоть сейчас готовы. Возникало сомнение – как тайно вывезти великого князя из Царского Села и согласится ли наследник принять престол таким образом? Тут мнения и разошлися: Оловенников с Селеховым говорили, что ежели Павел Петрович принять престол не согласится, то – убить его вместе с матерью, а в народе сказать, будто умертвила его государыня, не любя, и сама погибла в отмщении. А в цари после того выбрать, кого солдаты захотят…

Оловенников вовсе сдурел, и сам возмечтал о короне. Начались промеж них споры за будущее царство, кому – что. Известное дело – мальчишки… Потом стали думать, как узнать у его высочества, на что он согласен. Один из гренадеров, Филиппов, сказал, что знаком с Борятинским и обещался сходить к нему, разведать о мыслях великого князя. Скоро трое солдат пришли к камергеру, князю Борятинскому. Объявили ему, что де у них в полку мушкатёр Исаков говорит, чтобы великого князя возвести на престол. Они об этом его сиятельству объявляют и чтобы он изволил донесть, где надобно. Борятинский отвечал им, что де, подите на место и Бог с вами… опосля сего и нарядили следствие…

– Господи прости, да ведь дети же… Я и Селехова подпоручика видела. Ему‑то годов двадцать, ну чуть более, а остальным…

– Среди офицеров много разговоров последнее время ходит. Я сам слышал, как капитан кавалергардов Панов говорил, что во всех местах неудовольствие чувствуется. Война ведется с вредом, деньги из государства выведены. Мнения дворян государыней презрены, вино отдано откупщикам, они одни и богатятся, а у бедных дворян домы разоряют обысками. При сем все Орловых виноватят, что неладно с Паниным живут… Говорят, сколь надменны нынешние господа, против прежних. А сие множит недовольных. – Он вопросительно заглянул в глаза Анне и спросил: – А правда ли, что у Никиты Ивановича партия превеликая и как его высочество на это дело глядит?..

Ей было приятно, что он спрашивает, признавая ее авторитет в знании придворной жизни. Но что она могла ответить офицеру?

– Орловы‑то, конечно… Они изначально против Никиты Иваныча. Только ее величество и сама про то ведает. Фундатора[79]79
  Основателя.


[Закрыть] для составления заговора, слава Богу, не имеют. А сами не ведают, как приступить к делу без согласия великого князя‑наследника. А он из панинских рук воду пьет… – Анна замолчала, подумала, не зря ли разоткровенничалась, хотя ничего особенного, казалось бы, не сказала. Но привычная осторожность заставила сменить тему. – Тут вот приезжал из академии профессор, забыла, как его… рассказывал что де Венера‑планета скоро поперек Солнца пойдет. Государыня весьма любопытствовала: к чему сие? А он отвечал, что ожидаются де в небе великие перемены.

Васильчиков помолчал и как бы, думая о другом, проговорил:

– Венус – планета весьма благожелательная к сильным. Я читал в старой книге, что она делает женщин влюбчивыми и очень страстными, – и затем, глядя в сторону, добавил: – А о любострастии Ее императорского величества ходит немало commérage.[80]80
  Сплетни (франц.).


[Закрыть]

Анна сразу вспомнила непристойный рисунок, переданный ей некогда подпоручиком Высоцким. Ныне она знала, что подобные картинки, привезенные из‑за границы, во множестве ходят среди офицеров. Тогда, вернувшись после свидания в саду, она сунула листок в одну из французских книг, стоящих на полке, и забыла о ней. А теперь подумала, не показать ли его Васильчикову?.. Но тут же отогнала эту мысль. Нет, нет, не такой он человек. Да и опасная эта бумажка. Лучше бы ее разорвать. Ну, как кто увидит, донесет…

4

В Царском Селе зарядили дожди. Облетела листва с деревьев. Похолодало. В галереях и переходах дворца стало сыро и неуютно. Сезон подходил к концу. Все ждали приказания начинать сборы к переезду в столицу, в Зимний дворец.

Пребывая все еще во власти нового чувства, Анна, все‑таки не могла не заметить участившиеся совещания императрицы с Прасковьей Брюс. Разговоры носили, видимо, характер сердечный и тайный, потому что обе замолкали, когда она подходила, или переводили беседу на другие темы. Правда, ее величество ни в чем пока не упрекнула наперсницу, просто перестала с нею беседовать на задушевные темы. Но эта потеря доверия была особенно болезненна для фрейлины, искренне любившей свою повелительницу.

И вот, когда все уже, как говорится, сидели на чемоданах и дорожных баулах, произошло событие, подобного которому не помнили придворные хроники. Среди фрейлин пробежал слух о том, что две из них серьезно проштрафились. Заводилой называли юную графиню Лизетту Бутурлину, едва‑едва обновившую в этом сезоне свой шифр. Девицу приняли в штат по протекции дяди фельдмаршала, и императрица была довольна ее резвостью и живым, дерзким характером. Бутурлина с легкостью писала язвительные куплеты, осмеивающие вельмож, что по юному возрасту ей сходило с рук, и бойко рисовала сатирические картинки…

Как‑то вечером Лизетта со своею подругой графиней Софьей Ивановной Эльмпт, забавляясь, нарисовала несколько очень уж смелых карикатур. Среди них была одна, весьма похоже изображавшая государыню. Екатерина лежала в легкомысленной позе на софе, созерцая прелести графини Брюс, изображенной в еще более непристойном виде. Рисунок пошел по рукам, минуя Анну. Фрейлины украдкой хихикали, передавая листок друг другу. Как вдруг обер‑гофмейстерина графиня Анна Карловна Воронцова пригласила всех в ротонду…

Кто донес – неизвестно. Но состоялся суд над провинившимися. Рисунки были торжественно изодраны, а девиц разложили на кожаных диванах и… высекли до крови. После чего с позором объявили об изгнании и отчислении от Двора.[81]81
  Заметим, что ни та, ни другая в глазах придворных не понесли никакого морального ущерба. Графиня Софья Ивановна фон Эльмпт вышла замуж за Петра Ивановича Турчанинова, который стал по рекомендации Потемкина статс‑секретарем императрицы по военным делам и получивший чин генерал‑поручика. Графиня Елизавета Петровна Бутурлина стала женой камергера и тайного советника Адриана Ивановича Дивова. Она славилась и позже своей красотою, умом, вольностью поведения и склонностью к интриганству. В конце своего царствования Екатерина использовала эти ее качества, повелев отправиться в Стокгольм и там постараться совратить сначала нескольких сенаторов, опасных для прорусской партии, а затем попытаться развести короля с его дядей, чтобы поставить его во главе заговора графа Густава Армфельда. Миссия была успешной и по возвращении в Санкт‑Петербург дом госпожи Дивовой, открытый для всех французских эмигрантов, получил название маленького Кобленца (центра французской дворянской эмиграции, где находились братья казненного Людовика XVI).


[Закрыть]

У Анны кровь застыла в жилах. После экзекуции она опрометью бросилась к себе и стала лихорадочно листать томики французских романов в поисках карикатуры, принесенной Высоцким… Она перебирала книги одну за другой, пытаясь вспомнить ту, в которую вложила рисунок. Листка нигде не было…

Фрейлина опустила руки. Некоторое время она сидела неподвижно, вспоминая события последних дней: странный взгляд императрицы и победоносный – графини Брюс. Вспомнила, как дня два тому назад не нашла на месте черепаховый гребень, подаренный Александром Семеновичем, и разбранила до слез горничную, пообещав отправить в деревню. Гребень потом нашелся на полу, и она лаской постаралась загладить свою несправедливость. Но картинка – не гребень. Анна отчетливо помнила, что положила листок в книгу и более не вынимала. Она еще раз пересмотрела книги, открыла запертую на ключ шкатулку с драгоценностями. Но там на самом дне лежала лишь гемма поручика Высоцкого…

– Господи! Зачем я ее храню?.. Дуняша! – кликнула она девку. И когда та появилась на пороге, постаралась говорить с нею без гнева и без дрожи в голосе. – Дуня, вспомни, не заходил ли кто чужой в покои мои дня три назад?..

– Никак нет, ваше высокоблагородие, чего вспоминать… Была токмо ее сиятельство графиня Прасковья Александровна. Я шум услыхала, взошла… А оне тута в будуаре. Говорят: барыню твою ищу. Ласковые такие были, мне рублик пожаловали… А вам разве оне не сказывали? Обещались… Ты, грит, не беспокой барыню‑то, я сама с ей как встренусь, скажу, что не застала… – И, заметив, как изменилось лицо Анны, добавила: – Ай случилось чево еще, опосля как вы меня за гребень‑то бранивали?

– Нет, нет, милая, ничего не случилось… Ступай к себе.

Все в ней как оборвалось. «Прасковья, это Прасковья, – повторяла она про себя. – Она, змея подколодная, рылась в моих вещах, нашла и унесла листок. Если ее величество узнают, чей он, – всем несдобровать… А через меня и Саше… Зачем, зачем я хранила эту пакость? – В какой‑то момент вспомнилась ей сцена жестокого наказания провинившихся фрейлин и она подумала: неужели и ее ждет такой же позор? Нет, лучше утопиться. Но тотчас мысли ее снова перекинулись на судьбу возлюбленного. – Боже, боже, а он‑то так радовался производству, так мечтал о дальнейшем продвижении…»

Она обхватила голову руками и горестно закачалась на стуле. Перед глазами проносились картины последних дней, глаза императрицы, как ей казалось, со значением останавливающиеся на ней, молчаливость государыни. «Конечно, Парашка не утерпела и отдала паскудную картинку ее величеству… Какое счастье, что она не нашла сей камень… За что, за что она меня ненавидит?..» Всплакнув, Анна твердо решила сегодня же, заявив о нездоровье, просить государыню об отставке. Но что будет с Федором и Александром Семеновичем?..

Но постепенно она стала думать: «А кто может знать, что злосчастный листок перекочевал к ней из рук Высоцкого? А тем более про ее крамольные разговоры с Васильчиковым?.. Ведь никто! И разве она не вольна скрыть это? Взять все на себя и принять отставку?..» Она начала размышлять о том, что делать дальше… Подумала, что жизни при Дворе и ее любви пришел конец и, наверное, придется вернуться к матушке. В лучшем случае, в Москву, а то и в имение безвыездно. Но главное – она должна убедить государыню в своей преданности. В том, что проклятый рисунок оказался у нее давно и совершенно случайно, и что она хотела отдать его ее величеству, но робела. А потом и забыла… А камень, камень она нынче же бросит в пруд. Эти мысли, как и решение об отставке, несколько успокоили ее. Анна кликнула горничную, велела подать умыться. Она привела себя в порядок, сбегала к ближайшему пруду, чтобы выбросить страшную улику, и пошла в Синий кабинет или, как его чаще именовали, в «Табакерку», где собирался по вечерам самый тесный кружок императрицы. Сегодня был вечер ее дежурства.

5

Несмотря на природный ум, проникнуть в замыслы повелительницы Анне было не дано. А Екатерину, прежде всего, не устраивала любовь фрейлины, несовместимая с ее обязанностями. Но она отнюдь не собиралась так просто расстаться со своей dégustatrice. Слишком редкой находкой был такой человек, как Протасова. Сначала, уловив новое эйфорийное душевное состояние наперсницы и легко поняв его причины, императрица почувствовала себя озадаченной. Аннета явно выходила из предназначенной ей роли. Некоторое время Екатерина не знала, что предпринять. Но, получив донос графини Брюс, которая случайно обнаружила крамольную карикатуру в книжке, которую листала, ожидая Протасову в ее будуаре, тут же составила свой план действий. Фрейлину, позволившую себе самостоятельно влюбиться и отстать от предназначенной ей роли, следовало несколько проучить. «Ах, dégustatrice, dégustatrice… – повторяла про себя Екатерина. – Как это по‑русски: сводня? Нет, не так».

Она вдруг вспомнила рассказы отставного секунд‑майора Хвостова о пробных жеребцах. О том, что на конных заводах их содержат не для припуска, а лишь для того, чтобы вызнать течку кобылы… Пробные жеребцы, а у нее – пробная фрейлина – пробня. И рассмеялась удачно придуманному слову. Теперь и план воспитания фрейлины Протасовой обрисовался в голове Екатерины во всех подробностях: «Пришла, видно, пора и ее несколько проучить, а то зарвалась, пробня». В план удачно ложились и порка молодых фрейлин, и рисунок, который стащила Брюсша… О, Екатерина была весьма расчетлива и жестока в своих придворных интригах, и редко, когда что‑либо, из спланированного ею, срывалась.

– Ваше величество, – начала Анна трудный разговор, провожая Екатерину в будуар после карточной игры. – Ваше величество, я виновата перед вами…

Императрица коротко взглянула на фрейлину и сухо ответила:

– Я знаю.

Анна всхлипнула.

– И вы вправе подвергнуть меня любому наказанию… – Екатерина молчала. – Только не лишайте меня своей милости и благоволения. Я вас так люблю и так почитаю, как, поверьте, никто из ваших приближенных… Да я бы с радостью, ежели понадобится, все что есть у меня – руку, нет, голову положу и отдам за вас…

Анна говорила совершенно искренне, более того, это было действительно так, ибо как можно еще выразить свои чувства к наместнику Бога на земле, каковым является государь. Екатерина молча сжала руку фрейлины. Надежда вспыхнула в Анне: «Боже, неужели прощает?» Непроизвольно полились у нее из глаз слезы. Сквозь них она взглянула на Екатерину и увидела, что та смотрит на нее очень ласково. Не в силах сдержать свои чувства, Анна бросилась на колени и стала покрывать руки государыни поцелуями, бессвязно бормоча повинные слова.

– Ну, ну, мой королефф, встаньте, встаньте, вы же знайт, что я не люблю эти азиятские проявлений… Перестаньте, мой друг. Я знаю ваш искренний отношений ко мне и тоже люблю вас. И от того подлинно мне была горькой ваша скрытность и недоверие. Но ежели это не есть так… – Она помолчала, пережидая поток заверений фрейлины, и повторила: – Ежели сие есть не так, мы оставаться, как прежде, друзья.

Господи, надо ли говорить, как Анна была счастлива. Она готова была взлететь, готова была на все. Если бы велела императрица кинуться вниз головой с балкона Парадной лестницы, она сделала бы это, не задумываясь…

«Какое счастье иметь такую повелительницу! И никогда, никогда более она даже в руки не возьмет гадких пасквильных листков!»

– Gute Nacht, meine Königin, gute Nacht…[82]82
  Спокойной ночи, моя королева, спокойной ночи (нем.).


[Закрыть]

– Спаси Бог, ваше величество. Если я вам больше не нужна, то я пойду?..

– Oh, gewiss, mein teuer Freund[83]83
  О, конечно, мой милый друг (нем.).


[Закрыть]… Да, кстати, милочка… мне донесли, что вы познакомиться с красивый молодой официер? Ist das wirklich?..[84]84
  Это правда? (нем.).


[Закрыть]

Сердце Анны упало. Она опустила голову и проговорила чуть слышно:

– Да, ваше величество, это правда.

– Und Sie sind mit ihm zufrieden?..[85]85
  И вы им довольны? (нем.).


[Закрыть]

– …Да… ваше величество… Вполне.

– Так приглашайте его ко мне. Можно не сегодня, но завтра, послезавтра… Договорились! А теперь ступайте…

6

Это был неожиданный и тяжелый удар, о котором Анна не могла и помыслить. Она не помнила, как дошла до своих покоев, как легла в постель… Ей и в голову не приходило ослушаться государыню. Но как сказать о том Васильчикову, Саше? Время от времени откуда‑то из глубины сознания всплывала мысль: «Как быть? Отдать любовь? Но почему? Столько фрейлин выходят замуж. Получают титулы статс‑дам… За что же ей‑то такая судьба?»

Она снова подумала о смерти. Представила, как побежит утром к холодному пруду, взойдет на причал, где глубоко, как кинется в темную воду. А потом ее вытащат, принесут в церковь. Она будет лежать вся в цветах и фрейлины с государыней будут плакать над нею… Нет! Кто на себя руки накладывает, того не отпевают в церкви… В темноте опочивальни Анна задыхалась, словно тяжелая вода уже сомкнулась над ее головою…

Но, увы. В жизни трагедии часто оборачиваются фарсами, не становясь, правда, особенно веселыми для их участников. Александр Семенович оказался послушным верноподданным. В общем – они стоили друг друга. И, поскольку состоявшийся разговор, можно предположить, был достаточно тяжелым, оба, как только суть дела стала ясна, постарались сократить время последней встречи…

Затем, сказавшись больной, Анна неделю с сухими глазами пролежала у себя в спальне. Она действительно дурно себя чувствовала. К душевному переживанию добавилось физическое недомогание. У нее болела голова, подташнивало. Фрейлина не ела, не умывалась, не велела горничной раздергивать тяжелые шторы на окошке… Дважды приходил Роджерсон. Сославшись на повеление императрицы, он внимательно осмотрел Анну, попытался разговорить, но молодая женщина ни на какую откровенность не шла… И тогда врач посоветовал Екатерине дать фрейлине отпуск. Екатерина поджала губы.

– Но она мне нужна. A tout prix.[86]86
  Во что бы то ни стало (франц.).


[Закрыть]

– Боюсь, что ближайшие полгода она будет вашему величеству бесполезна. Ваша фрейлина мисс Протасова беременна.

– Ну и что из того? Chansons que tout cela.[87]87
  Все это вздор (франц.).


[Закрыть] Не она первая, не она и последняя… Разве нельзя ничем помочь? – При своем эскулапе Екатерина могла позволить себе не сдерживаться.

– Поздно, ваше величество. Кроме того, как мне кажется, сей период будет протекать у нее сложно…

– Вот незадача!

Императрица досадливо сморщилась и отвернулась к окну. Ее план, так хорошо задуманный и приведенный в исполнение, разрушился из‑за этой несносной беременности. Стоило огород городить! Конечно, у нее остается Васильчиков, – она внутренне усмехнулась – господин поручик был вполне опробован и одобрен ее dégustatrice… И на ближайшие полгода его могло и хватить, но все равно было досадно. Есть, конечно, еще Прасковья Брюс, готовая на все услуги. Но у этой распутной толстухи не язык, а помело… Екатерина еще раз прищелкнула пальцами. Кажется, этот жест стал входить у нее в привычку.

– Bon,[88]88
  Ладно (франц.).


[Закрыть] – она снова повернулась к врачу. – Передавайте мадемуазель Протасова, что она уволен от должность по нездоровью и едет в имение родители, когда пожелает.

– Может быть, было бы лучше, ваше величество, я, разумеется, не претендую на дачу советов вне моей компетенции, но если бы об этой отставке вы сообщили вашей фрейлине лично…

Екатерина удивленно перебила лейб‑лекаря:

– Я? Зачем? – Ей и в голову не могло придти, что ради своей прихоти она совершила недостойный поступок, возможно даже разбила счастье жизни человека, который искренне и беззаветно был ей предан, и не один год, выполняя самые интимные и, может быть, далеко не всегда приятные поручения…

Екатерина была хорошим психологом и, безусловно, обладала тонким проникновенным умом и вряд ли не понимала, о чем говорил Роджерсон. Но она слишком свыклась со своим положением, чтобы проявлять простые человеческие чувства по отношению к тем, кто так или иначе, но оставались всего лишь подданными… Первое время, как женщина, она еще понимала, что такое поведение лишь усугубляет ее одиночество. Но годы шли, порождая привычку, привычка становилась характером. Да, по чести сказать, ей и не хотелось видеть глаза Аннеты. Не то чтобы она чувствовала себя виноватой, но некоторая неловкость все же имела место…

Тем не менее, она еще раз посмотрела на шотландца, сделав удивленные глаза:

– Вы же говорить, что она нездоров. Значит, это есть ваш обязанность. Нет, нет, это сделать именно вы, а указ о награждении и об отставка она получит у статс‑секретарь… Благодарю вас, господин Роджерсон. Я вас более не задерживаю.

Императрица позвонила в колокольчик. В дверь просунулась голова дежурного камердинера. Врач поклонился и вышел из кабинета.

Анна была, как громом, поражена отставкой. Она бросилась было к императрице, но верный Захаров, стоявший у дверей личных покоев государыни, заступил ей дорогу.

– Не велено‑с, ваше высокопревосходительство. Заняты‑с государыня зело…

И фрейлина все поняла. Она еще участвовала в переезде двора из Царского на зимние квартиры. Вместе с другими придворными присутствовала на большом выходе императрицы. Но затем, после официальной аудиенции, получив из рук статс‑секретаря наградные деньги, обычные при отставке, уехала в Москву…

7

Опасность разрыва Фокшанского конгресса усугублялась переворотом в Швеции и угрозой новой шведской войны. Именно в этот момент очередной петербургский гонец из орловских клевретов привез в Фокшаны Григорию сообщение о том, что место его при императрице занято. И Орлов рассвирепел, бросил все, велел подать курьерскую кибитку и полетел в Петербург. Он не останавливался ни днем, ни ночью, кроме как для смены лошадей. Рескрипт, составленный Никитой Ивановичем Паниным с предложением либо продолжить переговоры, «либо, по своей воле, употребить себя в армии под предводительством Румянцева», опоздал. Выдвинув причиной отъезд главного лица, турецкая сторона переговоры прервала.

Во время бешеной скачки Григорий был абсолютно уверен, что стоит ему вернуться, как все станет на свои места. Такое уже бывало… Но Панин предусмотрел такую возможность. Он уговорил Екатерину выслать навстречу курьера с письмом, запрещающим въезд в столицу, «для карантина». Сделать это было Никите Ивановичу непросто. Императрица все еще боялась Орлова. Но, в конце концов, собравшись с духом, требуемую записку написала. В ней она предлагала, чтобы граф на карантинный срок в столицу не въезжал, а избрал местом своего пребывания подаренную ему Гатчину.

Посланный навстречу офицер перехватил, бешено мчащуюся кибитку верстах в сорока перед Петербургом. Трудно передать чувство гнева, когда Григорий прочитал злополучное послание. Здесь была не обида, не оскорбление попранной любви. Это было отчаяние честолюбца: в один миг потерявшего значение первого повелителя в государстве! Он давно забыл, что все это было лишь временной ролью, порученной ему коронованным режиссером. Он слишком сжился со своим положением. Кроме того, он, конечно, испытывал и чисто мужской стыд – видеть себя после стольких‑то лет просто отставленным…

О Гатчине Орлов и думать не желал. Он бушевал, в щепы разнес кибитку и чуть не убил курьера. Гнев его был поистине страшен. Екатерина правильно говорила, что он способен на все. Своему камердинеру Захарову она велела сделать у двери спальни железный засов и ночью не спать, а караулить снаружи с заряженным пистолетом. Императрица пребывала в таком страхе, что окружающие буквально не узнавали своей повелительницы…

Но, по прошествии часа‑другого безумств и беснований на дороге, Орлов вырвал у ямщика повод распряженной лошади, вскочил на нее без седла и… поворотил на гатчинскую дорогу…

Что же сломало дух гиганта, ведь трусом он никогда не был?.. Трудно на это ответить точно. А ведь решись он тогда ослушаться, чего втайне, возможно, и ждала от него Екатерина, кто знает, как бы повернулось все дело… Двенадцать прожитых лет, дети, прижитые в любви ли, в ненависти – все это не так просто вычеркнуть из жизни женщине, даже если она и императрица.

Его возвращения боялись все. По совету приближенных Екатерина послала в Гатчину депутацию для переговоров. Согласно ее наказу от Григория требовалось лишь добронравие. Но он засмеялся посланцам в лицо и заявил, что будет делать то, что сочтет нужным, и по окончании карантина явится в Петербург. Императрица послала к нему тайного советника Алсуфьева с предложением миллиона рублей. Григорий отказался от денег: «Я не требую ничего, понеже сие было бы слишком тяжко для государства».

Но постепенно страх перед его гневом рассеивался. Что ж, нет, так нет… Орлов упустил время, и день ото дня новые события все больше заслоняли его демарши.

В Москве открыли первую словолитню, а в Петербурге основали Коммерческое училище. В конце 1771 года скончался граф Алексей Григорьевич Разумовский. Главнокомандующий южными войсками генерал‑фельдмаршал граф Петр Александрович Румянцев доносил о печальном состоянии Первой армии: о вспышках моровой язвы среди солдат и офицеров, жаловался на нехватку толковых людей. Шведы грозили войной. На Яике взбунтовались казаки. Объявился очередной самозванец, принявший имя покойного императора Петра Третьего… Крымские татары протестовали против размещения русских гарнизонов на своей земле. Все это были ближние, так сказать, проблемы. А ведь еще существовали Франция, Англия и, как паук в своей паутине, сидел в Потсдаме Фридрих – король Прусский… Австрийский канцлер Кауниц интриговал, пытаясь за счет России отхватить поболе польских и турецких земель и одновременно разрушить и без того непростые русско‑прусские отношения.

В конце октября русский посланник в Варшаве барон Штакельберг имел весьма знаменательное объяснение с королем Станиславом‑Августом. При этом в ответ на протесты короля против раздела Польши, Штакельберг ответил вопросом:

– А задумывались ли вы, ваше величество, что станется с графом Понятовским, если сто тысяч солдат союзных войск войдут в Польшу, расположатся лагерями и потребуют контрибуцию? И не кажется ли вам, что после сего сейм подпишет все, что угодно будет соседним державам?..

Станислав‑Август побледнел и после краткого молчания обещал делать все по желанию Ее императорского величества. По первому разделу Польши между тремя державами к России отошли земли между Западной Двиной, Днепром и Бугом, а также восточная часть Литвы… Одним словом, и правительству, и самой императрице было не до орловских фанаберий.

8

Когда стало ясно, что при Дворе все сторонники покинули Орлова, Никита Иванович Панин предпринял следующий шаг. Бывшему фавориту предложили сложить с себя все должности и вернуть портрет императрицы с бриллиантами. В этом случае он может свободно путешествовать по России, без посещения Петербурга и Москвы, и ехать куда угодно за границу. За ним будут сохранены все титулы. Императрица жалует ему пенсию в сто пятьдесят тысяч рублей и еще сто тысяч на постройку дома. Если же он отказывается от этих предложений, его ждет ссылка в Ропшу.