Текст книги "В тени горностаевой мантии"

Автор книги: Анатолий Томилин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 25 страниц)

4

8 сентября ночью обрушилась на Царское Село небывалая буря. Жестокий юго‑западный ветер ломал деревья в парке. В покоях императрицы оказались выбиты стекла. И Екатерина велела всем собираться, чтобы ехать в Петербург.

Однако в столице картина была не менее угрожающая. Сильные порывы ветра с моря подняли воду в Неве. В ночь с девятого на десятое уровень воды поднялся на десять футов. Почти все низменные части города оказались залитыми. Современники писали: «От сего наводнения освобождены были токмо Литейная и Выборгская части города; в частях же, покрытых водою, оно и в маловременном своем продолжении причинило весьма великий вред. Суда были занесены на берег. Небольшой купеческий корабль переплыл мимо Зимнего дворца, через каменную набережную; любский корабль, нагруженный яблоками, занесен был ветром на десять сажень от берега в лес, находящийся на Васильевском острову, в коем большая часть наилучших и наивеличайших дерев от сея бури пропала. По всем почти улицам, даже по Невской перспективе, ездили на маленьких шлюпках».

Убытки были чрезвычайными. Множество народу потонуло. В дальнейшем решено было на случай наводнения подавать упреждающие сигналы, и уже 21 сентября вышел указ: «Когда в Коломнах и на оконечности Васильевского острова вода начнет выходить из берегов, то дан будет сигнал для Коломны из Подзорного дома, а для Васильевского острова с Галерной гавани тремя выстрелами из пушек; и в обеих сих местах поднят будет на шпицах красный флаг, а ночью по три фонаря. Для жителей в Коломнах учрежден пост у Калинкина моста, от которого по третьей пушке пойдет барабанщик от Аларчина моста и обойдет Коломну, стуча в барабан. Тоже будет сделано и в Галерной гавани, от стоящей близ оной гауптвахты, от которой барабанщик по слободе будет ходить и бить в барабан».

12 декабря в девять и три четверти утра великая княгиня Мария Федоровна благополучно разрешилась от бремени сыном. И 20 декабря состоялось торжественное крещение младенца, которому, по желанию Ея Императорского величества, было дано имя Александра. Восприемниками были заочно император римский Иосиф II и король прусский Фридрих II Великий. После чего пошла череда праздников. «До поста осталось всего каких‑то две недели, – писала Екатерина своему постоянному корреспонденту Фридриху Гримму,[116]116
  Фридрих Мельхиор Гримм – публицист, критик и дипломат, постоянный корреспондент Екатерины II. Большую часть жизни прожил в Париже, где составлял некое подобие рукописной газеты «Литературныя корреспонденция». В ее статьях, написанных им самим, а также Дидро и другими авторами, обсуждались литературные и театральные новости Парижа. «Корреспонденции» рассылались некоторым европейским коронованным особам по подписке. Впервые прибыл в Санкт‑Петербург в свите ланд‑графини гессен‑дармштадтской на бракосочетание ее дочери с великим князем Павлом Петровичем. Гримм понравился императрице и получил приглашение остаться в России. Но отказался. Являлся официальным комиссионером Русского Двора по закупке, главным образом, произведений искусства. Его переписка с Екатериной, начатая с 1774 г., продолжалась до самой кончины императрицы.


[Закрыть] – а у нас еще предстоят одиннадцать маскарадов, не считая обедов и ужинов, на которые я приглашена. Опасаясь умереть, я заказала вчера свою эпитафию».

По случаю рождения первенца‑внука государыня подарила его родителям большое имение, верстах в пяти от Царского Села. Большая часть земли была там покрыта лесом, пересекаемым речкой Славянкой, которая так разливалась вёснами, что образовывала сплошные топи. Имелись и две деревеньки, населенные сотней с небольшим душ обоего пола. Незавидное место. Тем не менее подарок пришелся всем по душе. Императрица была довольна тем, что отдалила сына от большого Двора. Наследник мечтал о свободе для собственных военных упражнений. А Мария Федоровна вообще питала особенную склонность к занятиям сельским хозяйством. И, несмотря на то, что денег на постройки императрица давала крайне мало, постепенно на месте старых шведских укреплений выросла дача Мариенталь, оградою которой послужили заросшие шведские оборонительные валы. Появился и увеселительный домик – Паульлюст. С этих небольших построек и начался знаменитый дворцовый Павловский комплекс.

5

Святки Двор проводил обычно в Царском Селе. Выезжали туда налегке, ненадолго. Живали недели по две и возвращались в Петербург. Анна не любила этих поездок. Они нарушали распланированный ход придворной жизни, доставляли массу хлопот и по холодному времени были сопряжены со многими неудобствами. Поэтому она даже обрадовалась, когда императрица предложила ей остаться в городе, хотя это и означало, как она понимала, некоторую остуду отношений.

Вечером, после всеобщего «исхода», фрейлина с удовольствием расположилась у камина в своих покоях. Велела девке, заменявшей Дуняшу, сготовить чаю… Но человек предполагает, а Господь располагает. Покойный вечер не удался. Только она успела разложить карты пасьянса, в прихожей за дверью раздались голоса. «Господи, прости, – подумала она, поднимаясь, – кого принесло на ночь глядя?» И в этот момент дверь распахнулась и на пороге предстал ее пропавший камердинер Петр. Но, Боже правый, в каком он был виде… Шуба разодрана, глаз подбит, лицо в запекшейся крови, волоса растрепаны. Едва вошел, комната наполнилась запахом перегара, а Петр повалился в ноги.

– Барыня‑матушка, ваше высокоблагородие! Не велите казнить. Без вины виноватый.

Анна отступила:

– Что случилось Петр Тимофеевич? Почему в таком образе? Кто тебя?..

– Виноват, ваше высокоблагородие, как есть виноват…

И далее Петр рассказал, как объезжали они имения его сиятельства, выведывали, не знает ли, не видел ли кто красавицу‑цыганку. И как под Можайском в кабаке, один мужик рассказал, что де видел ее в недалеком отседова, в имении его светлости князя Потемкина… Как приехали они с Дуняшей в то село, остановились у старосты…

– Одного вина, матушка, сколь выпить пришлося, пока вызнали про все. Я, конечно дело, купцом сказывался, от князей де Телятьевых промышляю, желаю товару по селам возить…

Далее получалось, что, пока Петр бражничал, Дуняша нашла пути встретиться с Баженой и уговорила ту бежать. Решили – перед самыми Святками, пользуясь суматохой. Сперва Бажена боялась. Управляющий говорил, что его сиятельство пожалуют на праздники. Потом согласилась. Запрягли они кибитку, сказали, что де мол в Можайск думают, на базар поранее. И уехали.

Хватились их, не хватились, Петр не знал. Только до Москвы добрались без помех. Разве что волки несколько верст за кибиткой бежали, да Бажена плакала, все говорила – холодно ей. Ну, да лошади‑то добрые. Вынесли. А там и печурку затопили…

От Москвы до Петера – шлях знакомый. Намедни прибыли со всем благополучием и остановились, как и наказывала Анна в доме дядюшки Alexis’a на Мойке. Дуняша желала тут же и во дворец бежать, доложить о приезде. Но он, бес видать попутал, отсоветовал. Дворня баню топила, а они уж сколь времени не мывши. После баньки чарочку, другую приняли… Сколько просидели, Петр не знал, только услышал вдруг крик девки‑цыганки и Дуняши. Выскочил с мужиками во двор, глядь, а там ворота настежь и кони в карету впряжены, а гайдуки девок тащат… Кинулись отбивать с кем за столом сидел, да куда там, хмельные. А те‑то ну здоровы: намяли бока, спасибо в живе оставили. Когда в себя пришел, их и след простыл: ни девушки‑цыганки, ни Дуняши…

– Тогда сюды и побег… Виноват, ваше высокоблагородие, не уберег… – закончил он сбивчивый свой рассказ.

– Ладно, Петр Тимофеевич, чего слезы‑то лить попусту. Чьи были гайдуки, не признал ли?

– Одного, двух, вроде бы признал.

– Ну?..

– Да‑к его, матушка, Анна Степановна, светлейшего князя люди.

– Так я и думала. А куды повезли не вызнал, далеко ли?

– Думаю, в карете‑то по этакому морозу далеко не ускачешь. Не в кибитке. Но и во дворец, к его сиятельству, вряд ли повезут. Ушей да глаз, что тама, что тута…

– А на тебя, Петр Тимофеевич, кто донес?

– Покамест ума не приложу, истинный Христос.

– Ну, то дело терпит, узнаем. В дядюшкиной дворне не един доносчик. А вот куды повезли?..

– Матушка, Анна Степановна, не кручиньтесь, вызнаю я. Я за Дуняшей скрозь землю пройду, вы не сумлевайтесь…

Анна некоторое время сидела молча, глядела на истерзанного мужика и не видела его. Мысли обгоняли одна другую. «К кому обратиться? Что сказать государыне?»

– Вот что, Петр Тимофеевич, ты постарайся поразузнай сам по себе. Я тоже кой‑кого поспрошаю. А через пару деньков приходи, поглядим, кто чего полезного узнал. К тому времени, авось чего и надумаем…

На том и расстались. Полночи проворочалась с боку на бок статс‑фрейлина в своей одинокой постели, но ничего не придумала. Наконец здоровый организм взял свое и она уснула.

6

Тем временем, Петруша Завадовский, сын скромного помещика, еще совсем недавно подносивший составленные им реляции под грозные очи генерала Румянцева, вдруг сам стал генералом и графом, первым доверенным лицом императрицы. Его многие поддерживали. Теперь к Петру Васильевичу бежали по утрам придворные топтуны с докладами, а он, в восхищении от своей удачи, от «случая», предавался, как говорили, беззаботной беспечности, находясь в состоянии душевного опьянения. Даже нанял себе учителя музыки, чтобы играть на арфе…

Как‑то Екатерина спросила Безбородко:

– Александр Андреевич, а что Петр Васильевич, не корыстолюбив ли? Уж больно холоден, расчетлив…

– Да как сказать, ваше величество. Охулку на руку не положу, но сие есть. Его многие «глупцом» кличут, понеже, он, как бы не пользуется положением своим и вашим благорасположением…

– И что же?

– Он на то говорит, что отменно застенчив, а посему не смеет за себя слова вымолвить.

– То есть правда. Он ничего не просит.

– Так ведь – умен…

– Э‑э, Александр Андреевич, иная охвалка хуже охулки…

Безбородко растянул толстые губы в ухмылке, но ничего не ответил.

– А что бы ему хотелось, получить, какой презент, не знаете?

– Ваше величество, да лучше вас никто подарка не выдумает…

Екатерина вспомнила похожий разговор, состоявшийся раньше с Annet’ой Протасовой. И тогда результат был примерно таким же… «Не глуп, не глуп, однако, этот хохол. Есть в его скользком уме что‑то похожее на ум Annete. Не попробовать ли его в дипломатической службе. Приставить к старому сапогу Никите Ивановичу… А то, что‑то болеть он стал… А Петра Васильевича надобно поощрить…»

На следующий день государыня пригласила Завадовского участвовать в обсуждении проекта здания государственного банка, представленного архитектором Кваренги. Петр Васильевич восхитился. И государыня тут же сказала, что готова построить такой же дом и ему. Проект был немедленно заказан тому же Кваренги. Вскорости планы великолепного здания с увеселительным домом, павильонами, многими флигелями и надворными строениями для подаренного имения Ляличи были представлены, и ее величество своеручно изволила сделать ряд исправлений. Петр Васильевич, увидев это великолепие, не сказал, а, скорее, простонал: «В сих хоромах вороны будут летать», на что государыня ответила: «Ну и что, я так хочу».

Позже, когда дом был построен, Завадовский велел поставить перед крыльцом статую своего благодетеля фельдмаршала Румянцева. И, проходя мимо, никогда не забывал снимать шляпу.

К общему неудовольствию, Потемкин недолго был в отлучке. Внутренние события требовали его присутствия в столице, где варилась вся политика государства. Новый фавор беспокоил светлейшего чисто политически. Завадовского откровенно поддерживали Разумовский с Румянцевым, ему был предан Безбородко, набиравший силу в недрах тайного кабинета, и даже Григорий Орлов. Последний – исключительно из‑за своей крайней нелюбви к одноглазому тезке. Об остальной придворной шушере, занимавшейся балетами, сплетнями и маскарадами, Григорий Александрович не думал. Хотя, в общем‑то – напрасно.

Несмотря ни на что, он все же любил эту странную женщину, волею судьбы или прихотью истории вознесенную на вершину имперской пирамиды. Любила его и она. С самого начала Потемкин покорил императрицу мужской силой, своей любовной ненасытностью, но не только этим. В чем‑то они были очень схожи. Екатерина всегда говорила, что «служит государству». Потемкин тоже служил – ей и Отечеству. Оба отличались широтой замыслов и дел, понимали и ценили это друг в друге. Потемкин даже превосходил своим размахом повелительницу России, которая все‑таки воспитывалась в скромных условиях маленького немецкого княжества. При этом и совершать Григорий Александрович, несмотря на свою безалаберность, умудрялся значительно больше, чем Екатерина. Главное отличие заключалось в том, что он, как правило, доводил то, что замысливал, до осуществления, а начатые дела (хорошие ли, плохие ли) – до завершения.

Потемкин прекрасно понимал, что Екатерина в силу характера и темперамента своего не станет долго обходиться без партнера. И Завадовский, обладая умом мелким, скорее женским, без размаха, тем и беспокоил. Новый любимец, в силу изначальной бедности своей, уж больно хорошо умел считать чужие прибытки. В том числе и во первых строках – его потемкинские… А казна‑то войной опустошена. Конечно, «бухгалтер» сей не на долгое время. А кто следующий? Не найдется ли, кто потеснит его не токмо на постели государыни, что он бы и пережил, а в делах?.. И зародилась у него мысль взять дело обеспечения императрицы любимцами в свои руки. При том «бухгалтера»… сменить.

Однажды Петр Васильевич, нежданно‑негаданно, получил приглашение от светлейшего на ужин. Человек, принесший приглашение, сказал, что велели мол передать – ужин будет интимным в мужской компании: трапеза, вино, карты… Надо ли говорить, как сначала испугался, а потом обрадовался Завадовский. Столько времени Потемкин его не замечал и «вот будьте нате»…

Вечер действительно удался на славу. Хозяин был любезен, гости приятны, вино и яства – отменные. А уж девки, подававшие!.. «И откуда они берут таких?» – с завистью думал про себя Петр Васильевич. Пир затянулся. Завадовский и не помнил, как из‑за стола‑то выбрался. Очнулся утром и не понял, где находится. Опочивальня, что твой бальный зал. Кровать под балдахином – шестеро поперек лягут, и еще место останется. Но главное… Петруша похолодел. Главное было рядом. В постели, под единым с ним одеялом на лебяжьем пуху, лежала дева. Та самая, на которую он вечор пялился более всего, с золотыми волосами, ныне разбросанными по подушкам.

Петр Васильевич осторожно отодвинулся, сел и обнаружил, что наг… «Матерь божья» – вырвалось из его уст. И тут проснулась красавица. Распахнула синие очи и потянулась так, что выпросталась из‑под одеяла со всеми прелестями. У бедняги‑фаворита, как говорится, в зобу дыхание сперло. Он попятился от ее простертых рук, заскулил жалобно и выскочил из необъятной постели. Закутался в шлафрок, кинулся к двери и был таков…

Где нашел граф Завадовский свои панталоны и кафтан с башмаками, как разыскал карету и растолкал кучера, спавшего тут же, сказать трудно. А вот его рассказ, дрожащим голосом поведанный Екатерине, Анна слышала. Слышала и не особенно добрый смех императрицы… Но, обеспокоенная долгим отсутствием вестей от своего посланца, близко эту историю не приняла. Между тем государыня, оставшись наедине с фрейлиной, заметила весьма жестким голосом:

– Что‑то зело polissonner <Шалить (фр.).> позволять себе князь Григорий Александрович. Думает – буду прогонять граф Завадовский… Не выйдет… А пока, своди‑ка его к Роджерсону…

Тем же вечером она впервые устроила сцену Потемкину. Под конец спросила:

– Ты закончил ли читать историю‑то крымского ханства? Говорили, что зело быстр в чтении. Коли закончил, так не пора ли поехать да взглянуть на наместничество? А то ведь без своего пригляду дело не сделается…

Неделю спустя князь Григорий Александрович Потемкин с небольшой свитой уже ехал по раскисшим весенним дорогам навстречу солнцу, направляясь в Крым. В жизни этого великого царедворца и государственного устроителя начинался еще неведомый ему новый поворот судьбы – создание порубежной Новороссии, самого богатого края великой державы. Сколь слез пролито на ней бабами и мужиками русскими, уводимыми в татарский полон, а сколько крови солдат, завоевавших эти земли…

7

Дома Анну ждал сюрприз. В прихожей за маленьким столиком сидели и чаевничали Петр Тимофеевич и Дуняша. Анна даже не ожидала, что так обрадуется своей горничной. А та так прямо в три ручья разлилась. Пришлось утешать да успокаивать. Пригласив пропавших в будуар и затворив двери, Анна уселась рядом и сказала:

– А теперь, рассказывайте…

И слушала, не перебивая, длинный рассказ об удивительных приключениях ее посланцев и соглядатаев. Петр Тимофеевич все‑таки дознался, кто из слуг Алексея Федоровича донес потемкинским клевретам об их приезде. Узнал и кого из дворни посылали отнять у них цыганскую девушку. А подольстившись и подпоив одного из форейторов, выведал и то, куда были отправлены обе пленницы. Но тут слово у него переняла Дуняша.

Рассказ горничной Дуняши

– А привезли нас, Анна Степановна, голубушка, не знай куды. Ежели бы вы меня с собой прошедшим летом в Раненбаум не брали, ни по чем бы не признала. А так‑то примечаю, вроде знакомое место, хотя все снегом засыпано, не разбери‑пойми. Потом поняла, что в ранбовску крепость попали. Кругом часовые. Солдаты в кафтанах коротких с ружьям на морозе стоят. Зябнут. Жалко их, страсть. Но так‑то, все мужики ничего, справные… – Она лукаво взглянула из‑под сбившихся волос на Петра Тимофеевича. – Из баб‑то в крепости‑то никого. Потому меня, знать и прихватили. Завели нас в каморы. А ничего себе. Ковры на полах расстелены, подушки. Только вот на окнах решетки. А так и не нахальничал никто, не баловал. Видать их сиятельство наказали. Бажена‑то, дева сердечная, поначалу все плакала. Но потом перестала. Раза два сами его светлость князь Григорий Александрович приезжали, – ненадолго. Привезут подарков кучу, свалят вместе. Ну тама, конечно, и любовь… Только Бажена от всего отказывалась, все домой просилась. К весне стали нас гулять выпускать. Сперва во двор, потом в сад.

Только лучше бы мы в каморах сидели. Ведь чего приключилося‑то, Анна Степановна… Встренула Бажена в саду какого‑то офицера. Раз встренула, другой… Потом еще и еще… Где гуляли, про чего беседовали – не ведаю. Сказала она мне, что зовут его месье Поль и обхождение он имеет ласковое. Словом, понравился он ей. А потом проговорилась, что и она, мол, тому Полю по‑сердцу. Он де сам ей то сказал, вроде как признался… Я чего… я тоже говорю, мол – дело молодое, только ты гляди, девка, ноги‑то сразу не расставляй, а то ведь обманет. Нет, говорит, он не такой. И тута подходит к окну и зовет меня. Вона, грит, Поль на лошаде верьхами, глянь, какой справный конь под им… Ну, известное дело, цыганка, перво дело на коня глядит…

Я подошла, глянула и сомлела вся. Верите ли, ваше высокоблагородие, сидит на жеребце в аккурат под нашими‑то окошками сами его императорское высочество великий князь Павел Петрович. Вот те и Поль… – Горничная замолчала, глядя в расширившиеся глаза хозяйки. – Истинный Христос, Анна Степановна, как на духу…

– Да я верю, верю. Рассказывай далее.

– Оклемалась я мало‑мало и говорю: ты мол это чего вообразила? Перед кем жопой вертишь? Ведь это сами их императорское высочество. Какой он тебе Поль?.. Она как зальется слезами. Думала, ума решится. Так убивалась, так жисть свою цыганску проклинала, что и я с ею заревела. Ну, значит, отплакали мы свое. Бажена пообещалась не давать, значит, никакого авансу своему Полю. На том и кончились наши с ей об том разговоры.

Потом, уж не через неделю ли, я индо со счету сбилась, считамши, сколь времени мы в плену‑то сидим, сказала она, что был промеж них разговор. Мол, повинился месье Поль в том, что виноват, не сказал сразу кто он есть. И что велит свободить нас из крепости. Мол, мы уже и сей момент свободны. Из камор перевели нас во дворец, в наилучшие палаты. Только Бажена слово свое сдержала, как и обещалась: наставляла его высочество, что де мол зря они ее, простую цыганку, полюбили. И что у них такая супруга прекрасная есть, котора им сынков‑наследников народила. Это я ей все про их высочество великую княгиню рассказала.

А после, гуляючи, мы и с Петром Тимофеичем в саду встренулись. Он, грит, лошади мол готовы, можно в Питербурх ехать. Я, понятное дело, сразу согласилась. А Бажена, – ни в какую. Чего, говорит я тама в сырости делать‑то буду. Я ей толкую, что де моя барышня сами статс‑фрейлиной у их величества, и ее мол не оставят…Только не уговорила. Осталась она, вы уж не взыщите. А сама я сразу и приехала с Петром Тимофеичем.

Дуняша закончила и замолчала. Анна тоже не проронила ни слова. Невероятный неожиданный поворот событий сбил ее с толку и она напряженно размышляла, как доложить императрице о наследнике и Бажене?..

8

Сколько не было в столице Потемкина – месяца два, три ли? За это время холодный и пугливый Петя Завадовский успел надоесть Екатерине. И, надо полагать, светлейший это понимал. Потому что в один прекрасный день, еще до рассвета, когда большинство обитателей Зимнего дворца еще спали, Потемкин выпрыгнул из кибитки и, не останавливаясь, прошел в покои императрицы. Екатерина, в ожидании, когда девка‑калмычка принесет холодной воды со льдом для умывания, сидела на маленькой скамеечке и растапливала камин; услыхав знакомые шаги, вскочила, прижала руки к груди. Он вошел, распахнув двери:

– Матушка… Катя!..

Обнял и подхватил на руки ее, хотя и потяжелевшую с годами. А женщина припала лицом к нему, заплакала и засмеялась.

Перед обедом был назначен Совет. Государыня не опоздала. Но когда за нею, как ни в чем не бывало, возникла громоздкая фигура Григория Александровича, не одного из членов этого наиважнейшего собрания продрал по спине мороз. Батюшки‑светы, неужто промахнулись, поставив на темную лошадку, на тишайшего Петюнчика Завадовского? И тут же сами себе и ответили: «Точно, промахнулись. Ну разве сравнится крысенок со светлейшим? Да никогда в жизни. Вот он, возьми‑ка его за рупь за двадцать. Поди всю ночь гнал лошадей. Ямщика, небось, замертво с козел сняли. А он – хоть бы что, только рожа покраснела более обычного. Громадный, гордый, непобедимый. Черная тесьма через лоб теряется в густых напудренных волосах. Грудь и тезево необъятные, словно ручьем полноводным голубая Андреевская лента перекрывает. Трость в руке с набалдашником из оникса… Светлейший – одно слово…».

Потемкин не заходил в фаворитские покои. Просто даже и не подумал. А там что творилось… Петр Васильевич метался из комнаты в комнату не прибранный, в шлафроке. Рвал на себе волосы, причитал…

– Куда же я‑то теперь, Господи, и куда девать добро‑то дареное?..

И тут же истерично начинал орать на лакеев, собиравших сундуки и корзины, что де медлят, что желают его разорения…

Потемкин, между делом, послал гусарского секунд‑майора Зорича, воротившегося из Швеции, с наказом:

– Передай‑ко, Семен Гаврилыч, этому… – Он помахал пальцами в направлении фаворитских хором. – Чтоб завтра духу его не было. Будет тянуть, – душу вытрясу…

Зорич усмехнулся, поправил усы, придержал саблю и пошел выполнять приказание. Казалось бы, простое дело – пройти вестибюлем, подняться по боковой лестнице, там повернуть, отсчитать три двери, в четвертую войти, спуститься вниз, еще раз повернуть и подняться перед Эрмитажем по другой лестнице прямо в хоромы. Да только, черт его знает, где в этих темных коридорах, какая лестница, в какую дверь войти, из какой выйти. Семен Гаврилович Зорич не так уж часто путешествовал по дворцовым переходам, да еще вечером, да без света и провожатого…

Короче говоря, когда он понял, что окончательно заплутался, решил действовать напролом, как в турецкой сечи. Пропустив несколько темных помещений, двери которых открывались легким поворотом ручки, он заметил под одной из них слабую полоску света из щели. «Слава тебе, Господи, – вздохнул гусар, – хоть одна живая душа нашлася». Он постучался и, открыв дверь, вошел.

В теплой передней было сумрачно. Свет проникал из следующего покоя через неплотно прикрытую дверь. Зорич огляделся. Глаза, привыкшие к темноте за долгое блуждание по коридорам, различили на софе чью‑то фигуру. Кто‑то спал, завернувшись в шубейку. «Чай, из дворовых. Не след незвано хозяев беспокоить, спрошу так…» Он тронул спящего за плечо.

– Эй, послушай…

– А? Кто? Чего?.. – с дивана вскочила девка. – Тебе чо надоть? Чо по ночам‑то… – Она не успела закончить фразу, как из‑за двери раздался еще один женский голос:

– Кто там, Дуняша? Что случилось?

Зорич замахал руками.

– Тихо, чего орешь… Заплутал я тута у вас. Дорогу в покои любимца укажи и будет с тебя.

В этот момент дверь открылась, и на пороге показалась женщина в пеньюаре с трехсвечным шандалом в руке.

– О, да у нас гость… – Анна, а это была она, с удивлением посмотрела на незнакомого ей чернявого, статного офицера в блестящем гусарском мундире, и сразу отметила про себя его жгучую южную красоту.

– Простите великодушно, – Зорич закашлялся. – Истинную правду говорю – совсем заплутался в коридорах ваших. Темень. А его светлость велели господина Завадовского из своех покоев вытряхнуть… А где оне, покои– то энти?.. Говорят: туды поверни, сюды. Однех лестниц не перечесть… – Все это можно было бы и не рассказывать, но свечи в руке женщины столь рельефно выделили соблазнительные подробности ее фигуры, что изголодавшийся гусар явно решил продлить удовольствие. – Позвольте представиться – секунд‑майор Зорич Семен Гаврилович, ваш покорный слуга…

Анна протянула руку.

– Рада познакомиться, хотя и в несколько необычных обстоятельствах. Протасова Анна Степановна.

Зорич схватил пожалованную руку, прижал к губам.

– Без провожатого немудрено и заблудиться… – Анна заметила горящий взор майора и постаралась прикрыть ворот. – Вы, наверное, с самого начала свернули не в ту сторону и попали во фрейлинский флигель… Сейчас Дуняша вас проводит…

Офицер шаркнул ногой.

– Бесконечно вам признателен. Надеюсь когда‑нибудь доказать преданность. Спасти от разбойников или…

– Merсi bien! Я хотела бы надеяться, что сие не случится…

«Господи, – подумала она, когда за неожиданным посетителем закрылась дверь, – откуда такой bel homme <Красавец (фр.).>». Майор был действительно хорош: длинные волосы до плеч, горящий взор под густыми бровями, орлиный нос. А усы, боже мой, какие усы!.. На его атлетическую фигуру в доломане под ментиком трудно было не заглядеться. Он являл собою образец того южного обаяния, перед которым отступают даже самые упорные стоятельницы строгих нравов. К тому же был он совершенно незнаком Анне. А уж казалось бы, она наперечет должна знать всех интересных мужчин при Дворе… Размышляя, Анна чувствовала некоторое волнение. Мелькнуло сомнение: не зря ли послала Дуняшу? Может быть следовало самой пойти проводить… Но тут же одернула себя: «Статс‑фрейлина ея величества! Об чем мыслишь?..».

Вернувшись в комнату, села за прерванное письмо, но мысли были далеко, и перо не слушалось. На каминной полке звякнули часы. Анна взглянула на циферблат. Пора ложиться, завтра дежурство в Эрмитаже. И тут же снова: – «А чего же Дуняши‑то так долго нет?..». Она даже себе не хотела признаться, что ждет горничную с известиями о гусаре. А та все не возвращалась… И прошло еще немало времени, прежде чем в коридоре послышались ее торопливые шаги.

Дуняша вбежала растрепанная, шумно дыша, и сразу, чтобы не слышать упреков, затараторила:

– Не серчайте, барыня, блукала, блукала в потемках с энтим пристальцем, ну – кобель, прости Господи… Ну, кобель…

– Ай, приставал?

– Сперва все про вас спрашивал. Кто, да чо… Я, конечно дело, говорю: «Их высокопревосходительство статс‑фрейлина их императорского величества». Ну, он приосекся… А потом… Ой, барыня. Сил нету сказывать… Ровно пес голодный. Ручищи‑то, как клещи. А темно. Я говорю: «Погодите, чо делаете‑то, я ведь закричу»…

Анна нетерпеливо перебила:

– А он что?

– Он – то… Ну, кобель же!..

Дуняша подняла голову, поглядела на госпожу, и обе женщины, не сговариваясь, захохотали. Ночью Анна долго не могла уснуть. Вертелась с боку на бок. Мысли какие‑то обрывками лезли в голову. Наконец, под утро, подумав, что надо наказать Дуняше, чтобы не топила так жарко, забылась коротким сном.

9

Анна как в воду глядела, когда решила разузнать подробности о чернявом гусаре Зориче. Прежде всего родовое имя его было Неранчич и происходил он из шляхетского, но сильно обнищавшего сербского рода. Вместе с двоюродным дядею своим, премьер‑майором Максимом Зоричем, переехал в Россию, где дядя усыновил его, выхлопотал дозволение переменить фамилию и устроил в военную службу. Уже в Семилетней войне Семен Зорич показал себя отменным рубакой. Был несколько раз ранен, побывал в плену и закончил кампанию в чине поручика. Но особенно отличился он в первую турецкую войну, когда под началом генерала Штофельна, а потом и самого князя Репнина, командовал передовым отрядом. Третьего июля 1770 года после жаркого боя окруженный турками Зорич получил удар копьем, рану саблей и оказался в плену… Не сносить бы лихому гусару головы. Янычары, злые за гибель многих товарищей, единогласно требовали его смерти. Спасла его жадность военачальников. Зорич назвался капитаном‑пашой, что соответствовало у турок полному генералу. Раз генерал, значит – знатен, а коли знатен, стало быть, богат. С богатого, по азиатским обычаям, грех не взять выкуп. И пленного отправили в Константинополь, где он и просидел четыре года, деля заключение с нашим послом в Семибашенном замке. Лишь убедившись, что за самозванным капитаном‑пашой ничего нет, его обменяли на кого‑то из турецких пленников.

Ореол героя мог бы сделать образ Зорича неотразимым. Но при Дворе его никто не знал, кроме Потемкина. А тот, услав гусар в Швецию, о нем позабыл… Не до майора было.

Анна втихомолку искала встречи с турецким героем. Воспоминания о ночном визите будоражили ей кровь, заставляли биться сердце и лишали сна. Напрасно тискала она коленями подушку. Напрасно смеялась над собой. Ничего не помогало. «Влюбилась, опять?.. Смешно!» Увы, смешно не было. Да она и не влюбилась. Это было другое… Чтобы избавиться от наваждения, отпросилась у императрицы в Москву, повидать дочку перед царскосельским сезоном.

Трудно сказать, чего больше принесло свидание с семейством брата в родном имении – радости или грусти. В сопровождении дочери и ватаги племянниц Анна обошла знакомые с детства места. Потом, на лодках через озеро отправились в Нилову пустынь. Там Анна каялась, истово молилась, просила об отпущении грехов и внесла щедрый вклад. Успокоенная и умиротворенная, она остановилась на несколько дней в уездном Осташкове, посетила воспитательный дом, радетельницей коего себя считала. Не без труда добилась у исправника и городового магистрата грамот с указанием привилегий, предоставленных указом императрицы воспитательным домам. И за это доброе дело получила живейшую благодарность осташковских обывателей.

Надо сказать, что в России сиротские дома существовали издавна. Правда, до начала XVIII столетия находились они в ведении патриаршего приказа. Отменив патриаршество, Петр I определил для их содержания доходы с монастырских вотчин. А в 1715 году велел в Москве и в других городах строить подле церковных оград госпитали и «объявить указ, чтобы зазорных младенцев в непристойные места не отметывали, но приносили бы к вышеозначенным гошпиталям и клали тайно в окно чрез какое закрытие дабы приносимых лиц не было видно». Однако, после смерти императора, воспитательные дома стали один за другим закрываться. И лишь Екатерина II, вскоре по воцарении, утвердила «генеральный план Императорского Воспитательного дома в Москве», составленный Бецким. Тогда же, чтобы упрочить благосостояние новых учреждений и поставить дело призрения на широкую ногу, указаны были и специальные источники доходов воспитательным домам, в том числе ряд налогов на городскую торговлю. Им разрешено было устраивать лотереи, получать четвертую часть доходов с театров и других общественных развлечений, а также с домов, где играли на деньги. Дозволялось учредить собственную сохранную и ссудную казну.