Текст книги "Открытый счет"

Автор книги: Анатолий Медников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

7

Прошлой осенью Зубов был ранен неподалёку от границ Польши, и армейский госпиталь, в который он попал, находился ещё в полосе боевых действий.

Был жаркий день, когда Зубов лежал на столе в крестьянской избе, временно превращённой в операционную. Там стояло несколько таких столов, рядом с Зубовым громко стонал пожилой солдат, и сестра, лишь прикрыв марлей открытую рану Зубова, всё время отходила к этому солдату, кричавшему от боли или от страха.

Зубов лежал спокойно и видел, как над ним летают по избе крупные, назойливые мухи и садятся на его рану. Ему надо бы крикнуть сестре: «Бросьте вы этого истерика солдата и закончите мою перевязку!» Но он не сделал этого.

Мухи посидели на ране Зубова и улетели, а когда плечо его и грудь охватила затвердевшая «рубашка», на ране, под гипсом… появились… черви!

Сейчас Зубов только лёгким вздохом отметил про себя мелькнувшее перед ним воспоминание. Только тот, кто сам испытал, как черви, которых ты не видишь, но чувствуешь, копошатся в твоей ране, только тот может себе представить, что испытал Зубов, когда ещё в армейском санбате он нечаянно сделал это «открытие». Почёсывая нестерпимо зудящую кожу, он просунул тоненькую палочку в отверстие гипсового манжета и вытащил… живого белого червя!

Долгожданная летучка появилась на следующий день. И он дал себя погрузить в пульмановский вагон, оборудованный двумя рядами нар.

Шло большое наступление, главный поток грузов двигался на запад, сначала танки, пушки, потом уже раненые. Это война.

Их санпоезд долго тащился к Калуге. Но когда подъехали, выяснилось, что калужские эвакогоспитали переполнены до отказа. Санпоезд повернули на другую ветку, повезли… на запад, куда-то в район Ржева. Но об этом Зубов узнал позже.

Место его оказалось у маленького окошка на верхних нарах, и оттого, что вместе со свежим воздухом в душный вагон влетели шум ветра в лесах, и тяжкое дыхание паровоза, и громкий перестук колёс, Зубов острее чувствовал, как свеж и прекрасен живой мир природы за красной стеною вагона.

Но, может быть, именно поэтому зуд в ране так нестерпимо мучил его. Он признался соседу в своих мучениях, тот вызвал врача, ответившего Зубов у, что в условиях санлетучки никто не будет, да и невозможно снять гипс.

– Они, к вашему сведению, майор, – сказал дежурный врач, – пожирают гной и даже полезны.

– А мясо они не прихватывают? – спросил Зубов. – Вы можете поручиться?

– Вы не думайте об этом, майор, – сказал врач. – Тогда будет легче.

– Не думать! Вам хорошо советовать. А я уже не могу, не в силах больше терпеть! – закричал он врачу и уткнулся головой в подушку.

О, как в ту душную ночь метался Зубов на трясущихся нарах вагона!

Как мучительна была эта боль, да и не боль даже, а невыносимый зуд, покалывания и словно бы укусы, хотя Зубов и понимал, что они не кусаются. Какие тут нужны крепкие нервы и отсутствие воображения, ибо, живое, непрерывно воспламеняющееся, оно стало главным его врагом в ту ночь. Измученный, он забылся коротким сном, но вдруг просыпался от резкого толчка вагона, и снова накатывали на него муки плоти и воображения, и минутами Зубову казалось, что он теряет над собой контроль.

И может быть, он закричал бы или заплакал, если бы почему-то не боялся разбудить храпящий, посапывающий, сладко зевающий во сне вагон.

Да, теперь он мог признаться себе, что подумывал тогда о самоубийстве. Открыть окно или дверь и… броситься под колёса. Сама мысль о возможности самоубийства приносила ему тогда лишь краткое облегчение…

Долго, очень долго длилась та ночь душевной слабости, упадка сил, глубокого отвращения к себе, своему телу.

Но все ночи проходят. А на рассвете Зубов забылся сном. Утром они подъехали к месту назначения. Это был госпиталь где-то подо Ржевом, прямо в лесу, около которого сбилось много санитарных поездов.

Раненых перенесли в вагоны узкоколейки и повезли в глубину леса. Он весь по верхушкам был оплетён маскировочной сеткой. Дорога вела к баракам, полувры-тым в землю, и подземным бункерам, совершенно незаметным с поверхности.

Зубов был ходячим, сам двигался и поэтому быстрее других попал в операционную, тут же потребовав, чтобы с него сняли гипс. Но врачи не торопились. Это ведь целая морока. Никогда в госпиталях не торопятся снять гипс. И тогда Зубов закричал. Он кричал, что будет биться об стену, чтобы расколотить на себе гипсовую рубашку.

Да, он «психанул» тогда, наверно, постыдно «психанул», потому что уже не мог больше терпеть и ждать, и крик его, полный неподдельного страдания, привлёк внимание врачей. Им занялись.

Воспоминания были не из приятных, хотя остроту их уже успело сгладить время. Почему Зубову всё же вспомнилось всё это? Только ли потому, что этот армейский госпиталь, к которому он сейчас подъехал, был скорее похож на санаторий в лесу, чем на те полуврытые в землю бараки, где он лежал на излечении. Или же цель его поездки заставляла думать о себе, оценивать себя и искать в себе нечто такое, что утвердило бы Зубова в принятом решении.

«Смогу ли? – всю дорогу он спрашивал себя. И отвечал себе: – Должен!»

…Он поторопился уехать в дивизию без прощальных церемоний. Только распил военторговские пол-литра с шофёром Колотыркиным, к которому привязался, и жалел, что расстаётся с ним. Колотыркин ни о чём не расспрашивал, два раза коротко вздохнул и просил Зубова взять его в шофёры, поелико будет возможность. Зубов обещал.

Окунев в штабе дивизии пригласил Зубова пожить с ним в одном доме, имеется свободная комната, при этом сказал, улыбаясь:

– Чует моё сердце – мы накануне больших событий. Работёнки будет хватать, пока не возьмём Берлин, а как возьмём, начнутся другие дела. Армия всегда есть армия, а мы её глаза и уши.

– Возможно, – суховато ответил Зубов. Он подозревал, что «сигнал» в политотдел подал именно Окунев. Но никому Зубов не говорил об этом: ни Лизе, ни другим сослуживцам, он не хотел жаловаться на Окунева даже друзьям.

Подчёркнутое и какое-то даже возбуждённое радушие, с каким в дивизии Зубова встретил Окунев, тоже почему-то настораживало. Но ведь прямо же не спросишь – ты или не ты? А то ведь если Окунев подал первый «сигнал», то подаст и второй: майор Зубов-де неправильно воспринимает критику.

Но Окунев неожиданно сам пошёл навстречу своему саморазоблачению. Он заговорил о понижении Зубова в должности.

– Круто очень. Могли бы выговор, строгача на крайний случай, – сказал он с сочувствием, – ну, пообщался с немцами, в следующий раз не будешь.

И Окунев ободряюще подмигнул Зубову.

А Зубов в этот момент подумал, что откуда бы Окуневу знать о содержании разговора в политотделе, не сообщи он сам полковнику Рыжих.

«Он!» – удостоверился в своей догадке Зубов.

Должно быть, внешне Зубов ничем не выдал себя, потому что Окунев всё в том же немного возбуждённом тоне продолжал говорить об обстановке на их участке фронта.

– Есть приказ подготовить тыловую разведпартию, а это тоже симптомчик определённого рода.

Одним словом, он старательно намекал на готовящееся наступление. Настороженной сдержанности Зубова Окунев по-прежнему не замечал или делал вид, что не замечает.

А Зубову вдруг пришла в голову мысль – а не пойти ли ему в эту самую тыловую разведпартию? Попросить об этом генерала. Он, Зубов, знает язык, страну, вполне подготовлен для такой задачи.

Позже он устроил себе допрос с пристрастием. Приступ самолюбия? Поиски исцеления от обиды? Но разве он столь слаб, чтобы поддаться такому искушению слабонервных. Нет. Тогда что же? Просто он хочет послужить своей армии, как солдат под занавес войны, которая принадлежит его поколению и для его поколения второй такой уже не будет.

Кто бы мог поставить под сомнение искренность его помыслов?! Однако такой человек нашёлся, и это был генерал Свиридов.

– Не дури, Зубов, сказал он ему, выслушав по телефону, – если в тебе говорит обиженное самолюбие, то это плохой советчик.

– Уверен, что принесу пользу, вы плохо обо мне думаете, товарищ генерал.

– Плохо бы думал, то вообще не открывал бы с тобой прений, тем более что времени в обрез, сейчас уезжаю в госпиталь вручать раненым награды.

– И всё-таки, – продолжал настаивать Зубов, почувствовав какую-то надежду в нетвёрдой интонации генерала. Его даже не обескуражило и то, что Свиридов просто бросил трубку. Ведь чёрт побери, он действительно окажется очень полезным в тыловой разведпартии.

И Зубов поехал в госпиталь, чтобы ещё раз поговорить с генералом. В хирургическом отделении он нашёл большую палату с широкими окнами, через которые щедро лилось солнце на белые столики, стены, на белый сверкающий линолеум пола. Солнце плясало точёными бликами на эмали кроватных спинок, посуды, тонуло во множестве склянок и пузырьков с разноцветной жидкостью лекарства. В этой палате, где сама весна создавала праздничное настроение, Зубов застал генерала Свиридова, вручавшего награды.

Происходило это по-фронтовому просто, к тому же никакой торжественный ритуал тут и соблюсти было невозможно – большинство награждённых не поднимались с постелей.

Генерал в белом халате, распахнутом на груди, так что виднелась его собственная «выставка» из орденов и медалей и кусочек золотого погона, зачитав у кровати Указ Верховного Совета, наклонялся и сначала крепко целовал награждённого, а потом, сам раскрыв продолговатую коробочку, вынимал оттуда знак, орденское удостоверение.

Генерал снова повторял фамилию, имя и, если награждённый владел правой или левой рукой, вкладывал ему орден в ладонь. При этом он разглядывал орденские документы так сосредоточенно, словно бы получал их сам, и это не ускользало от взглядов раненых. Три-четыре минуты неподдельного душевного внимания, люди настраивались на волну торжественнопраздничного настроения, не тушевались перед генералом и разговаривали с ним, как со старшим товарищем.

Зубов заметил, как у иных быстро увлажнялись глаза, кто-то от обилия чувств всплакнул, на засопевшего носом цыкнули.

– Ничего, ничего! – сказал Свиридов. – Это можно, такая слеза мужчине не в укор, а душу она промывает. Вот вы все тут лежащие, можно считать – отвоевались. Берлин будем брать без вас, а вам дорога до дома, до хаты. Каждый в свою местность, но только всюду с вами поедет победа и мир, которые мы тут с вами омыли большой кровью. Не забывайте этого, товарищи! Потому что пути, нами пройденного, уже никто больше не повторит. И то, что было нашим, нашим и останется. Вы меня поняли?

Палата гулом голосов ответила дружно, что поняли. Зубов тоже почувствовал щекотанье в гортани, вышел из палаты, растроганный этой немудрёной процедурой, в которой отразилась та простота и простодушие, с каким всё совершалось на фронте – и ратный труд, и любовь, и смерть, и подвиги.

…Генерал, выйдя из хирургического отделения, курил в парке, прислонясь плечом к сосне. Отдыхая, он смотрел в небо. Там по голубому плавали серые тучки, и ветер вытаскивал из них, размётывая по всему небосклону, длинные и лохматые нити.

– Ещё раз здравствуй, – сказал он Зубову, – всё хочешь тянуть резину – утренний наш разговор?

– Убеждён, потому и настойчив, товарищ генерал, – твёрдо произнёс Зубов. – Разведчикам без меня будет трудно ориентироваться в немецком тылу.

– Ну, знаю, а к чему мне говоришь это?

– Как важно сейчас уяснить, на что именно надеется Гитлер, обещая своим генералам мощное контрнаступление. Есть ли за этим реальные силы, или же это очередной блеф. Во всяком случае, вокруг Зеелов-ских высот командование группы «Виола» сосредоточило…

– Ты что же, в госпитале меня поймал, чтобы прочесть лекцию об оперативных планах Гитлера? А я, Зубов, сводки разведотдела читаю каждое утро.

– Я знаю, товарищ генерал, но…

– Меня пойми, упрямая голова, на тебя разрешения я должен испросить в поарме.

– Полковник Рыжих разрешит, – заявил Зубов с уверенностью, которую потом сам себе, не мог объяснить.

– Хорошо, посоветуемся. Однако ты, Александр Петрович, скажу откровенно…

– Чудак, – обрадованно пытался подсказать Зубов, уже твёрдо уповая на поддержку Свиридова.

Затем Зубов попросил разрешения у генерала заехать в штаб армии забрать там оставленные вещи, книги, кое-какие бумаги.

На старой квартире у Зубова оставалась ещё и увесистая пачка немецких писем, которые он возил с собой. Он спросил у своих бывших сослуживцев, где старший лейтенант Копылова, и, узнав, что она несколько минут назад ушла в типографию, решил её увидеть, потому что толком не успел проститься с Лизой, уезжая в дивизию. Тогда не хватило времени и настроение было такое, что не хотелось расстраиваться от сочувствующих, а может быть, даже и жалеющих его взглядов этой женщины.

В доме, где находилась типография, стояла тишина, печатная машина не работала. Зубову было приятно, что, увидев его, Лиза просияла.

– Какими судьбами, Александр Петрович?

– За книгами. И вас повидать. Увидеть – это первое, – поправил себя Зубов. – Книги – второе. Что новенького, Лизонька?

– Война, а это уж не ново! – улыбнулась Лиза. – Но события на войне происходят всё-таки удивительные, большие и малые. Вы знаете Альфрида Венделя?

– Это который вас яблоками подкармливал? Ну, знаю, – равнодушно ответил Зубов, ему сейчас не о Венделе хотелось говорить с Лизой.

– Смотрите, запомнил! Случай-то пустяковый. А вот Вендель просит себе настоящее дело.

– Он им и занимается.

– Да нет, в разведке хочет повоевать, сходить в тыл врага. Несколько раз заявлял.

– Ну, это не наша функция – подбирать разведчиков. И потом, военнопленных можно использовать только на добровольной основе, – предостерегающе заметил Зубов.

– А я о какой основе вам толкую? – уже немного рассердилась Лиза. – Просит же человек. Значит, душевно готов…

– Рисковать головой после того, как попал в плен? – прервал Зубов.

– Да, вот так. Это и удивительно. Значит, накал ненависти таков, что не даёт ему покоя.

Венделя они нашли на кухне, он топтался у плиты, и густой, ароматный запах ухи вздымался над кастрюлей.

– Рыба из озерца в парке, – сказала Лиза.

Растерянное лицо Венделя, не ожидавшего прихода офицеров, подтверждало эту догадку. Он смешно выглядел в ситцевом переднике, с бумажным колпаком, с той плотоядной улыбкой гурмана, которая относила Венделя к редкой категории мужчин, любящих поколдовать на кухне.

– О, фрау Лиза! – покраснел Вендель. – У вас чутьё, попали на уху!

– Сколько раз я вам говорила, не называйте меня «фрау Лиза», я старший лейтенант, – сердито начала Лиза. – Вы были в самовольной отлучке, на рыбалке? И сбросьте этот бабий передник, вы разговариваете с офицером.

Вендель явно оторопел, впервые Лиза говорила с ним таким тоном. Он рванул передник так, что затрещали тесёмки.

– Распустила я вас, правильно меня взгрели в политотделе, – вздохнула она.

– И колпак снимите, – подсказал Зубов, потому что Вендель, в замешательстве приложив к нему ладонь, поспешно начал объяснять, что рыбу он ловил на рассвете, за счёт своего сна, а не служебного времени, и хотел угостить всех товарищей.

– Всё равно надо просить разрешения, хотя бы отлучились на десять минут. Тут армия, не туристический поход. Мне ли говорить вам это? – всё ещё сердилась Лиза.

– Виноват, исправлюсь.

Вендель вытянулся в положении «смирно».

– Пойдёмте в комнату, – сказала Лиза.

– Альфрид, – сказала Лиза, – мне звонил майор Окунев из разведки дивизии. Я ему сообщила о вашей просьбе. Человек им такой нужен – знающий язык, Германию, смелый, готовый рисковать жизнью. Я понимаю, что разведка в тылу противника совпадает с вашим желанием, но всё же это надо ещё и ещё раз…

– Когда? – резко спросил Вендель, прервав Лизу.

– Что когда?

– Когда выступать?

– Ну, подождите, уже решили, так быстро? А вы бы взвесили… свои силы, состояние здоровья… трудности. Нельзя же так просто… – Лизе опять не удалось договорить.

– Просто! Вы сказали – просто! – удивлённо и даже, кажется, с обидой повторил он. И пока Лиза недоумённо размышляла над тем, чем она могла обидеть Венделя, он вдруг быстро расстегнул гимнастёрку и обнажил правую сторону груди, где на коже резко выделялись выжженные чёрными точками цифры номера 73125.

– Что это, Альфрид?

– Это Заксенхаузен. Зак-сен-хау-зен! – по слогам произнёс Вендель. – Концентрационный лагерь под Берлином. Существует с тридцать шестого года. Рядом авиационные заводы «Хейнкель». Главный лагерь уничтожения и рядом с ним лагерь для заключённых, работавших на заводе. Человек, который стоит перед вами, был пригнан туда, когда лагеря ещё не существовало, был дачный посёлок Заксенхаузен, маленькие коттеджи и большой густой лес. Я сам вот этими руками строил для себя тюрьму, мы валили столетние деревья, корчевали пни, тянули для себя проволоку, строили бараки. От восхода до захода, месяц за месяцем, год за годом мы —.узники-рабы – трудились на этой страшной стройке.

Вендель глубоко вздохнул, голос его дрожал от волнения.

– Бывший заключённый Заксенхаузена с номером на груди 73125,– Вендель дрожащими пальцами быстро застегнул гимнастёрку, – который два раза убегал из лагеря, был пойман, сидел в бункере, бит плетьми, но, не сломленный никакими муками коммунист, – он готов до конца драться с нацистами. И идти в тыл, и всё, что угодно.

– Вы успокойтесь, – сказала Лиза, – просто я полагала, что такие вещи надо решать обдуманно, неторопливо, но ваша горячность, товарищ Вендель, меня взволновала. Поверьте, – Лиза приложила руку к сердцу, – я не хотела, не думала поставить под сомнение вашу решимость.

– Спасибо, – произнёс Вендель; он вытер платком лоб и лицо и, успокоившись, сел в кресло. – Спасибо вам, товарищи, за это доверие.

«Вот и этот немец рвётся в тыл к фашистам, у него свои причины, – подумал Зубов. – Солдаты говорят: „Вот с этим я бы пошёл в разведку, а с этим нет“. Есть чутьё на характер – вырабатывает война. Что оно мне сейчас подсказывает? Вендель сработает или нет? Да, пожалуй, всё будет в порядке».

И, решив перевести беседу из бурно-эмоционального в более деловое русло, Зубов спросил, бывал ли Вендель в городе Шведте.

– Я жил в Шведте и вообще хорошо знаю этот район, – сказал Вендель.

– С радиопередатчиком знакомы?

– Да, я ведь немного электрик. На заводах «Хейн-кель» я работал электриком, и потом, какой же подпольщик не умеет пользоваться радиопередатчиком.

– Ценный опыт!

Лиза гордилась Венделем, лицо её сияло.

– А чьё воспитание?

Зубов хотел сделать ей приятное.

– Не преувеличивайте, этого человека воспитала суровая жизнь, немецкие коммунисты. Я думаю, – сказала Лиза с уверенностью, – мы сделали правильный выбор.

Вендель, которого, кажется, не смущало, что такой откровенно-оценочный разговор происходит в его присутствии, улыбался, как человек, знающий себе цену и довольный, что его хвалят другие.

– Ждите команду, я доложу начальству, – сказала ему Лиза на прощанье.

Когда они вышли из типографии, Зубов предложил Лизе погулять около пруда, того самого, в котором Вендель ловил рыбу. До пруда ходьбы минут десять.

– У вас есть время? – спросила Лиза.

– Времени никогда нет, но очень захотелось поговорить немного по душам. Когда ещё увидимся.

– А что случилось? Уезжаете? Задание?

Лиза встревожилась.

– Нет, ничего. Может человек просто поговорить с другим хорошим человеком, не о делах, не о службе, о любви, наконец!

– Может, может, Александр Петрович, валяйте, – сказала Лиза, почему-то вздохнув.

Пруд около селения выглядел живописно. По нему давно уж, видно, не скользили лодки, вода у берегов заросла колеблющимся, лёгким зеленоватым ковриком из водорослей и каких-то широколистных цветов. Чистоголубой посредине и тёмно-зелёный по краям пруд напоминал зеркало, с которого местами сошёл блестящий слой, обнажив тёмное, слепое стекло.

Они присели у берега на одинокую скамейку с чугунными кривыми ножками.

– Каков всё-таки этот немец. Человек! Просто человечище настоящий. А мне за него досталось от полковника Рыжих, – сказала Лиза, всё ещё, видно, находясь под впечатлением от разговора с Венделем. – Я-то по-бабьи часто думаю, что просто проявляю человеческую доброту к товарищам-немцам, которые столько выстрадали.

– «Спешите делать добро». Знаете, кто это сказал? Гейне. Мы гуманисты потому, что уничтожаем нацизм и воюем за человека.

Лиза посмотрела на Зубова снизу вверх, с лёгким прищуром глаз и той улыбкой, с какой люди, склонные к юмору и иронии, встречают слова, претендующие на афоризм или крылатость.

– А что? – почувствовав это, спросил Зубов.

– В общем, правда. Только мы ведь редко в быту говорим об этом.

– Важно, что так думаем, – сказал Зубов. При этом он взял в свои ладони её руку и погладил. Пальцы у Лизы оказались тёплыми и слегка подрагивали. Зубов подумал, что, может быть, это их последняя встреча, о чём она не догадывается, и, уйдя за линию фронта, он больше никогда не увидит Лизу, к которой так влечёт его.

«Я люблю её и мог бы, оставаясь на своей должности, видеть её часто. Изо всех путей к её сердцу я выбрал сейчас, пожалуй, самый длинный, – думал Зубов, – путь через тыл врага, через разлуку».

И ему вдруг вспомнились несколько строк из песни, которую он слышал в санлетучке, когда его везли в госпиталь, очень грустной песни, навеянной тоской фронтовых дорог, расставаниями и бедой.

 
С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь,
С любимыми не расставайтесь,
Всей кровью прорастайте в них.
И каждый раз навек прощайтесь,
И каждый раз навек прощайтесь,
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг.
 

Что же, может быть, остаться, позвонить генералу, придумать какую-нибудь болезнь, открывшуюся старую рану? Он ведь сам вызвался, найдут замену.

– О чём вы думаете сейчас, Александр Петрович? – спросила Лиза.

– А вы о чём?

– О том, что молчание тоже сближает иногда. Разве неверно?

– Верно.

Зубов смотрел на Лизу, на её заблестевшие глаза. Женское красноречие часто ведь выражается не в словах, а в жестах, позе, во взоре.

– Знаете, что мне напомнил этот пруд? До войны я как-то приехала к маме в деревню. Она врач, работала в сельской больнице под Рязанью. Больница была в бывшей барской усадьбе, а вокруг большой заброшенный парк и пруд – такой старый и печальный! Около него хотелось плакать. Я тогда любила бродить по парку, – сказала Лиза, – и мне передавалась его грусть и одиночество. Боже, как тогда остро чувствовалась жизнь, и природа, и даже это девичье глупое и такое сладко-тоскливое одиночество.

– Да, – сказал Зубов. – Да, да!

У него была манера произносить это «да», вкладывая в ёмкое словечко самый разный смысл и эмоциональные оттенки.

– Да, – произнёс Зубов, – я вас понимаю, Лиза.

Вместе с тем если он что-то понимал сейчас, так это то, что в таком разговоре важны не вопросы и ответы, а тот особенный чувственный подтекст, который был понятен им обоим и волновал Зубова. И ещё он твёрдо знал, что не изменит своего решения, что бы ни сулили ему свидания с Лизой, не изменит потому, что не может изменить. Ибо он – это он! Зубов перестал бы себя уважать, если бы поступил иначе.

Он взял руку Лизы, нагнулся и поцеловал её, потом перевернул ладошкой вверх и поцеловал ладошку.

– Вот сидим у пруда – и как будто бы нет войны и не было. Как в мирное время: сад, тишина!..

Зубов не договорил. Где-то сравнительно близко раздался взрыв, над озером прошла воздушная волна, оставив лёгкую зыбь на воде.

Лиза от неожиданности вздрогнула и инстинктивно прижалась к Зубову.

– Неужели орудия достают из-за Одера?

– Нет, это мина, наверно, своя, может быть, подрывают что-то?

– Вот вам: сад и тишина!

Она засмеялась, отодвигаясь от Зубова, и, смущённая, поправила причёску.

– Улыбаться нечему, подумаешь – вздрогнула! Я всё-таки женщина. А вот вы, Александр Петрович, что-то темните или замалчиваете. Не туда ли собрались? – Лиза махнула рукой на запад. – Нет, не пустят! – произнесла она тоном, в котором было больше надежды, чем уверенности.

Зубов промолчал, не поддерживая этой темы.

– А мне с вами работалось легко. И определённо будет не хватать вас. Примите это запоздалое признание, – сказала Лиза. Она казалась искренне опечаленной.

– Я же не за горами, сможем видеться, пока нет боёв.

– Ах, боже мой, какие у нас тут свидания! Берлин будем брать.

И Лиза сделала решительный жест рукой, немного насмешивший Зубова.

Он поймал её руку и снова притянул к себе. Лиза склонила голову на плечо Зубова.

– Я буду думать о вас, Лиза, всегда и везде, – сказал он.

Потом, через полчаса, в нагретой солнцем кабине попутной машины, где от мотора несло бензином, а проникавший в кабину воздух не приносил прохлады, Зубов, вспоминая минуты прощания, чувствовал на своих губах тепло Лизиных губ – мягких, казалось, с чуть запёкшейся корочкой, солоноватых и нежных.

И сладкая грусть, как перед дальней дорогой, полной неизвестности и тревог, и щемящая тоска в предчувствии долгой разлуки с этой женщиной обволакивала и томила его сердце.

8

О том, что он включён в состав разведпартии, Бурцев узнал ещё неделю назад. Началась томительная подготовка. Разведчики изучали по карте местность, проходили специальную тренировку на укромной поляне в лесу, майор Окунев познакомил их с данными, взятыми из допросов захваченных ранее «языков».

Поиск был назначен в ночь с воскресенья на понедельник. Утром группа сопровождения получила запасные диски к автоматам, по пистолету ТТ, тридцать гранат, ножи, ватные куртки, а тыловая группа, состоящая из майора Зубова, антифашиста Венделя и старшины Бурцева, – ещё и штатские костюмы, с тем чтобы надеть их уже за линией фронта. Предполагалось, что в ближнем немецком тылу, поскольку немцы не в состоянии эвакуировать оттуда всё население, наши лазутчики смогут сойти за русских, угнанных из России в Германию на работы, раствориться в толпе беженцев и местных жителей.

После того как разведчики осмотрели оружие и, надев его на себя, всё примерили и подогнали таким образом, чтобы ни одна граната не звякнула при быстром и бесшумном движении, пришёл к ним майор Окунев и объявил свободный день до вечера.

И сначала сам этот «подарок» начальства ошеломил солдат прежде всего своей неожиданностью и ещё тем, что люди не знали, что с этим свободным днём делать на фронте, куда пойти и как провести драгоценное время.

Дома Бурцев в выходной любил смотаться на стадиончик – «поболеть» на футболе. Шёл он туда не один, одному неинтересно, если не с кем поговорить и обсудить игру, а с дружками захватывали стакан и четвертинку водки, которую до войны звали «чекушкой».

Водку или пиво с бутербродами из буфета распивали прямо на трибуне, бутылки бросали под скамейку, а уже после матча орава мальчишек собирала эту «добычу», за сданные бутылки платили какую-то мелочь.

Вообще же выходной день, особенно если он совпадал с «большим футболом», ожидался с нетерпением и таким чувством, словно бы и вся-то жизнь состоит в предвкушении выходного, а затем в ожидании следующего свободного дня.

Бурцев сейчас подумал об этом со сладостной остротой воспоминания о далёкой, мирной и словно бы уже забытой жизни.

Свободный день! Куда его к чёрту денешь тут на Одер-фронте? Ни театра, ни футбола, ни пивной, ни кино. Спать? Нет уж – отоспимся после конца войны или на том свете.

И вдруг Петушков сообщил (откуда только всё знает?), что в штабе предполагается днём концерт силами дивизионного ансамбля. А у штадива и лавка Военторга.

– Володька, ты ушлый парень, всё рассчитал! Искусство почерпнём – раз и выпьем на дальнюю дорожку – два! Приятное с полезным. Замётано, едем! – обрадовался Бурцев. – Настоящий выходной организуем, не суррогат какой-нибудь!..

До штаба дивизии добрались на попутных машинах. Но оказалось, что до концерта ещё ждать два часа, и поэтому в повестке выходного дня на первое место переместился Военторг. Хотя и мало денег у ребят, но на пол-литра наскребли. Устроились неподалёку под соснами, только замаскировав ветвями свой «пикник», прямо как в подмосковном бору – и странно, и забавно, и даже до слёз приятно. А всё так потому, что хотя никто не говорил об этом, но все помнили: отдыхают перед уходом в тыл немцев, откуда не все вернутся.

Выпив, Бурцев стал думать о брате Николае и о том, как он страдает сейчас у фашистов в лагере, представил его себе в полосатой одежде с большим пятизначным номером на спине, бритоголового, худого. Вот бы найти этот лагерь и освободить брата! От одной мысли Бурцеву стало жарко, он расстегнул ворот гимнастёрки и, хотя выпил стакан водки, сейчас не чувствовал опьянения.

– Не берёт, только тяжелит сердце, – признался он Петушкову.

– Слышь, Бурцев, верно говорят: с каким настроением начнёшь пить – такое водка и усиливает. Если хорошее – станешь веселее, с плохим-то и вовсе затоскуешь.

– Сам ты, Володька, пьёшь как курица, а всё знаешь. Всё-то ты, брат, знаешь! – повторил Бурцев, взглянув на этого сталевара из подмосковного городка, милого, с открытой душой пария, к которому он питал симпатию.

Петушков махнул рукой: дескать, не цепляйся. А Бурцев отодвинул бутылку. Пить ему больше не хотелось. Он давно уже заметил, что всякий раз, как начинал думать о брате, сильнее водки пьянила его жаркая, острая, подступавшая к горлу ненависть к немцам в серо-голубых и чёрных мундирах, которых Бурцев видел не только в кино, а сам брал в плен живых, «ещё тёпленькими». И неутолимое желание мести часто вскипало в нём с такой силой, что пружиной подбрасывало с земли. Бурцев вскакивал на ноги и, к удивлению Петушкова, начинал быстро ходить, а иногда и пробегал по дороге десяток метров без всякой видимой к тому причины. Вот и сейчас потребность немедленной физической разрядки овладела им, и Бурцев шагал, размахивая руками, по дороге к той лесной опушке, где должен был состояться концерт.

Через полчаса около небольшой эстрады, которую сколотили сапёры, Бурцева изловил незнакомый капитан, представившийся корреспондентом Радиокомитета.

Фамилия его была не то Ковалёв, не то Ковалевский, он подтащил Бурцева к какому-то тёмному ящику, оказавшемуся звукозаписывающим аппаратом, и чуть ли не в зубы сунул ему похожий на грушу микрофон в металлической сетчатой оплётке.

– О ваших подвигах. Вы, говорят, недавно задержали трёх немецких диверсантов?

– Речь?

– Можно и речь, – кивнул капитан, – но лучше несколько слов: бывалый разведчик делится своим опытом. И коротенько о себе, где родился, где учился, что чувствуете обычно перед уходом в поиск, ваши мечты?

– По радио будут передавать? – осведомился Бурцев.

– Из Москвы.

– И мои мечты?

– Обязательно.

– Вы тоже из Москвы?

– И недавно, – сказал капитан, – можете, товарищ Бурцев, передать также привет вашим родным или друзьям на производстве.

– А Синявского вы знаете? – спросил Бурцев, удивив неожиданным вопросом капитана.