Текст книги "Открытый счет"

Автор книги: Анатолий Медников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

…Прошло время, которое комендант цитадели взял себе для ответа на письмо-ультиматум, и Рыжих снова отправил Зубова и Венделя к воротам крепости.

Лиза получила приказ продолжать вещание по МГУ. Но прежде она в третий раз подошла к воротам цитадели, увидев на этот раз встречу Зубова и Венделя с самим комендантом Юнгом.

Это был грузный человек в сером полковничьем мундире с брюзгливо отвисшими щеками и водянистобеспощадными глазами, делавшими его похожим на Геринга. Появился он перед парламентёрами довольно странным способом… спустившись по верёвочной лестнице с балкона цитадели.

Такой же "цирковой номер" проделал и Кох, щуплого вида военный чиновник с белёсыми бровями и острым, как нож, профилем.

Оба они заявили Зубову, что лично могли бы капитулировать хоть сейчас. Но должны на это получить согласие со стороны всех руководящих офицеров гарнизона цитадели.

– Что, Гитлер отменил в армии единоначалие? У вас теперь коллективное руководство? – иронически спросил Зубов.

– Для окружённых гарнизонов есть особый приказ нашего фюрера, господин майор, – сурово и без тени улыбки ответил комендант, вряд ли способный в эту минуту воспринимать какую-либо иронию.

– Приказ? Какой?

– Приказ гласит, – пояснил Юнг, – что комендант окружённого гарнизона пользуется своими правами начальника лишь до тех пор, пока он руководит сопротивлением противнику. А как только он принимает решение о капитуляции – любой офицер имеет право его расстрелять, а затем объявить себя комендантом для дальнейшего сопротивления.

– М-да! – усмехнулся Зубов. – Узнаю милого по походке. Свирепый приказик! Герр комендант, ваше положение того… пиковое!

– Что? – не понял Юнг.

– Какая же это сволочь, Гитлер! – вырвалось у Венделя. – Что ему до больных, раненых, детей! Бейся до конца за фюрера, а нет, так получишь пулю в затылок.

Комендант не ответил Венделю. Он даже не посмотрел в его сторону. Всё его существо, должно быть, подчинил себе страх за свою судьбу. Если он мог, он бы, наверно, не вернулся в цитадель, где его ожидали эсэсовцы.

– Что же будем делать, господин комендант? – спросил Зубов.

Юнг пожал плечами.

– Я должен подняться в крепость.

– Поднимайтесь, – сказал Зубов, – и прошу вас, будьте красноречивы. Наверно, у вас есть дети в этом городе, не забывайте о них.

Комендант козырнул и направился к стене. Несмотря на всю драматичность этой минуты, Лиза не могла удержаться от внутреннего смеха, наблюдая за тем, как оба немца карабкаются по верёвочной лестнице, качаемой из стороны в сторону.

Через полчаса спустился вниз уже один Кох. Лицо у него было расстроенное.

– Ну? – нетерпеливо спросил Зубов.

Кох сообщил, что остальные офицеры гарнизона на капитуляцию не соглашаются.

– Нет? – удивился Зубов.

– Нет, – повторил Кох.

– Эсэсовцы запугали? Или сами ещё боятся Гитлера? – спросил Зубов, обращая этот полувопрос, полуутверждение не столько к помощнику коменданта, сколько к Лизе и Венделю.

Вот тогда-то Лиза и заметила на лице Зубова уже знакомое ей выражение быстро нарастающей решимости.

– Надо, чтобы кто-нибудь из офицеров поднялся вместе с Кохом наверх в цитадель, поговорить с теми, кто запугивает коменданта, – твёрдо произнёс он.

– Кому подняться? – с тревогой спросила Лиза.

– Я пойду и Вендель, – сказал Зубов.

– Это опасно, вы понимаете?

– Ничего, поднимемся как парламентёры.

– Нет, уж теперь как агитаторы, – горячо возразила Лиза, – а там, наверно, есть такие сволочи, которым терять нечего.

– Обойдётся. Мы группа "Бывалый", а внутри цитадели тоже тыл противника. Так что привычно.

– Напрасно вы шутите, Александр Петрович, напрасно, – повторила Лиза, пытаясь удержать Зубова и вместе с тем чувствуя, что ей трудно говорить от накатившего волнения.

Кох, которому Зубов заявил о желании подняться в крепость для переговоров, ответил согласием.

– Пошли, – заторопился Зубов, словно бы боясь, что его остановят, – пошли быстрее, Вендель!

– Александр Петрович! А попрощаться? Со мной-то! – крикнула Лиза.

Зубов не слышал или же сделал вид, что не слышит, но больше не обернулся. Лиза не успела опомниться, как он уже стоял у стены цитадели и, поддерживая верёвочную лестницу, помогал Коху поймать её ногой.

Так Лиза и не успела сказать Зубову что-то очень важное для них обоих, не успела даже обнять его на прощание. И только когда фигуры Зубова и Венделя, мелькнув на балконе крепости, скрылись затем за массивной дверью, у Лизы сразу резко и остро заболело сердце, как в предчувствии тяжкой разлуки.

19

– Вот и Эльба! – произнёс Мунд со вздохом облегчения. – Но посмотри, Эйлер, что здесь творится?!

– Мост взорван и две переправы тоже, господин штурмбанфюрер!

– Сколько раз я приказывал тебе называть меня просто Карлом! – зло прошипел Мунд.

Они стояли на набережной небольшого городка Ней-Руппина, улицы которого были забиты беженцами и отступающими немецкими частями. Эльба лежала перед ними светло-серой пустынной полосой, по которой лишь изредка проносились катера американцев.

Чуть правее взорванного моста торчали из воды, как гнилые зубы, обломанные бетонные "бычки". Эйлер заметил несколько прогулочных пароходов с разноцветными шезлонгами на верхней палубе. Казалось, они приплыли сюда из какой-то иной, довоенной жизни. На палубах – ни души, как и на пристани. При свете дня к ней никто не приближался из страха быть замеченными американскими патрулями с западного берега.

Мунд погрозил кулаком через реку.

– Лицемеры! Они демонстрируют перед Россией свою союзническую верность… на час, на два! Жестокие и лицемерные Ами!

– Значит, отказывают в переправе, – подтвердил вслух свою догадку Эйлер, – даже беженцам и раненым?

– Да, да, да! – взорвавшись, заорал Мунд. – А то какого чёрта мы бы топтались здесь!

Говоря это, Мунд пристально смотрел на плоскодонную металлическую лодку, проплывающую посредине Эльбы. У мотора на корме сидел солдат-негр в серой рубашке и брюках, а два американских солдата стояли в лодке, с усмешкой снисходительного превосходства разглядывая восточный берег.

– Ишь, хозяевами смотрят! – выругался Мунд.

– Так куда же нам идти? – спросил Эйлер.

– Всё-таки на запад. Только на запад! Слушай меня внимательно и запоминай, – жарко зашептал Мунд в ухо Эйлеру. – Пройдёт время, и всё изменится. Время – великий исцелитель. Оно смоет ту грязь, которой сейчас обливают фюрера. Новые поколения немцев оценят наше время великих походов и покорения чужих стран. Надо только переждать и перетерпеть… "Мы ещё живы, и мы ещё дышим!.." Так сказал доктор Геббельс. А пока я дышу, я надеюсь! Ночью мы переберёмся на ту сторону. Со мной не пропадёшь, – решительно заявил Мунд и схватил Эйлера чуть повыше кисти, сильно и ободряюще сжав руку.

Эйлер промолчал. Чего ему искать на том берегу? Где бы он хотел сейчас очутиться – так это на Одере, в своём городке, в родном доме. И, только зная вспыльчивый нрав скорого на расправу Мунда, Эйлер не решился признаться ему в этом.

"Подождать до ночи? Ну что ж, подождём, там видно будет", – подумал Эйлер.

Они вышли из Ней-Руппина и попали в лес южнее города. Он весь буквально кишел сторонящимися друг друга группами военных людей и в штатском. Все они искали способа перебраться через Эльбу.

Русские ожидались здесь со дня на день. Они гнали впереди себя разрозненные остатки 9-й и 12-й немецких армий. Непрерывными дневными и ночными переходами эти части старались оторваться от противника, в то время как их арьергарды сдерживали преследующих.

Среди беженцев, очутившихся на Эльбе, ходили слухи, что русские уже встретились с американцами неделю назад в районе Торгау, а немцы восточнее города Стендаля создают предмостное укрепление и строят там переправы, несмотря на официальный отказ американского командования.

Услышав об этом, Мунд уверенно заявил:

– Вот увидишь, американцы будут смотреть сквозь пальцы на эти переправы. В конце концов, они прикроют нас своими спинами. Главное – уйти от русского плена.

Эйлер кивал, но продолжал отмалчиваться. Для него наступил тяжёлый час испытания, час принятия решения, которое определит многое, если не всё в его будущей жизни. Перейти сейчас Эльбу – значит переломить свою судьбу. Здесь, в этом лесу вблизи Ней-Руппина, Эйлер это понял со всей ясностью. Надо сделать выбор, решающий, может быть, роковой.

"Ну что же, Эйлер, думай, – сказал он себе. – Думать много – это ещё не значит думать долго!"

Как же всё это сложно и трудно. Он жил с Мундом и в Берлине, разве мало он думал в бессонные ночи, когда смотрел на горящий город или бежал в убежище, слыша за спиной нарастающий свист бомбы, которая разрывалась где-то совсем рядом!

И всё-таки тогда в нём ещё не созрела решимость сделать окончательный выбор. Да, тогда он колебался, на что-то надеялся, мучительно ждал каких-то перемен, а пока подчинялся воле и приказам Мунда.

В тот день, когда штурмбанфюрер и он дезертировали из батальона особого назначения, они чудом выбрались из центра города через парк Тиргартен, а оттуда на Халензее и Целендорф, юго-западную окраину Берлина. К счастью, у Мунда нашлась карта города, и он показал на ней, как Берлин взят в клещи войсками двух русских фронтов, соединившихся у Кетцина.

– Что же делать? – спросил тогда Эйлер.

На это Мунд ответил, что если они переоденутся в штатское, то, возможно, им удастся проскочить через неплотные боевые порядки русских. По слухам, они, не обыскивая, пропускали беженцев и на восток и на запад…

В Целендорф Мунд и Эйлер попали как раз в тот момент, когда танковая часть русских, готовясь к дальнейшему продвижению вперёд, накапливала боевые машины на улице под прикрытием стен домов. Эйлер, к изумлению Мунда и удивившись сам своей смелости, подошёл к молоденькому лейтенанту в танковом комбинезоне и со шлемофоном на голове и попросил хлеба.

– Гляйх, – ответил лейтенант и почему-то заулыбался, словно бы обрадовался этой просьбе, потом через командирский люк полез в танк, вынеся оттуда полбуханки хлеба.

– Зачем вы идёте из города? – тут же спросил он, покровительственно похлопав Эйлера по плечу. – Мы тут на днях кончаем войну, и начнётся хорошая, мирная жизнь.

– У меня там… больная… тёща… – запихивая в рот большой кусок, с трудом выговорил Эйлер и неопределённо махнул рукой куда-то на юг.

– Он так любит тёщу, что рискует жизнью. Это редкий человек! – снова улыбнулся лейтенант. Он тут же повторил это по-русски, показывая на Эйлера другому танкисту, чья большая голова в шлеме, похожая на чёрный кочан капусты, высунулась из люка.

– А у того, – лейтенант кивнул на Мунда, – тоже тёща?

– Мать.

– Ну, привет старушке. Ауфвидерзеен!

Теперь он уже просто захохотал, открывая крупные, молочной белизны зубы.

– Данке шен, – пробормотал Эйлер, отходя.

…– А ты молодец! – шепнул Мунд, когда они, миновав танковую колонну, вышли на шоссе, ведущее к городу Бранденбург.

Здесь уже на дорогах и в лесах им начали встречаться группы немецких солдат, бредущие в разных направлениях. Сплошного фронта, видимо, не существовало. Однако они старались избегать своих ещё в большей степени, чем русских. Всюду шныряли отряды военно-полевой полиции, на месте расстреливавшие дезертиров.

В Бранденбурге очутились к вечеру. Город выглядел вымершим. Давно прошли для Германии те времена, когда люди под вечер выходили на улицы погулять в своё удовольствие. Правда, по слухам, там, за Эльбой, мало что изменилось: и города не разрушены, и немцы не боятся расхаживать по скверам. Но за Эльбой Эйлер не бывал. А в Бранденбурге… они прошли от окраины к центральной площади, где рядом с ратушей и торговым центром располагалось здание комендатуры, и не встретили… ни одной женщины.

Война давно загнала их в норы бомбоубежищ, в подвалы домов. Молодые рядились старухами, горбились, одевались похуже, и, глядя на них, Эйлер всё чаще с болью в сердце вспоминал свою Ганни, которая там, за Одером, тоже, наверно, боится выглянуть днём на улицу.

Что война несёт женщинам? Страх! Страх перед бомбёжкой, перед эсэсовцами, перед полицией и в ожидании прихода русских.

– Бедная Ганни! – вслух вырвалось у Эйлера.

– Что ты там бормочешь? Посмотри-ка, кто там болтается на виселице, у тебя острее зрение, – толкнул локтем Мунд.

Эйлер вгляделся. Действительно, там впереди, перед зданием комендатуры, на деревянной виселице, слегка раскачиваемой ветром, висел труп военного. Рядом не было часовых, и мертвец, вытянувший руки по швам, казался единственным бессменным караульным на этой площади…

– Наш офицер, господин штурмбанфюрер… вот только не могу различить погон.

– Вижу, что наш, – пробормотал Мунд.

К самой виселице они не подошли, остановились поодаль. Крупная надпись на доске, укреплённой на груди покойника, извещала:

"Начальник Бранденбургского гарнизона полковник Цильнер вчера предлагал гарнизону сдаться русским. За что и повешен. Вот что ждёт всех изменников и дезертиров!"

– Так! – шумно выдохнул Мунд. – Значит, это сам начальник гарнизона!

– Город всё равно сдадут завтра, послезавтра… Он, наверно, хотел избежать напрасных жертв!..

– Фюрер запретил сдаваться, – изрёк Мунд, и Эйлер осёкся. Он не посмел сказать Мунду, что они ведь тоже, по сути дела, дезертиры, убежавшие из Берлина. Есть люди, которым трудно возражать, такую слепую ярость они вкладывают в каждое своё слово.

Полковнику Цильнеру было, должно быть, около пятидесяти. Посиневшее его лицо с седой щетинкой усов и вылезавшими из орбит глазами словно бы в упор смотрело на Эйлера.

– Вы пойдёте в комендатуру, господин штурмбанфюрер?

– Я хотел увидеть… этого Цильнера. Видишь ли, Эйлер… я знал его немного раньше. Хотел именно с ним поговорить… Но раз такое дело… Лучше двинемся побыстрее в Ней-Руппину, – ответил Мунд.

…Когда они поспешно покинули Бранденбург, над городом и рекою Хафель сгущались сумерки. Так же, как и сейчас над Эльбой. Наползал туман, усиливая ту серую пелену, что висела в воздухе и размазывала очертания деревьев и берега.

– Переправимся сегодня в тумане, это удачно. – Мунд клацал зубами, точно от озноба, хотя в лесу и не было холодно. – Я договорился с одним капитаном, он берёт нас в лодку со своими людьми.

– Господина Деница мы не увидим больше? – спросил Эйлер, повинуясь внезапно появившемуся у него желанию подразнить самоуверенного штурмбанфюрера, умеющего так быстро менять свои суждения, и всякий раз у него выходило, что он прав.

– Иди ты к чёрту со своим Деницем! – выругался Мунд.

– Ну, ладно, – покорно согласился Эйлер.

Они сидели в оставленном кем-то шалаше, и, прислушиваясь к свисту ветра в лесу, Эйлер вдруг вспомнил радиопередачу русских на Одере и то, как Дениц приказал стрелять батарее на голос диктора, его жены и детей. Возможно, он тогда и убил их, пока Эйлер со слезами валялся у него в ногах, умолял гроссадмирала прекратить огонь.

И, припомнив это, Эйлер тихо застонал, как от боли.

Потом ему вспомнился фюрер, не открывая рта пославший на бессмысленную смерть мальчишек из школы морских курсантов, и русский офицер-танкист, давший Эйлеру кусок хлеба, и труп полковника Цильнера, хотевшего сохранить от разрушения Бранденбург.

Он многое вспомнил за двадцать минут, и всё пережитое Эйлером за последние месяцы поднялось в нём такой бурной волной тошноты и омерзения, что он вскочил на ноги, словно бы хотел сбросить с плеч своих давившую его тяжесть. Много, слишком много хлебнул он на фронте, в Шведте, в Берлине и на этой дороге бегства к Эльбе. Так много одно сердце не выдерживает, оно или разорвётся, или окаменеет.

"Пусть уж лучше разорвётся!" – подумал Эйлер.

– Пошли, – толкнул его Мунд.

Стемнело. Они вышли к берегу. Резко усиливался ветер и разогнал туман. Выглянула луна. Берег серебристо заблестел. Точёные блики двигались по металлическим уключинам старой рыбацкой лодки.

– Скорее, скорее! – торопил Мунд.

Эйлер подождал, пока все, кто вышел из леса к лодке, влезут в неё. И когда в лодку грузно прыгнул Мунд, Эйлер молча повернулся спиной и не торопясь зашагал к лесу.

– Куда, мы отплываем] – крикнули ему.

"Домой, – ответил про себя Эйлер, – домой, домой, а там будь что будет. Счастливой вам переправы, господин штурмбанфюрер, и чтобы мне не встречать вас больше до самой смерти".

– Стой, мерзавец! – завопил Мунд. – Идёшь сдаваться? А присяга?

Эйлер обернулся.

– Не ори, взбудоражишь американцев, тебе же будет хуже, – крикнул он в ответ и, повинуясь инстинктивному чувству опасности, бросился на землю.

Над головой его просвистела автоматная очередь.

– Убивать! За что?

Эйлер поднял свой автомат и ударил из него короткой очередью по темнеющему силуэту отплывающей лодки.

– Будьте вы все прокляты! – закричал он во весь голос и, не пригибаясь, бросился бежать к лесу, чтобы не видеть ни берега, ни лодки, ни Мунда, который от бешеной своей злобы может кинуться за Эйлером в погоню.

"Домой, домой, домой!" – вопило всё его существо. Он ломился в непроглядную темень леса. Ветви царапали ему лицо. Стволы деревьев больно толкали его. Эйлер падал, вскакивал и снова бежал, пока горячее сердце не подошло к самому горлу, и, чувствуя, что задыхается, Эйлер упал лицом в траву…

20

Пока Зубов поднимался по неудобной верёвочной лестнице, изгибавшейся под тяжестью его тела, он весь ещё был во власти порыва, охватившего его, и не думал о том, куда он попадёт. Между тем он влезал в казематы старинной и зловещей крепости.

За дверью небольшого балкона и коридором, через который провели парламентёров, Зубов увидел металлические двери с тяжёлыми металлическими засовами. За ними могли оказаться и своеобразные бастионы для ведения огня, и просто тюремные камеры, ныне приспособленные для каких-либо нужд располагавшегося здесь гарнизона.

Вскоре Зубова и Венделя ввели в продолговатую, угрюмую комнату с низким бетонным сводом, без окон и с единственной дверью, через которую можно было пройти, только слегка согнувшись.

Здесь вдоль левой стены выстроилась группа военных чиновников в чине майоров и подполковников и несколько, судя по погонам, строевых офицеров. Между ними были и эсэсовцы, однако никто из них не рискнул сейчас надеть чёрный мундир.

– Господа, – обратился к ним комендант Юнг, – перед вами представители русского командования с предложением о капитуляции.

В комнате наступила зловещая тишина. Зубов и Вендель почувствовали себя в фокусе всеобщего внимания. Два десятка глаз, сумрачных, напряжённых, более или менее откровенно враждебных, впились в них.

– О положении в Берлине вы знаете, господа, – тусклым голосом продолжал Юнг, – возможно, что война подходит к концу, по мы должны оставаться верными своему долгу и присяге. Весь гарнизон остаётся в цитадели, пока от Верховного командования немецкой армии не поступит общий приказ о капитуляции. Но я не препятствую желанию русских парламентёров сделать нам подробные разъяснения.

И Юнг кивнул Зубову, приглашай его начать речь.

Но Зубов прежде обежал взглядом ряды стоявших перед ним немцев. И увидел замкнутые, словно бы покрытые каким-то серым налётом лица, в большинстве своём немолодые. Почти у всех мятые, давно не чищенные мундиры.

"Да это военные чиновники, – подумал Зубов, – так бы они и оставались неказистыми тыловиками, если бы в силу случайностей войны не оказались бы подневольными защитниками последней в Германии и в этой войне цитадели".

– Господа, перед вами человек, который все последние дни находился в Берлине и многое видел, – начал Зубов, стараясь таким вступлением расположить этих офицеров к доверию. Он хотел, чтобы голос его звучал искренне. – Город падёт с часу на час. Сопротивление берлинского гарнизона, если оно ещё продолжается, бессмысленно, так же как и ваше, господа! Я хочу вам сообщить, что в освобождённых районах Берлина налаживается нормальная жизнь: открываются магазины, введены продовольственные карточки. Теперь о положении в Шпандау. Наши войска, обтекая цитадель, ушли далеко на запад. Взят Бранденбург, взят Кладов. Его гарнизон капитулировал. Один из его командиров, полковник Ганс Мюллер-Андерсен, находится у нас в штабе, и вы могли бы с ним поговорить о положении на немецком фронте, которого, по сути дела, уже нет, он распадается.

Зубов сделал паузу – хотел почувствовать, налаживается ли хоть какой-нибудь контакт с "аудиторией". Он привык допрашивать захваченных в плен гитлеровских офицеров, а не агитировать их, находясь в их же крепости. Как пробиться словом через наглухо застёгнутые серые френчи – к сердцу и разуму военных чиновников, запуганных эсэсовцами, одуревших от гитлеровских кровавых приказов, от неизвестности и страха перед ожидавшим их возмездием?

– Вы знаете, господин комендант, что сегодня, тридцатого апреля, в три часа дня Гитлер покончил с собою? – спросил Зубов, заметив, как бледнеет от его слов лицо Юнга, хотя вряд ли именно сейчас впервые комендант услышал об этом. Немецкое радио передавало о смерти Гитлера, а в цитадели имелся, конечно, приёмник. – Это уже не событие, это только известие, оно ничего не меняет в ходе войны, – добавил Зубов, словно бы хотел успокоить этим коменданта. При этом он даже чуть-чуть улыбнулся Юнгу, скорее непроизвольно, чем осмысленно, только из желания поскорее вытащить этих ошеломлённых событиями нацистов из явно затянувшегося кризиса безволия. Для их же пользы. Но всё же это была ошибка. Людям, привыкшим к деспотизму силы, любая человечность всегда кажется признаком слабости.

– Фюрер написал завещание, и теперь у нас есть президент гроссадмирал Карл Дениц! – громко и отчётливо, должно быть подбадривая себя звуками своего голоса, заявил Юнг с упрямой верой чиновника в то, что власть, которой он привык подчиняться, не оставит его своими заботами. – Дениц находится сейчас в Плене. Там есть радиостанция, и мы получили приказ.

– А какой это приказ? – спросил Зубов.

Он-то знал, что Дениц призвал все части вермахта "продолжать борьбу против большевиков".

– Так какой же приказ, господа? – после паузы повторил свой вопрос Зубов.

Юнг уклонился от ответа. Конечно, он понимал, что по логике своей содержание этого приказа должно было поставить Шпандаускую цитадель под огонь русских пушек. Тех, кто продолжает борьбу, уничтожают.

– Что же вы замолчали, господин комендант? – сказал Зубов с чувством нравственной брезгливости к явному двурушничеству Юнга, который хотел оставаться верным "присяге" и боялся утратить расположение русского командования.

Да, он смутился, этот комендант-профессор, и начал что-то бормотать насчёт англичан и американцев, против которых новый президент тоже якобы намерен сражаться, если они будут препятствовать достижению каких-то его, Деница, целей.

– Так как же с капитуляцией, господа? – строго спросил Зубов, заметив, что при упоминании о новом правительстве Деница лица военных чиновников оживились, в углах послышался шёпот и шевеление и даже в тусклых водянистых глазах коменданта Юнга забегали огоньки надежды.

Юнг зябко повёл плечами и оглянулся на сидящих сзади. У него было сейчас страдающее лицо человека, которому могут выстрелить в спину, едва он произнесёт хоть одно неосторожное слово.

"А ведь и могут действительно пристрелить согласно приказу Гитлера, не отменённого Деницем", – подумал Зубов и поймал себя на том, что на какое-то мгновение он сочувственно отнёсся к мучениям Юнга, на красном, покрывшемся пятнами лбу которого проступил крупный пот.

– Гарнизон обязуется не произвести ни одного выстрела, – наконец выдавил из себя Юнг.

– Этого нам мало, – резко сказал Зубов. – Имейте в виду, что, если капитуляция будет отклонена, советское командование ничего не сможет гарантировать гарнизону цитадели.

– Что же делать? Мы не можем изменить присяге!

– Кому, чёрт побери, Гитлер уже сдох! – не сдержавшись, выкрикнул Зубов. – Подумайте о ваших раненых, им нужна медицинская помощь, а не ваша присяга.

Вендель предостерегающе толкнул Зубова в бок. Но Зубов не мог остановиться, взбешённый упорством гитлеровцев и их жестокостью по отношению к своим же раненым.

– Чего вы тянете? – горячо продолжал Зубов, сейчас уже уверенный, что большинство офицеров склоняются к капитуляции и только не могут преодолеть последние колебания. – Вам мало информации? Не верите, что идёт массовая сдача в плен ваших солдат? Мы дадим вам возможность ещё раз убедиться в правдивости наших сообщений.

Он выкрикнул это, решительно наступая на притихших немцев. Всё получилось неожиданно. Ещё за минуту до этого Зубов не собирался делать коменданту никаких новых встречных предложений. Идея пришла ему в голову внезапно. И он тут же высказал её на свою ответственность и риск, всё равно он не смог связаться со штабом.

Он видел сейчас, что комендант вытянул шею в ожидании, глядя с удивлением на русского парламентёра, который так заботится о больных и раненых в цитадели, словно бы это были его соотечественники, а не немцы.

– Мы можем послать кого-нибудь из офицеров вашего гарнизона на… фронт, для ознакомления с положением немецких частей, – заявил Зубов, добавив, что этому "посланцу" в его "командировке" и после гарантируется безопасность и, конечно, благополучное возвращение.

Комендант неожиданно легко и с явной радостью согласился. Он видел в этом спасительную оттяжку и разделял с другими немцами, сидевшими в этом каменном мешке, желание из уст своего офицера узнать, что творится сейчас в Германии.

Быстро нашёлся и "делегат". Им, по рекомендации Юнга, оказался лейтенант по имени Альберт – длинноногий, стройный и едва ли не единственный по-военному подтянутый офицер, который молодцевато прищёлкнул каблуками, представляясь Зубову. Ему было лет двадцать пять, и Альберт выглядел "свежее" других офицеров.

Зубов тут же предположил, что этот лейтенантик пользуется довернём не только коменданта, но и эсэсовской части гарнизона.

– Вендель, вы спуститесь вниз и доложите в штабе обо всём, что здесь происходит. Я надеюсь, что там одобрят мою политику… А я останусь в цитадели… агитировать дальше…

Затем он с таким решительным видом протянул руку Венделю, словно, предвидя возражения, заранее предупреждал, что отметает их.

– Товарищ майор, зачем вам оставаться добровольным заложником?

– Выполняйте, Вендель, выполняйте, всякие "зачем" и "почему" будем выяснять после войны, – заметил Зубов, потому что Вендель пытался ещё что-то добавить, но, взглянув в лицо Зубову, замолчал.

– Ну вот, хорошо, идите, Вендель, – повторил Зубов, – немцы на нас смотрят и ждут… И привет там… на воле… – пошутил он, когда вместе с Юнгом вышел на балкой, чтобы помочь спуститься по верёвочной лестнице Венделю и Альберту.

Когда Зубов вернулся в комнату, здесь уже было пусто. Сославшись на дела службы, ушёл и комендант. С Зубовым остался Кох и часовой, выросший у дверей, не то охранять, не то сторожить парламентёра.

"Похоже на арест!" – подумал Зубов, но решил пока не протестовать, а поговорить с Кохом.

– Вы не родственник Эриха Коха из Кёнигсберга, – Зубов настраивался на "светскую" беседу, – и, надеюсь, не родственник Карла Коха, бывшего коменданта Бухенвальда?

– Но я работал в Бухеивальде на стройке, как военный инженер, – вдруг признался помощник коменданта.

– Да что вы? – воскликнул Зубов. – Любопытно! И знали Ильзу Кох?

– Знал, знал, но сейчас не хочется вспоминать эту красотку, – пробурчал Кох.

– Она, как жена коменданта, имела право выбирать молодых мужчин с красивой татуировкои на груди и спине и приказывала убивать, чтобы получить их кожу, – сказал Зубов.

– Не слышал, не слышал! А вы весьма осведомлённый человек, господин майор, – сказал Кох, приподняв свои тонкие брови. – Очень знающий русский разведчик, да? – спросил он уличающим тоном, и в глазах его даже блеснула радость сыщика, напавшего на след.

– Нет, не разведчик, но… я вам признаюсь, что в войну изучал вашу армию и ваш тыл… Такая уж моя военная служба. И поэтому со всем знанием дела и обстановки в Германии я вам убедительно советую сложить…

…Зубов не успел договорить. Дверь комнаты распахнулась. В неё ворвался комендант цитадели. Лицо его трудно было узнать. Ещё недавно выражавшее сомнение и нерешительность, оно сейчас горело воинствующей злобой. Молча он схватил Зубова за руку и потащил на балкон цитадели.

– Что вы нам болтали? Капитуляция, капитуляция! – в самое ухо Зубова заорал комендант. – Наступают немецкие части, колонны танков, пехота, видите, чёрт вас побери!

Поражённый Зубов действительно увидел колонну немецких танков, с грохотом и лязгом вкатывающуюся на площадь перед цитаделью. Танки с ходу били из орудий. В Шпандау всюду зарокотали пулемёты.

Комендант вытолкал Зубова с балкона, и его потащили не в ту комнату, где он беседовал с Кохом, а в другую сторону по длинному коридору с низким бетонным сводом, в самый его конец и втолкнули в камеру.

– Вы провокатор, а не парламентёр! И мы вас теперь расстреляем! – заорал комендант. Потом он больно толкнул Зубова кулаком в грудь.

Закрылась железная дверь, и лязгнули засовы.

– Позвольте, что вы делаете! Я парламентёр! – закричал Зубов, ударив кулаком в дверь.

– Взбесились, парламентёра в тюрьму! – продолжал он кричать по-русски, забыв, что комендант не может его понять да теперь уже и услышать, потому что его грузные шаги замерли в глубине тюремного коридора.

– Сволочи, фашисты! – ругался Зубов просто затем, чтобы успокоиться после всего, что произошло в эти несколько минут.

Сейчас он понимал, что случилось что-то непредвиденное и необъяснимое. Эти немецкие танки – откуда они? Свалились, как с неба! Что ему делать? Бить кулаками в железную дверь? Ждать? Смириться? Может быть, вначале осмотреть камеру, куда его засунул злобный толстяк комендант?

Зубов повернулся спиной к двери и в полутьме, разбавленной лишь слабым светом из высоко расположенного окошка, оглядел всю камеру. Это была маленькая одиночка с голым остовом кровати слева и баком параши справа, с деревянным щитом-"намордником" на окне, закрывающим небо, с зеленоватым от сырости бетоном стены. Зубов потрогал её рукою и тут же отдёрнул. Ладонь покрылась ржавой слизью.

На железном ребре кровати сидеть было больно. Зубов сел прямо на пол камеры, подстелив кожаную куртку, которую, по счастью, надел, направляясь в цитадель.

Конечно, он мог ожидать чего угодно от этого шага, но только не тюрьмы. Откуда появились в Шпандау немецкие танки? Уж не померещилось ли всё это? Нет, видно, не померещилось.

В нём постепенно остывало возбуждение, всегда взвинчивающее нервы в минуту внезапного несчастья. В камере было холодно, и Зубов начинал замерзать. Вместе с ознобом приходила холодная ясность мышления. Положение его тяжёлое. Об аресте не знают и не могут узнать в штабе. Если немцы прорвали здесь линию фронта, это ничего не сможет изменить надолго, но, чтобы разделаться с "парламентёром-обманщиком", времени у коменданта хватит.