Текст книги "Открытый счет"

Автор книги: Анатолий Медников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Потом Лиза добавила:

– За участие в передаче от имени советского командования вам спасибо, фрау Эйлер.

Но фрау Эйлер не ответила ей. Может быть, после пережитого она не могла ещё прийти в себя или боялась, что, заговорив, снова вызовет огонь заодерских батарей.

Лиза оставила её в покое. Она вытащила из полевой сумки тетрадь, пометила в ней час и продолжительность передачи. По возвращении в штарм она напишет очередное политдонесение, где будет сказано, что к звуковещанию на переднем крае обороны на Одере привлекались сегодня работающий в седьмом отделении антифашист Вендель и местное население.

И уже не в первый раз, как примечательный факт, Лиза отметит, что на стороне противника во время передачи последних известий, выступления антифашиста и жены немецкого солдата стояла тишина. Немцы открыли ожесточённый огонь нескольких батарей, как только диктор начал передавать решения Ялтинской конференции…

3

Бронированный чёрный лимузин с неотступным «хвостом» сзади – машиной охраны – продвигался по разрушенным бомбёжкой улицам восточной части Берлина – Карлхорст, затем по Франкфуртераллее, прямой как стрела, добрался до кольцевой берлинской автострады, опоясывающей город.

Гроссадмирал Дениц дотронулся рукой в перчатке до плеча шофёра.

– Налево по автостраде, а потом на северо-восток. Мы едем к Шведту.

Дениц сложил руки на коленях. Он любил сидеть в машине, распрямив плечи и торс, высоко и прямо держа голову, так, что и через боковое окошко машины был виден только его строгий, орлиный профиль. Его военно-морская фуражка с высокой тульёй и большим козырьком, низко надвинутым на лоб, держала в тени зеленоватые, как у кошки, с узким разрезом глаза, оттенённые ещё и желтизной подглазных мешочков – следа больной печени, бессонных ночей и усталости.

Дениц смотрел на дорогу, часто прикрывая веки, потому что берлинские улицы, автострада и особенно идущее на восток шоссе представляли собой картину хаоса и бедствия, однообразную и унылую, вызывающую у него отвращение.

Неисчерпаемые потоки беженцев из восточных провинций рейха заполнили собой всё вокруг. Эти потерявшие спокойствие, немецкую выдержку и организованность люди, эти женщины, и дети, и старики со своим жалким скарбом, тележками, тачками, велосипедами забили обочины дороги и близлежащие рощи, мешали продвижению танков и артиллерии и, конечно, дурно влияли на моральное состояние солдат.

К тому же краснобай Геббельс уговорил Гитлера применить после отхода от Варшавы тактику выжженной земли, подобно русским, которые, отступая, взрывали и жгли свои заводы, мосты, склады. Но у русских в период их неудач за спиной осталась ещё громаднейшая территория, на которой можно было бы разместить десять Германий. Слепое копирование тактики с потерей чувства реального – к чему оно могло привести? Конечно, только усилить общий хаос, затруднить маневрирование армий, подброску резервов к фронту. Конечно, эта тактика не облегчала и продвижение советских войск.

Германия напоминала огромный, развороченный муравейник. Машина Деница, с воздуха тоже, наверно, похожая на чёрную букашку с глянцевито поблёскивающим панцирем, всё время задерживаемая пробками на дорогах, беженцами, маршевыми ротами фольксштурмовцев, завалами, разбитыми мостами, хотя и медленнее, чем обычно, но всё же одолевала те шестьдесят, только шестьдесят километров, которые отделяли Берлин от линии фронта и русских.

Дениц, словно бы кусая невидимую соломинку, шевелил губами и думал о тех, с кем он говорил несколько часов назад, в Берлине, когда его провели по длинным коридорам, лестницам и переходам, через массивные железобетонные двери в комнату на подземном этаже Новой Имперской канцелярии. Это был «бункер фюрера».

Гитлер принял его, прилетевшего из Гамбурга, в три часа ночи. Обычно фюрер не ложился спать раньше четырёх, дремал же он утром или днём, и, приноравливаясь к странному режиму этого человека, именно за полночь интенсивнее всего работал ОКБ – оперативный штаб руководства войсками, рассылая во все концы боевые директивы.

Дежурный адъютант Гитлера генерал Будгдорф, встретив Деница в приёмной, сообщил ему, что Гитлер просит подождать, потому что занят сейчас важным делом. И Будгдорф шепнул Деницу, что фюрер взял из сейфа какие-то документы и сжигает их.

– Там! – Будгдорф показал глазами на потолок.

Дениц понял – во дворе Имперской канцелярии.

– С ним только Гюнше, – добавил он.

Дениц хорошо знал гиганта эсэсовца Гюнше, преданного телохранителя Гитлера, и сейчас представил себе две фигуры – худощавую, сутулую Гитлера и высокую, атлетическую Гюнше, склонившиеся над красным пламенем костра, где сгорают секретные документы.

И он молча кивнул Будгдорфу, так, словно бы оценил всю важность того, что делает фюрер, однако сердце его овеял холодок предчувствия близкой развязки событий.

Сейчас откровенность Будгдорфа он мог объяснить только тем, что он, Дениц, входил в тот узкий круг высших чиновников империи, в тот самый кружок людей «номер один», с которыми встречался Гитлер. Даже руководящие генералы вермахта почти никогда не виделись лично с Гитлером, воспринимавшим свой штаб не более, чем хорошо налаженный часовой механизм, отдельные детали которого были ему совершенно не интересны.

Но и Дениц не находился с фюрером в личных отношениях, да и, кажется, никто из его ближайшего окружения, даже лечивший Гитлера доктор Морель. Объяснение этому надо искать в бесконечной настороженности и подозрительности Гитлера, а также в его почти мистическом отношении к себе, как к избраннику нации и верховному руководителю войны.

В годы успехов Германии Деница не только завораживала, но и подавляла воля Гитлера. Он – кадровый морской офицер – увлёкся нацистскими идеями, громом побед, великогерманским шовинизмом, всё это импонировало ему. Все они в те годы, опьянённые податливостью не только немецкого народа, но и, казалось, самой истории, потеряли чувство реального. Всякая бесконтрольная власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно. Сейчас Дениц мог себе в этом признаться.

Что он думал о Гитлере? Разве его одно время не удивляло, что немецкие генералы и учёные получали приказы от бывшего ефрейтора, освобождённого по душевной болезни от военной службы? Удивляло, ну и что же? Ведь он, Дениц, уже имел не раз возможность наблюдать, как высшей стратегией занимаются вовсе не генералы и в конце концов военными командуют штатские.

Но когда победы сменяются поражениями, штатские становятся ответственными за неудачи. Так будет и с Гитлером в конечном счёте, ибо немецкая армия всегда непогрешима.

В последнее время Дениц всё чаще спрашивал себя – представляет ли Гитлер, что ждёт их всех?

Однажды в своей Растенбургской ставке, в Восточной Пруссии, Гитлер наедине сообщил Деницу трагическим шёпотом: «Я принял одно очень важное решение, Дениц, когда-нибудь вы о нём узнаете».

Это было ещё в конце сорок четвёртого года. Что он имел в виду? В случае поражения – самоубийство? Понимал, что война проиграна? Но почему же тогда все попытки военных советников объяснить ему ситуацию на фронтах Гитлер отметал своей волей и никого не хотел слушать?

А они, генералы и адмиралы, всё равно шли за Гитлером. Они шли и пойдут за ним до конца. А почему? Это другой вопрос, и об этом Дениц не хотел сейчас думать.

Так почему же фюрер всё время кричит о предательстве, о коррупции в руководстве войсками и даже о предательстве в СС – его, фюрера, любимом детище?

Ещё неделю назад во время очередного приёма в атом же подземном бункере, где Деницу всегда было душно, он, осмелившись, спросил:

– Мой фюрер! Вы так много говорите о предательстве военных руководителей и войск. Верите ли вы в это?

И что же Гитлер? Он посмотрел на него в ответ почти страдальчески, и взгляд его говорил, что только дурак мог бы задать такой вопрос.

– Все неудачи на Востоке только результат предательства, – сухо изрёк он.

Конечно, себя он считал безупречным. В таком случае он – Дениц – полагал, что фюрер, столько раз твердивший о своей чудодейственной воле, которая одна позволяет ему успешно вести войну, мог бы под конец оставить для себя лишнюю её толику. И держаться покрепче.

…Когда Гитлер сжёг свои бумаги на костре и вернулся в бункер, его внешний вид не понравился Деницу. Особенно усилившаяся сутулость, заметное дрожание левой руки, а также блуждающий взгляд, словно бы Гитлер всё время нервно искал что-то, но ни на чём не мог остановиться.

– Здравствуйте, Дениц, – глухо произнёс он, и Дениц ощутил вялое пожатие его тёплой и немного потной ладони.

Дениц хотел спросить, как чувствует себя Гитлер, но вовремя спохватился. Один знакомый генерал, вслух заметивший, что фюрер выглядит неважно, был тут же отправлен на фронт с понижением, и Дениц вспомнил об этом. Человек, который решил заменить собой бога, не мог плохо выглядеть.

– Ваши моряки, списанные с кораблей, отправлены на Восточный фронт? Я на них надеюсь, – сказал Гитлер.

– Это верные вам войска, мой фюрер, – ответил Дениц.

– И всё-таки я прошу вас поехать на Восточный фронт. Передать им мой привет. Это их воодушевит.

– Конечно, мой фюрер, – с пафосом произнёс Дениц, разглядывая какие-то волокнистые пятна на щеках Гитлера и то, как он, прищурившись, держал близко около глаз лист бумаги. Будгдорф рассказывал ему, что у Гитлера начало слабеть зрение, и в Имперской канцелярии существовала специальная «пишущая машинка фюрера», литеры на которой были в четыре раза больше нормальных.

– Мы выстоим, создав несокрушимый Одер-фронт. У Кюстрина, у Шведта, на Зееловских высотах приготовим русским кровавую баню. И начнём большое наступление. Как русские под Москвой. И наши армии вновь обретут силу и славу! Вы слышите, Дениц!

Гитлер, по обыкновению своему, бросил подозрительно-настороженный взгляд на Деница. Проверял – вериг ли он ему?

Гитлер оживился, даже стал меньше сутулиться, как обычно самовозбуждаясь от звуков собственного голоса.

– Конечно, конечно, мой фюрер, – быстро склонил голову Дениц.

«На что же он надеется, что мы снова дойдём до Москвы?» – подумал Дениц. Однако он не возразил Гитлеру. Вспомнил, что фюрер очень чуток даже к интонациям голоса, и человек, который чем-либо обнаружит малейшее недоверие к его словам, многим рискует.

– Наше противодействие очень важно, Дениц. Вот увидите, я скоро столкну русских с американцами, наше противодействие имеет огромное значение, и тогда мы победим.

Схватив Деница за пуговицу его френча и подёргав, словно пробуя, крепко ли пришита, Гитлер вдруг истерично выкрикнул:

– Мы будем воевать до последнего, до последнего солдата, до последнего фольксштурмовца. Пусть это знают все!

– Я готов, мой фюрер, я и мои моряки, – произнёс Дениц как можно внушительнее, надеясь этим охладить мгновенно вспыхивающий гнев Гитлера.

– На Восточный фронт я уже посылал Риббентропа и Геринга, – сообщил Гитлер, действительно немного успокоившись. – Геринг отправил в Шведт свой личный охранный батальон, беспокоится за свой замок в Киринхалле.

Губы Гитлера под тёмной бабочкой усов изобразили некое подобие улыбки…

Дениц тотчас понял её значение. Он, фюрер, не уставал подчёркивать всегда, что стоит над всем личным, мелким, суетным, живя только высшими заботами государства и своей целью. Дениц поспешил улыбкой показать, что вполне оценил замечание фюрера.

В ту ночь, выезжая на фронт, Дениц не получил от Гитлера никаких оперативных указаний. Да и был ли у фюрера какой-то определённый план войны? Порою у Деница создавалось впечатление, что всю стратегию Гитлеру заменяло заклинание: «Держаться, держаться любой ценой!»

И сейчас в машине, вспоминая эту встречу в «фюрер-бункере», Дениц вновь ощутил тот же гнетущий холодок предчувствия развязки, как и в тот момент, когда Будгдорф со значительным лицом сообщил ему, что фюрер сжигает бумаги.

«Нет, с Гитлером мы не сможем больше работать, он износился морально», – подумал Дениц.

Эта мысль, острая, как прикосновение бритвы, согнала с него дремоту.

Дениц смотрел на дорогу и всё удивлялся. Что стало с Германией? Всюду пепелища, разрушения. Этот жирный Геринг когда-то хвастал, что повесится, если хоть одна бомба упадёт на территорию рейха. Теперь Геринг получает в изобилии анонимные открытки с напоминанием: «Давно пора повеситься, господин рейхсмаршал!»

И действительно, бомбы сейчас падают, как чёрный град с неба. А Геринг смылся из Берлина и сидит в Берхтесгадене. Говорят, что фюрер послал его налаживать связь. С кем? С американцами. Давно пора, если уже не поздно.

Дениц думал о Геринге с раздражением и даже завистью. Этот болтун раньше всех успел удрать из Берлина в горы Южной Баварии.

– Мы едем прямо в Шведт? – спросил Деница шофёр.

– Да, мой милый, если это можно назвать ездой.

– Но что я могу сделать, не давить же людей, господин гроссадмирал.

– И всё же побыстрее, нас ждут, – сказал Дениц.

Его ждали на главной городской площади, где стоял серый дом местной ратуши, с башенками и шпилями, точь-в-точь такой же, как и подобные здания в других маленьких городках, словно бы их всех проектировали под копирку. Ещё издали он увидел пёструю группу людей – в чёрных мундирах (СС), в коричневых (СА), в серо-голубых (армия) и несколько штатских костюмов.

Впереди всех приближался к машине Деница темноволосый, с пробором и усиками «а-ля Гитлер», с твёрдыми скулами и густыми бровями эсэсовец в чине штурм-банфюрера. Он представился, как человек, который осуществлял всю полноту власти в районе города Шведт. Звали его Карл Мунд.

«Почему эсэсовец, а не армейский офицер?» – удивился Дениц.

– Здравствуйте, майор, – сказал он Мунду, подчёркивая его армейский, а не эсэсовский чин.

Ну конечно, Гиммлер, став командующим группой армий «Висла», всюду расставил своих людей. «Не хватает только, чтобы их назначали командирами дивизий», – подумал Дениц.

Тёмные брови штурмбанфюрера, чем-то похожие на мохнатых гусениц, время от времени сдвигались к переносице. Брови-гусеницы и тяжёлый подбородок придавали лицу Мунда тяжеловесность, и вообще оно чем-то напоминало стиснутый кулак, поросший тёмными волосами.

– Как дела в Шведте?

– Много предателей. Наш лозунг: «Не возиться!» Мы вздёргиваем этих негодяев.

– Да, я вижу, – сказал Дениц, потому что действительно в этот момент увидел у здания ратуши, вблизи дороги, висящий на дереве труп человека в штатском платье и щитом на груди, на котором было что-то написано.

– Кто это? – спросил Дениц, не выражая в голосе удивления.

– На щите написано, – пояснил Мунд: – «Я, Курт Флетчер, повешен за то, что бросил свой город в беде». Это бургомистр города Кёнигсберга в округе Неймарк. Мы повесили его в Шведте для наглядного примера всем, кто захочет бежать.

– Так, что ещё? – спросил Дениц. Он хотел узнать, какие меры приняты для обороны города, но Мунд понял его по-своему:

– Если бы вы, господин гроссадмирал, имели время пройти по городу, вы бы увидели и других предателей.

– Население эвакуировано?

– Да, но всех мужчин, способных носить оружие, мы взяли в фольксштурм, остальных на рытьё траншей. Лёд на Одере взорвали, а мосты на плотинах подготовлены к взрыву.

– Что ж, неплохо, фюрер, я думаю, останется доволен. Геринг был у вас? – спросил Дениц, вспомнив усмешку Гитлера, когда речь зашла о рейхсмаршале и его замке.

– Неделю назад, осмотрел город и свой замок.

– Он уже эвакуировал свои сокровища? – иронически осведомился Дениц.

Он-то хорошо знал Германа и Эмми Геринг, семейку, пожалуй, самых грандиозных воров во всей империи. Особой их страстью было искусство. Геринг как-то сам сказал Деницу, что свою картинную галерею в Каринхалле он поставит в один ряд с Лувром, Британским музеем и Эрмитажем. О том, как он это сделает, Геринг не распространялся.

Но увы! Каринхалл находился на расстоянии выстрела из дальнобойного орудия.

«Интересно, куда сейчас перевезёт свои картины Герман?» – подумал Дениц, но спросил о другом:

– Рейхсмаршал посетил линию фронта?

– Да, и выступил перед солдатами. Я слышал, – добавил Мунд, – как потом солдаты говорили: «Раз уж такие высокопоставленные лица приходят к нам, то этот участок действительно очень серьёзный».

– Это хорошо, но пусть они также знают, что сзади стоят войска СС, которые в случае бегства перестреляют их, как куропаток.

– О, это они знают, – сдвинул свои гусеницы Мунд. – Немецкий солдат благодаря нашему фюреру лишён размагничивающих иллюзий!

Дениц промолчал. Странно, что ему вспомнился один давнишний разговор с Герингом, ещё в начале войны. Они сидели где-то за бутылкой вина, и Геринг поведал ему о своей мечте когда-нибудь сделать так, чтобы остались жить только белокурые немцы, а темноволосых немцев постепенно уничтожить.

– Но это, конечно, не сразу, не сейчас, потом, в будущем, – прошептал ему Геринг на ухо. – Это пока ещё только моя заветная мечта! – повторил он.

Дениц тогда удивлённо посмотрел на Геринга – неужели он так пьян, что болтает такое?

– Ну, ну, мой дорогой, будем считать, что я ничего не слышал, – сказал Дениц.

– А я могу повторить, – Геринг стукнул по столу своим тяжёлым, как гиря, кулаком.

– Это уж слишком, мой дорогой рейхсмаршал!

Дениц принуждённо рассмеялся, как бы превращая этим странный разговор в пьяную шутку.

Но всё-то дело было в том, что Геринг, кажется, не шутил. Да, он определённо тогда не шутил.

Сам Дениц был шатен. Но вот этот штурмбанфюрер темноволос. «Хорошо, чёрт побери, что он не знает о мечте Геринга. Нет, всё это было уже бредом! Геринг просто надутый болван, болтун и прохвост, – решил Дениц, – и вот печальный результат: мы обороняемся на Одере».

– Поедем к фронту? – спросил Мунд, пристально вглядываясь в хмурое лицо гроссадмирала. – Солдаты вас ждут с нетерпением.

Он определённо раздражал, этот «чёрненький», своим настойчивым желанием вытащить Деница поскорее в первую траншею, как будто бы Дениц и сам не знал, что и когда ему делать.

– Нетерпеливым не место на фронте. Немецкий солдат всегда терпелив, майор! – резко и сухо ответил Дениц и пошёл к своей машине.

От города до фронта было совсем недалеко. Пришлось оставить машину в укрытии и пойти пешком, когда показались пойма реки и канал, ограждённый береговыми дамбами. Правый берег, занятый немецкими войсками, был высокий, господствовал над местностью, а если учесть ещё и то, что пойма реки была затоплена, на дамбах разрушены мосты и шлюзы, форсировать русским это водное пространство было весьма и весьма затруднительно.

Встретивший Деница на своём командном пункте командир дивизии морской пехоты генерал-майор Шури объяснил систему укреплений и заградительного артиллерийского огня. Первая позиция, за ней, в глубине двух километров, – вторая позиция. Много артиллерии. Крупные калибры. Бетонные доты, врытые в землю танки! Здесь чувствовалась сила! Солдаты крепко сидели в обороне за весенними, серопенными водами разливающегося Одера.

– Огневой мощи у нас достаточно! – сказал Шури.

– И крепкие части. Морская пехота – это отборный людской материал! – похвастался Дениц.

Настроение его стало улучшаться.

– Русские обломают зубы об этот оборонительный орешек, – сказал Шури.

– Приятно видеть в вас такую преданность долгу, генерал, – улыбнулся Дениц.

Несмотря на протесты Шури, пренебрегая опасностью, он всё же решил пройти вдоль первой траншеи.

– Я такой же солдат фюрера, как и все! – громко произнёс Дениц, рассчитывая, что его слова услышат офицеры из штаба дивизии и передадут солдатам, как крылатую его, Деница, фразу.

– Русские сейчас, кажется, обедают? – понизив голос, спросил он у Шури. – Как будто бы затишье?

– Да, вообще, но у русских нет нашей точности в распорядке дня, – заметил Шури с осуждением, – так что осторожность!..

Дениц усмехнулся, как человек, которому не надо занимать храбрости. Затем он прошагал по ходам сообщения первой позиции, прокричав всем, кто его мог слышать в ячейках, окопах и на артиллерийских позициях: «Хайль моряки! Вся надежда на вас! Не позорьте флага военно-морского флота!»

И солдаты морской пехоты, ещё не бывавшие в боях на Восточном фронте, физически сильные, все взятые во флот по особому отбору, крепыши-матросы с эсминцев и крейсеров, выносливые подводники отвечали простуженными на весеннем ветру голосами: «Хайль Гитлер!», «Хайль гроссадмирал Дениц!»

Довольный, Дениц прошёл по линии обороны дальше, на участок, где к морской пехоте примыкали части из дивизии «Герман Геринг», дивизии «Шведт», полки фольксштурма, батальон берлинских зенитчиков.

Здесь в траншее Дениц задержался около пулемётной ячейки. Молодой, ещё безусый солдат в запачканной глиной шинели и ефрейтор лет тридцати пяти, гладко выбритый, вытянулись перед гроссадмиралом. Дениц остановился.

– Что за вид! – зло сказал он молодому солдату, который в волнении зачем-то снял с себя каску, обнаружив комок спутанных волос, а затем снова надел. – Вывалялись в грязи, как свинья. Разве это немецкий солдат? Вот каким надо быть! – Дениц показал на ефрейтора. – Фамилия?

– Георг Эйлер, – ответил ефрейтор.

– Давно на фронте?

– Больше года.

– Это немало, молодец! Я вижу достойного представителя нашего хорошего, прилежного, верного народа, который фюрер из ничтожества возвёл на несокрушимую вершину истории! Наши временные неудачи мы преодолеем, надо только оставаться верными фюреру! – уже с меньшим пафосом добавил Дениц. Он почувствовал, что перехватил насчёт «несокрушимых вершин». Такие речи были хороши год назад, но не на Одере.

Дениц хотел ещё что-то ободряющее сказать ефрейтору, но в этот момент услышал громкий голос, по-немецки читающий сводку последних известий. Голос доносился из-за Одера, от русских.

– Русская пропаганда, – прошипел у него над самым ухом штурмбанфюрер Мунд.

– Гм! – произнёс Дениц удивлённо. – Однако как хорошо слышно! Что же, мощная установка?

– Мы ведём по ней огонь, но трудно поймать, – это кочующая установка, – вмешался Шури.

– И ветер, как назло, с их стороны! – воскликнул Мунд.

– Я бы хотел немного послушать, чтобы лично доложить фюреру о методах большевистской пропаганды. Фюрер уверен, что она не оказывает никакого воздействия на наших доблестных солдат, – сказал Дениц.

В конце концов он мог позволить себе такое щекочущее нервы любопытство, хотя бы потому, что сам он пропаганде никогда не придавал большого значения, это дело политиков, а не военных.

Так он и остался стоять около пулемётной ячейки с еле заметной снисходительной улыбкой на губах, смотря на покатое, лесистое правобережье Одера с болотами и низинками, затянутыми лёгкой дымкой. Оттуда вела передачу эта русская МГУ. Дениц слышал голос с резким саксонским выговором какого-то солдата по фамилии Вендель, сдавшегося в плен, несмотря на то, что Карл Мунд и его эсэсовцы вывесили в городе плакаты: «Русский плен – хуже смерти! Пусть уж лучше солдат застрелится, чем сдастся в плен!»

И вдруг ему в голову пришла неприятная мысль, что и он, по воле нелепого случая, может оказаться в русском плену, не успев застрелиться, как того требуют плакаты эсэсовцев. «Но когда это может случиться? Не сейчас и не через месяц. Может быть, только через полгода. Мы ещё продержимся», – подумал Дениц.

А если и случится, решил он затем, успокаивая себя, то в тот последний час, когда уже, верно, не будет ни фюрера, ни рейха, ни СС и некому будет вздёрнуть его на виселицу, как это сделал Мунд с бургомистром маленького городка Кёнигсберг.

И мысль эта позабавила Деница на какое-то мгновение как раз тогда, когда очередь дошла до выступления детей, какой-то женщины и коммюнике Ялтинской конференции.

И тогда Дениц резко бросил стоящему рядом Шури короткое: «Огонь!»

О, эта проклятая конференция, слухи о которой уже дошли до немецкого народа, само упоминание о которой вызывало у Гитлера приступы бешеной и бессильной ярости, когда он падал на пол своего кабинета и кусал ковёр.

– Огонь, генерал, по-моему, она работает вон в том леску. Видите, срочно перенацельте туда огонь батареи, нет, двух, трёх! И подавите установку, – приказал он.

И пока Шури передавал команду своему начальнику артиллерии, а тот побежал на командный пункт батальона, чтобы по телефону связаться с командирами батарей, этот пленный солдат продолжал безнаказанно говорить о гибели нацистского государства и предстоящем разделе Германии.

А затем произошло нечто странное: бравый ефрейтор Георг Эйлер, тот самый, которого Дениц ещё десять минут назад выставил как примерного солдата фюрера, вдруг обратился к нему:

– Не надо открывать огонь, господин гроссадмирал, там дети!

– Что? – переспросил поражённый Дениц, ему показалось, что он ослышался.

– Дети, мои дети, моя жена. Я узнал их голос. Не надо открывать огонь!

Ефрейтор стоял перед Деницем с бледным лицом и трясущимися губами.

– Они сейчас закончат передачу и уедут. Мои девочки. О, господин гроссадмирал!

И этот здоровый мужчина, год уже воюющий на Восточном фронте, забыв о дисциплине, робко протянул было руку, чтобы дотронуться до плеча Деница, и… заплакал, громко, с надрывными всхлипываниями и стонами, как плачут мужчины впервые в жизни, внезапно потеряв самообладание.

– Бы с ума сошли! Позор! Там враги рейха! – Дениц театрально выбросил руку в сторону Одера. – Остальное не имеет значения. Огонь! Только огонь!

Не взглянув более, на ефрейтора, Дениц быстро зашагал по траншее…

…Через час он выбрался из окопов и сел в свой чёрный лимузин, чтобы ехать в Берлин. Его провожали генерал Шури и штурмбанфюрер Мунд. Дениц пожелал им обоим удачи и пожал руки, уже не думая о них и почти не замечая. От того минутного хорошего настроения, которое овладело им, когда он кричал своим матросам «Хайль!», не осталось и следа.

Дорогой Дениц вспомнил виселицы в Шведте: на площади у ратуши, на городских мостах, даже на чугунной кладбищенской ограде, вспомнил лицо этого штурмбанфюрера с двигающимися бровями-гусеницами, готового расстреливать и вешать, вешать и расстреливать военных и штатских, вспомнил жалкое лицо плачущего ефрейтора Эйлера.

«Всё это начало конца, Одер-фронт не задержит русских», – сказал он себе и тут же решил, насколько это будет для него возможным, держаться подальше от Восточного фронта и Берлина…

4

Сергей Свиридов прилёг отдохнуть после поездки к Одеру и, казалось, только заснул, когда кто-то начал тормошить его за плечо. Это был связной от майора Окунева.

– Вызывают до майора, срочным порядком, – объявил этот пожилой и рябоватый солдат, не отходя от Сергея, словно боясь, что он снова заснёт.

– Не знаете зачем?

Сергей спросил это не то чтобы надеясь услышать что-либо определённое, а всё же в надежде, что связной, который крутится вокруг начальства, захочет похвастаться своей осведомлённостью.

Но солдат лишь пожал плечами, снисходительно наблюдая за тем, как Сергей долго и с истомой потягивался на топчане и широко зевал.

– А я майора видел утром и днём у Одера, он ничего не сказал, – сделал Сергей повторную попытку вызвать связного на откровенность.

Солдат снова промолчал, только добавил, что командира роты тоже вызывают.

– Ну ладно, подождите меня, вместе пойдём, – сказал Сергей.

Майор Окунев разместил свой штаб не в домах, как это делали в Германии почти все службы первого и второго эшелонов дивизии, а приказал отрыть нормальный, под тремя накатами брёвен блиндаж в лесу, который часто подвергался артобстрелу немцев из-за Одера.

От разведроты до разведотдела пройти надо было километра полтора, а ночь была по-весеннему тёмной, безлунной. Не только в лесу, но и на поле не мудрено было заблудиться, если бы не провожатый – связной, который, что-то мурлыкая себе под нос, крупно шагал по заученной дорожке.

Сергей держался за его спиной, но чуть приотстав, лишь бы не потерять из виду, и от того ли тревожного чувства, неизвестно почему закравшегося в сердце, от пережитого за день, темноты, настраивавшей на размышления, просто от посещавшей каждого человека время от времени потребности подумать о себе и своей жизни – Сергей неожиданно для себя предался сладкому удовольствию воспоминаний. Прошло уже более месяца, как он воевал в разведроте, и сейчас Сергею вспомнились первые дни, его приезд на фронт, встреча с отцом.

…Всё началось в ясное февральское утро, когда Москва оборвалась за двумя девятиэтажными, башенного вида домами и по обеим сторонам шоссе потянулись аккуратные ёлочки – мохнатые и толстые от налипшего снега. Над подмосковными рощами клубился холодный дымок. Было морозно, около двадцати градусов.

Крытая машина седьмого отделения политотдела армии быстро листала километры по асфальтированной, но местами скользкой дороге, ведущей прямо из Москвы в Германию, к берегам далёкой немецкой реки, на которые уже выходили наши части. Рядом с Сергеем сидел хозяин этой спецмашины майор Зубов, ездивший в Москву за радиооборудованием, и капитан Самсонов, возвращавшийся на фронт из госпиталя. Он-то по просьбе своего командира дивизии и захватил Сергея, который по дороге на фронт из училища на два дня заехал домой, повидаться с матерью.

Они торопились и не сворачивали в сторону от дороги в поисках обеда, а дорожные питательные пункты попадались редко. Уже миновав границу Белоруссии, где-то около Могилева остановились на часок, чтобы пообедать по аттестатам.

Чуть в стороне от дороги виднелся дом, взятый в кольцо машинами. Здесь было шумно от прогреваемых моторов, пахло бензином, маслом. У самого дорожного пункта и поодаль виднелись в поле полузанесённые снегом остатки разбитых и сгоревших немецких машин, танков и орудий.

Зубов сказал Сергею, что именно в этом районе попалась в наш «котёл» вторично созданная немцами 9-я армия, которую Рокоссовский гнал от Курской дуги. В сорок третьем ею командовал генерал-полковник Штраусс, в сорок четвёртом в «котле варилась» вся группа армий «Центр» фельдмаршала Буша.

– Вы помните, Александр Петрович, вот именно здесь? – переспросил Сергей, впервые увидевший не в кино, а в поле разбитую технику немцев.

Он тогда с явным уважением отнёсся к военной осведомлённости Зубова и хотел даже побежать на поле, чтобы пощупать руками буро-красные от ржавчины куски железа. Но Зубов его остановил:

– Некогда!

В столовой дорожного пункта спутники впервые, почти за сутки езды, смогли снять шинели, вымыть руки.

Сергею запомнилась потом надолго и эта комната с сизым воздухом от солдатских самокруток, и аляповатые белые бумажные цветы на чёрном фоне маскировочных оконных штор, и большой портрет маршала рядом с репродуктором, который вдруг ожил знакомым, торжественно-ликующим басом диктора Левитана.

Москва передавала коммюнике Ялтинской конференции союзных держав.

– Внимание! – крикнул Зубов.