Текст книги "Открытый счет"

Автор книги: Анатолий Медников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Я сочувствую, – сказал Окунев.

– Так кто же этот Мунд? – спросил Свиридов у Окунева.

– Есть на него данные. Убийца, вешатель. Был в банде эсэсовца Отто Скорцени. Сейчас вот здесь орудует.

– Матёрый, гад! – выдохнул Петушков.

– Вот бы, Бурцев, схватить этого типа. То-то была бы добыча! – подзадорил Окунев.

– Я готов, – сказал Бурцев.

– Скажи, Самсонов, где ты достаёшь таких орлов? Ведь чистые орлы!

– Сами воспитываем, в своём коллективе.

– Скажи-ка! Загордился. Ну ладно, немцев я возьму сначала к себе, потом отдам Особому отделу. Распорядись, Илья Ильич, насчёт конвойных. И выйдем-ка на минутку из блиндажа.

Бурцев не слышал, о чём в траншее договаривались Окунев и Самсонов. Только потом начальник разведки дивизии бросил на Бурцева тот словно бы мимолётный, но благожелательно-оценивающий взгляд, в значении которого Бурцев по своему большому опыту уже не мог ошибиться.

«Скоро, скоро в разведку», – решил он и, подумав об этом, прислушался к своему сердцу: оно было спокойно – верный признак того, что задуманное осуществится.

– Ну пока, Бурцев, заканчивай дежурство и не говори мне больше, что тебе скучно, буйная ты головушка! – намекая на недавний их телефонный разговор, сказал Самсонов, собираясь уходить.

– Эти пять минут мне не было скучно, товарищ капитан, признаюсь. – Бурцев приложил руку к сердцу. – Но есть с моей стороны просьба. Если ответный визит состоится на запад, старшину Бурцева не позабудьте – сработаю всё в самом чистом виде, – сказал он улыбающемуся Самсонову и, пользуясь в эту минуту привилегией успеха, уверенный в том, что он может себе это позволить, Бурцев дружески и даже с некиим озорством подмигнул командиру разведроты.

2

Лиза проснулась так внезапно, как обычно просыпалась на фронте, словно бы от выстрела. Однако всюду было тихо. Сквозь полу задёрнутую штору в комнату проникал свет тихого и ясного утра. Где-то жалобно, всем своим измученным, голодным нутром промычала корова, за окном щебетали и посвистывали пичужки, сквозь форточку сочилась в комнату знобкая прохлада, которую хотелось сосать, как освежающий мятный леденец.

Лизе вдруг вспомнилась строчка поэта: «…чистый, как утро, немецкий мотив». И она подумала: «Земля на рассвете всюду прекрасна своей целебной и удивительной свежестью». Вставать ей не хотелось, не хотелось вылезать из-под шинели, хранившей накопленное за ночь, пригревшееся на груди, как котёнок, какое-то уж очень своё и очень уютное тепло.

Война давно уже зачеркнула многие довоенные привычки, но, проснувшись, Лиза старалась всё же минут пять поваляться, не вставая, как когда-то дома. Это были минуты раздумий, исповеди, допроса с пристрастием – всё ли хорошо и правильно в твоей жизни? И если приходило к ней иногда острое и горькое недовольство собою, то чаще всего почему-то именно в эти «пятиминутки самокритики», как мысленно называла их Лиза.

По утрам Лиза чаще всего проникалась к себе бабьей жалостью, когда вспоминала, что уже полтора года на фронте и делит на равных с мужчинами все тяготы фронта. Конечно, она не водила роты в атаку и не сидела в траншеях переднего края. Но сколько раз ей приходилось попадать под бомбёжки, под обстрел, сколько раз она одна, даже без автоматчика, конвоировала на газике здоровенных мордастых эсэсовцев, и где-нибудь ночью на дороге они могли бы придушить шофёра-солдата и её, вооружённую лишь маленьким, изящным «вальтером».

Как-то вблизи избы, где она допрашивала немецкого ефрейтора, разорвался снаряд, осколки вместе с раздробленным стеклом хлынули в окно, убили её товарища – инструктора, впились ей в руку, а немец остался целёхонек и даже не уронил пепел с папиросы, которой его угостила Лиза.

Когда в сорок третьем на Десне был убит её муж, Лизе выпало горькое счастье самой похоронить его. Она приезжала тогда на фронт с делегацией рабочих от завода.

Приехала женой – уехала вдовой. Что привело её снова на фронт? Потеряв мужа, которого очень любила, Лиза первое время не представляла себе жизни без него, и тоска по родному человеку, почти отчаянье, ничем не заглушаемое в тылу, тянули Лизу туда, где погиб Евгений. Там за короткое время она успела узнать многих хороших людей, сильных, смелых, и это тоже влекло Лизу. И чтобы остаться честной в своих мыслях, Лиза не могла не признать, что в ней живо ещё романтическое влечение к опасностям и та молодая душевная сила, которую хотя и придавило горе, но не смогло выжечь и истребить совершенно.

Но если бы кто-то назвал её поступок патриотическим порывом, Лиза признала бы правоту и в таком суждении.

Во всяком случае, её отъезд на фронт прибавил ей самоуважения, а оно должно расти и укрепляться, иначе для чего же жить?

Лиза была уверена, что война меняет не людей, а только привычки. Каков ты был в мирной жизни, таким, по главной своей душевной сути, будешь и на фронте.

Она частенько мысленно сравнивала себя довоенную и теперешнюю, пыталась себе представить своих сослуживцев – какими они выглядели в мирные годы, и особенно часто думала о Зубове – начальнике седьмого отделения политотдела армии.

Чуть выше среднего роста, полнеющий и лысоватый, хотя ему ещё не перевалило за сорок, с всегда немного застенчивой и доброй улыбкой на круглом лице, он внешне принадлежал к тому типу военных, в которых за формой, погонами и даже орденами на груди безошибочно угадывался человек, до войны не служивший в армии, не кадровик, принадлежавший, скорее всего, к какой-нибудь сугубо мирной и интеллигентной профессии.

Лиза знала, что Зубов, хорошо владея немецким языком да и пером, принадлежал к довоенному журналистскому племени и увлекался международной тематикой.

По слухам, с самого начала войны он был седьмоотделенцем, то есть занимался работой среди войск и населения противника, о которой мало кто знал и даже слышал в армии.

Это была особая область человековедения в жестокой науке войны. Она требовала и подготовки и увлечённости. И то и другое было у Зубова. Говорили, что он коллекционирует попадающиеся ему в руки немецкие письма, как документы времени и событий, в которых отражалась, меняющаяся год от года, массовая психология немецкого солдата и его родных в тылу.

С Зубовым Лизе было интересно работать.

С тех пор как Лиза появилась в седьмом отделении, Зубов постоянно оказывал ей знаки внимания. Однако его ухаживания она встретила холодно. На то было немало причин. Во-первых, память о муже. Во-вторых, Лиза не очень-то верила в серьёзность фронтовых увлечений.

Сложная это штука – жизнь на фронте, да ещё для женщины!

За четыре года война стала бытом со своими законами и даже традициями, и многое в этом необычном быте стало казаться обычным, а невероятное – привычным. В общем, та же материя жизни, только во много раз более уплотнённая событиями, переживаниями, наблюдениями, те же людские судьбы, только с более быстрыми исходами – то в смерть, то в славу, при жизни или посмертную.

Может быть, поэтому немало девушек и женщин связывали с мечтой о любви те краткие сроки, в которые всё делается на войне. И Лиза никогда не бросила бы камень осуждения в ту свою фронтовую подругу, которая сошлась бы с человеком не столько по любви (её-то многие и не успевали проверить), сколько от женского одиночества, особенно тягостного на фронте.

Но сама она отвергала такую возможность. Так называемая «полевая походная любовь» из опасения, что ты не дождёшься настоящей – могут ведь убить или искалечить, – такой облегчённый вариант любви претил ей.

Зубов мог бы об этом и догадаться, она не девушка, была любимой женой, знает цену истинным чувствам.

Однажды Зубов попытался её поцеловать, когда они остались одни в комнате, и Лиза маленьким своим крепким кулачком без слов, резко толкнула его в грудь.

Он склонил голову и отступил на шаг, а в глазах его можно было прочесть виноватое удивление и собственным поступком, и столь решительным отпором Лизы.

– Я очень прошу вас извиниться, товарищ майор, иначе я буду… разговаривать с вами только в рамках служебных обязанностей, – сказала ему Лиза, и Зубов тихо произнёс: «Извините меня».

Однако он не рассердился на Лизу, а внимание к ней только удвоил. И теперь Лиза часто ловила на себе его пристальный взгляд, выражающий не наигранный, а искренний интерес.

Однажды, как бы признаваясь в том, что ей не безразличны, что её беспокоят эти взгляды Зубова, она сказала:

– Не смотрите на меня так, очень вас прошу!

– Не буду, – согласился Зубов, но продолжал смотреть, и это, должно быть, ему не надоедало.

«Неужели серьёзное чувство?» – подумала сейчас Лиза, почему-то тяжко вздохнув. Не оттого ли, что почувствовала, как ей приятна эта надежда? После этого Лиза потянулась последний раз и, сбросив шинель на пол, наконец поднялась с дивана.

Первым делом утром она всегда направлялась в типографию. Типография, которая была её личной вотчиной, состояла из наборной кассы с немецкими литерами и разборной «американки» – маленького печатного станка, печатавшего материалы для войск и населения противника.

Когда Лиза вышла на улицу, она увидела двух маленьких немецких девочек, дочек фрау Эйлер, выселенных по военным обстоятельствам из зоны расположения штаба, из того самого дома, в котором жила сейчас Лиза.

Девочки стояли около чугунной ограды палисадника, от которой ложились на тротуар узорчатые тени, их перекрещения образовали квадраты «классов». Девочки играли в «классы». Одновременно они старались погреть в лучах восходящего солнца свои веснушчатые мордочки, и Лиза не сомневалась: они поджидали именно её.

Дети! Они всюду одинаковые – русские, немецкие, – податливый воск в руках человеческих. То, какими они вырастут, зависит от тех русских и немецких солдат, которые ещё сегодня на Одере стреляли друг в друга. Какую землю они унаследуют, каким увидят мир, какие изначальные понятия о прекрасном и о Человеке образуются в их душах?

Эти «дети военного производства» в недалёком времени пойдут в школу, сядут за букварь, и война в их памяти останется лишь смутным видением, какими-то разорванными, разбросанными, порою яркими, порою туманными зрительными образами, как всем нам обычно запоминается раннее детство.

Так что же надолго поразит воображение этих маленьких девочек? Вид русских танков? Или ледоход на Одере, которому помогают мины и снаряды, дробя сизые плиты? Летящий ли по улицам пух от разорванных перин, или же русские пушки, стреляющие с огородов их маленького селения? А может быть, беспризорные, безучастные ко всему коровы, лежащие на дорогах и неизвестно что думающие о людях, или же тележка с вещами, держась за которую рядом с матерью шагали дети из своего дома в чужой.

Что запоминает сейчас четырёхлетняя Луиза – маленькая тёзка Лизы? Вот это утро, и солнечные пятна на снегу, и золотистые блики в окнах, и то, как она говорит тётеньке в военной форме: «Фрау, их виль майне пуппе»?

Несколько дней назад Луиза пришла одна, и Лиза поняла, что девочку подослала мать. Она отдала её куклы, а на следующий день Луиза пришла со своей сестрёнкой постарше – Мартой – и попросила банки с вареньем, запрятанные где-то в подвале. Лиза разыскала и банки.

С тех пор девочки приходили чуть ли не каждый день.

– Ну, что вы ещё хотите взять сегодня? – спросила Лиза у старшей сестры, протягивая ей конфету.

– А у вас только одна конфета, фрау офицер? – И Марта заглянула Лизе в глаза.

Лиза вдруг вспомнила, что она росла без сестёр и братьев. То, что эта шестилетняя и несомненно голодная Марта не хотела съесть конфету потому, что не дали сестрёнке, и удивило и тронуло Лизу.

– Берите пока одну, я потом поищу дома. И вообще – подождите меня, дети, – сказала она.

В доме-типографии раздавался характерный пришлёпывающий звук, это «американка» печатала листовки. Когда Лиза вошла в комнату, где всё пропахло металлом и машинным маслом, а тусклая электрическая и две керосиновые лампы отбрасывали колеблющиеся круги света на кипы бумаги, стол, свинцовые ряды литер, печатник Альфрид Вендель размеренными движениями бросал под пресс лист за листом и вынимал готовые листовки.

Лизу он приветствовал широкой улыбкой, расшириться которой до бесконечности мешали разве что тяжёлые складки на его сморщившихся щеках.

– Гутен морген! – сказала Лиза.

– О, спасибо, надеюсь, что утро, товарищ старший лейтенант, будет доброе, – закивал Вендель.

– Как работается? Если устали, можете отдохнуть.

– О нет, ничего, как это говорят: «Нормально!» Я вполне нормально, – ответил Вендель по-русски и тыльной стороной ладони вытер на лбу масляное пятно.

– Покажите оттиск, – попросила Лиза.

Она взяла свежий ещё, влажный лист, остро пахнущий краской, заметила в тексте несколько ошибок, длинными стрелами, вынесенными на поля, пометила исправления.

– Вендель, подойдите на минутку, – позвала Лиза.

– Я тут, товарищ обер-лейтенант, – подскочил Вендель.

– Нет, уж не обер, а старший, запомните, Вендель, а то за «обера» нам с вами влетит.

Лиза спросила у Венделя, как он находит содержание листовки, потому что считалась с его мнением бывшего немецкого солдата, который недавно был сам читателем этих листовок.

– Неплохо, только мало, как это – «мату».

– Чего, чего? – удивилась Лиза.

– Простите, может быть, «мата»? Перцу больше. Гитлеровский солдат, – продолжал он, уже перейдя на немецкий, – отвык от интеллигентной речи, геббельсовская пропаганда приучила его к крепко поперчённым блюдам.

– Не можем же мы ругаться в листовках?

– А надо бы! Этих молодчиков из отборной дивизии морской пехоты «Гроссадмирал Дениц» иначе не проймёшь.

– Вы думаете? – нерешительно произнесла Лиза, проглядывая текст листовки. В ней говорилось:

«Солдаты морской пехоты!

Вы недавно прибыли на этот участок фронта, снятые с потопленных или поставленных на прикол кораблей. Вы ещё не пережили всей тяжести фронтовой жизни, и вам твердят, что оборона на этом участке определяет судьбу Германии…»

– Что тут можно сказать покрепче? – спросила Лиза.

– А то, чтобы не верили офицерам, кровавому палачу Адольфу Гитлеру. Надо написать, что Гитлер ради спасения своей шкуры пожертвует последним солдатом, последним фольксштурмовцем.

– Хорошо, внесём это. Итак, – продолжала читать Лиза. – «Судьба Германии уже решена, её скоро всю возьмут в кольцо окружения. Вы скажете – но ведь наш тыл свободен? Так знайте же: согласно приказу фюрера, даже взводным командирам присвоено право расстреливать каждого отступающего солдата. А ваш командир дивизии генерал-майор Шури обязал всех взводных командиров беспощадно применять этот приказ. Таким образом, скоро по вас начнут стрелять и с тыла. Вы обязаны умереть там, где вас поставили. Под выстрелами противника или под пулями своих собственных взводных командиров!»

– Вот это они поймут! – вставил Вендель. Он закурил свою трубочку.

– «Гитлер не может вам предложить ничего, кроме верной смерти, – читала Лиза, – теперь вам должно быть ясно, что есть только один путь к спасению – это сдача в плен…» Ну и дальше относительно пропуска в плен, жизни в лагерях военнопленных, всё это оставим, – сказала Лиза. – Вот в таком виде печатайте тираж и поскорее, Вендель, потому что в одиннадцать мы поедем на МГУ…

…Девочки терпеливо ждали Лизу около дома. Она вынесла им конфет.

– Данке шён! – сказала старшая и сделала книксен.

– Где ваш папа? – спросила Лиза. – Он в армии, в госпитале, в лагере?

– Там, – Марта махнула рукой в сторону Одера. – О, кто знает, жив ли он ещё? – со вздохом произнесла она, должно быть подражая матери.

– Ваш папа вернётся к вам, – с твёрдостью, не допускающей сомнений, заявила Лиза.

Она погладила Марту по голове. Вот тогда-то ей и пришла в голову мысль: а что, если попытаться использовать в пропагандистской передаче через мощную громковещательную установку… голоса немецких детей?

Правда, никто не мог поручиться за то, как выступят девочки. Не будут ли плакать от страха? Зато как сильно и впечатляюще может прозвучать рассказ ребёнка о том, как здесь, на восточном берегу Одера, живут немецкие женщины и дети.

«Посоветуюсь с Зубовым», – решила Лиза, направляясь к дому седьмого отделения.

Выслушав Лизино предложение, Зубов задумался. И при этом, как обычно, очень внимательно посмотрел ей в лицо.

– Соблазнительно, но и рискованно, потому что могут открыть огонь по МГУ, – сказал он через минуту. – Но если продумать все меры предосторожности. А? И ещё. Не подумают ли немцы, что мы заставляем детей выступать силой?

– Искренность у ребёнка подделать трудно, – возразила Лиза.

– А девочки согласятся?

– Я думаю… – не совсем уверенно произнесла Лиза.

– Хочу вам показать любопытный документик, – сказал Зубов. – Приказ командующего девятой немецкой армией генерала танковых войск фон Лоттвица. Относительно контрпропаганды. В основном это о Национальном комитете «Свободная Германия».

Он держал в руках этот приказ, отпечатанный в нескольких экземплярах. Один протянул Лизе.

В приказе сообщалось:

«Членами комитета „Свободная Германия“ сперва были исключительно бывшие немецкие коммунисты, частично еврейской расы, которые бежали в Советский Союз.

Их заявления и обращения так противоречат ясной, трезвой речи немецкого солдата и столь открыто носят следы типично еврейского образа речи, что даже самый простой немецкий солдат сможет в них увидеть происхождение из еврейско-большевистской кухни яда. Можно спорить лишь о том, скопированы ли подписи генералов ловкой подделкой, или же просто заставили писать текст под диктовку…»

– Ну, что скажете? – спросил Зубов.

Лиза только пожала плечами.

– Кстати, товарищи, – сказал Зубов, – в нашу армию приезжал сегодня утром командующий фронтом. Потребовал усилить пропагандистскую работу. Теперь относительно вашей программы, товарищ Копылова. Я её утверждаю. Поезжайте, вас ждут в дивизии Свиридова. Ну, желаю вам!

Зубов на какое-то мгновение задержал Лизину ладонь в своей, и, возможно, этого бы никто и не заметил, если бы Лиза сама не поспешила выдернуть руку.

– Разрешите приступить?

– Приступайте, – кивнул Зубов с улыбкой, которая как бы отметала уставную сухость этого служебного разговора и соединила Зубова и Лизу ещё чем-то иным, только им одним понятным.

Не отвечая на улыбку Зубова, Лиза, слегка нахмурив брови, резко козырнула и, повернувшись «кругом», вышла из комнаты.

Она назначила девочкам явиться в половине одиннадцатого. Они явились вовремя, но только не одни, а с перепуганной матерью.

– Куда, куда вы забираете моих детей? – закричала она ещё с порога.

– Успокойтесь, фрау Эйлер, вашим девочкам ничего не угрожает.

Лиза усадила фрау Эйлер за стол, предложила чашку чая.

– Мы только хотим, чтобы девочки выступили по радио, сказали бы несколько слов о том, как к ним относятся русские солдаты. Гитлеровцы пугали вас Сибирью, всякими ужасами, которые якобы причиняют большевики немецкому народу. Правда?

Фрау Эйлер кивнула с выражением лица всё же более испуганным, чем размышляющим.

– Вот в одной своей листовке, я вспомнила, – сказала Лиза, – так пишут: «Немецкий солдат должен бороться за жену и детей». А разве вам что-нибудь угрожает? Кстати, ваш муж на фронте? – спросила Лиза.

Фрау Эйлер необычайно смутилась. Полное лицо её, со вздёрнутым носом, миловидное, но уже поблекшее, с морщинками на лбу, припухшими мешочками у глаз, нездоровой желтизной кожи, которая, разливаясь по щекам, одолевала прежний, должно быть, пышный и задорный румянец, – лицо фрау Эйлер вдруг исказилось страхом.

– Да, – призналась она тихо. – Он тут близко.

– Откуда вы это знаете? – заинтересовалась Лиза.

– Их часть пришла на тот берег Одера, когда русских здесь… когда вас здесь ещё не было, – поправилась фрау Эйлер. – Мой муж даже приходил домой. Дети были так счастливы!

– Ну, тем более, тем более, – не скрывая, обрадовалась Лиза. – Значит, у вас есть возможность сказать и вашему мужу несколько слов.

– Как?! – не поняла фрау Эйлер.

– Через нашу МГУ… Это такая громкоговорящая установка. Одним словом, я вам официально предлагаю выступить с обращением к солдатам, которые там, за Одером. Ведь вы же хотите, чтобы война окончилась скорее? – спросила Лиза, уже не сомневаясь, что фрау Эйлер согласится.

– О да, фрау офицер, – закивала фрау Эйлер, – каждая немецкая женщина этого хочет.

– Ну и прекрасно, поедете с нами?

– Конечно, я поеду со своими детьми. Разве я их пущу одних?

Она вытерла платком вспотевший лоб, и в голосе её слышались решимость и отчаянье и готовность ко всему самому тяжёлому.

– Ну, успокойтесь же, право, всё обойдётся хорошо.

Лиза произнесла это уже с некоторым раздражением, заметив, что фрау Эйлер готова заплакать.

Часа через два спецмашина прибыла в распоряжение первого эшелона дивизии генерала Свиридова. Конечно, выезжать на передний край и вести передачу было бы безопаснее ночью. Но ночью спят и на войне. А в два часа дня пунктуально немцы обедали, не меняя своего распорядка дня и на Одере. В это время стихала пулемётная перестрелка, реже стреляли орудия. Только про-пищит где-нибудь миномёт, да затем сердито рявкнет мина, разметав вокруг себя тёмно-бурым веером комья мёрзлой земли и осколки.

Но это только так – напоминание, что противник-де не оставил своих позиций. Активных же действий в этот час не жди – немцы обедают.

В седьмом отделении считали, что обеденный час для передач лучший. Пусть немецкий солдат жуёт свой скудный паёк и слушает правду о Гитлере и положении на фронтах.

Майор Окунев, начальник разведки дивизии, встретивший спецмашину у штаба, сказал, чтобы МГУ заехала в расположение разведроты. Там Лиза захватит младшего лейтенанта Свиридова, он покажет боевую позицию, которую уже подготовили разведчики.

– Моему другу Самсонову – привет! – крикнул Лизе Окунев и подмигнул с прочно усваиваемой иными мужчинами фамильярностью.

Когда МГУ подъехала к домикам разведроты, Самсонов и младший лейтенант Свиридов вышли к машине. Капитан ещё издали улыбнулся, а подойдя ближе, отдал честь.

– С благополучным прибытием в наши края.

– Спасибо. Только как-то уж очень церемонно это звучит. «Наши края»! Вообще-то – немецкие, – сказала Лиза.

– Можно и так, – охотно согласился Самсонов. – Мы там выбрали для вас местечко, укрытое. У сосновой опушки. Впереди Одер, а за ним канал с дамбами, а уже за дамбами передний край противника. Это прерывчатые траншеи, оборудованные открытыми пулемётными площадками.

Пояснения Самсонова показались Лизе слишком обстоятельными.

– Я представляю себе обстановку, – заявила она.

– Пулемётного огня, я думаю, вам опасаться нечего – далеко, могут только накрыть артогнём.

– А у меня в машине немецкие девочки, – сказала Лиза.

– Там пути отхода хорошие – лесная просека, так, если что, не задерживайтесь и сразу же откатывайтесь в тыл. Младший лейтенант поедет с вами.

– Спасибо, конечно, но зачем? Мы ведь в бой вступать не будем? – спросила Лиза, взглянув на заинтересованно слушавшего разговор Сергея Свиридова.

– Всё-таки – передний край! Да он у нас и немецкий знает, – как бы гордясь тем, что у него есть такой образованный младший лейтенант, сообщил Самсонов.

Младший лейтенант Свиридов указывал машине дорогу на опушку леса. Он сидел рядом с Лизой, при толчках тщательно старался не прикасаться к ней, какой-то многозначительно молчаливый, и сосредоточенно разглядывал фрау Эйлер и Альфрида Венделя.

Разговаривать с молодым Свиридовым Лизе не хотелось. Да к тому же машину сильно трясло и на ухабах не мудрено было прикусить язык.

Укрытие для МГУ представляло собой бомбовую воронку с покатым в неё въездом, уже расширенным лопатами разведчиков. Ветви укрывали сверху и с боков «Мощную Гаубицу Увещеваний», как в шутку называли МГУ в Поарме. Торчащий над крышей кабины большой рупор в обрамлении зелени казался издали кудлатой вершиной ели, которая внезапно обрела громкий голос. Разорвав непрочную тишину резкими гортанными звуками немецкой речи, голос этот громом раскатился далеко по лесу и уплыл за синеву Одера.

Первым выступал Вендель. Лиза сидела рядом с ним, заглядывая в листки передачи, и, как того требовала инструкция, держала палец на кнопке микрофона. Будь к тому необходимость, она могла бы прервать передачу.

Вендель это видел, но вёл себя так, как будто бы он не замечал пальца Лизы, лежавшего на кнопке. Лизе было, конечно, неприятно столь явно и грубо демонстрировать эту меру предосторожности и недоверия, но что поделаешь – инструкция!

Сначала Вендель прочитал «Последние известия». Правда, это могла бы сделать и Лиза. Но она уступала Венделю в знании языка, и в устах бывшего немецкого солдата известия эти звучали убедительнее.

– Солдаты, – затем сказал Вендель, – я вам хочу сказать вот что: вы сидите в обороне и обольщаетесь надеждой, что весна пройдёт для вас спокойно. Вы, однако, мало знаете, как обстоят дела на фронте. Ваши офицеры скрывают от вас правду. Эту правду расскажу вам я. Дело Гитлера дрянь!..

Лиза прислушалась – за Одером было тихо. Немцы не стреляли, не мешали передаче. Впрочем, так всегда бывало вначале. Должно быть, последние известия о положении на фронтах в русской трактовке интересовали не только солдат.

В кабину постучали. Дежуривший на опушке Сергей рукой поманил Лизу. Она оставила Венделя одного у микрофона и спросила, в чём дело. Рядом с младшим лейтенантом стоял старшина в пятнистом маскхалате разведчика, темноволосый, с дерзкими глазами и цыганским профилем.

– Вот старшина Бурцев доставил немецкую листовку, – сказал Сергей, – нашли у «языка». По-моему, вам будет любопытно.

– Всё свеженькое – и «язык», и идейная подливка к нему, товарищ старший лейтенант, – вставил Бурцев.

– Хорошо, – сказала Лиза и вернулась в кабину.

Вендель всё ещё читал свой текст, и Лиза торопливо, боясь, что каждую секунду немцы огнём могут прервать передачу, пробежала глазами листовку. Она была издана ротой пропаганды «Айхкатер» и называлась: «На Одере мы должны удержаться!»

«…Борьба идёт за последнее! – вопила листовка. – Мы должны остановить большевистский натиск, иначе наш народ погибнет…»

В кабину влез Сергей Свиридов.

– Тихо, – сообщил он, и в глазах его Лиза прочла напряжённое ожидание начала обстрела.

– Я сама слышу, что тихо, – ответила она в паузе, пока Вендель прополаскивал своё уставшее горло водой.

– Ну, как листовка?

– А всё то же. Варево из заклинаний и угроз! И всё пугают Сибирью, ужасами. Надо бы дать Венделю прокомментировать её, попробуем, если успеем.

Но раньше Лиза решила «выпустить» самую маленькую из семейства Эйлер – Луизу. Девочка схватилась обеими ручонками за металлическую стойку и, поднявшись зачем-то на цыпочки, прокричала в микрофон, что она зовёт своего пану домой. Тонкий её голосок неожиданно и волнующе прозвенел над Одером, над притихшими немецкими траншеями. Там по-прежнему всё было спокойно.

После Луизы Марта, сбиваясь, но в общем-то довольно связно рассказала, как они живут с мамой в новом доме, но ходят и в старый, где им русские отдают неё те вещи, которые они забыли взять с собою.

Вслед за старшей дочкой сама фрау Эйлер неожиданно спокойно и внятно сказала солдатам, что немецкое население к востоку от Одера никто не преследует и никого не увозят в Сибирь и что её семья хотя и ощущает недостаток в продуктах, но не голодает. Все они надеются, что со временем жизнь станет лучше, лишь бы поскорее заканчивалась эта ужасная война.

Фрау Эйлер отложила в сторону бумажку, на которой Лиза для неё набросала тезисы выступления. Потом она придвинула стойку микрофона ближе к скамейке, на которой сидела, и поправила быстрым привычным движением выбившиеся из-под платка волосы, так словно бы микрофон был зеркалом, а те солдаты, которые слушали сейчас её голос, могли бы и увидеть фрау Эйлер.

– Георг! – вдруг закричала она. – Это говорит твоя жена Ганни Эйлер. Милый, родной! Я не имею от тебя известий. О, боже мой, Георг! Сколько я вынесла душевных мук! Я никогда не думала, что война может принести столько горя! Георг! Я тебя жду и дети. Вернись к нам. Как мне жить без тебя?

Фрау Эйлер расплакалась. Лиза не выключала микрофон. Нет, не потому, что растерялась. Конечно, слёзы фрау Эйлер не планировались в сценарии передачи, но раз уж так случилось, пусть солдаты за Одером выслушают всё, пусть над их окопами несутся рыдания этой немецкой женщины.

– Что я натворила? – в ужасе подняла руки фрау Эйлер, когда Лиза выключила микрофон.

– Ничего особенного, – сказала Лиза, – а теперь успокойтесь.

– Что мне будет за это? – Женщина продолжался заламывать руки.

– Вам ничего не будет, – повторила Лиза. Она думала сейчас о том, почему немцы так долго молчат, не стреляют. Передача продолжалась уже двадцать минут.

– Теперь коммюнике Ялтинской конференции, – сказала она Венделю. – Немецкие звуковики на батареях, наверно, уже засекли нас – начинайте.

– Геноссен, геноссен! – вновь гулко разнёсся голос Венделя. – Нашей дорогой родине нужны не ваши трупы, товарищи, а ваши рабочие руки. Только поражение спасёт грядущую Германию. А теперь слушайте решения Ялтинской конференции.

– Давайте, давайте, Вендель, – прошептала Лиза, – пока всё идёт хорошо.

…Обстрел начался внезапно. Это был артналёт, строенный, учетверённый залп батарей, похожий на мгновенный обвал в горах, потрясающий вокруг всю землю. Лизе казалось, что снаряды рвутся одновременно и впереди, и с боков, и сзади машины. На опушке резко запахло гарью.

– Колотыркин, заводи! – крикнула Лиза шофёру. – Поехали!

Машина рванулась задним ходом, но не сразу вылезла из воронки. В кабине заплакали девочки. Фрау Эйлер крестилась.

– Скорее, Колотыркин!

Открылась дверь, и в кабину вскочил бледный младший лейтенант Свиридов. Лизе показалось, что он несколько раз икнул, потому что вновь ударили немецкие орудия, и было ясно слышно, как осколки со свистом разрезают воздух. На опушке лес сразу поредел, снаряды валили сосны.

Машину подбросило так, что все свалились со скамеек. Колотыркин вывел машину из укрытия и погнал МГУ по просеке в ближний тыл. Лиза боялась за рессоры. На ухабах они стонали пронзительно и жалобно. И казалось, кабину вот-вот сорвёт при сильном ударе, она пролетит в сторону и шлёпнется среди деревьев.

Для тех, кто попадает под артналёт, секунды растягиваются в минуты, а минуты тянутся… вечность! Но эти маленькие вечности как вспышки молнии, как грохот обвала… Лизе казалось, что прошёл час, когда через десять минут они уже выехали из-под обстрела.

– Проскочили! – крикнул ей из кабины Колотыркин.

Лиза перевела дыхание. Теперь ей казалось, что, пока они мчались под огнём, она вообще не дышала.

– Ну всё! – сказала она громко по-русски, потом по-немецки: – Фрау Эйлер, успокойтесь и успокойте детей. Опасность миновала.