Текст книги "Открытый счет"

Автор книги: Анатолий Медников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Сергей посмотрел на часы. Прошло минут десять. Огонь нашей артиллерии стал реже. Автоматы и пулемёты почти молчали. Неожиданно в комнату вбежал Габбидулин и передал, что немцы поднимаются по лестнице, слышны шаги.

„Вот сейчас это произойдёт“, – подумал Сергей, чувствуя, что сердце начинает брать разгон в уже знакомом нервном напряжении, которое особенно сильно не в момент боя, а вот в такую минуту томительного и мучительного ожидания.

Он подошёл к двери, около неё на корточках, смотря в скважину замка, сидел Петушков.

А тем временем по лестнице топали подбитые металлическими подковами ботинки. Немцев было двое или трое. Кто они, что за люди? Сейчас разведчики возьмут их в плен живыми или убьют и бросят трупы на этом бетонном полу лестницы.

Так кто же они? Раньше Сергей никогда не задумывался над этим.

Командир взвода редко видит своего противника в лицо, во всяком случае пока идёт бой. Пленный же солдат мало что имеет общего с тем, у кого в руках оружие.

„Немец!“ Этим словом определялось всё.

Для солдата в атакующем строю нет человека по ту сторону фронта, нет личностей, есть только противник. А для разведчика? Для разведчика иное дело. Он видит вблизи глаза того, кому приказывает, борясь с ним, слышит его дыхание. Он может сломить волю врага, а может и не сломить. Он что-то кричит „языку“, и тот может ему ответить. Разведчику не безразлично, с кем он имеет дело – с матёрым ли эсэсовцем, юношей фолькстурмовцем, бывшим рабочим или бывшим лавочником. Коротка эта минута схватки, поединка разных воль, но и она всегда стычка характеров.

Но начать думать о противнике – каков он, имеет ли семью, детей, хорош ли, плох, – вдвойне опасней для разведчика, ибо это обращает его мысленный взор и на себя самого, ведёт к воспоминаниям о своей жизни, а их-то в эту минуту надо решительно отбросить.

С чего начинается любой решительный поступок на войне? С того, что человек перестаёт думать о себе. Любое проявление трусости начинается тогда, когда человек начинает думать только о себе.

Это Сергей понял не сейчас, а в том бою за Одером, когда они потеряли Бурцева. Человек может испытывать страх, но всё равно быть способным на решительные поступки.

„Бойся, но не трусь! – так не раз говорил ему Самсонов. – Боятся даже самые храбрые люди“. Теперь Сергей уже твёрдо знал, что не надо страшиться этой боязни, и если у тебя вот так, как сейчас, чуть подрагивают руки, то это ещё не значит, что ты трус и не выполнишь своей задачи.

Одного боялся Сергей: как бы предательски не начал тикать в его теле икотный будильник.

„Только не это, – твердил он себе, – только не это!“

А немцы тем временем топали по каменным ступеням всё громче, и вот на площадку вышли двое солдат с ручным пулемётом в руках и направились к двери, за которой притаились разведчики.

Ещё за минуту до этого Сергею не хотелось, чтобы пленными оказались молодые ребята из гитлерюгенд или фольксштурма.

– Пусть будет какая-нибудь злобная и старая сволочь, больше знает, – шепнул он Петушкову.

И вот, словно по заказу, оба появившихся солдата были лет под сорок. Один с костлявым, заросшим чёрной щетиной лицом и в очках, а другой был рыж, ослепительно рыж, с нежной, как у всех рыжеволосых, кожей шеи.

– Тише, все! Внимание! – шёпотом выдавил Сергей.

Медленно открывалась дверь… и, как только немцы вошли в комнату, Сергей, вспомнив, как всегда в таких случаях Бурцев ликующе кричал „Хэндэ хох!“, тоже крикнул „Руки вверх!“, одновременно с Петушковым обрушив приклады на головы и черноволосого и рыжего.

В ту же минуту остальные разведчики выскочили на площадку, установили трофейный пулемёт, и Сергей, Петушков и Габбидулин начали приводить в чувство упавших немцев.

Сергей уже совершенно не волновался. Он даже удивился тому спокойствию, с каким обыскал пленных. Тут Петушков сказал ему, что черноволосый уже не „язык“, потому что умер. „Да, умер“, – ответил про себя Сергей, взглянув на костлявое лицо, с которого отхлынула кровь, и начал энергично тормошить второго немца, страшась того, что и этот рыжий солдат не придёт в сознание.

Но этого не случилось, и, к счастью, рыжий солдат встал. Сергей тут же обрадованно приказал ему не кричать и повёл пленного на чердак. Вскоре туда забрались и разведчики с трофейным пулемётом. Здесь Сергей их опять оставил временно охранять лестницу на чердак, а сам с „языком“ вылез на крышу.

Уже наступали сумерки, однако ещё были хорошо видны и крыши и белые стены, на которых большими чёрными буквами были намалёваны лозунги Геббельса: „Берлин был и остаётся немецким“, „Новые силы подходят“, „Мы сражаемся под командованием фюрера“.

Как всегда, в темноте стрельба немного затихла, зато становился явственнее сухой треск пожаров, грохот рушившихся стен со всеми этими лозунгами Геббельса, гудение и даже стон пламени.

Как и предполагал Сергей, разведчики возвращались тем же путём. Сергей торопил солдат, волнуясь даже больше, чем тогда, когда они приближались к домику с чёрной трубой. Ему всё казалось, что с „языком“ что-нибудь случится. Вдруг умрёт, не дай бог? Или онемеет от страха.

Ещё не доведя пленного до штаба, Сергей уже чувствовал первые симптомы тщеславия. Оно выражалось в беспокойстве, что „язык“ окажется не таким уж ценным, как хотелось бы.

При этом Сергей на обратном пути ни разу не взглянул в лицо немцу. Что-то его удерживало – брезгливость? Нет, скорее, отсутствие интереса. Теперь, когда пленный лишь некая абстракция „языка“ вообще, какая разница, как он выглядит?

Позже Сергей узнал, что „языки“ всегда запоминают тех, кто их пленил, разведчики же не помнят в лицо пленных – это его удивило.

Солдатам понадобилось минут двадцать, чтобы пробраться через простреливаемую пулемётным огнём улицу на КП командира роты. Без потерь, не имея даже раненых, группа Сергея Свиридова благополучно вернулась „домой“.

…Самсонов решил отправить пленного в штаб дивизии.

– Комдив им интересуется, – он кивнул на „языка“. – Доведи его сам.

Самсонов послал в штаб Сергея, хотя мог послать любого сержанта. Добросердечие часто складывается из всякой душевной малости. Ну, что особенного сделал капитан Самсонов, а у Сергея уже защемило в груди от признательности за его желание свести сына с отцом в такой выигрышный час, когда сын конвоирует добытого им „языка“.

Штадив и разведотдел занимали дома на северной окраине Берлина. Сергей поднялся на второй этаж дома, где находилась раньше сапожная мастерская. Всюду на иолу и на лестницах валялись колодки, ящики с гвоздями, обрезки, груды старой обуви. Даже та комната, где сейчас вместо Окунева встретила Сергея старший лейтенант Копылова, комната, где висела на стене большая карта, несмотря на открытые окна, всё же попахивала кожей и клеем.

– Силён сапожный дух, товарищ старший лейтенант. Вот вам „язык“, доложите комдиву. Вы что, будете его допрашивать? – спросил Сергей, догадываясь, зачем здесь Лиза.

– Вы на редкость проницательны. – Лиза улыбнулась Сергею, она была в хорошем настроении.

– Посидишь здесь с полчасика, и захочется напиться в стельку. Вообще-то я люблю, когда пахнет кожей, клеем. Сытый запах, городской, – сказал Сергей, на минуту забыв о пленном и тоже улыбаясь Лизе, потому что хорошее настроение заразительно.

– А я люблю, когда свежим хлебом пахнет по утрам на улицах Москвы. Ах, я многое люблю в мирной жизни, которой пока ещё нет, – произнесла Лиза, повернув голову к пленному.

Он сидел на стуле перед Лизой – солдат в разодранном и грязном френче, мокрый от усталости и страха, со слипшимися и спутанными на лбу волосами. Иногда солдат поднимал глаза и искоса, с оживляющим его лицо любопытством, с каким всякий военный человек даже в плену смотрит на карту, оценивающе взирал на красные флажки, клином бегущие к центру Берлина.

Звали пленного Курт Манке. Сергею показалось, что вот только сейчас в разведотделе дивизии немец пришёл в себя, осознав резкую и необратимую перемену своей судьбы.

Он начал отвечать на вопросы Лизы, но, говоря и вспоминая, уже примешивал горькую щепоть иронии ко всему, во что ещё час назад частично или полностью верил. Более того, он готов был уже истерично смеяться над своей незадачливостью, над глупостью товарищей, и это в его положении было единственным, что могло как-то смягчить Курту Манке всю боль самобичевания.

– Он приезжал к нам, даже посетил штаб батальона, гроссадмирал Дениц, – сказал солдат Манке и скривил пересохшие от жажды губы.

– Выпейте, – Лиза подала ему стакан воды.

– Он офицерам нашим приказал: надо продержаться ещё два дня, сдержать русских, а затем наступит поворотный пункт в войне. Поворотный пункт! Поворотный пункт! Дениц твердил об этом. Напрягите силы и продержитесь! Ещё два дня. А потом Германия и Америка пойдут в наступление против русских… Все солдаты с нетерпением отсчитывали часы и даже минуты. Ну и, конечно, потом ничего не произошло.

Манке отпил ещё глоток воды, но не проглотил, а прополоскал им рот. И выражение лица у него было такое, словно он хотел выплюнуть из себя всю оскомину и горечь лжи, которой накормил его два дня назад гроссадмирал Дениц.

Потом пленный начал рассказывать о том, что он пережил в первые дни русского наступления на Берлин. Наверно, он считал, что делает приятное русскому офицеру-женщине, и сам, уже находясь в безопасности, получает особое удовольствие от того, что, охватив ладонями голову, повторяет: „Адский огонь!.. Невероятно! Всё сметал! Как я не сошёл с ума! О, я не верю, что ещё жив!“

– Понятно, назовите части в Берлине, которые вы знаете. Вновь прибывшие дивизии, полки фольксштурма, зенитчиков, – остановила Лиза вдруг ставшего столь словоохотливым немца.

Сергей видел, что она записывает показания „языка“, очищая от шелухи восклицаний и почти истеричной экспрессии. Иногда ожидала, пока пленный успокоится и, вспомнив, сообщит что-либо важное.

Сергей уже мог уйти, но ему хотелось побыть ещё немного в этой комнате разведотдела, отдохнуть, послушать показания пленного. Увидев на столе свежую „Правду“, Сергей взял газету.

Газеты сообщали о прорыве немецкой обороны по широкому фронту. Первый Украинский на Нейсе и Шпрее. Второй в Австрии освободил город Цистердорф. Третий – брал города на Дунае и в Югославии, Четвёртый – воевал в Закарпатье на территории Чехословакии. Немцев вышибали отовсюду – от Балтики до Адриатики.

А в тылу? Танковая промышленность увеличила производительность на двадцать пять процентов. Она ещё целиком работала на войну. Сергей увидел список новых дважды Героев: Белобородов, Гареев, Кунгурцев, Хрюкин. Установились дипломатические отношения с республикой Боливией.

– Чёрт побери! Я уже не видал газет несколько дней, – сказал Сергей и уже хотел было поговорить о новостях с Лизой, как открылась дверь и в комнату вошёл Окунев.

– А, Сергей Михайлович, привет, с „языком“ тебя первым. Лиха беда начало. А там пойдёт ходом.

Окунев кивнул Сергею, пожал руку Лизе и спросил её, о чём болтает это рыжий фриц.

– Курт Манке, – поправила Лиза. – Вот послушайте, товарищ майор, как немцы иронизируют над своим Геббельсом. Это мне пленный сейчас рассказал.

– А ну давайте, – сказал Окунев, – анекдот хороший – это моя страсть.

– Значит, так. Это вроде бы разговор двух солдат, которые что-то там ковыряют на противотанковых сооружениях. По приказу доктора Геббельса. Один солдат спрашивает: „Как ты думаешь, сколько времени понадобится русским танкистам, чтобы овладеть нашими укреплениями?“ – „Четыре с половиной минуты“, – отвечает другой. „Позволь? – удивляется первый. – Откуда у тебя такая точность расчёта?“ – „Очень просто: когда русские танкисты увидят наши укрепления, они вылезут из машин и четыре минуты будут смеяться над ними. А потом им понадобится ещё полминуты на преодоление этих препятствий“.

– Ха-ха! – залился Окунев. – Неплохо.

Пленный Манке, услышав, как Лиза произносит имя Геббельса, должно быть, догадался, что речь идёт о его анекдоте. Он услужливо заухмылялся, как бы и себя присоединяя к общему разговору.

– Цыц! – огрызнулся на него Окунев. – Тебе, фриц, смеяться не положено. Ты ещё этот юмор отработать должен в лагерях, понятно?

Понял Манке или нет, но он весь съёжился и потупил голову под взглядом Окунева.

– Нам надо искать новые формы пропаганды, – заметила Лиза. – Надо рассеивать эту чёрную пелену страха в глазах рядового немецкого гражданина. Геббельс всё время болтает о русских зверствах. А наше командование напоминает нам уже давно о гуманном отношении к тем, кто непосредственно не связан с военными преступлениями. Вылавливать только крупных нацистских функционеров. В городах будем ставить бургомистрами немцев. Вообще поворачивать Германию к демократической жизни.

– Между прочим, – добавила Лиза, – надо бы в листовках использовать такой факт. Гитлер запретил под страхом расстрела всем гаулейтерам покидать свои гау. Геббельс будет сидеть в Имперской канцелярии до конца – пока его не убьют или сам не застрелится. Ведь он новый гаулейтер Берлина. Деваться ему некуда. Вот тут недавно гаулейтер Кёнигсберга Кох сбежал из города, явился к Гитлеру, но получил от него такую трёпку, что вообще где-то скрылся в Берлине.

– Это интересно, – подхватил Окунев. – Теперь вы послушайте немецкую байку. Как известно, немкам нравятся наши мужики. Вот один наш Иван-солдат забегает в немецкий дом, торопится куда-то. „Вассер, вассер!“ – кричит. Немка подаёт ему кружку воды. Он выпил и бежит дальше. А немка кричит ему вслед: „Эй, русиш, куда, куда? А где же зверства?“

– Ну, знаете, – Лиза поёжилась. – Это уже из другой оперы.

– Да нет, из этой же, я точно вам говорю. Такие случаи сплошь и рядом. Вот, наверно, и фриц может подтвердить. Окунев кивнул на пленного.

– Нет уж, увольте меня от этих расспросов, товарищ майор, – решительно заявила Лиза, – а пленного я сейчас отправлю куда надо. Как вы правильно заметили, он нам ещё не собеседник.

Лиза вызнала часового, чтобы он увёл Курта Манке в пункт для военнопленных. Потом села вместе с Окуневым писать срочное донесение генералу Свиридову.

– А ты, Сергеи Михайлович, шагай домой, – тепло сказал Сергею майор. – За „языка“ спасибо. Отдыхай, друже, потому что ночью, возможно, предстоит ещё работёнка.

„Отца мне не увидеть сегодня“, – подумал Сергей, майору Окуневу он ответил: „Слушаюсь!“ – и пошёл из этого сапожного домика с таким полным и глубоким чувством удачи, какого он ещё ни разу не испытывал с того самого дня, как впервые прибыл в разведроту.

15

Лиза оглядела свою новую комнату с равнодушием, которое выработала война. И особенно последние месяцы боёв на вражеской земле. Примелькался уже и этот чужой уют, и чужая мебель, и чужие разрушенные города. Война выметала из них жителей, и, убегая, они захватывали с собой лишь самое необходимое, что можно было запихнуть в чемоданы или тачку, бросая всё остальное на произвол судьбы.

И вот эта комната как комната. Чья-то бывшая спальня. Посредине две большие сдвоенные кровати с высокими резными спинками из какого-то тёмного и, должно быть, дорогого дерева. У стены тёмный платяной шкаф, у окна зеркало, тумбочки с флаконами и ещё один столик, за которым можно писать.

Лиза, войдя, даже не взглянула на содержимое шкафа, одна дверца которого оказалась приоткрытой, а за нею виднелось что-то пёстрое, должно быть женское платье и халаты.

„Вот так мы входим в чужие квартиры, спим на чужих постелях, нимало не интересуясь тем, кто спал в них раньше, потом уйдём и не оглянемся даже, – подумала Лиза. – Я женщина, и удивительно, что тоже стала равнодушна к этим тряпкам, которые вон торчат из шкафа, вообще ко всякому барахлу“.

Но, подумав это, Лиза всё же открыла дверцу шкафа, но, не увидев там ничего примечательного, быстро захлопнула её.

Она прикрыла за собой дверь, решила отдохнуть, пока не пришёл Зубов. Он сказал, что зайдёт. Адреса она ему не дала, какой тут к чёрту адрес, так объяснила, начертив на листке бумаги. Найдёт и в темноте. Разведчик!

Зубов сказал, что у него к ней важное дело. Лиза мысленно улыбнулась и не очень-то поверила.

В последний раз они виделись три дня назад, во Ври-цене, когда Зубов появился из-за линии фронта и Окунев послал Лизу помочь Зубову написать пространное донесение в штаб армии.

Они нашли тогда комнатёнку, чем-то похожую на эту, Зубов зашторил окна, зажёг коптилку из снарядной гильзы, которую взял у разведчиков. Одно окно в спальне оказалось разбитым, и в комнату входил ветер, колебля, но не сбивая пламя.

Зубов писал, время от времени сверяясь с пометками в своей записной книжке. Лиза сидела рядом. Задумавшись, она смотрела на прыгающее пламя привычной „медной свечи“.

– Чем же я могу помочь вам? – спросила она.

– Сидите рядом, вдохновляйте, – сказал Зубов. – В мирное время вот так же хотелось работать в своём кабинете, и чтобы рядом жена – любимый человек. Что-то вяжет, читает – как хорошо!

– Довоенная идиллия. Вяжет – это вы точно, а читает, так это прибавили, чтобы показать заботу о духовном росте жены. Первое вам, мужчинам, важнее.

– Ну, почему же, – немного смутился Зубов. – Я всегда выбирал себе женщин в товарищи не по принципу экономии интеллекта.

– „Выбирал“, „по принципу“, „экономия интеллекта“. Все словечки-то холодные, умозрительные. Тьфу! – в сердцах произнесла Лиза. – Нет, не то, Александр Петрович. Любить нас надо, самозабвенно любить, холить и нежить.

Зубов тогда рассмеялся и погладил Лизу по руке.

– Ну, это тоже в вас говорит женщина.

– Конечно, женщина, а кто же ещё! – Лиза убрала свою руку. – Пишите, товарищ майор, пишите, времени у нас мало.

Потом Лиза прочла донесение.

Зубов писал о настроениях немцев, которых видел, с которыми разговаривал и в городах, и на дорогах, о чувстве обречённости у забитого, запуганного нацистами, отупевшего от страха и страданий населения. Он писал о том, что объявленная Гитлером тактика выжженной земли, сплошных разрушений городов и заводов не может способствовать деятельности немецких „партизанских“ отрядов, так называемых „вервольф“. Вряд ли немцы поднимутся для сопротивления нашей армии, как это сделал русский народ в годы тяжелейших испытаний. Немцы в большинстве своём нравственно сломлены военными неудачами, крахом всех нацистских обещаний, страданиями, которые война обрушила на их города и селения.

Далее следовала чисто военная часть сообщений – те сведения о немецких частях, которые удалось собрать группе „Бывалый“.

– Проредактируйте. Я знаю ваше перо, вы можете и обыкновенной служебной записке придать литературный блеск, – сказал Зубов полушутя, и Лиза это восприняла не столько как комплимент, а как опасение Зубова, что сейчас, усталый, после многих бессонных ночей, он дурно и не слишком связно описал свои впечатления и мысли.

– Вообще-то толково, – сказала Лиза. – Убедительно, но, если разрешите, я кое-что поправлю. – И когда она минут через двадцать, закончив редактуру донесения, подняла голову, Зубов, устроившись в кресле у столика, крепко спал, надвинув фуражку на глаза.

Лиза осторожно, чтобы не разбудить, расстегнула ему воротничок гимнастёрки. Задув медную свечу, она тоже прилегла на кровать, сняв только сапоги.

„Не много же мы поговорили, – подумала Лиза, – обещал рассказать о немецком тыле, а сам свалился от усталости“.

Она не сразу уснула, из окна дул ветер. Он усилился и резко щёлкал полотняной занавеской так, словно бы это вдалеке кто-то постреливал из пистолета. Потом рядом ухнула пушка, и осколки разбитого стекла, ещё торчащие в раме, упали со звоном на подоконник.

Бой шёл невдалеке. Жёлтые отсветы пожаров ползли по тёмному небу. Пахло гарью. Время от времени спросонья что-то буркал пулемёт, ненадолго успокаивался, а потом резко тараторил невидимому в темноте противнику.

Странное, прерывистое, напряжённое дыхание города словно бы прибоем накатывалось в комнату. И под этот хотя и привычный, но всё же волнующий шум Лиза думала о… своих чувствах к Зубову.

Любовь есть любовь, и на войне тоже. А кто в любви мог предписать определённый ритуал, какой-то кодекс отношений. У каждого это складывается по-своему.

Лиза, начиная думать о своих отношениях с Зубовым, всякий раз невольно сердилась на себя, потому что чувствовала, что сама себя она уговаривала в своей правоте.

Ну, что меняется от того, что они видятся редко, да и на то короткое время, отводимое им войной на свидания, когда не можешь, не успеваешь, а порой и просто не та обстановка, чтобы два офицера начали объясняться друг другу в любви.

Ну, конечно, найдётся ханжа, циник или тот самый, хорошо знакомый, недремлющий, внутренний судья, который судит все Лизины поступки, и могут они бросить ей упрёк в отсутствии глубоких и пылких чувств, долгих любовных переживаний, в кажущейся внешней холодности их отношений.

Но где тот градусник, которым можно измерить накал переживаний? Есть разные люди. Вот с Зубовым она сошлась даже в этой душевной сдержанности, которая немногословна и чурается громкой фразы, внешней экспансивности. А вместе с тем, была бы такая возможность и позови Зубов, Лиза, наверно, ушла бы с группой за линию фронта. А надо бы – и умерла. Не ради. Зубова, конечно, ради Родины, но легче ей было бы умереть рядом с ним.

„В общем, ты уже до чего-то созрела, дурочка“, – сказала себе Лиза, и от этой мысли ей стало теплее под плащом, который она набросила на себя.

Потом Лиза отдалась любимому своему занятию и стала представлять себе Зубова и других офицеров в штатских костюмах и то, как сложится послевоенная их судьба. Эти мысли почему-то успокаивали Лизу и быстро клонили ко сну.

Ей вдруг вспомнилась подруга ещё студенческих лет, которая утверждала, что не сможет выйти замуж за человека, который зимой носит кальсоны и бреется сидя. И Лиза тихонько засмеялась.

От чего? Оттого ли, что тогда, в бесконечно далёкое время, она с серьёзным лицом выслушивала эту грозную „программу“ подруги, от счастливого ли предчувствия, подкатившего к сердцу?

..„Ну, хватит баловаться, надо спать, девочка“, – сказала себе Лиза и скоро заснула…

Это было во Врицене три дня назад. А сейчас в Берлине, в этой комнатке, куда Лиза уже не вернётся завтра ночью, она ожидала Зубова с волнением, в котором не хотела себе признаться.

Зубов пришёл через полчаса, снял плащ и ремень с пистолетом, сел к маленькому столику и тут же заговорил о Германской государственной радиостанции, захваченной разведчиками Самсонова ещё до того, как дивизия ворвалась в Берлин.

Лиза слышала об этом.

– Это около лесного заповедника „Ремате“?

– Да, да. Там находилась небольшая охрана, но она разбежалась. Поймали двух немцев-радиотехников, заставили их включить микрофоны, – живо рассказывал Зубов, мысленно представляя себе картину быстрого, лихого захвата разведчиками радиостанции, которую нацисты не успели даже взорвать.

Зубов отдохнул, выглядел посвежевшим, приятно возбуждённым. Лиза с удовольствием наблюдала за его лицом.

– Одним словом, мы устроили оттуда свою передачу на немецком языке. Прочитали антифашистскую листовку, тем особо интересную, что её отпечатали в подполье, в каком-то концентрационном лагере под Берлином.

– Да что вы! – удивилась Лиза.

– Молодцы, что и говорить. Листовку я принёс с собой. Лиза, вы, наверно, догадываетесь зачем.

– Надо её гаснуть.

– Непременно. И как можно скорее. Приказ полковника Рыжих. Завтра на рассвете придётся вам поехать в штарм. Типография на ходу? – спросил Зубов.

– Если и нет, то это быстро делается. Дайте-ка я посмотрю листовку.

Лиза вслух прочла начало:

– „Берлинские рабочие! Бросайте работу и уходите с заводов. Солдаты в Берлине, объединяйтесь с рабочими. Берлинские женщины, не терпите больше бессмысленного убийства ваших мужей, братьев, сыновей…“

– Всё не могу себе представить, что в концлагере можно оборудовать пусть крохотную, но всё же действующую типографию, – пожала плечами Лиза. – Геройство не только в том, чтобы выжить в таком лагере, трижды геройство в том, чтобы не сломиться.

– Да, да. – Зубов ещё раз пробегал глазами листовку. – Это сильный человеческий документ.

– Александр Петрович, я всё ещё, как наивная дура, продолжаю удивляться тому, что мы вот твердим по любому случаю: „немцы, немцы!“ Словно они все одинаковые, как деревья в лесу. А вместе с тем…

– А вместе с тем, – подхватил Зубов, – такое определение понравилось бы самим нацистам. Как они говорили: „Одно государство, один народ, один фюрер“.

– Я слышала, – заметила Лиза, – что Гитлер ещё с первой мировой войны был под негласным присмотром психиатров, болел болезнью Паркинсона. Этот „мозг номер один“ в третьем рейхе был мозгом вырождающимся. А немцы, немцы, которые кичились споим практическим расчётом, деловой трезвостью, организованностью. Мудрые немцы, давшие миру и великих философов, и великих поэтов, пошли за этим больным мозгом прямо в пропасть национальной катастрофы. Вот вам и высокая техника!

– А что техника, техника, – сама по себе она ещё не многое определяет, важен ещё и уровень идеологии, – сказал Зубов с какой-то выношенной болью, и Лиза почувствовала это.

– Это социология, а я вам скажу, как женщина, – Лиза вздохнула, – когда я вижу развалины городов и несчастных старух, детей, на меня накатывает! Душит что-то. Мы ещё не ветераны войны, как нас, постаревших, будут называть лет через десять, двадцать. Мы ещё не успели забыть. Ну, да ладно, хватит об этом. Просто тема такая, вот и разговорились, как на митинге, – Лиза улыбнулась.

– Вот именно хватит. Чтобы прекратить фашизм, мы и в Берлин притопали.

Зубов встал, прошёлся по комнате, постоял у окна и долго смотрел на тёмный город. А Лиза устроилась в мягком кресле, её словно бы вдавила туда накопившаяся за день усталость. Она даже прикрыла глаза и с закрытыми глазами почувствовала, что Зубов приблизился к ней.

„Сейчас он меня поцелует“, – подумала она.

И действительно, Зубов нагнулся и поцеловал Лизу в лоб.

Лиза не шелохнулась.

Зубов снова поцеловал её в лоб, потом ещё, ещё раз, едва касаясь губами.

„Сколько нужно времени, чтобы ощутить счастье? – подумала Лиза. – Минуту, две? Не больше, чем для заводки часов“.

Было только ещё часов девять, и впереди оставалась вся ночь, длинная, счастливая ночь, которую им впервые, расщедрившись, выдала война.

– Я люблю тебя, – сказал Зубов, и тогда Лиза тотчас открыла глаза.

А Зубов сказал, что один глаз у неё выглядит сонным, а другой смотрит пугливо и настороженно. И он рассмеялся.

Потом Зубов мягко снял с Лизиных ног сапоги и размотал портянки. А Лиза в тёмных носках осторожно прошлась по истёртому коврику, лежавшему на полу около кровати.

Ночью вблизи дома всё время слышалась стрельба, ухали миномёты, била тяжёлая артиллерия. Просыпаясь, Лиза различала крики солдат, какие-то команды. Потом она засыпала снова, и ей всё казалось, что, прерываясь, продолжается какой-то длинный и странный сон: как будто бы она с Зубовым сидит в громадном кинотеатре, на экране потух свет, ничего не видно, и только по знакомым звукам Лиза живо представляет себе ночной бой, постепенно уходящий на запад.

16

– Смотри, Темпельгоф! – сказал Мунд.

Они стояли перед продолговатым зданием воздушного вокзала в северо-западной части Берлина. Лётное поле – огромное серое зеркало асфальта – сверкало в лучах солнца.

Эйлер вспомнил, как однажды до войны он летел отсюда в Мюнхен, где жила его тётка, и ему казалось, что тяжело нагруженный ревущий моторами „кондор“ так и не оторвётся от бетонной полосы, врежется своим тупым носом в окружающие аэродром дома.

Но самолёт взлетел и сделал круг над Берлином, который с высоты казался игрушечной площадкой, составленной детьми из кубиков, цилиндров, изогнутых пластинок мостов, серых полосок улиц и голубых шнурков реки Шпрее и её каналов.

Эйлер мысленно представил себе, каким бы он сейчас увидел с высоты разбомблённый, разрушенный город, и ему стало тягостно на сердце. Унылое настроение усиливалось при взгляде и на совершенно пустынное поле Темпельгофа, где не было ни одного самолёта, бензозаправщика, трапа или даже какой-нибудь грузовой тележки. Ничего!

– Сюда достаёт уже русская артиллерия, – пояснил Мунд, уловив, должно быть, растерянный взгляд Эйлера. – Бон зенитки, видишь?

Замаскированные сетками длинноствольные орудия торчали около ангаров, складов и багажной стойки, где раньше выдавали пассажирам чемоданы, а сейчас зенитчики подтаскивали к орудиям ящики со снарядами.

– Они не сядут здесь, – вслух подумал Эйлер.

– Сядут, но в последний раз. Аэродром переносится на Шарлоттенбургершоссе. Знаешь, где это? – спросил Мунд.

– Ещё бы! – вздохнул Эйлер.

Он вспомнил широкую магистраль со старыми клёнами и липами, с высокими фонарями и украшающий эту улицу памятник с бронзовым орлом, парящим в воздухе в честь победы немцев над Францией. Что ж там сейчас – вырывают деревья, фонари, расчищают взлётную полосу?! И это вблизи Бранденбургских ворот, в каких-нибудь пятистах метрах от Имперской канцелярии.

– Дожили! – выдохнул Эйлер.

– Что ты говоришь? – спросил Мунд.

– Ничего. Вон летят, слышите, господин штурмбанфюрер, я их вижу, – крикнул Эйлер, показывая на небо, где над Темпельгофом показались три больших двухмоторных моноплана, похожие на колоссальных летящих рыб с широкими плавниками-крыльями. Эйлер ещё до войны видел на парадах такие самолёты, они предназначались для перевозки парашютистов-десантников.

Наверно, русские не заметили самолёты, потому что дали им приземлиться, и только когда из открывшихся широких дверей, прыгая без трапов, на землю начали вываливаться люди в чёрных морских шинелях – над Темпельгофом разорвалось несколько бризантных снарядов. Потом ударили дальнобойные пушки, кромсая асфальтовое зеркало, воздух над лётным полем заволокло сизым дымом, и сквозь этот дым и гарь тёмные фигурки, низко согнувшись, поспешно перебегали к зданию аэровокзала.

– Проскочили, молодцы! – воскликнул Мунд. – Мы направимся с ними в Рейхсканцелярию, слышишь, Эйлер. Ты не отставай от меня, я пойду в голове колонны.

– Слушаюсь, – сказал Эйлер.

Он подошёл к прибывшим. Это были молодые моряки, в большинстве своём ещё юноши лет шестнадцати – восемнадцати с крепкими, спортивными фигурами, с раскрасневшимися после бега и пережитого волнения лицами. Три роты курсантов морской пехоты в городе Росток по приказу гроссадмирала Деница прибыли в Берлин. Мунд сказал, что из них будет сформирован особый батальон СС и моряков примет сам Гитлер.

Всю эту последнюю неделю, попав в Берлин, Эйлер жил со странным, неослабевающим чувством удивления от того, как переменилась его судьба. Он был ошеломлён той цепочкой событий, которая начала свиваться ещё на Одере, где он валялся целый месяц в траншеях и где, не совладав с собою, он прокричал на ухо гросс-адмиралу Деницу: „Не надо открывать огонь, там дети!“