Текст книги "Хомуня"

Автор книги: Анатолий Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

– Это речка, – пояснила Аримаса и подала ему костыли. – Пошли посмотрим.

Речка в обычные дни светлая и неглубокая – в любом месте можно перейти, не замочив ног, увеличивалась на глазах, становилась мощной и свирепой.

В желтовато-землистом месиве стремительно неслись вниз вырванные с корнем, ободранные и израненные сосны, осины, березы, то и дело наскакивали на скрытые водой валуны, выныривали из мутного потока, дыбились, с треском ломались и тут же скрывались в пучине.

Русич восхищенно смотрел на дикую, взбунтовавшуюся реку. И Аримаса радовалась, что сумела показать еще одну, неведомую ему раньше силу гор. А Русичу вдруг подумалось, что и он похож на дерево с оборванными корнями. Судьба-река вырвала его из объятий родной земли, подхватила своим стремительным потоком, искалечила об острые камни и, наигравшись вдоволь, выбросила, будто за ненадобностью, в глухое ущелье…

* * *

Когда Юрий Кончакович, сын грозного половецкого хана Кончака, получил в удел степи Предкавказья, Дешт-и-Кыпчак, и собрался откочевывать с Дона на Сунжу, Игнатий на несколько дней отпросился у князя Юрия Андреевича съездить на Русь, в Новгород-Северский, где, как он слышал от проезжих знакомых русских купцов, поселился, перейдя на службу к князю Игорю Святославичу, отец. Оказалось, что Козьма не поладил с великим князем Всеволодом и перебрался сначала в Чернигов, а потом в Новгород-Северский, к Игорю. Позже он перевез туда Настасью и Хомуню.

К приезду Игнатия Хомуне исполнилось пятнадцать лет, и он готовился поступить отроком в младшую дружину Игоря Святославича. Отец заказал мастерам отковать для сына доспехи и оружие.

Игнатий появился в Новгород-Северском утром, когда солнце поднялось уже высоко. Хомуня, всю ночь прогулявший на празднике Купалы, спал в конюшне, на скамье, рядом с лошадьми. Сон у него был настолько крепок, что Настасья, возбужденная приездом старшего сына, никак не могла разбудить Хомуню. Игнатию пришлось сонного поднять его со скамьи и поставить на ноги.

Хомуня, восемь лет не видевший брата, с недоумением смотрел на разбудившего его человека и на мать. Настасья смеялась и плакала от радости, объясняла еще не пришедшему в себя Хомуне, что приехал Игнатий. То ли медленно отступал сон, то ли брат настолько изменился, но Хомуня все еще никак не мог понять, зачем он так срочно им понадобился.

Лицо брата было каким-то чужим, непривычным, с узким, хотя и не столь резким, как у кочевников, разрезом глаз, коротко подстриженной черной бородой и густыми бровями, четко обозначенными на удивительно светлой, даже какой-то голубоватой коже. Во всем его облике просматривалось смешение русской и половецкой крови.

Глаза Игнатия, показалось Хомуне, излучали тот особенный свет, который можно увидеть только у людей степенных и мудрых. Но степенным Игнатия никак нельзя назвать. Тело его было необыкновенно легким, играло мускулами, под расшитым золотом сарафаном упруго дышала крепкая, широкая грудь, и похож он был больше на горячего, выгулянного на сочных весенних лугах молодого жеребца. Но стоило брату согнать улыбку с лица, чуть прищурить темные, будто окрашенные дубовым отваром, глаза, успокоить тело – он виделся Хомуне мудрецом, познавшим тайны добра и зла.

Радость в семье Козьмы по случаю приезда его старшего сына была недолгой. Через неделю Игнатий отправился в половецкую степь, к князю Юрию Андреевичу.

А через год, когда орда Кончаковича кочевала близ Сунжи, в ставке хана появилась группа грузинских азнауров во главе со знатным вельможей. Игнатий и князь Юрий узнали его сразу, хотя встречались с ним более десяти лет назад. Тот приезжал во Владимир к Андрею Боголюбскому в качестве посла грузинского царя Георгия третьего. Это был эмир тифлисский Абулазан.

Абулазан преподнес богатые дары половецкому хану и не менее богатые – русскому князю, что вызвало удивление не только Юрия Кончаковича и его вельмож, но и князя Юрия Андреевича. О цели своего визита посол говорить не спешил. И только после большого пира, который был задан в честь эмира тифлисского и продолжался несколько дней, Абулазан решил поведать о том, что привело его в ставку хана.

* * *

В тот день в шатер Юрия Кончаковича, кроме русского князя, были допущены только самые знатные вельможи хана и Игнатий. Абулазан вошел сюда в сопровождении двух азнауров и после длинных взаимных приветствий и обмена дорогими подарками приступил к главному своему делу.

– Год назад, – низко поклонившись хану и князю, тихо произнес посол, – мою страну постигло большое горе, скончался любимый всем нашим народом царь Георгий.

Пока христиане – а их в шатре было большинство, – молились за упокой души царя Георгия, у Абулазана возникло сомнение: надо ли говорить сейчас, что знатные азнауры Грузии долго колебались, признать или отвергнуть право Тамары, дочери Георгия, на царский престол. Конечно, после долгих споров дарбаз – совет азнауров – в конце концов утвердил акт воцарения Тамары и счел необходимым вторично короновать молодую царицу. Первый раз на нее возложили венец еще шесть лет назад, при жизни отца. Но Абулазану очень хотелось показать, что власть в его стране полностью сосредоточена в руках дарбаза. И только одно останавливало. Ему, знатному тифлисскому вельможе, не к лицу перед чужим народом порочить царицу Грузии. Да и католикос Микаэл, напутствуя Абулазана, советовал быть осторожным, беречь авторитет Грузии, но сразу дать понять князю Георгию Русскому – так в Грузии называли Юрия, сына Боголюбского, – что власть должна принадлежать не царям, а знатным азнаурам.

Христиане закончили молитву, Абулазан поднял голову и продолжал:

– Царицей всей великой Грузии – от Понта до Гургана и от Спер до Дербента, Хазаретии и Скифии – стала юная дочь Георгия, Тамара. И тогда дарбаз решил: не должна такая прекрасная царица быть одинокой, жить без мужа. Многие просили руки у молодой красавицы, а я, эмир тифлисский, сказал тогда высокородным членам дарбаза, – Абулазан низко поклонился хану и князю: – «Я знаю сына государя русского, великого князя Андрея, которому повинуются триста царей в тех странах; потерявши отца в молодых летах этот князь был изгнан дядею своим, Всеволодом, и находится теперь в гостях у царя половецкого. Георгий, сын князя Андрея, – истинный скиф, красив и храбр, честен и благороден, только он достоин руки царицы Тамары», – Абулазан с наслаждением окинул взором пораженные неожиданной вестью лица присутствующих, отметил про себя, что сам Георгий держится с достоинством, ничто в нем не выдавало волнения. – И теперь я здесь. Знатные азнауры поручили мне просить Георгия приехать в Грузию и стать мужем царицы Тамары, – торжественно закончил Абулазан и поклонился князю Юрию.

* * *

Едва русский князь прибыл в Грузию, духовенство и знатные азнауры упросили Тамару обвенчаться с ним как можно скорее.

Поначалу все складывалось хорошо, молодые монархи были счастливы. Игнатий радовался успехам Юрия, который, став во главе грузинского войска, храбро дрался с врагами своего нового отечества, совершил удачные походы на север Армении, в Ширван и Арзрум. Но вскоре он полностью попал под влияние азнауров, боровшихся за ограничение власти царицы, начал – словно бес в него вселился – пьянствовать, унижать Тамару.

Царица через преданных ей священников пыталась уговорить Юрия вести себя достойно, как подобает монарху, но с каждым днем ее влияние на мужа ослабевало, и через два года после свадьбы она изгнала Юрия из Грузии, отправила в Константинополь, щедро наградив его богатством.

Игнатий уговаривал князя отправиться на Русь, но тот не прислушался к его словам, наоборот, искал возможность вернуться в Грузию. Вскоре до князя дошла весть, что Тамаре избрали в мужья аланского царевича Давида Сослана, воспитывавшегося при грузинском дворе. Юрий понимал, что это означало полную победу сторонников царицы.

Но знатные азнауры не сложили оружия, только притихли временно, ждали удобного момента.

И он наступил. Через несколько лет скитаний князь Юрий, обуреваемый ревностью к новому мужу Тамары и жаждой власти, приехал в Арзрум, чтобы разведать обстановку, и если обстоятельства сложатся удачно, вернуться в Грузию. Узнав об этом, знатные азнауры немедленно прибыли в Арзрум и заверили Юрия в своей преданности. С их помощью он перебрался в Западную часть Грузии и объявил себя царем Гегути.

Это и послужило поводом к объединению противников Тамары и Давида Сослана. Отряды мятежников двинулись на Тифлис, но, едва встретившись с войсками царицы, потерпели поражение и сдались в плен. Тамара и на сей раз была великодушна, с честью отпустила Юрия, взяв с него слово больше никогда не возвращаться в Грузию.

Вот тогда-то Игнатий и заявил князю о своем решении во что бы то ни стало уехать на Русь. Юрий огорчился, но не удерживал Игнатия, только попросил помочь ему найти кочевье половецкого хана Юрия Кончаковича.

– Доберемся до ставки, а там поступай как знаешь. Я на Русскую землю не вернусь, меня там не ждут.

С небольшим отрядом преданных князю дружинников они спешили до наступления зимы уйти из Грузии, преодолеть перевалы. Но зима все же застала их в горах. В те дни и случилось несчастье. На обледеневшем утесе лошадь Игнатия поскользнулась, он не успел вовремя соскочить с седла и полетел под откос.

Глядя на взбунтовавшуюся реку, Игнатий вспоминал об этом и размышлял: почему князь Юрий, которому долгие годы служил верой и правдой, не сделал даже попытки спуститься вниз, спасти его? А возможность была. По настоянию Игнатия дружинники еще в долине на всякий случай запаслись веревками. И князь знал об этом. Вот уж поистине: служил три лета, а выслужил три репы, а красной – ни одной.

* * *

Насколько летние дни длиннее зимних, настолько они быстрее сменяют друг друга. Можно подумать, что могучий повелитель солнца Хырт-Хурон и в самом деле слишком торопливо катит по небосводу свое светило, спешит завершить дневные труды и отойти ко сну. Пока Русич убирал ячмень, созрела рожь, и он, не обращая внимания на растертое в кровь колено, работал без отдыха. Время бежало неумолимо, и Русич с каждым днем все больше и больше замечал, что колосья слабеют, не держат зерна, теряют его на землю. Аримаса, провожая исхудавшего осунувшегося мужа, напрашивалась в помощники, но Русич лишь улыбался, ласково обнимал ее, осторожно поглаживал распираемый плодом живот, садился на арбу и уезжал один.

И все же поле, узкой и длинной полосой протянувшееся между лесом и крутым каменистым склоном, постепенно укорачивалось. Всякий раз Русич останавливал арбу все ближе и ближе к опутанным ежевикой зарослям кизила и боярышника, в которые, словно в плотину упиралась не густая, но высокая рожь. Сразу выпрягал гнедого, привязывал его к арбе где лежала заранее приготовленная трава, рядом расстилал широкую полсть, брал серп и, почти не наклоняясь – рожь доставала до самого пояса, – принимался за работу. Нарезав полный мешок колосьев, относил их к арбе, бросал на полсть и возвращался обратно.

Было сухо и жарко. Русич предполагал дня через три полностью покончить с рожью. Но солнце палило так, что он не выдержал и еще до полудня отложил серп, присел на край полсти, куда падала тень от арбы, и палкой начал вымолачивать зерно.

Мякину он отбросил под ноги гнедому, и тот губами потянулся к полове, поискал зерно. Ничего не нашел, недовольный, фыркнул, снова уткнулся в траву, потом тревожно вскинул голову, заржал.

Беспокойство передалось и Русичу. Опираясь на арбу, он быстро поднялся, схватил лук, вытащил из колчана стрелу, огляделся.

Кругом было тихо. Наверное, где-то рядом, по лесу, пробежал зверь. Русич хотел положить лук обратно, но из густого подлеска показался всадник.

Еще издали, по черной сутане и высокому клобуку, Русич узнал в нем священника. Когда тот подъехал ближе, рассмотрел и притороченные к седлу лук, колчан со стрелами, несколько убитых красных куликов.

Русич бросил на арбу оружие, сделал шаг навстречу приехавшему.

Священник оказался довольно молодым, лет двадцати семи – тридцати. Рыжая короткая бородка скрадывала его длинное худощавое лицо с крупным горбатым носом. Цепкими глазами он быстро обшарил табор, хозяина, задержал взгляд на искалеченной ноге.

– Допомоги тебе бог, – глухим басом, чуть нараспев, произнес священник по-алански и, не слезая с коня, перекрестился.

Русич вспомнил, что Аримаса рассказывала, будто в Алании почти все служители церкви из греков, потому и ответил ему по-гречески:

– Слава господу нашему, – сказал он и осенил себя христианским знамением. Увидев изумление на лице священника – наверное, тот не ожидал встретить в этом далеком ущелье человека, знающего греческий. Русич добавил: – Милости прошу, святой отец.

Священник соскочил на землю, широкими ладонями похлопал себя по затекшим бедрам. Недовольно покачивая головой, осмотрел разодранную о ветку сутану. Потом повернулся к Русичу.

– Что же ты, отрок, святого отца встречаешь со стрелами?

– Во всем промысел божий.

– Не во всем, отрок. Не во всем. Бойся искушения дьявола. И не поднимай оружия на человека, даже если он неприятен тебе. Ибо Христос сказал: «Не противься злому. Но кто ударил тебя в правую щеку, обрати к нему другую».

Русич усмехнулся.

– А потом однажды не выдержал Христос, взял бич и сам хлестал им торговцев.

Священник подошел ближе, заглянул в глаза Русичу.

– Вижу, знаешь писание божие. Что-то не встречал тебя раньше в здешнем приходе, – и сам же объяснил: – Оно и понятно, три года тут не бывал. Далеко поселилось племя, полную седьмицу дней добирался, едва голову не сломал. А как поживает отец Павел, отчего не шлет вестей о себе?

Вместо ответа Русич спросил:

– Кто ты, святой отец?

– Отец Димитрий, служу при епископе, помогаю управлять делами епархии. А как тебя звать, сын мой?

– Зови меня Русичем, святой отец.

– Далеко забрел, – удивился отец Димитрий. – Что ж, я – грек, ты – русич. Русич так Русич, после скажешь, как нарекли в церкви. Отчего в епархию не шлет вестей здешний пастырь? Неужто умер отец Павел?

Русич рассказал, что произошло в ущелье и как сам попал сюда.

– Все в воле божьей, – перекрестился отец Димитрий. – Ни пастыря, значит, ни паствы. А я, видишь ли, для отца Павла и куликов настрелял, – будто повинился священник.

Отец Димитрий оказался человеком деятельным, неугомонным. Сам вызвался помочь Русичу покончить с рожью. Вдвоем управились быстро. Оказалось, что здоровому человеку и делов-то было всего на несколько часов.

Подъезжали к сакле вечером, когда солнце уже скрывалось за горы и на землю опускались сумерки. Аримаса, взволнованная задержкой мужа, вышла навстречу. Она кинулась к арбе, хотела даже отругать Русича, что изнуряет себя работой, но, увидев рядом с ним еще одного человека, лишь вскрикнула от удивления и застыла на месте.

В сумраке она не сразу узнала отца Димитрия, хотя раньше и видела его в селении не один раз. А узнав, обрадовалась, но так и стояла на месте, застывшая, лишь улыбалась немного.

Отец Димитрий соскочил на землю, подошел к Аримасе, осенил ее крестом и поцеловал в лоб.

– Вот ты какая, страдалица божья. Скорблю во глубине сердца моего, волнуется оно. Смотрю на землю – и вот она разорена и пуста; на небеса – и нет на них ответа. Смотрю на горы – и вот они дрожат, и все холмы колеблются.

Тревожные, непонятные ей слова отца Димитрия смутили еще больше. Аримаса опустила голову, вспомнила гибель селения, смерть и похороны Мадая.

– Не печалься, дочь моя, бог не оставит.

Утром отец Димитрий поднялся на рассвете, неожиданно для хозяев сакли оседлал коня, приторочил к седлу лук, колчан со стрелами. Аримаса и Русич с недоумением смотрели на священника.

Собравшись, тот повернулся к ним, сказал:

– К обеду вернусь, ждите.

Вернулся он еще до полудня, приволок тушу крупного оленя. Лицо отца Димитрия сияло от счастья, так доволен был охотой.

– Суеверен я, потому и не стал говорить вам о помыслах своих. Ну какой с меня охотник? Хотя, сознаюсь, грешен, люблю пострелять из лука. А тут, видно, бог пришел мне на помощь. Нос к носу я в чаще с оленем столкнулся, словно ждал он меня. Стрельнул будто бы неплохо, однако побегать за оленем пришлось немало. Даже заплутал в расщелинах. Потом коня своего еле-еле отыскал, – отец Димитрий снова посмотрел на свою добычу. – А зверь – видный, нагулял жиру. Так что хорошо корми жену, Русич, чтобы здоров был и тот, кого носит она во чреве своем.

* * *

Вечером они втроем сидели у сакли, под сосной, отдыхали.

– Я почему долго не появлялся в здешнем приходе? – растянувшись на кошме, сам себе задал вопрос отец Димитрий. – В отъезде был. Больше двух лет прожил в Константинополе. Мог бы так и остаться там, да привык к здешним местам. Больно хорошо тут. А в приход этот, к отцу Павлу, никто из братии дороги не знает. Вот я первым делом и поспешил к вам.

– И хорошо, что приехал, – одобрил Русич. – Нам радость.

Отец Димитрий приподнялся, уселся удобнее. Глаза у него заблестели, заулыбался, языком с наслаждением облизал нижнюю губу, будто ел что-то сладкое, да на губе пристало.

– А столица все же прекрасна. И ты знаешь, сын мой, – священник взглянул на Русича, – там много русских людей.

Русич молча кивнул головой, ему ли не знать этого, не один год прожил в Царьграде.

– Мне редко приходилось встречаться с твоими соотечественниками, да и дел у меня особых не было в монастыре святого Мамы. Россияне ведь издавна в той стороне селятся. Колония у них там. А я все в великой церкви, в храме Святой Софии трудился. Нет ничего прекраснее этого храма.

Русич хотел сказать, что бывал там с князем Юрием, однако, посмотрев на одухотворенное воспоминаниями лицо отца Димитрия, промолчал. «Пусть рассказывает, – подумал он, – коль так приятно ему».

Священник же заговорил совсем о другом.

– Но два твоих соотечественника. Русич, все же мне запомнились: мужчина и женщина. Он – раб, она была княжной.

Русич с интересом прислушался.

– Точно не помню имени раба. Но похоже оно на христианское – Фома, только звучит несколько иначе. То ли Хома, то ли Хомуний. Раб неплохо говорил по-гречески. Молил меня помочь ему обратиться с просьбой к русской княжне Евфимии, которая в те дни должна была сочетаться браком с императором Алексеем. Раб надеялся, что молодая императрица ради праздника своего проявит милость, упросит императора выкупить ее соотечественника, возьмет раба к себе или отпустит на свободу. Во время обряда я должен был прислуживать патриарху и обещал как-нибудь обратить внимание Евфимии на обездоленного. И вот начался обряд…

– Пути господни неисповедимы, – перебил Русич священника. – Я был в Святой Софии во время венчания. И раба того мельком видел. Может быть, его Хомуней зовут? Такое имя носит мой брат. Он живет в Новгород-Северском. Мы с князем Юрием в день венчания кесаря стояли в храме недалеко от колонны Авраама.

Отец Димитрий с радостным удивлением уставился на Русича и опять облизал губу, словно она в меду была. Позже Русич заметил, что священник делает так всякий раз, когда сердце его полнится радостью и удовлетворением.

И все же отец Димитрий не удержался, чтобы не рассказать о венчании кесаря.

О предстоящем бракосочетании императора Алексея и русской княжны Евфимии, внучки киевского князя Святослава, было объявлено давно. Потомки древних римлян, – а константинопольцы только так себя и называли, хотя даже предки многих из них никогда не видели Рима и не знали латыни, говорили на языке древнего Византия, – деятельно готовились к празднику. Преображалась и Святая София. С восходом солнца монахи начинали подвешивать стеллажи, мыть стены, колонны храма, разноцветные стекла его окон. Делали все, чтобы свет господний обильнее заливал храм золотистыми лучами, ярче играл красками росписей, высвечивал лики святых, божьей истиной падал на сердца и души верующих.

Свежими красками на фоне золотой – цвета божества – мозаики в восточной стороне храма засиял лик сидящей на троне богородицы. Огромные печальные глаза ее излучали скорбь и строгость. Голова прикрыта пурпурным – цвета царей – покрывалом, синие цвета ее одежды символизировали принадлежность Марии к знати. Так же строг и пристален взгляд младенца, сидящего на ее коленях. В какой бы стороне храма ни останавливался человек, везде его преследует всевидящий взгляд Христа. Богу известно все. От него не скроешь ни большого, ни малого греха, ни поступков, ни мыслей.

Готовились к празднику и за стенами великой церкви: на шумных, украшенных античными статуями форумах, на Месе – Средней, главной улице города, на ипподроме – центре всех праздников, обиталище дьявольских соблазнов. Со всех провинций сюда стекались скоморохи, дрессировщики медведей, шуты, акробаты, а также те, кто задумал попытать счастья, добиться победы на ристалищах – соревнованиях в беге на колесницах. Служители ипподрома натягивали навесы из шелка, чтобы защитить толпу от палящих лучей солнца, завозили цветы, чтобы покрыть ими арену.

И вот уже золото и драгоценные камни сверкают на одежде возниц, на сбруях коней, на костюмах шутов и акробатов, дрессировщики наряжают медведей в пышные одежды, народ толпами валит к воротам ипподрома.

А в храме Святой Софии продолжается богослужение, венчание кесаря и его августы. Патриарх ведет обряд размеренно, без спешки, по выработанному столетиями торжественному ритуалу. И не только священнослужители и царские особы никуда не торопятся. Не спешат и люди, заполнившие церковь. Все знают – без императора зрелища на ипподроме не начнутся.

Игнатий стоял рядом с князем Юрием – по настоянию князя они и пришли в храм заблаговременно, чтобы выбрать себе лучшее место, такое, откуда без помех можно видеть обряд. Но Игнатий, пожалуй, больше смотрел не на патриарха и не на высокопоставленных молодоженов, а косил взглядом на своего господина. Лицо князя временами становилось унылым и сумрачным, иногда даже покрывалось бурыми пятнами, наливалось злобой.

Игнатий старался понять, какие мысли и чувства в эти минуты владеют его господином: зависть ли к царствующим особам, обида ли и сожаление о своем потерянном троне? И тут Игнатий впервые подумал, что князь Юрий не в меру самолюбив и капризен и совсем не способен радоваться чужому счастью. Быть может, грузинская царица Тамара раньше его, Игнатия, сумела рассмотреть вздорный нрав склонного к порокам князя, поэтому и быстро оставила попытки повлиять на него, наставить на путь добра и самоотверженного служения отечеству. Убедившись в бесполезности своих стараний, она изгнала его за пределы Грузии. Игнатий почувствовал – князь Юрий и ему становится обременительным. А если слуга тяготится своим господином, то пропадает и преданность ему.

Еле заметное волнение людей, находившихся в храме, заставило Игнатия посмотреть туда, где только что закончилось венчание. Какой-то странный, одетый в лохмотья человек, с густо заросшим лицом и головой, повязанной грязной, окровавленной тряпкой, вырвался из толпы и опустился на колени перед юной императрицей, о чем-то просил ее. Игнатий прислушался, но не мог разобрать ни одного слова – слишком далеко стоял. Только увидел, что внучка Святослава нахмурилась, бросила тому человеку монету, гордо подняла голову и, не останавливаясь, прошла мимо. Человек грустно посмотрел вслед Евфимии, потом встал и, сгорбив спину, скрылся в толпе. Монету он не взял. Какое-то мгновение она еще ярко блестела на темном полу, но тут же на нее набросились стоявшие неподалеку люди, началась свалка.

* * *

Это на самом деле был Хомуня, брат Игнатия. Это он, заранее узнав, что его хозяин, иудей Самуил, собирается посмотреть венчание императора с русской княжной, упросил взять его с собой, открыто сказал, что попробует упросить Евфимию выкупить своего горемычного соотечественника и забрать к себе. Самуил согласился: он понимал, что если сам император приобретет у него раба, пусть даже заберет бесплатно, то все равно это окупится. Один бог знает, как на таком деле можно заработать.

Отец Димитрий точно определил минуту, когда можно легко завладеть вниманием юной императрицы, и незаметно для окружающих подал знак этому необычному, образованному рабу, понравившемуся своей настойчивостью в стремлении вернуться на свою далекую родину. Отец Димитрий искренне огорчился, что Евфимия отказалась помочь соотечественнику, хотя никаких трудов сделать такое для жены императора могущественного Ромейского государства не составляло. Наоборот, все в столице говорили бы о ее доброте и милосердии.

* * *

– Отец Евфимии, князь Глеб, в борьбе за власть убил своего брата, – тихо сказал Русич, – разве мог он взрастить добродетель у дочери?

Отец Димитрий нахмурился.

– Суди его бог.

– Да. Господь воздаст должное и кесарю и рабу. Только отчего много зла на земле, святой отец, почему оно в человеке заложено?

– Не во всяком человеке, сын мой. Кто бога чтит, тот сеет добро.

– А как ты думаешь, отец Димитрий, император Алексей, тот кто сочетался в браке с русской княжной, чтит бога?

– Император – наместник божий, он не может идти против воли всевышнего.

Русич усмехнулся, хитро посмотрел в глаза священнику.

– Мне трудно согласиться с тобой, святой отец. Человек, если задумает убить кого, ограбить ли, возвыситься ли над другим человеком, все делает по своему разумению. И оно, разумение это, не зависит ни от бога, ни от дьявола. Иначе разве допустил бы всевышний, чтобы его наместник, император Алексей, ограбил монахов, перевозивших дары другого наместника божьего, царицы Тамары, грузинским монастырям, построенным на земле ромеев? Нет, мне кажется, что и зло и добро зависят от самого человека. Человек сеет то, что он взрастит в себе, какую цель перед собой в жизни поставит. А бог лишь после рассудит, как прожил этот человек: праведно ли, нет ли.

Через несколько дней отец Димитрий засобирался в обратный путь.

– Отдохнул я у вас от трудов праведных, окреп здоровьем, пора и честь знать. И вот, что я надумал, Русич. Бросать вам надо с Аримасой саклю и перебираться в Аланополис. Буду просить епископа, чтобы рукоположил тебя в духовный чин. Грамотных людей не хватает в епархии, – сказал священник и, словно побоялся, что Русич откажется, поспешно добавил: – Все-таки среди людей легче жить. Может быть, сейчас и поедем?

Русич взглянул на Аримасу. У нее загорелись глаза.

– Мы бы не против, отец Димитрий. Только как Аримасе в дорогу?

– Да, – согласился священник, – верхом ей, пожалуй, сейчас нельзя. Дорога трудная. Давайте весной. Оно, может, так и лучше, надо заранее подумать, где жить будете. Я приеду за вами.

– Святой отец, – обратилась Аримаса к отцу Димитрию, – если узнаешь, где поселился Бабахан, передай от нас поклон.

– Соскучилась по родичам?

Аримаса закрыла глаза и кивнула головой.

* * *

Ранним утром попрощался и уехал отец Димитрий. Русич и Аримаса снова остались вдвоем. Пробовал Русич ходить на охоту, но счастье не улыбалось ему. Аримаса посмеивалась:

– Апсаты не дает зверя тому, кто не верит в него.

Но перед самой зимой ему все же удалось ловушкой поймать молодую косулю. Это была последняя их добыча. Вскоре выпал снег, завьюжило. Русич вышел из сакли – и его деревянная нога глубоко, по самое колено, утонула в снегу. Кое-как выбрался из топкого белого покрывала земли, вернулся в саклю. Из полена сделал небольшую лопату, ремнями привязал к ней ручку, пошел расчищать дорожку к теплому, незамерзающему роднику.

Пришло время, и Аримаса в тяжких муках родила сына. Русич сам помог ему выйти на свет божий, обмыл и завернул в пеленки. Он с удивлением смотрел на крохотное, чуть сморщенное красноватое личико, и душа его все больше и больше наполнялась радостью. Может быть, впервые за последний год сейчас он по-настоящему почувствовал себя достойным мужчиной, не убогим калекой.

Измученная и ослабевшая, Аримаса смотрела на сына и мужа, пыталась улыбнуться. Но улыбки не получалось, страдания еще не ушли от нее. Она положила бледную, обескровленную руку на колено Русича, слегка прижала пальцами.

– Русич, – тихо сказала она. – Спасибо тебе. Мне было больно и страшно, я боялась рожать. Я тебе не говорила об этом, потому что даже не подозревала, что ты все знаешь, умеешь принимать детей.

Русич покачал головой.

– Нет, Аримаса. Ничего я не знаю. Все получилось как-то само…

Постепенно силы возвращались к Аримасе, она взяла к себе сына, лучше рассмотрела его.

– Русич, давай назовем его Сауроном.

– Хорошо, Аримаса. Я не знаю, что означает это слово, но чувствую, что оно достойно мужественного, храброго человека, каким и вырастет наш сын.

Аримаса улыбнулась и благодарно посмотрела на мужа.

* * *

Саурон рос здоровым и крепким. Пришла весна, и он уже не доставлял столько хлопот, как в первые дни. Если бы отец Димитрий не обещал помочь им переселиться ближе к людям, то Аримаса и не думала бы о другой жизни. Ей хорошо было с Русичем, а теперь, с появлением Саурона, стало еще лучше.

Дни стояли теплые, поэтому они даже ночью не закрывали вход в саклю. Прохладно становилось только к утру. Как всегда, Аримаса проснулась первая, чуть раньше Саурона. Она осторожно откинула медвежью шкуру, которой они накрывались вместо одеяла, и с наслаждением подставила себя утренней прохладе.

Голубое небо, с редкими розоватыми полосами нерастаявших за ночь полупрозрачных облаков, скупо высвечивало просторную саклю. Хорошо были видны лишь лица мужа – бородатое, чуть потемневшее от весеннего ветра, и сына – белое, как грудь у Русича, и такое нежное, что боязно прикоснуться.

Саурон зашевелился, и Аримаса слегка отодвинулась от мужа, приподнялась и села у изголовья. Саурон улыбался, сонный. Потом недовольно сморщил личико, все больше и больше начал ворочаться, закряхтел.

Чтобы не разбудить Русича, Аримаса потихоньку взяла к себе на колени сына, дала ему грудь. Он цепко обхватил ее маленькой ручонкой, будто боялся, что отнимут, и сосал жадно, с нетерпением. Когда молока не стало, он снова сморщил личико, закряхтел и Аримаса сразу подставила ему вторую; Саурон с таким же аппетитом опростал и ее. Уже сонный, он беззубыми деснами до боли сдавил ей сосок.

И тогда у Аримасы проснулось желание. Она осторожно положила уснувшего Саурона и забралась под одеяло. Прижавшись к горячему телу Русича, она нежно погладила его грудь, бедра, ласкала его пока не проснулся и обнял ее своими крепкими, мускулистыми руками.

– Я хочу тебе родить еще одного сына, Русич, – сгорая от нетерпения, шептала она мужу.

– Роди еще сына, Аримаса, – так же шепотом ответил он. – Только не забывай, что и дочь нам нужна.

Потом они уснули в объятиях.