Текст книги "Хомуня"

Автор книги: Анатолий Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

Хомуня взял кинжал, подошел к молодому тису, облюбовал подходящиу отросток и сделал надруб. С тисом он провозился долго, но зато получилась хорошая палица с острой, похожей на топорик, увесистой култышкой. Опробовал ее на подгнившем пне осины. Пень – вдребезги, а палице – хоть бы что. Крепка.

Трут подсох. Хомуня достал кремень и кресало, высек искру. Пошел слабенький синеватый дымок. Тщательно притушив пальцами огонь, он снова завернул трут в платок, вытащил из-за ворота крест, привязал к нему узелок с трутом.

– Так надежнее, – решил он. – В кармане еще сыровато, а наступит ночь – сушить будет поздно.

Покрутив в руках кинжал, Хомуня взял остатки тиса, выстругал из них две одинаковые дощечки с углублениями, связал их полосками ремня, отрезанными от своего пояса, – получились ножны. Прицепив их, Хомуня взял палицу и двинулся к вершине.

Добрался туда, когда солнце повернуло к закату, но еще хорошо высвечивало долину Инджик-су. Посмотрел вниз и с трудом отыскал шатер Омара Тайфура.

Оказалось, что Хомуня сильно отклонился вправо и вышел на гребень напротив аланского города. Табор купца располагался ниже по течению реки. Хорошо просматривалась рыжеватая, четко очерченная лесом и рекой поляна. Со стороны города к табору мчалось несколько всадников.

Хомуня вспомнил, что Омара Тайфура с самого утра не было в таборе. Может быть, он только возвращается из города и еще не знает о побеге русича?

Подул прохладный ветер. На вершине стало одиноко и неуютно. Хомуня решил уйти на другую сторону горы, подальше от табора.

Перевалив через хребет, он увидел обширную долину, окаймленную лесом и высокими скалами. Ярко освещенная вечерним солнцем, она казалась мягкой, теплой и ласковой, манила к себе.

В желудке неприятно подсасывало. И Хомуня пытался заглушить голод ягодами, которые изредка попадались на пути, съел несколько колосков овсяницы, но все это мало помогло.

Перед тем, как спуститься в лес, он приостановился, приметил положение солнца, чтобы не сбиться с пути и выйти на поляну к скалам, и только потом двинулся дальше. По дороге попались грибы. Пока собрал их в подол рубахи, сумрак начал окутывать лес, солнце почти не пробивалось сквозь крону деревьев.

В скалах, где начиналась долина, почти рядом с одиноким старым раскидистым дубом, чуть выше небольшого ручья, который с плеском выбрасывался из расщелины, он обнаружил узкую, но глубокую пещеру. Перед входом, на краю покрытой мхом каменной площадки, прицепилось несколько кустов барбариса. Они скрывали пещеру от постороннего глаза. Этим она и понравилась Хомуне. Он бы не заметил ее, если бы не забрел сюда в поисках спуска к ручью.

Пещера, очевидно, служила логовом медведю – дно покрыто ковром перетертой травы и веток, перемешанных с шерстью. Но свежих следов зверя он не нашел, поэтому спокойно оставил там палицу, грибы и вернулся в лес за сушняком. До захода солнца успел запастись дровами, сухой хвоей и устлать пещеру свежей травой.

Хомуня совсем выбился из сил и, не разводя костра, прилег на теплые камни у входа пещеры.

Проснулся от холода. Под темное покрывало ночь спрятала и долину, и лес, и горы. Лишь острые зубцы вершин неровно рвали края усыпанного звездами неба, наискось прошитого мутным бисером млечного пути. Хомуня отыскал Большую Медведицу, от нее перевел взгляд на Северную звезду. Где-то в той стороне, за горами, за Диким полем так же уснула Русь, далекая, оттого, наверное, и одинокая, как он.

– Или не так? – тихо прошептал Хомуня. – Или одиноко и тоскливо лишь мне без тебя?

Вздохнув тяжело, он еще раз посмотрел на север и покачал головой.

– Нет, земля – все равно, что мать, она не может быть счастливой без детей своих, – Хомуня расчувствовался и представил себя уже в Новгород-Северском, встречу с матерью, со своими сверстниками, с Гориславой… – А может, Горислава уже не помнит меня, – испугался он. – Как она встретит потерянную судьбу свою?

Хомуня попытался представить Гориславу постаревшей и не сумел этого сделать. В его воображении она оставалась все такой же ясочкой, маленькой звездочкой, какой впервые увидел накануне купальской ночи, в тот день, когда она молила его укараулить цвет папоротника или отыскать перелет-траву…

Запомнились и глаза ее, большие, чуть покрасневшие, мокрые от слез. Тогда виделись с нею последний раз. Прощаясь, Горислава словами убеждала его в одном, а глаза выражали совсем другое, лицо смеялось, а глаза плакали. Хомуня тогда больше всего боялся, что Горислава и поступит так, как грозилась: «Пойду в поле, выкопаю из сухой земли корень Чернобыля, сварю напиток забвения и выпью его. Чтоб духу твоего не осталось в моей памяти».

Горислава рассказала притчу о княжеском отроке по имени Иванко. В молодости тот служил великому князю Владимиру Мономаху. Когда половцы напали на Русь, начали биться с Мономаховым войском, Иванко был захвачен в полон и продан в рабство песиголовому великану. Юный отрок не единожды пытался бежать. Пробовал это сделать летом и зимой, весной и осенью, темной ночью и среди ясного дня, но каждый раз его постигала неудача. Иванку ловили, заковывали в цепи. Прошли годы, и пленник смирился со своей судьбой, перестал думать о побеге. Но однажды он случайно подсмотрел, как его песиголовый хозяин поймал белую змею, сварил ее в семи водах, наелся и улегся спать. Иванко заглянул в котел, ради интереса собрал остатки пищи и решился испробовать ее. Едва успел проглотить несколько кусочков змеиного мяса, случилось невероятное – Иванко услышал, как деревья и травы, птицы и животные разговаривают между собой, и он понимает их язык. Иванко зашел в конюшню, спросил у лошадей: «Кто из вас возьмется вынести меня на свободу, да так, чтобы и хозяин не догнал?». «Я вынесу», – отозвался каурый жеребец. Иванко набросил на него седло и помчался к морю. Песиголовый проснулся, кинулся следом, да поздно. Подъехал к берегу, когда пленник уже плыл посреди моря. «Иванко, Иванко! – крикнул ему великан. – Когда приедешь домой, нарви себе кореньев Чернобыля и напейся. Тогда еще больше познаешь, чем сейчас!» Отрок поверил, напился Чернобылю и обо всем позабыл.

* * *

…День выдался солнечным, сухим и безветренным. На городской пристани теснились мужчины и женщины, молодые и старые, холостые и венчаные, наперебой спешили занять места в ладьях, чтобы быстрее переправиться на левый берег Днестра. Там, между рекой и раменным лесом, на широком заливном лугу, который одной стороной упирался в излучину поросшей камышом протоки, другой, обогнув невысокий плоский взгорок, – в ухоженные нивы, ощетиненные колосьями ржи-ярицы и ячменя, весной посеянного в самую лучшую на то пору, когда еще не отцвела калина и не орогатилась луна, круглой медной тарелкой ночами бродила по звездному небу, на этом лугу с незапамятных времен, может быть, от самого сотворения мира, праздновали Ярилу и Купалу.

Еще до полудня луг уже пестрел яркими – от желтых до огненно-красных, вперемежку с синими и голубыми, под цвет неба и воды, – праздничными сарафанами, опашенями, ферязями и плащами. На серо-зеленом взгорке, плоским столом приподнявшимся над изумрудным лугом, недалеко от двух десятков больших камней, расположенных широким кругом, мужики устанавливали неошкуренный ясеневый столб, крепили на нем большое желтоватое, пропитанное сосновой живицей колесо с пучками ржаной соломы, привязанными красными лентами, – длинные стебли, словно солнечные лучи, расходились во все стороны света.

Заманчиво было поставить столб в центре круга, означенного камнями, но такое могло прийти в голову лишь человеку неосведомленному, еще не слышавшему рассказа попа Евигрия. Еще не известно, что случилось бы, если бы кто решился поставить Ярилов столб с круглым, точно солнце, колесом, среди тех проклятых богом камней.

Поп Евигрий, человек начитанный, праведный, каждый год, если на сей день здоров бывает, в первой же ладье переправляется через Днестр, сразу поднимается на взгорье и скликает к себе народ. Подождет, пока соберутся первые сто-двести человек, прочтет молитву Иисусу Христу, поздравит христиан со светлым праздником Рождества Иоанна Крестителя, призовет всех не творить бесчестия этому святому празднику, содержать его в чистоте и целомудрии, а не так, как заведено у язычников, «в козлогласовании, пьянстве и любодеянии».

И тут поп Евигрий ради устрашения людей, особенно дев и жен, обязательно расскажет, как в давние времена на этом же самом месте творились богомерзкие дела: «Мало не весь град взмятется, – раскинув руки, возвестит поп Евигрий, будто сам неоднократно был свидетелем тех игрищ, – стучат бубны и глас сопелий и гудуть струны, женам же и девам плескание и плясание, и главами их накивание, устам их неприязнен клич и вопль, всескверныя песни, бесовская угодия свершахуся, и хребтом их вихляние, и ногами их скакание и топтание; туже есть мужем же и отроком великое прелщение и падение, но яко на женское и девическое шатание блудное им взъерение, такоже и женам мужатым беззаконное осквернение и девам растление», – после этого поп Евигрий войдет в круг камней и снова расставит руки. – «Воззрите же, жены и девы, на камни эти! То подруги ваши творили игры и хороводы в ночь на Купалу и за свое безстудное беснование превращены святым великомучеником Георгием в камни. И по сей день стоят они в поучение нам, грешным. Только через пятьсот лет оживут сии девы и станут искать мужей себе. Но кто возьмет их, таких древних? Никто. И тогда войдут в Днестр, к водяному, и превратятся в русалок».

Притихнет толпа, смахнет слезу какая-нибудь жалостливая вдова, нальет полную берестяную кружку хмельной браги и поднесет Евигрию.

– Выпей за упокой душ их, отец Евигрий.

Не успеет он опрокинуть одну, ему сразу подадут другую, третью…

Потом, бросив неизменную фразу «Веселитесь, дети мои, да бога чтите», спустится к Днестру помочь людям снести на берег коробы со снедью, корчаги и бочонки с медами и медками, сброженными с ягодными соками, с вином, привезенным купцами специально для этого праздника. Не успеет Евигрий спуститься к реке, а за спиной его уже раздаются первые удары бубнов, – будто вернулись давние времена, – поют сопели и гудят струны, раскупориваются бочонки, раскрываются коробы со снедью.

Если пройтись по лугу от братчины к братчине, можно найти себе блюдо на любой вкус. Хочешь скоромное – благо время одного поста минуло, а следующего не подошло: говяжью убоину разварную, солонину, кур, гусей варенных с гречневой ядрицей, полбяной, а то и «зеленой» кашей, яйца, сыры губчатые, оленину, а также свеклу и морковь – их тоже церковь считала в те годы пищей скоромной. Все это месяцами копилось, запасалось к празднику, иначе каково плясать на пустое пузо.

Постный стол для христианина привычней – в иной год до двухсот шестнадцати дней церковь побуждает человека поститься, – а потому постный стол и богаче. Тут тебе и щучина росольная с хреном, щучина живопросольная, схабы белужьи, осетрина шехонская, лещи и стерляги паровые, спины нельмежьи, тавранчук белужий, плотицы росольные, икра осетрья свежая, икра стерляжья, ксени белужьи пресносольные и другая рыба – отварная, вяленая, соленая, запеченная, реже – жаренная на конопляном, ореховом, маковом, а то и привезенном деревянном – оливковом – масле; тут и овощи – капуста, репа, редька, огурцы; и грибы – соленые, квашеные, вареные: грузди, рыжики, опята, белые, сморчки, печерицы (шампиньоны), и не навалом, а каждый готовится и подается по отдельности; и все это естся с разными травами – крапива, сныть, щавель, лебеда, дудник; сдабривается луком, чесноком, петрушкой, анисом, черным перцем, гвоздикой, имбирью, кардамоном, корицей, шафраном, аиром; тут и черный, ржаной, ноздреватый и духовитый хлеб на квасной закваске, и дежни, караваи, хлебцы постные, лавашники, сочни, блины, пироги, оладьи; тут и заедки – сладкие блюда – ягодно-медовые пряники и разные виды медово-мучного непеченого, сырого, но сложенного особым образом теста.

В Новгород-Северском погасили огни, подчистую выгребли из печей золу, вынесли ее во дворы и огороды, водой залили остатки тлеющих углей. Во всем городе не осталось ни одной искры, потушили даже лампады у образов. На конную площадь со всех домов несли охапки соломы и хвороста. Там, недалеко от городской стены, у южных ворот, вбили в землю две дубовые сваи – на четверть сажени одна от другой, – наверху каждой вырубили углубления, в которые вложили поперечную – в руку толщиной – балку, по краям обмотанную просмоленной паклей и старым засаленным тряпьем.

А на улицах, примыкающих к конной площади, в это время уже накапливался скот, задержанный в базах по случаю праздника, хозяева ждали, пока старики добудут живой священный огонь, подожгут солому и хворост, сложенные у ворот, чтобы через священное пламя перегнать стадо на пастбище, очистить коров и лошадей от скверны, не допустить мора.

От него же, от живого огня, предстояло возжечь и погашенные домашние очаги, и Ярилово колесо, и купальские костры на лугу, для которых там уже готовились хворост и сухие дрова.

Хомуня с самого начала вызвался помочь старикам установить это нехитрое сооружение для добычи живого огня, вместе с ними готовил сваи и вбивал их в землю. Дело это оказалось далеко не простым и потребовало довольно много времени. То ли место выбрано неудачно, то ли оттого, что уже давно не было дождей и поэтому земля превратилась в камень, но с какой бы силой Хомуня ни колотил молотом, дубовая свая лишь звенела, поддавалась слабо, не хотела углубляться в почву.

С дощатого настила, положенного на высокие козлы, Хомуня украдкой поглядывал на пристань, где народу становилось все меньше и меньше, за Днестр, где поп Евигрий уже давно закончил читать свою ежегодную проповедь, и народ, рассыпавшись по всему лугу, делился на братчины, стелил скатерти, из хворосту и сухих бревен выкладывал костры.

Хомуня боялся одного – перевозчики подберут оставшихся на пристани людей, причалят свои ладьи к противоположному берегу реки и откажутся плыть за опоздавшими – кому захочется садиться за весла, если вино уже будет пениться в кубках.

Дед Словен, ветхий, белоголовый, с редкой, будто выскубленной бородкой, и сам тщедушный, маленький, сидел на заборале – на верхней площадке городской стены, спиной как-то сумел втиснуться в узкую бойницу, – был главным распорядителем, указывал, как забивать сваи, вытесанные из сухого дуба, твердого Перунова дерева, как на них рубить в обло – делать полукруглый паз для поперечной балки. Словен сразу заметил беспокойство и нетерпение Хомуни, нахмурился. Он уже раскрыл свой беззубый рот, хотел прикрикнуть на Хомуню, чтобы не крутил головой, смотрел куда следует да. посильнее колотил молотом, но, видно, раздумал. Лишь глаза, светлые, водянистые – выцвели за долгие годы – пристально смотрели на отрока, и рот так и остался открытым. То ли не захотел гневить бога, портить праздник себе и отроку, то ли пожалел, увидев его прилипшую к спине, мокрую от пота рубаху. Наверное, пожалел, потому что, не отводя глаз от Хомуни, зачем-то сверху вниз провел ладонью, по остроносому своему лицу, жидким усам и бороде, будто смахнул нахлынувшую злость, сказал:

– Успеешь за Днестр, без живого огня не начнут праздника. Подождут.

Хомуня улыбнулся Словену, еще усерднее замахал тяжелой кувалдой.

Свая гудела и постанывала. Однако, хотя и медленно, но с каждой минутой все глубже и глубже погружалась в землю. И земля принимала ее в свои объятия, стискивала так крепко, что, казалось, сухое бревно по воле богов пустило корни и крепко уцепилось ими за подземельные камни.

В народе говорят, будто в давние времена, когда еще не родился прадед того человека, который построил здесь первый дом, на этом месте стоял самый высокий дуб. По нему можно было забраться на небо, но люди боялись даже приблизиться к священному дереву, лишь издали поклонялись ему. Однажды разыгрался сильный ветер и вырвал дуб с корнем, но не повалил его на зеленые травы, а поднял ввысь и погнал по синему морю – безбрежному воздушному океану. И тогда это священное дерево превратилось в полногрудую облачную деву, красавицу неописуемую. Увидел ее громоносец Перун, загорелся к ней пламенной любовью и в тот же миг пронзил ее насквозь быстрой молнией – плодотворной огненной палицей. И растаяла полногрудая красавица в объятиях грозного Перуна, дождем пролилось его семя на землю, от него и пошло произрастать изобилие плодов и всякое довольство.

До прихода христианских проповедников русичи творили суд и правду только под старыми могучими дубами, под их сенью всегда изрекались приговоры, навеянные не прихотью жреца или князя, а внушением Перуна. Такие дубы окружались крепкою оградою, и, кроме жреца, войти за ограду мог только тот, кто захочет принести жертву Перуну, или тот, кто ищет спасения от смертельной опасности.

Хомуня закончил бить сваи, острым топором-саморубом сделал углубления – в точности, как велено, – вложил в них поперечную балку и усмехнулся тайно, чтобы не увидел Словен. Получилось так, будто соединились Перун и его полногрудая дева: свая – жена, поперечная балка – муж.

Дед Словен подал Хомуне маленькую корчагу с чуть загустевшим конопляным маслом.

– Плесни туда Перунова семени, так возгорится быстрее.

Когда все было готово, Словен покинул свой пост, сбежал по лестнице вниз, сам пристроил на балке прочную пеньковую веревку – трижды обогнув ею поперечину, расставил людей – по шесть человек на каждый конец пеньки. По команде Словена, дергая веревку то в одну, то в другую сторону, они начали быстро вращать балку, пока от трения не появился живой священный огонь – загорелись масло и пакля в углублениях свай.

Этим огнем и подожгли кучи соломы и хвороста, сложенные у ворот. Потом, перекрестившись, дед Словен запалил приготовленный заранее пеньковый витень, хорошо пропитанный смолой и салом, подал его Хомуне.

– Ступай на пристань, лодка ждет тебя, вези людям живой огонь. Притомились, поди, на лугу…

Небольшая, быстрая на ходу, четырехвесельная лодка за несколько минут доставила Хомуню к противоположному берегу. Высоко подняв палку с горящим пеньковым витнем, Хомуня спрыгнул на землю и побежал к взгорку, где на высоком ясеневом столбе блестело на солнце желтоватое колесо.

Чтобы попасть на взгорок, Хомуне надо было обогнуть небольшой овраг, непроходимо поросший ежевикой и низкорослым ракитником. У самого начала оврага взметнулось несколько высоких гладкоствольных осин.

Оттуда, из-за осин, неожиданно и нагрянули, наскочив на Хомуню, гусляры, сопельщики, игрецы на дудах и бубнах с пестрой ватагой молодых женщин, одетых в длинные, до самой земли, голубые платья. Волосы женщин, их плечи и груди были увиты тяжелыми венками из ярких полевых цветов, и Хомуня никак не мог понять, кого представляли они: то ли русалок – их платья по низу были мокрыми, – то ли двенадцать великих Пятниц – олицетворение древней богини Мокоши в разных ее ипостасях, хозяйки священной земной влаги, покровительницы полей и скота, богини, которой и теперь молились русичи о благополучии и домашнем счастье. Но скорее всего это были русалки, иначе зачем им красоваться простоволосыми, распускать косы, ведь видно, что все они давно уж не девицы.

Женщины, чуть-чуть возбужденные хмелем, плотным кольцом окружили Хомуню, танцевали, громко смеялись. Стараясь перекричать громкие удары бубнов и гул сопелей, они наперебой о чем-то взывали к Хомуне, чего-то требовали от него. Но Хомуня не мог разобрать ни одного слова: музыка, голоса женщин сливались в один оглушающий шум.

Хомуня удивленно смотрел на скачущих вокруг него водяных дев, пытался выскочить из круга, боялся, что, если задержится с ними надолго, пеньковый витень сгорит и он не сможет донести живой священный огонь до Перунова колеса.

Лишь немного позже, когда ввели в круг белого, под красным седлом, украшенного цветами коня, Хомуня понял, что коль в руках у него оказался пеньковый витень со священным огнем, его же, Хомуню, женщины на сей раз избрали Ярилою. На Хомуню набросили ослепительно белый, расшитый красными молниями охабень – длинное, похожее на плащ, платье с четырехугольным откидным воротом и с прорехами для рук – возложили на голову венок, подсадили в седло, подали человечью голову, вырезанную из березового обрубка, колотушку, горсть ржаных колосьев, коню повесили на шею бубенчики и колокольчики.

Хомуня включился в игру. Кое-как пристроив поданные ему вещи у седла и на коленях, прижав к груди деревянную голову и высоко подняв горящий витень, он пустил коня на взгорок.

Музыка грянула еще громче, веселее. Хомуня оглянулся и увидел, что следом за ним двинулись музыканты и русалки. Раздалась песня:

 
Еще ходит Ярило по погребу,
Еще ищет Ярило неполного,
Что неполного, непокрытого,
Еще хочет Ярило дополнити
Свою братину зеленым вином…
 

Радостными криками и танцами встретили Ярилу у Перунова колеса. Вперед выскочили старухи, молодые женщины и девицы, они так же, как и русалки, были с яркими венками на голове, с большими букетами в руках. Букеты эти они бросали Яриле и под ноги его коню. Сопровождаемый веселыми песнями, Хомуня-Ярило медленно приближался к ясеневому столбу, на котором желтоватой сосновой смолою блестело огромное колесо. Женщины уступали Яриле дорогу, образуя узкий, усыпанный цветами проход.

В конце прохода, у самого столба, на пути у Хомуни стояла юная темноволосая дева, круглолицая, как само солнце, с большими зелеными глазами. На ней не было, как у всех, праздничного платья, грудь ее и бедра прикрывали лишь связанные между собою венки из белых, красных и голубых цветов.

Сразу смолкла музыка, люди перестали петь и плясать. Наступила тишина, и только кто-то вдали мерно ударял в бубен, будто вторил сердцу могучего Ярилы.

– Кто ты? – спросила дева у Хомуни и подошла ближе, положила маленькую горячую руку на его босую ступню, опиравшуюся на стремя.

Хомуня растерялся, не мигая смотрел в ее зеленые глаза и молчал.

Дева чуть-чуть смежила веки, улыбнулась. От нее повеяло чем-то удивительно теплым, родным.

– Кто же ты? – повторила она и снова улыбнулась.

– Я бог твой, – Хомуня поднял голову и окинул взглядом толпу. – Я тот, кто одевает поля муравою и леса листьями. В моей власти плоды нив и деревьев, приплод стад и все, что служит на пользу человеку. Все это я дарую чтящим меня и отнимаю у тех, которые отвращаются от меня.

Сказав эти, известные всем слова, Хомуня снял со своей головы венок, вырвал из него самый большой красный цветок и воткнул его в пышные волосы девы.

– А ты кто? – спросил он и заглянул ей в глаза.

– Горислава я… – негромко сказала она, но тут же поправилась, чуть ли не выкрикнула: – Я – Лада! Великая богиня плодородия и покровительница свадеб. Это я даю любовь и счастье мужьям и женам, помогаю рождаться на свет человеку.

Последние слова Гориславы утонули в песне, которую запели женщины:

 
Прекрасный Ярило дарит цветы,
Тебе, Лада, святая богиня.
Лада! Слушай нас, Лада!
 
 
Песни, Лада, поем мы тебе,
Сердца наши склоняем тебе.
Лада! Слушай нас, Лада!
 

Под общее ликование Хомуня возжег Перуново колесо и отдал пеньковый витень старшинам братчин, чтобы те от живого огня запалили праздничные костры. Прошло несколько минут – и по всему лугу рассыпались пылающие языки священного огня. Люди пели и танцевали вокруг костров.

Горислава взяла коня Ярилы под уздцы и вместе с другими девицами повела его на ржаное поле. Хомуня важно восседал сверху, в правой руке держал человечью голову, в левой – ржаные колосья, подпевал девушкам и любовался Гориславой.

 
Где ступит Ярило ногою —
Там жито копною.
А куда он ни глянет —
Там колос цветет.
 

На обратном пути Хомуня спешился, снял и забросил коню на спину белый охабень, надетый на него еще русалками, и пошел рядом с Гориславой. Ему было хорошо с ней, легко. Горислава без умолку рассказывала о селении, в котором жила с отцом и матерью да братьями своими старшими. Маленькая, она часто поднимала голову, пристально смотрела ему в глаза, улыбалась все той же своей обворожительной улыбкой, от которой у Хомуни млело в груди.

Они вернулись на луг, когда женщины, собравшись огромной толпой, уже подняли «плач» великий, хоронили соломенное, с большим, вырезанным из дерева детородным членом, чучело Ярилы. Все это означало, что нивы, огороды, сады получили плодотворное семя, старое ржаное зерно полностью сгнило в земле, пришло время наливаться новому колосу.

Во время похорон Ярилы – а этот обряд проводился в основном женщинами – Хомуня и потерял Гориславу. Он долго бродил в одиночестве, горько сожалея, что не смог уследить за нею. И только перед вечером, когда солнце уже поворачивало к закату, нашел Гориславу около леса, где отроки и девицы выстроились парами, начинали играть в горелки.

Игра у них никак не ладилась. Никому из парней не хотелось «гореть» первым, каждый крепко держал свою подругу, словно боялся, что отнимут ее.

Горислава – теперь на ней было белое платье, но волосы все так же украшал венок из свежих цветов – впереди всех стояла с высоким чернобровым юношей. От этого Хомуне стало невыносимо тоскливо и одиноко. Он хотел было уйти к Днестру, где люди уже начинали плескаться, но, встретившись глазами с Гориславой и ободрившись ее улыбкой, подбежал ближе, повернулся спиной к ней и ее напарнику, ко всем играющим.

– Горю, горю пень! – крикнул Хомуня.

– Чего ты горишь? – тут же услышал голос Гориславы.

– Красной девицы хочу!

– Какой?

– Тебя молодой!

Быстро обернувшись, Хомуня увидел, как Горислава и чернобровый побежали в разные стороны, чтобы в конце вереницы пар снова сойтись вместе и взяться за руки. Хомуня бросился за Гориславой и сумел поймать ее руку, прежде чем успел это сделать его соперник.

Чернобровый, огорченный неудачей, на Хомуню взглянул лишь мельком, но зато Гориславу долго, так показалось Хомуне, сверлил глазами, будто хотел заколдовать ее, приворожить. А может, просто наказывал ждать, пока ему подойдет очередь ловить ее.

И в самом деле, тот чернобровый «горел» беспрестанно. То ли действительно ему не удавалось поймать девицу, или не очень старался, ждал, когда придет черед Гориславы. Если так, то делал он это довольно умело.

Пары менялись быстро. Впереди оставалось всего шесть или семь. Хомуня боялся потерять Гориславу, заволновался, крепко сжал ее маленькую теплую руку. Но Горислава никак не ответила, увлеченно следила за игрой и, казалось, не замечала того, кто стоял с нею рядом.

– Красной девицы хочу!

– Какой?

– Тебя молодой! – который уже раз выкрикнул чернобровый.

И тут Хомуня заметил, что соперник его, прежде чем кинуться за рыжеволосой девицей – ей досталось на этот раз убегать – метнул быстрый взгляд в сторону Гориславы. Очевидно, это заметила и рыжеволосая. Она нахмурилась, от волнения запуталась в своем длинном платье, неловко подпрыгнула и упала. Чернобровый проскочил мимо, а когда вернулся, девушка уже встала и, подобрав подол, побежала к Днестру.

Теперь ее догоняли сразу двое: и тот, кто раньше держал ее за руку, и соперник Хомуни.

Строй играющих на минуту сломался, все дружно закричали, засвистели, захлопали в ладоши, подбадривая соперников.

Хомуня еще крепче сжал ладонь Гориславы, наклонился к ней и шепнул:

– Давай убежим в лес.

Горислава – она стояла немного впереди – удивленно вскинула брови и обернулась к Хомуне.

– Зачем? – спросила она и снова улыбнулась точно так же, как в тот раз, когда остановила его коня у Перунова колеса.

И опять повеяло на Хомуню теплотой, ему страстно захотелось поцеловать эти улыбающиеся, чуть повлажневшие губы.

– Потом скажу, – сглотнув слюну, тихо сказал Хомуня и решительно увлек Гориславу к лесу.

Они так и не увидели, чем закончилась погоня, кому удалось поймать рыжеволосую девицу.

Когда забрались далеко в глубь леса, Горислава остановилась, подошла к старому раздвоенному дубу, присела на широкую развилку между стволами.

– Что ты хотел мне сказать? – успокоив дыхание, спросила она.

Хомуня поднял голову к вершине дуба, послушал, как вверху шумят его ветви, похлопал ладонью по стволу, опустился на колени, взял Гориславу за руку и пристально посмотрел ей в глаза.

– Я скажу. И не только тебе. Всему свету скажу. Буду бога просить, добрых и злых духов, которые живут в этом лесу, чтобы ты полюбила меня так же сильно, как я тебя, ясочка моя, звездочка ты моя полуночная.

Горислава рассмеялась. И смех этот, добрый и мягкий, делал Хомуню счастливым.

– Знаешь ли ты, красная моя краса, что в восточной стране есть высокие горы, на тех горах стоит сырой дуб кряковатый? Он всем дубам дуб, такой старый, что Перун только ему да брату его родному, такому же древнему и кряковатому, доверяет свои тайны, отдыхает на их сучьях. Вот он, – Хомуня снова погладил по стволу изогнутого клюкой дерева, на котором сидела Горислава, – брат того старшего дуба, и может быть, сейчас грозный Перун, невидимый нами, притаился за листьями. Слышишь, как поскрипывают ветви?

Горислава встрепенулась, вскочила, но Хомуня тут же посадил ее на прежнее место.

– Стою я, раб божий, Хомуня, на коленях под этим сырым дубом кряковатым и кланяюсь, молюсь семи буйным ветрам, семи братьям: подите вы, Ветры, буйны вихори, соберите тоски тоскучие со всего белого света, понесите их красной девице, Гориславе. Просеките булатным топором ретивое ее сердце, посадите в него тоску тоскучую, сухоту сухотучую, в ее кровь горячую, чтобы красная моя краса, Горислава, тосковала и горевала по мне, рабе божьем, Хомуне, все суточные двадцать четыре часа, едой бы не заедала, в гульбе бы не загуливала, во сне бы не засыпала, в теплой бане щелоком не смывала, веником не спаривала…

Горислава прикрыла глаза и попросила…

– Не так громко, Хомуня, разбудишь леших кикимор, всех духов лесных. Лада – вездесуща. Она услышит тебя.

– И казался бы ей Хомуня милее отца и матери, милее всего рода-племени, милее всего под луной господней, – продолжал Хомуня шепотом. – Как всякий человек не может жить без хлеба – без соли, так бы не жить рабе божьей, Гориславе, без меня, Хомуни. Сколь тошно рыбе жить на сухом берегу без воды студеной и сколь тошно младенцу без матери, а матери без дитяти, столь бы тошно было Гориславе без меня.

Не открывая глаз, Горислава склонила голову, чуть улыбалась, ловила желанные слова Хомуни.

– Ясочка моя, звездочка ты моя маленькая, перепелочка степная, тридцати братьев сестричка, сорока бабушек любимая внучка, трех матерей дочка…

Хомуня приклонил к себе Гориславу, поцеловал ее губы, и она упала к нему в объятия, вместе с ним повалилась на мягкую густую траву. Руки ее обвили шею Хомуни, и губы, губы, горячие, тронутые Ярилиным плодотворным огнем, дрожали, раскрывались, просили новых и новых поцелуев, новых ласковых слов.