Текст книги "Хомуня"

Автор книги: Анатолий Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Медведь – охотник, – вставил слово Хомуня, – а человеку предназначено в тяжких трудах добывать хлеб свой.

– Тогда почему Христос не накажет Черное ухо, а перекладывает это на мои плечи? Кто человеку разрешил воровать и убивать других людей? Разве не бог?

Хомуня промолчал.

– Я хотел тебе рассказать о своем селении и о том, почему наш род перестал поклоняться Христу. Так слушай.

Великий Аспе, вождь наших предков, устал от войны и, спасаясь от врагов, привел своих людей в эти горы. Но едва нашли теплую, солнечную долину и вступили в нее, снова пришлось вытащить сабли и натянуть луки.

Люди, которые жили в долине, встретили наших предков камнями и стрелами. Храбрые воины гибли и с той и с другой стороны.

И тогда Аспе надел свои лучшие одежды, взял самую красивую девушку и пошел к хозяевам долины. На виду у всех отбросил в сторону лук, положил на землю саблю и приблизился. И сказал он: «Если мы перебьем друг друга, то кто в жены возьмет сестер наших и дочерей? Разве они живут для того, чтобы оплакивать могилы близких и не должны больше рожать детей? Я привел к вам любимую свою сестру, смотрите, как она хороша. Пусть достойный возьмет ее в жены, и тогда она родит ему сына. И мне самому пришло время растить детей, а не убивать себе подобных. Хочу выбрать у вас невесту». И ответили люди Аспе: «Мы согласны отдать тебе и твоим воинам дочерей наших, и забрать у вас столько же. Породнимся и будем жить вместе. Но как посмотрят на это боги? Захотят ли они меняться своими людьми?» И опять сказал Аспе: «Давайте объединим и богов своих. А чтить больше всего будем самых сильных и самых добрых из них».

Так и стали жить.

Много времени прошло с тех пор. Но вот из-за гор и далеких морей пришли посланцы Иисуса Христа и уговорили людей забыть старых богов. Крепкими веревками связал наши души Христос. И чтить священное дерево нельзя. Жену иметь без его позволения – тоже нельзя. В зимние дни мы едим мясо своего скота и того зверя, что в лесу добудем. Но в пост – и на мясо запрет налагается. За малейший проступок Христос грозит жестокой карой. Я уже был вождем рода в тот год, когда в наших долинах и рожь не уродила, и фруктов не было. К весне дети наши стали умирать от голода. И разрешил я, несмотря на великий пост, взять луки и добыть мясо. Поели досыта люди, и улыбка появилась на их лицах. Даже Сахира, жена моя, умиравшая от голода, поправилась и захотела родить мне сына. И тогда жестокий Иисус решил покарать нас, сбросил с гор лавину на наше селение. Похоронил и мужчин, и женщин, и детей. И грешных, и тех, кто еще не успел согрешить.

Уцелело лишь несколько семей, сакли которых стояли ниже по течению реки. По другую сторону селения тоже сохранился один дом. Там жил старый больной охотник Мадай, отчим Сахиры, со своей младшей дочерью Аримасой. Но мы не знали об этом. Еще не опустилась на землю снежная пыль, поднятая лавиной, мы бежали прочь с того страшного места.

Теперь живем здесь. А Иисуса Христа оставили там, где похоронил он невинных людей. С тех пор снова почитаем богов своих предков. И, как видишь, построили на новом месте дома, обзавелись скотом. Это значит, что боги, которых мы поменяли на Иисуса Христа и забывать стали, не таят на нас зла. Мои сыновья и дочери родились уже здесь. Кроме Саурона. Саурон – внук Мадая; он появился на свет в том, уцелевшем, доме в верхней части старого селения.

Сахира принесла Бабахану молока. Он выпил.

– Идемте, дети мои, помолимся Хырт-Хурону.

В стороне от домов, на большом плоском камне разгорался костер. Широким кругом стояли жители селения и ждали вождя. Бабахан вошел в середину, взял у Баубека длинную сосновую палку с обгоревшим концом, воткнул ее в угли. Мальчишки подбросили тонких сучьев – и жаркое пламя шумно взметнулось в темноту. Звезд не стало видно, только искры поднимались в самую высь и медленно исчезали в бездне. За ними устремлялись новые, и казалось, что небо с мерцающими угольками вплотную приблизилось к людям.

Бабахан, рукой закрывая бороду от пылающего костра, вытащил горящую палку, высоко поднял ее над головой и отступил от огня. Три раза он молча, не выходя из плотного круга своих сородичей, обошел костер. Затем остановился и со всего маху кинул полуобгоревшую палку в огонь – он тут же взорвался мелкими звездами и теплым пеплом опустился на восторженные лица людей.

Борода Бабахана разметалась в стороны, глаза остро заиграли молодым блеском и дикий, необузданно веселый азарт ярко искривил его тонкие губы, огненной тенью пробежал по щекам. Худые, оголенные руки с широко растопыренными пальцами медленно выдвигались откуда-то из-под бороды и простирались высоко вверх, к извергающему искры, беспокойно мятущемуся пламени. И никто не заметил, как спали на землю одежды Бабахана, и он стоял обнаженный перед ярким огнем, с поднятыми вверх руками, на широко расставленных, согнутых в коленях ногах, неистовый и страшный, как демон.

Зачарованная толпа ахнула и опустилась на колени.

Тело Бабахана мелко дрожало, а руки, тонкие, как сухие, искривленные сучья засохшей сосны, казалось, все поднимались и поднимались вверх. И вот он, выпрямившись, застыл перед пламенем. Потом медленно опустился на колени.

– Благослови нас, великий Хырт-Хурон, повелитель солнца и огня, источник всех благ и радостей! – молил Бабахан.

– Хырт-Хурон, благослови! – следом выдохнула толпа.

– Хырт-Хурон, избавь от несчастий.

– Дай нам дорогу счастливую.

– Наполни крупным зерном наши хранилища в саклях.

– Дай нам благо, Хырт-Хурон!

Все разом вскинули руки и тут же опустили, сложив их на животе, в полном молчании склонили головы перед костром.

Только голос Бабахана продолжал звучать размеренно и тихо.

 
Кто чтит великого Хырт-Хурона,
Тот всегда будет богатым и счастливым.
Кто не чтит его,
Пусть полагается только на себя.
Аминь.
 

– Аминь, – воскликнули люди и снова опустили головы.

Саурон и Сахира подошли к Бабахану, набросили на него халат и, обессиленного, повели в саклю.

Молча, будто боялись потревожить задремавшего бога, расходились люди по своим домам.

Костер догорал. Пламя исчезло. И только угли золотым кругом сияли на священном камне.

Хомуня, пораженный силой веры и страстью Бабахана, последним отправился в саклю.

Ужинали молча и быстро. Напоследок выпили молоко и начали укладываться спать. Хомуне выделили место между Айтой и Ораком. Рядом с Ораком легла его жена, Ашказа, потом – их дети. А далее – Савкат с Аргитой и сыновьями, Баубек, Саурон с Емис, и Бабахан с Сахирой. Гайтара Емис положила у стены, возле своей головы. Так безопаснее, никто в темноте не наступит.

Намаявшись за день, Хомуня сразу уснул. Ночью, то ли от того, что через дверной проем в глаза ему заглянула луна, то ли слишком громко фыркнула лошадь, но он проснулся.

В сакле, переполненной людьми и скотом, было жарко. Айта, сонная, придвинулась к нему вплотную, раскрылась и разбросала руки.

Она лежала на спине и небольшие крутые бугорки ее грудей, ярко выбеленные луной, четко рисовались на фоне темной сакли. Дышала она спокойно, размеренно, только посапывала носом да чуть вздрагивала во сне. Хомуня улыбнулся, довольный. Дочь Саурона пошла на поправку.

Снова фыркнула лошадь и переступила ногами. Орака рядом с Хомуней уже не было, он отодвинулся куда-то далеко в тень, ближе к Ашказе. Хомуня хотел потихоньку повернуться спиной к Айте и дать ей больше места, но тут же услышал, как Орак несдержанно задышал, прерывисто застонала Ашказа, наполненная любовью. Хомуня не шевелился, боялся спугнуть ее счастье. «Будет у Бабахана еще один внук, – подумал Хомуня. – Богатырем вырастет».

Потом долго размышлял над тем, что ему делать дальше, с чего начинать новую жизнь, как добыть коня и добраться до Руси.

Так и уснул, ничего не решив.

* * *

С восходом солнца селение опустело. Мужчины верхом, вооруженные саблями, луками, с колчанами, полными стрел, женщины на арбах отправились убирать рожь.

– Зачем им столько оружия? – спросил Хомуня у Бабахана, когда проводили людей за ворота у въезда в селение, поставленные на узком карнизе отвесной скалы, – можно подумать, что на войну собрались.

– А мы постоянно воюем с соседними селениями, убиваем мужчин друг у друга. – Бабахан сорвал длинный стебель овсяницы, поковырялся в зубах. – Когда-то, особенно при царе Дургулеле – длинноволосом, – Алания была сильной державой. Даже Грузия обращалась к ней за помощью. Теперь же – каждый род сам по себе, каждый вождь – сам себе царь. И если бы не покровительство Грузии да неприступные горы, давно покорили бы нас чужеземцы.

– Соседи могут напасть прямо во время работы?

Бабахан пожал плечами.

– Всяко бывает. Но я спокоен, там Саурон. Он и работник хороший, и воин храбрый, расчетливый. Ему покровительствует бог воинов, путников и всех мужчин Уастырджи, – Бабахан улыбнулся, зять ему, видно, был по душе. – Жалко, что старому Мадаю не довелось увидеть внука. Порадовался бы за Аримасу, дочь свою, что такого богатыря родила от одноногого русича.

– От русича? – Хомуня, пораженный, остановился и растерянно посмотрел на вождя. – От русича? – переспросил он. – Я тоже русич, Бабахан. Рабом был. Сбежал от своего хозяина. Как звали того русича?

Бабахан задумался.

– Не помню, Хомуня. Мы всегда звали его просто – русичем, думали, что имя у него такое. Он и сейчас жив, весной мы навещали его с Сауроном, – Бабахан радостно вскинул голову. – Вспомнил имя – отец Лука! Так его зовут монахи, русич там у них за главного.

– Настоятель монастыря? – удивился Хомуня и вспомнил, что перед побегом приносил в монастырь вьюк с тканью, а настоятель, отец Лука, не принял его, велел передать товар ключнику. – Как давно я не слышал русской речи, Бабахан. Нет горше доли – быть оторванным от своего племени.

– Что ж, управимся с рожью – поедем в Аланополис вместе с Сауроном, – сказал Бабахан и зашагал к своей сакле. Затем обернулся, подождал Хомуню. – Если хочешь, давай завтра утром отправимся в Нижнюю долину.

Хомуня согласился.

Наверное, Бабахану захотелось утешить своего гостя, он заглянул ему в глаза и сказал:

– У меня есть еще один сын – Хурдуда. Десять лет назад его схватили в лесу, увезли в Аланополис и продали в рабство.

Хомуня сочувственно вздохнул.

– Но Уастырджи смилостивился над ним. Он сделал так, что Хурдуду купил мой хороший кунак. Я не стал забирать Хурдуду обратно. Уговорился с кунаком, что мой сын будет жить у него и воспитываться до тех пор, пока надумает жениться.

Утром следующего дня Бабахан подвел к Хомуне серую кобылу.

– Это – Сырма. Баловница, ласку любит. Но выносливая, хорошая лошадь. На ней и поедешь в Нижнюю долину.

Хомуня почесал Сырму между ушей, погладил шею, грудь. Кобыла прислушалась, потянулась губами к руке.

Вставив ногу в стремя, он вскочил в седло и сразу натянул повод, ожидал, что Сырма встанет на дыбы, попытается сбросить незнакомого седока на землю. Но она спокойно стояла на месте, понуро опустив голову, будто обиделась, что мало ласкали ее. «Ну и ленивая же ты, скотина, – про себя ругнул Сырму Хомуня. – Или Бабахан считает, что я никогда в седле не сидел, поэтому и выбрал мне самую смирную?»

Из сакли вышли Сахира и Емис. Сахира подошла к Бабахану, бодро взобравшемуся в седло, положила руку на стремя.

– В дороге хоть не торопитесь, дайте передохнуть лошадям, – попросила она мужа. – Путь не близкий.

– Ничего, кони крепкие, выдержат, – ответил Бабахан. – В первый раз, что ли?

– Кони-то крепкие, а седоки? Слабость приходит под старость.

– Ладно, – нахмурился Бабахан и нервно задергал повод. Не любил он, когда жена при людях жалела его.

Хомуня попытался замять неловкость.

– Сахира, не забудь сменить повязку Айте да положи свежих листьев подорожника. И отваром пои ее чаще, беды не будет.

– Вот-вот. Лучше делом займись, а то… – Бабахан не договорил и повернулся к Хомуне. – Ну, тронули.

Едва выехали за ворота селения, Сырма на глазах начала преображаться, запрядала ушами, недовольно зафыркала. Хомуня почувствовал, как по ее телу пробежала мелкая дрожь. Не успел он опомниться, Сырма грудью оттерла низкорослого жеребца Бабахана на край дороги, едва не столкнула его в обрыв.

– Не балуй! – прикрикнул на нее Бабахан и огрел плетью.

Сырма пустилась вскачь.

Дорога, проложенная по узкому карнизу каменной отвесной горы, была слишком тесной и извилистой, чтобы нестись по ней галопом. Хомуня ногами уперся в стремена, изо всех сил рванул на себя повод, но Сырма лишь выше задрала голову да завиляла задом. На каждом повороте у Хомуни замирало сердце, когда Сырма скакала по-над краем пропасти.

Наконец удалось сдержать кобылу, перевести ее на спокойную рысь, а потом остановить вовсе. Он прижал Сырму вплотную к скале, подождал Бабахана и пропустил его вперед.

Но Сырма успокоилась ненадолго. Едва Хомуня отпустил повод, она снова начала теснить жеребца – опять захотелось быть первой. Теперь она обходила соперника справа, прижимала его к скале. И Хомуня ожидал, что Бабахан на этот раз огреет плетью его, а не Сырму. И прав будет. Потому, что Хомуня уже второй раз нарушал святое правило – почтительно следовать по стопам своего хозяина.

Может быть, Бабахан и не думал посягать на его свободу. Но за долгую жизнь Хомуне доводилось видеть всякое. «Чем человек отличается от зверя? – размышлял Хомуня. – Наверное тем, что, по естеству своему, причастен не только плоти, но и духу. А познать дух, мысли человека невозможно. Они спрятаны за семью замками.

У зверя повадки постоянны, как солнце в небе. Потому что повадки эти даны ему природой однажды и предопределено вместе с кровью передавать их из поколения в поколение. Иначе хаос начнется. Жизнь прекратится, если зайцы начнут пожирать волков, лягушки заглатывать ужей.

Человек же способен съесть и ужа, и лягушку, и волка, и зайца, и другого человека тоже. Зверю, если он на завтрак не попадет в зубы другому, предназначено никогда не терять свободы. Олень не станет помыкать оленем, заставлять его приносить себе пищу. Это удел человека и творение его же духа. Человек даже зверей наделяет в сказках своими собственными чертами. Одних считает умными, других – глупыми, ленивыми, хитрыми, лукавыми, жадными, злыми, коварными. Но змея меняет только шкуру, натура у нее остается все той же, и яд ей дан, чтобы защищаться от врагов.

А какова натура у человека? Что главное для него: добро, зло, благородство, коварство?»

Только люди способны отбирать свободу у подобных себе, делать их своими рабами. Хомуня давно убедился, что и рабовладельцы – сами рабы по натуре. Одни отличаются чрезмерным страхом и преклонением перед людьми, наделенными властью. Другие теряют достоинство в безмерной страсти к наживе. Считая, что деньги – благо, они добровольно становятся рабами, теряют рассудок, особенно, если видят, что богатство достается другому, в то время как самому хочется завладеть им. И погибают они в горе и в постоянно бередящей душу неразумной скорби и безысходности. Иных мучает враждебное отношение к ним других людей. Есть и такие, кто сам в гневе готов убить человека, если показалось, что тот незаслуженно обидел его. А некоторые только тем и живут, что имеют возможность злорадствовать и наслаждаться чужими несчастиями.

Рабские начала у человека настолько сильны, что, если он и захочет, то отделаться от них в одночасье не только трудно, порой невозможно. Так и Хомуня, всякий раз, когда ему не удавалось надлежащим образом сдержать Сырму, беспомощно разводил руками, будто хотел повиниться перед вождем рода: лошадь, мол, виновата, это она глупая, не блюдет чина.

Бабахан улыбался и самодовольно поглаживал белую бороду. Он совсем по-другому понимал смятение Хомуни. Считал, что гость его, хотя и умеет держаться в седле, но страшится гор, потому и постоянно натягивает поводья, не дает погорячиться норовистой кобыле.

Только, спустя три-четыре часа, когда поднялись на высокий скалистый хребет, Сырма поскучнела и равнодушно плелась сзади. То ли устала, то ли Хомуня вконец разодрал ей железными удилами губы, но она смирилась со своей участью.

Перед спуском в долину Бабахан остановил коня и показал Хомуне ржаное поле. Небольшое, оно расположилось внизу, у обширного – от горы до горы – плотного лесного массива, по-сиротски притулилось к подножию откоса скалистого хребта, роскошно украшенного белыми барашками водопадов.

Поле было не плоским, а слегка куполообразным, с длинными, устремленными в лес клиньями. Хомуне оно показалось похожим на пожелтевшего от солнца краба, клешнями уцепившегося в темные ельники.

– Наконец-то добрались, – тяжело вздохнул Бабахан. – Осталось только вниз спуститься.

Спускались по узкой, поросшей бурьяном дороге. Петляя между низкими молодыми елями, она привела к левой клешне краба, наискось обрезанной небольшим ручьем с чистой и холодной водой.

Жнецы отдыхали. Но едва на поле появился Бабахан, все кинулись навстречу. Молодой, еще безусый, горец услужливо помог вождю спуститься на землю, снял седло, стреножил коня.

Хомуня стоял в стороне. Один лишь Саурон подошел к нему и тепло поприветствовал. Остальные издали кивнули чужеземцу.

Хомуня завидовал Бабахану. И это была даже не столько зависть, сколько постоянная тоска одинокого человека: куда бы ни приезжал он – его не ждали, не встречали и не провожали. Жил постоянно среди людей, а они его не замечали.

Пока стреножил Сырму, отнес в тень седло, Бабахан и Саурон поднялись на пологий холм, откуда хорошо просматривалось все поле. Жнецы попрятались в тени. Хомуня остался один. Он поднял с земли несколько колосков, размял их в ладонях, провеял и кинул зерно в рот. Затем направился к мужчинам, расположившимся у ручья, под небольшой ивой, свесившей к воде тонкие бледно-зеленые ветви.

Невысокого роста, узкоплечий, без рубашки, но в мохнатой шапке, тщедушный мужичок с редкой, будто выщипанной бородкой, сидел в середине группы, беспрестанно хлестал себя пучком травы, отгонял липнувших к потному телу назойливых мух и вдохновенно что-то рассказывал. Но стоило Хомуне подойти ближе, узкоплечий умолк на полуслове, его слушатели, едва взглянув на чужеземца, опустили глаза.

Наступило тягостное молчание. Узкоплечий нехотя встал и не спеша двинулся вверх по берегу ручья. Следом поднялись и остальные.

Вскоре, вооружившись серпами, люди приступили к жатве. Хомуня, увидев, как жнецы насыпом, абы как, бросают в кучу стебли, подошел к вождю рода и сказал:

– Бабахан, твои люди неправильно жнут. Рожь надо срезать ниже, собирать колос к колосу и вязать в снопы.

– Зачем? – удивился Бабахан. – Разве зерна от этого станет больше?

– Зерна будет столько же, но молотить – быстрее и легче. К тому же, если пойдет дождь, колосья меньше намокнут.

Бабахан пожал плечами.

– Мы всегда так убираем. Но если ты считаешь, что надо иначе, давай попробуем.

Вождь собрал людей.

– Хомуня считает, что мы неправильно жнем, – люди удивленно посмотрели на чужеземца. – Сейчас он покажет, как надо. Все должны делать так, как он. Я верю этому человеку, он вылечил дочь Саурона.

Хомуня неторопливо вышел вперед и объяснил, как вязать сноп.

– Не пойму я, Бабахан, зачем нам делать лишнюю работу? – спросил узкоплечий. – Пока Хомуня свяжет сноп, я успею нарезать почти столько же.

– Чилле, если ты ковырялся в ушах и не слышал, о чем я говорил, то подойди ко мне ближе и я еще раз повторю! – Бабахан нахмурился и зашагал к лесу.

Три дня подряд, от восхода до захода солнца, Хомуня резал серпом рожь, вымолачивал и веял зерно, ссыпал его в пузатые кожаные мешки и наслаждался тем, что впервые за многие годы никто не подгонял его, не стоял с кнутом за спиной. Может быть, поэтому все эти дни, показалось Хомуне, пролетели так быстро, что он не успел насладиться работой.

Совместный труд постепенно сблизил его с племенем, а знания и сноровка, позаимствованные в странах, в которых волею судьбы пришлось заниматься хлебопашеством, скоро сделали Хомуню чуть ли не главным распорядителем на поле.

Началось с того, что в первый же день Чилле подошел к Саурону и громко, так, чтобы слышал Хомуня, сказал:

– Из-за этих снопов – не знаю, и кому они только нужны? – у меня снова разболелась спина, устала кланяться. Может, мне заняться другим делом?

Саурон участливо посмотрел на тщедушного Чилле и предложил пойти в тень к Бабахану, развлечь его своими рассказами.

Чилле обиделся и молча повернул обратно.

– Подожди, Чилле, – окликнул его Саурон. – Если тебе не трудно, разминай колосья. Это можно делать и сидя, и на коленях.

Чилле притащил широкую полсть, расстелил ее рядом со снопами, сложенными в одонье, и начал изручь вымолачивать зерно – брал пучок колосков и разминал их руками.

Хомуня оставил серп, сходил в лес, вырезал кичигу – палку с плосковатым концом, – и присел рядом с Чилле.

– Смотри, как это делается.

Чилле недовольно покосился на чужеземца, но Хомуня, не обращая внимания на его неприветливость, взял сноп, развязал перевясло. Быстро, всего за две-три минуты он вымолотил зерно и отбросил солому в сторону.

Чилле удивленно раскрыл глаза.

– Возьми кичигу, попробуй, – подал ему палку Хомуня.

Чилле не так сноровисто, но все же довольно быстро обмолотил сноп. Довольный, отбросил пустую солому, заулыбался, хлопнул Хомуню по плечу.

– Хорошо! И рукам не больно.

* * *

Всякая работа когда-нибудь да кончается.

Все поле по краям огородилось кучами соломы, последние мешки с зерном брошены на куцые двухколесные телеги, и отдохнувшие лошади, упираясь подковами в горный, каменистый грунт, потащили хлеб в селение.

Самым трудным был участок дороги, который вел на верх скалистого хребта. Приходилось впрягаться в арбу рядом с лошадьми или подталкивать ее сзади.

Дальше пошло легче. А когда выехали на торную, с небольшим уклоном, караванную дорогу, ведущую в Аланополис, кони пошли рысью, женщины повскакивали на телеги, расселись на мешках с рожью. Но ненадолго, вскоре пришлось сворачивать в другое ущелье, где опять ожидало бездорожье.

Сразу за поворотом предстояло проехать узкую – сажени три шириной – седловину, с обеих сторон обрезанную глубокими обрывами с острыми выступами скал. Спуск в седловину небольшой, а вот подъем – не только крутой, но и высокий. И люди снова, до предела напрягая мышцы, арбу за арбой вытаскивали на широкое плато.

Последнюю, самую нагруженную телегу вел Савкат. В низу седловины его Ожидали Хомуня, Саурон и еще четверо молодых, крепких мужчин. Они приготовились толкать арбу на гору.

Арба спускалась медленно. Кони, удерживаемые Савкатом, приседали на задние ноги и высоко задирали головы, так, что он еле-еле доставал до уздечек. Перед концом спуска Савкат отпустил поводья и отскочил в сторону, хотел, чтобы лошади с разгона вытянули на подъем поклажу.

И тут Хомуня увидел, что левое колесо завиляло, начало сползать с оси.

– Стой, Савкат! Колесо соскочит! – крикнул Хомуня и побежал навстречу.

Савкат бросился к лошадям, повис, схватившись за уздечки, но остановить не успел. Колесо соскочило – арба с треском завалилась набок, Савката сильно толкнуло дышлом, он не устоял на ногах и, если бы не задержал его Хомуня, полетел бы в пропасть.

Колесо, наскочив на небольшой камень, начало сворачивать к обрыву. «Упадет под откос, – мелькнуло у Хомуни в голове, – придется оставить в седловине не только арбу, но и зерно».

Хомуня так и не понял, то ли колесо на него налетело, то ли сам он прыгнул и придавил колесо к земле. Больно ударившись, он заскользил к пропасти и сумел задержаться, когда до края ее оставалось не больше локтя. Разбитыми до крови, дрожащими руками Хомуня судорожно пытался ухватиться за сухую землю и отползти от обрыва, но не мог даже сдвинуться с места. Замычав от бессилия, он поднял голову, хотел позвать на помощь, но люди уже сами бежали к нему. Они осторожно подняли его и отнесли к арбе, на дорогу.

Хомуня лежал на твердой земле, улыбался и смотрел на Бабахана, стоявшего перед ним на коленях.

– Ну, как ты? – спросил вождь.

Хомуня пошевелился.

– Слава богу, жив. Боли не чувствую, но встать не могу, руки и ноги дрожат.

– Еще бы. Отдыхай. Сейчас тот, кого ты спас, принесет тебе воды.

Подошел Савкат, присел. Положил к себе на колени голову Хомуни, напоил водой.

– Помоги мне встать, Савкат. А то я совсем умирать собрался.

– Э, нет! Теперь ты должен две жизни прожить.

Опираясь на Савката, Хомуня встал и увидел приближавшийся к седловине караван бывшего своего хозяина. Омар Тайфур – как всегда в ярких пышных одеждах – ехал рядом с проводником и смотрел, как люди племени Бабахана ставят колесо, грузят мешки на арбу.

У Хомуни разом опустились руки, тревожно заколотилось сердце и засосало под ложечкой.

– Бабахан, это мой хозяин, Омар Тайфур, – тихо шепнул Хомуня. – Если не спрячусь, он заставит телохранителей связать меня.

Но прятаться было поздно. Омар Тайфур уже увидел беглого раба. Он подозвал к себе Валсамона и плетью указал на Хомуню.

– Гы-гы-гы! – трубно засмеялся Валсамон и выхватил саблю.