Текст книги "Хомуня"

Автор книги: Анатолий Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Вретранг пожал плечами.

– Наверное, что-то произошло у них, – предположил он.

Русич шагнул к сыновьям Вретранга.

– Ну, здравствуйте, добры молодцы.

– И тебе здоровья, отец Лука, – поклонились русичу юноши.

И только тут русич увидел стоявшего в стороне оседланного коня, залюбовался.

– Чей же такой красавец? – спросил он.

– Был наш, теперь Кюрджи отведем. Заказывал сапоги, седло и сбрую. Только что закончили. Решили отдать вместе с конем.

– Эдакому душегубу – такую красу? – удивился русич.

– А нам что, лишь бы золотом платил, – сказал Вретранг.

– Золотом, золотом, – недовольно пробурчал русич, – сколько тебе надо его, золота этого?

– В нем и интерес. Даром только птица гнездо вьет, да и то для себя потому что. А если говорить о золоте, ты же знаешь.

– Знаю, знаю, – перебил его русич. – Почему и прилепился к тебе, что ты лучше свое отдашь, чем чужое своруешь. Чья работа?

Братья указали на Анфаны.

– Да нет, – смутился старший сын Вретранга, – все делали. И Димитрий и Ботар. Друг без друга мы – ничто. А коня – Библо выходил.

– Молодцы, – похвалил русич. – Не был бы калекой, прокатился бы на старости лет. А с Кюрджи не церемоньтесь, сдерите с него как следует. Но помните: богатство пагубно, если им не пользоваться достойным образом. Ни больного не может излечить золотая кровать, ни глупому не на пользу слава и богатство.

Братья рассмеялись.

– А ты как поживаешь, Сослан? – спросил русич. – Невесту себе еще не выбрал?

– Да вот, стою и думаю.

– О невесте?

– Нет, отец Лука. Думаю, не взять ли нам тебя на руки да не посадить ли в седло? – сказал он и повернулся к братьям. – Покатаем игумена?

– Давай! – крикнули хором и подхватили русича на руки.

– Оставьте, оставьте, дети мои, – взмолился русич, – не тот день сегодня, и здоровье не то, чтобы баловством заниматься. Птица с одним крылом не летает.

Братья бережно опустили русича на землю.

– Не слишком ли много монахов у тебя в доме, Вретранг? – спросил русич, увидев посторонних. – Кто такие?

– Бродячие. Покормить надо было.

Русич слегка поклонился доминиканцам и тихо покостылял в мастерскую Анфаны. Вретранг двинулся следом.

Его преподобие отец Юлиан издали наблюдал, как семья Вретранга радушно встречала игумена, и ждал, что нового гостя подведут, наконец, знакомиться с доминиканцами. А когда этого не произошло, и игумен, не обмолвившись словом с католиками, скрылся в мастерской, отец Юлиан обиделся. Его задело, что игумен лишь издали кивнул им, не поинтересовался даже, зачем прибыли в епархию, не нуждаются ли в помощи. Кислая мина исказила и без того длинное худое лицо отца Юлиана, и он долго нерешительно топтался под яблоней в окружении своих спутников.

Во дворе опустело. Анфаны, Димитрий, Ботар и Библо, вооружившись кинжалами, увели коня алдару Кюрджи. Юлиану стало одиноко и грустно. Но взглянув на своих собратьев, жалких, утомленных, отец Юлиан улыбнулся и махнул рукой.

– Всяк обидимый прощай обидящему, – пробормотал он и направился туда, где скрылись игумен и Вретранг. Монахи двинулись следом.

Из мастерской вышел Хурдуда и загородил доминиканцам дорогу. Его преподобие отец Юлиан остановился и протянул благословящую руку для поцелуя. Заметив, что раб не спешит приложиться к ней, Юлиан нахмурился.

– Сюда нельзя, – улыбнулся Хурдуда.

– Отойди в сторону, несчастный раб, – глухо прошипел Юлиан и попытался оттолкнуть Хурдуду. Но раб только шире расставил ноги и не сдвинулся с места. – Мне надо переговорить с игуменом.

– Сюда нельзя, – твердо повторил Хурдуда. – Отец Лука занят. Подождите под яблоней.

Потеснив монахов и Хурдуду, в мастерскую проскользнула Русудан с кувшином вина и тонкими стеклянными рюмками. Едва она скрылась за дверью, появился Вретранг и громко кликнул Сослана.

Сын тотчас выглянул из конюшни.

– Иди сюда, – сказал Вретранг и повернулся к Хурдуде. – А ты ступай к игумену, посиди с ним.

Хурдуда скрылся за дверью, отец Юлиан приосанился, заулыбался.

– Ну и раб у тебя, Вретранг. Он настолько глупый, что не признает служителя церкви. Мне потребовалось переговорить с игуменом, а он…

– Погоди, святой отец, – перебил доминиканца Вретранг и, подождав пока сын подойдет ближе, сказал: – Сослан, отведи святых отцов под яблоню, принеси вина и угости их как следует. Пусть помянут Аримасу, покойную жену игумена.

Сослан поправил на боку кинжал, улыбнулся, взял под руку отца Юлиана, побледневшего от бесцеремонности, и забалагурил, оттаскивая монаха в глубь двора:

– Достопочтимый отец Юлиан, прости меня, грешника, недостойного раба божия, слабого умом Сослана. Я редко бываю в отцовском доме и в городе, больше пропадаю в горах, на пастбищах. А чему научишься у жеребцов, кобылиц и баранов? Только и пользы от них, что не дают застояться телу. Поверь, святой отец, как я несчастен. Овцы и лошади совсем не оставляют времени, чтобы хорошо поразмыслить о боге, о краткой жизни на земле и вечной на небе. Я все чаще и чаще задумываюсь, какую веру предпочитает сам Христос: православную или католическую…

* * *

В мастерской русич сидел на небольшой скамье, поставленной у стены, возле которой он когда-то покрыл саваном тело Аримасы. Вплотную к игумену Хурдуда подвинул фынг, круглый жертвенный столик на трех ножках. На столике – хлебные лепешки и высокие стеклянные рюмки, наполненные густым красным вином.

Справа, на кошме, расположился Вретранг, напротив – его дочь и Хурдуда.

Русич взял рюмку, вылил на землю половину ее содержимого и поставил на столик.

– Жаль, что Саурон не приехал помянуть свою мать. Хорошо, хоть вы рядом, не оставляете меня одного. Особено ты, Вретранг. Ведь и тогда, кроме тебя, в городе некому было бы приютить меня с умирающей женой. Не один раз убеждался, что друг верный не изменится и нет меры доброте его, – русич взглянул на Хурдуду и Русудан. – Знайте, дети мои, только благодаря Вретрангу и Бабахану выжили мы с Сауроном. И когда я вижу тебя, Хурдуда, вспоминаю твоего отца, Бабахана, храброго и благородного человека. Ты очень похож на него. А ты, Русудан, чем-то напоминаешь мне Аримасу. Я рад, что сегодня вижу тебя рядом.

Все четверо взяли рюмки и пригубили терпкую влагу. Никто не произнес ни слова, каждый думал о своем.

Русич пришел к выводу, что у них с Аримасой судьба оказалась почти одинаковой. Аримаса умерла в чужом доме, в городе, где нет могил ее предков. И ему суждено закончить свой путь в одиночестве. Никто так и не узнает, кто он есть на самом деле, где его корни, почему оторван от своего племени.

Русич не считал себя несчастным. Как и положено человеку, за свою жизнь он вдоволь испытал боли и наслаждения. Друзей своих любил не ради корысти. Спешил к ним чаще всего не тогда, когда они смеялись от радости, а, наоборот, когда от горя плакали. Вместе с отцом Димитрием помог он Вретрангу вырастить хороших сыновей. Конечно, не все надежды сбылись. Но и сделано немало.

Последние дни русич все чаще думал о своем сыне, о Сауроне. Хорошо, что сын вырос здоровым человеком, крепким душой и телом. Одно плохо, слишком редко видит Саурона, два-три раза в году. Конечно, настоятель монастыря ни в чем не испытывает нужды, послушники одевают его, обмывают, ловят каждый взгляд, стараются угадать каждое желание. Но русичу хотелось, чтобы желания эти – пусть не все, пусть самую малую прихоть, – но каждый день исполнял бы его собственный, родной сын, которого он зачал в самое счастливое время, в пору расцвета любви к Аримасе; сын, которому он своими руками помог выйти из чрева матери.

Вретранг поднял глаза на русича, спросил:

– Подскажи, отец Лука, как поступить мне с Николаем. Не тянется он ни к кузнечному делу, ни к скорняжному. Ни пахарем не хочет быть, ни пастухом. За что бы ни взялся – все ему в тягость.

Русич не сразу понял, о чем его спрашивает Вретранг. А когда отступили мысли о собственном сыне, задумался.

– Николай – пытливый мальчишка, – вслух начал рассуждать русич. – Он легко научился понимать эллинов, читать и писать на их языке. А плод познания сладок. И человек, вкусивший его, обязательно захочет плод этот съесть до конца, хотя предела познанию нет. Таких людей не тянет к богатству, живут они, чаще всего, в простоте, едят в меру голода, ходят всю жизнь в одном плаще. Окружающим, они кажутся бесполезными. Однако на них стоит мир. Потому что они накапливают в себе и записывают в книгах мудрость. Если алдары понимают это, то они людей таких берегут, приближают к себе, и сами слывут просвещенными. Лучше с умным камень поднимать, чем с глупым вино пить.

Русич отломил кусочек лепешки, пожевал. Хурдуда и Русудан украдкой посматривали друг на друга, улыбались. Вретранг, опустив голову, думал о беспутном своем младшем сыне. Вретранг не во всем соглашался с русичем, но не перебивал его. А потом все же сказал:

– Ученым стать легко, человеком – трудно. Я не хочу, чтобы сын мой рос эллином.

Русич недовольно вскинул брови.

– А разве Анфаны и Ботар стали эллинами, когда учились у них ремеслу?

Вретранг промолчал.

– Двести лет назад у нас на Руси жил князь Ярослав, а народ до сих пор помнит его. Не военными походами запомнился людям, а тем, что просвещение нес. Народ прозвал его Мудрым. Придя на княжение в Новгород Великий, он тотчас приказал собрать по городам и селеньям триста детей и учить книгам их, ибо велика польза бывает от учения книжного. «Если поищешь в книгах мудрости прилежно, – говаривал князь, – то найдешь великую пользу для души своей». Не противься, Вретранг. Пусть Николай попытается познать мудрость.

– Монахом станет?

– А хоть бы и монахом, так что? Какая беда в том? – повысил голос отец Лука. – Пусть служит богу. Не только эллинам просвещением ведать, слово божие людям нести. Оттого епархия наша и зовется аланскою, что аланы в церквах своих молитву творят. – Русич улыбнулся, легонько тронул Вретранга костылем. – Сравни свой дом с горской саклей. Или храмы епархии. Разве не эллины учили и помогали строить город? Разве не эллинским стеклом вставлены окна твоего дома, которое и свет божий не застит, и тепло сохраняет. Разобьется стекло – и замерзнешь от стужи. Да разве только эти блага принесли тебе эллины.

Вретранг не стал спорить, допил вино. Русудан встала, хотела наполнить рюмку, но русич остановил ее.

– Достаточно, дочь моя. Надо идти, а то пропущу епископа.

Во дворе пир подходил к завершению. Двое монахов уже спали. Остальные еще держались, вместе с Сосланом пели псалмы.

Увидев игумена, отец Юлиан вскочил и, покачиваясь, неуверенно двинулся навстречу.

– От-тец иг-гумен, – заплетающимся языком начал его преподобие, – прошу выслушать меня.

– Правду говорят, что чужое вино пить вкуснее, – укоризненно ответил русич. – Из-за пьянства можно потерять не только честь, но и бога.

– Бог у нас в сердце, он всегда с нами, отец игумен, а в меру услаждать себя вином не грешно. Помоги исполнить волю преемника Христа на земле, святейшего папы римского Иннокентия Третьего. Мы остались без средств, а путь еще длинен. Нам велено найти дикие племена и приобщить их в лоно католической церкви. Ибо сказал Иосиф: «Я ищу братьев моих; скажи, где они пасут».

– Кто насаждает веру мечом, тот поступает неразумно и недостоин помощи православных христиан. Добром на зло отвечают только рабы, запуганные своим хозяином.

– Причем здесь меч? Мы мирные служители церкви.

– А разве не Иннокентий благословил поход крестоносцев на Константинополь? Ваши мечи заставили даже патриарха православной церкви покинуть свою столицу. Знай же: из-за одного гвоздя теряется подкова, из-за одной подковы можно потерять лошадь. А кто делает зло, тот добра не встретит.

Отец Юлиан хотел опуститься перед игуменом на колени, но не удержал равновесия, толкнул его головой в живот.

Разлетелись в разные стороны костыли, охнув, упал и застонал русич.

– Ай-йя! Каналья! – вскричал Вретранг, схватил Юлиана за шиворот и двинул ему кулаком в бок. Юлиан громко икнул и, скорчившись, повалился на землю. – Сослан, Хурдуда, выбросьте этих мошенников на улицу.

Монахов быстро удалили со двора.

* * *

Его преосвященство епископа Феодора встречали у Абхазских ворот. Въездную площадь и широкую поляну за городскими стенами заполнили празднично одетые ремесленники, их жены, дети; пастухи, князья. Особняком, перед самым въездом в город, потеснив толпу, чинно выстроился клир епархии: пресвитеры, принаряженные в новые, расшитые золотом и серебром ризы; монахи и дьяки в строгих, выстиранных по случаю приезда его преосвященства мантиях, тщательно отглаженных кабаньими клыками и дубовыми рубелями.

В центре, у самых ворот, в окружении телохранителей на арабском скакуне важно восседал алдар Кюрджи. Поглаживая черные широкие усы, он то и дело поглядывал на свою обнову, улыбался и тихо переговаривался с князем Бакатаром, прибывшим из Хумары на рыжем, с темными подпалинами, ахалтекинце.

Усталая от долгого ожидания толпа мерно гудела, лениво шевелилась, то растекаясь вдоль дороги по берегу Инджик-су, то опять сбиваясь в кучу на пригорке, посматривала на верх ущелья, откуда спускалась дорога и шумно сбегала по камням река.

Первым из-за леса показался вершник. Он беспрестанно нахлестывал плетью уставшего коня и размахивал белым лоскутом, привязанным на длинную пику, возвещал о приближении торжественного поезда его преосвященства.

Толпа вздрогнула, сгрудилась, потеснила священников, кто-то сдавленно вскрикнул и тут же умолк, затоптанный сапогами, сандалиями, башмаками. Из караульной, поставленной у самых ворот, высыпали одетые в новые байданы – кольчатые железные рубашки – стражники алдара, повскакивали на лошадей, выхватили сабли и оттеснили толпу на место, унесли удушенного, чтобы не портил настроения епископу.

Из-за поворота в сопровождении конной свиты черных монахов показалась карета его преосвященства. Толпа снова взволновалась, задвигалась, устремилась вперед, но стражники опять выхватили сабли и остудили нетерпеливых.

Как только воцарились порядок и благопристойность, из маленькой церквушки, стоявшей почти у самых ворот, вышел русич и, поскрипывая костылями, неторопливо попрыгал к поляне, где намечался выход епископа для благословения паствы. Путь русичу в толпе прокладывал молодой рясофорный монах с рыжей курчавой бородкой.

– Дорогу отцу игумену! Дорогу отцу игумену! – негромко повторял послушник – и люди сами широко расступались, пропуская вперед седобородого, белого лицом настоятеля.

– Отец Лука! – окликнула русича худощавая старуха в темном платке. – Дай тебе бог здоровья.

– А, Русудан? Рад тебя видеть. Как Матярши?

– Спасибо, отец Лука. Уже встает. Поправляется.

– Молись, Русудан, молись. Бог не оставит.

– Отец игумен, – затронул худощавый ремесленник в бараньей шапке и серой короткой курткеу – ты оказался прав. Попробовал я вымочить шкуру, как ты советовал, в отваре дубовой коры – и в самом деле овчина крепкой становится и дождя не боится. Спасибо тебе. Теперь пойдет мой товар.

– Вот и хорошо, Юваши. Только и мою просьбу выполни, пришли сына, пусть поживет в монастыре, поучится росписи. Я думаю, что у него получится.

– Хорошо, отец игумен, пришлю. Хотя, по правде, и сомневаюсь, что польза от этого будет.

– А ты мне доверься.

Алдар Кюрджи заметил русича, приветливо махнул рукой.

– Иди сюда, отец Лука, здесь твое место.

Двое телохранителей князя кинулись помочь игумену, быстро очистили дорогу. И вовремя. Карета епископа была уже совсем близко, и русич мог не успеть пробраться сквозь толпу.

Ради приезда епископа Кюрджи надел самые дорогие свои одежды. На нем был хорошо подогнанный, легкий, отделанный золотом кафтан из алого сиклатуна – иноземной ткани. Салбары, заправленные в новые светло-коричневые сапоги, были сшиты из тонкого и крепкого полотна, вытканного из льна сорта тала-золото. Такое полотно делают только за горами, в Абхазии, и продают по десять динаров за отрез.

Осмотрев одежды Кюрджи, русич перевел взгляд на князя Бакатара. Алдар из Хумары тоже оделся достаточно ярко, как и положено знатному человеку: в куртку и плащ из парчи. Но салбары у него – явно дорожные, из льна сорта дабики, доступного каждому состоятельному человеку. Да и убранство коня князя Бакатара попроще.

Русичу захотелось похвалить сыновей Вретранга.

– Хорош у тебя конь, Кюрджи, а сбруя и попона – просто царские. Искусная работа, – а про себя подумал: «Коза сдохнет, а хвост не опустит».

Кюрджи заулыбался, довольный.

– Все ради величия церкви, отец Лука.

Карета его преосвященства, богато украшенная позолотой и инкрустацией, крестами и распятием Христа, легко подкатила к встречающим. Отец Димитрий, он сидел наверху, рядом с кучером, несмотря на преклонные годы, легко, по-молодецки соскочил с облучка, мельком встретился глазами с русичем, сдержанно кивнул ему, и даже, показалось, улыбнулся глазами, не спеша открыл дверцу кареты, протянул руку его преосвященству.

Не успел епископ выйти из кареты, единым вздохом над толпой пронесся легкий, неясный шум. А кто-то из стоявших позади русича громко и несдержанно удивился молодости нового владыки епархии.

Русич с удовлетворением отметил, что Кюрджи, а следом и другие князья соскочили с коней. Кюрджи и Бакатар подошли вплотную к игумену, остальные – пристроились позади.

Епископ и в самом деле был непривычно молод для своего высокого сана. Русич подумал, что его преосвященству всего лет тридцать пять – сорок от роду. Громким, рокочущим басом он поприветствовал и благословил паству, произнес положенные при этом слова о боге, о верности христову учению. Затем отец Димитрий представил епископу игумена, отца Луку, Кюрджи, Бакатара и других наиболее известных и влиятельных князей и священников.

Его преосвященство внимательно прислушивался к словам отца Димитрия, пристально вглядывался в глаза людям, с которыми его знакомили, и неторопливо, то и дело рассыпая в толпу благословения, следовал к воротам. Несмотря на радушие владыки, русич все же заметил в его глазах скрытое недовольство и настороженность. От этого в сердце русича вкралась тревога. Как новый владыка начнет строить жизнь в епархии, что принесет с собой? Будет ли добиваться примирения враждующих городов и селений, или наоборот, узнав, что здесь язычников не меньше, чем христиан, внесет еще большую смуту? И не только среди паствы, но и в клире, среди священников, если одних вздумает приблизить к себе, а других, напротив, низвести до положения врагов своих.

Постепенно вниманием его преосвященства полностью завладел Кюрджи. Русича оттеснили в сторону. И тут игумену захотелось еще раз посмотреть на карету, заглянуть внутрь ее, потому что давно считал, что вещи, коими человек обладает, лучше всего рассказывают об устремлениях хозяина, о свойствах его души и сердца, раскрывают его суть. Оглянувшись, он увидел, как по той же дороге, по которой только что приехал епископ, к городу приближалась вереница конных и пеших людей. Он предположил, что это отстала часть свиты епископа. Но всмотревшись лучше, узнал караван сарацинского купца и удивился, почему тот надумал возвратиться в город.

Тут подошел отец Димитрий. Воспользовавшись тем, что его преосвященство плотно окружили князья, он вернулся, чтобы обнять русича, своего старого друга, которого не видел около двух лет, со времени отъезда в Константинополь. Позабыв об Омаре Тайфуре, русич сразу начал расспрашивать отца Димитрия о новом владыке: каков характером, почему такой настороженный. То ли недоволен встречей, то ли просто устал с дороги.

Отец Димитрий заверил, что епископ – человек бескорыстный и душевный. Только сильно расстроен из-за того, что вчера во время отдыха в верховьях ущелья, на его глазах вспыхнула драка между двумя горскими соседними селениями, разделенными небольшой речушкой. Люди жестоко и, как показалось его преосвященству, с изуверским наслаждением убивали друг друга. Епископ, отбросив в сторону степенность, носился от сакли к сакле, от села к селу, не обращал внимания ни на свистящие стрелы, ни на звенящие сабли. Как Афина Паллада в образе Ментора утвердила мир между Одиссеем и гражданами Итаки, так и его преосвященство хотел остановить кровопролитие. Но он не бог, а только посланник бога, и ему не суждено сделать того, что под силу было дочери Зевса. По ту и другую сторону реки истекали кровью и мужчины, и женщины, и дети.

Картина, повергшая епископа в отчаяние, сегодня дополнилась новыми впечатлениями. Несколько часов назад владыке снова пришлось вмешаться в стычку, только теперь между телохранителями сарацинского купца и родом Бабахана.

– Бабахана? – удивился русич. – Зачем ему воевать с сарацином?

– Раб у купца сбежал. Бабахан поймал его и не захотел возвратить хозяину. Пора идти, русич, а то его преосвященство хватится нас.

– А сын мой тоже был там?

– Не волнуйся, ни Саурон, ни Бабахан не пострадали.

* * *

В честь приезда нового владыки аланской епархии князь Кюрджи устроил богатый пир. Кроме епископа Феодора, игумена Луки, иеромонаха Димитрия, князь пригласил к себе пресвитеров всех церквей города и князей, прибывших в Аланополис встречать его преосвященство. Во дворе, почти сплошь устланном мягким войлоком, к приходу гостей рабы широким кругом расставили вместительные кувшины с белым и красным эллинским вином, толстые стаканы из светло-голубого и темно-синего, с фиолетовыми наплывами, стекла, начищенные до блеска медные и бронзовые кубки, легкие, выточенные из дерева, кружки, неглубокие глиняные миски с водой. Каждому расстелили белую, хорошо выделанную, мягкую овечью шкуру, положили подушку.

Лишь епископу, как человеку, привыкшему жить в роскоши блистательного Константинополя, да одноногому игумену – весь город знает, что из-за деревянной ноги русич на землю никогда не садится, а заодно самому хозяину и князю Бакатару, могущественному алдару Хумары, – поставили небольшие скамейки и столики на трех ножках.

Получилось так, что все четверо как бы возвысились над остальными гостями, что сразу вызвало неудовольствие горских князей, привыкших быть первыми среди своих сородичей. Впрочем, после проникновенной, дружеской речи алдара Кюрджи, воздавшего хвалу не только епископу, но и каждому гостю в отдельности, после нескольких кружек доброго вина, обида горских князей притупилась, глаза заблестели, а суровые лица разгладила улыбка.

Но Кюрджи понимал, что человек, имеющий на плечах горячую голову, от вина только поначалу добреет. Придет время – у каждого оно разное, меряется не минутами и часами, а количеством выпитого вина – еще с большей силой обострятся чувства, и злость обязательно проявит себя – и тогда держись сосед, кинжал у каждого всегда под руками.

В другое время Кюрджи не останавливал бы такого человека, а наоборот, подбросил бы в огонь сухого хворосту да позабавился. Но в присутствии нового владыки епархии надо было соблюдать пристойность.

Князь незаметно для всех подал сигнал начальнику стражи, и тот под видом новых гостей рассадил между особо ретивыми князьями переодетых в нарядные платья дружинников.

Его преосвященство вина почти не пил, голову имел ясную. Поэтому, помолившись, сразу начал говорить о самом главном, о нескончаемых убийствах в раздираемой междоусобицами Алании. К удивлению князей и священников, епископ Феодор оказался довольно осведомленным и знающим человеком. Многие слушали его внимательно, с интересом. Особенно понравилось то, что епископ никого из присутствующих не выделял, уравнивал всех, каждому проникал в душу, наполнял ее гордостью за самого себя.

– Всем вам Христос дал самое ценное, что может быть у человека, – знатных предков, – сказал епископ. – А если предки были прекрасны, добры и справедливы, то и потомки их должны быть доблестны, великодушны и благородны. Вот почему Христос дарует вам блага, но и требует от вас много. Он вверил вам жизни ваших подданных и рабов, дал вам власть над другими людьми. И вы, следуя учению Христову, должны умело распоряжаться этой властью, в полной мере владеть чувствами добра и зла. Мудрый правитель – непогрешим, ибо не подвержен ошибкам. Путь его – уклонение от зла. Это значит, что каждый из вас не должен приносить вред ни своему, ни чужому роду. Но мудрый правитель не знает и снисхождения к убийце и вору, нарушившему закон. Ибо послабление, жалость и уступчивость тоже приводят к беззаконию. Истинно и другое: погибели предшествует гордость, падению – надменность. Только в справедливости вы можете обеспечить безопасность своих подданных и подданных алдаров соседних селений и городов. Только при таких условиях в Алании наступит мир и счастье.

Его преосвященство обратил внимание, что люди уже не слушают его: одни пьют вино, другие – разговаривают. И тут он понял, что они просто невежественны и ничтожны. Поэтому решил закончить свою короткую проповедь.

– И запомните, дети мои, слова господа нашего! – возвысил голос епископ и подождал, пока стихнет шум и все князья повернут к нему головы. – Господь бог сказал: «Если же не послушаете меня и не будете исполнять всех заповедей сих, то и я поступлю с вами так: пошлю на вас ужас, чахлость и горячку, от которых истомятся глаза и измучится душа, и будете сеять семена ваши напрасно, и враги ваши съедят их. И будут господствовать над вами неприятели ваши, и побежите, когда никто не гонится за вами».

Гости притихли. Слишком страшными карами грозился епископ. Но два богатых князя из ущелья Кяфара по-своему восприняли проповедь его преосвященства. Сначала тихо и мирно они попытались выяснить, чей род более древний и знатный, кто из них ближе стоит к великим в прошлом царственным фамилиям Алании. Потом голоса их окрепли, глаза сузились, руки опустились на рукояти кинжалов. Дружинники не стали ждать, когда установится истина, заломили обоим князьям руки за спины и, не церемонясь, вытолкали за ворота.

Все произошло настолько быстро, что его преосвященство ничего не понял. А Кюрджи, увидев, что остальные гости сразу замолчали и опустили головы, постарался замять неловкость, предложил посмотреть танцовщиц, которых ему привезли из Константинополя.

– Ведомо ли тебе, князь, что дьявол побуждает девиц к пляске, подталкивает их в спину, тем и заполучает их черную душу? – спросил епископ. – Пьянствуя и увлекаясь обольстительными зрелищами, человек теряет духовную и телесную мощь, ввергает свою душу в ад.

– Я понимаю, твое преосвященство. Однако и константинопольские базилевсы не боятся услаждать себя зрелищами, содержат танцовщиц. И святое писание не отвергает сего. Когда Давид убил Голиафа и нес его отрубленную голову, то женщины израильских городов встречали его «с пением и плясками, с торжественными тимпанами и с кимвалами».

Кюрджи поднял руки, три раза хлопнул в ладоши – из небольшой пристройки к дому выскочили два музыканта с зурной и барабаном. Плавно потекла мелодия. Сначала тихо, будто настраиваясь, а потом все громче и зажигательнее застучал бубен. Из той же пристройки выпорхнула танцовщица. Ступая мелкими шажками, на носках, слегка покачивая бедрами, она легко плыла по войлоку, по широкому кругу, очерченному яствами и напитками, перед удивленными князьями, уставившими на нее свои горящие сластолюбием глаза.

Ее рыжие волосы, стянутые тонким серебряным обручем, огненными языками струились по гибкой спине и спадали до пояса поверх ярко-красной, словно напитанной кровью, полупрозрачной туники. Танцовщица вошла в середину круга и закружилась на месте. Гости, очарованные явившейся к ним Терпсихорой, завороженно смотрели на плавные движения ее тела, слившегося с музыкой, на ее оголенные руки, будто парившие в воздухе. Каждому из князей казалось, что танец исполняется только для него, поэтому каждый привстал, подался вперед, и в эти минуты все забыли о епископе, о хозяине дома, о врагах, о друзьях, обо всем на свете. Были только музыка и она, эта прекрасная Терпсихора.

Между тем возбуждение нарастало. Музыка звучала громче, ритмичнее, движения танцовщицы стали еще ярче, темпераментнее.

И вдруг все остановилось. Умолкла музыка. Замерла танцовщица. Она застыла всего на одно мгновенье. И вот она уже быстро побежала по кругу, улыбающаяся, довольная успехом. Не останавливаясь махнула рукой музыкантам. Но теперь на удивление всем, девушка уже не танцевала, в такт музыки она делала гимнастические упражнения. Сначала простые, потом все сложнее и сложнее. Временами она откидывалась назад, касаясь руками земли, выпрямлялась, склонялась вперед, была настолько гибкой, что порой складывалась вдвое, а потом и вовсе колесом покатилась по кругу, остановилась, встала на руки, потом опустилась на грудь, закинула ноги себе за голову, ступни ног ухватила руками.

На миг умолкла музыка. Князья притихли, вожделенно смотрели на «женщину без костей».

И опять грянули ритмы. И снова, вскочив на ноги, поплыла по кругу танцующая гетера. И тут вспорхнула на войлок – никто даже не заметил, откуда взялась – еще одна танцовщица, одетая в голубую тунику. Эта была с двумя длинными мечами в руках и двумя на поясе. Первая подскочила ко второй, выхватила два меча, откинулась назад и острыми концами установила их у себя на груди, поверх плотного лифа. Балансируя мечами, она раскинула руки в стороны. Вторая танцовщица подала ей еще два меча; та, держась за рукояти, а концами упершись в войлок, скрестила под собой мечи, оперлась головой на перекрестие и, продолжая балансировать мечами на груди, оторвала ноги от пола и медленно подняла их вверх.

Еле слышно, будто боясь помешать опасному трюку, играли музыканты, плавно кружилась в танце голубая гетера. Все, кто был во дворе, затаили дыхание. Наконец та, что в голубом, сняла с груди первой танцовщицы мечи, она встала, задорно ударил барабан и, покружив перед князьями, гетеры скрылись в пристройке.

Князья восторженно кричали. Кюрджи расплылся в улыбке, довольный произведенным эффектом.

Епископ нахмурился. Он хоть и не решился прервать танец Саломеи, но выговорил князю:

– Тебе надо бы знать, Кюрджи, что танец греховодной, обольстительной Саломеи, падчерицы Ирода-Антипы, послужил причиной мученической смерти Иоанна Крестителя. Сказано у Матфея: «Во время же празднования дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду, посему он клятвою обещал ей дать, чего она ни попросит. Она же, по наущению матери своей, сказала: дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя… И принесли голову его на блюде, и дали девице; а она отнесла матери своей».

Кюрджи на это ничего не ответил, лишь опустил голову.

Игумену вспомнилось песнопение Басили Хандзтели «Об усекновении главы Иоанна Крестителя», которое он слышал в церкви, когда жил в Грузии. Игумен сказал об этом епископу и тот пожелал послушать.