Текст книги "Хомуня"

Автор книги: Анатолий Лысенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Анатолий Лысенко
ХОМУНЯ
Историческая повесть

А лепо ны было, братье… Поискать отець своих и дед своих пути и чести!

Летопись XII века

На Северном Кавказе найдено несколько древнерусских энколпионов – двустворчатых крестов для личного ношения. Ряд из них обнаружен на аланских памятниках Ставрополья. Такие энколпионы найдены, в Нижнем Архызе, на городище Адиюх, на окраине г. Карачаевска. Энколпионы с Нижнеархызского городища имеют ближайшее сходство с некоторыми широко известными экземплярами древнерусских энколпионов. На одном из них изображена фигура богородицы Одигитрии – путеводительницы с младенцем на руках, по обеим сторонам которой апостолы Петр и Павел с греческими надписями, на втором изображена фигура Христа и три деисусные фигуры.

Очерки истории Ставропольского края, т. I

Но самая интересная находка была сделана в апсиде. Это две половинки от двух бронзовых складных крестов – энколпионов XI–XII веков. На лицевых сторонах изображены фигуры в рост – богоматерь Одигитрия с младенцем и Христос, в концах помещены погрудные фигуры святых. Значение этих предметов состоит в том, что оба энколпиона древнерусского происхождения… Может быть, в средневековом городе в ущелье Большого Зеленчука бывали и русские люди?

В. А. Кузнецов

В верховьях Большого Зеленчука

· · ·

1. Рабы

В лето 6730-е от сотворения мира,[1]1
  В лето 6730-е… – т. е. в 1222 г. по современному летосчислению. В Древней Руси оно велось от «сотворения мира». По указу Петра I с 1700 г. стали вести летосчисление от «рождества Христова». Разница между календарями составляет 5508. И при переводе на новое летосчисление следует вычитать от старого это число.


[Закрыть] в семнадцатый день июля, когда солнце, застыв посреди бездонной голубизны неба, пылало особенно ярко и камни раскалились так, что, казалось, плюнь – зашипит, по берегу Куфиса, стиснутого высокими горами, медленно двигался караван богатого сарацинского купца Омара Тайфура.

Дорога, словно проложили ее по следу пугливого зайца, растерянно и, на первый взгляд, даже бестолково металась между рекой и угрюмыми утесами. Поднимаясь встречь потоку, она то резко взбиралась на крутые склоны, тесно прижимаясь к отвесным скалам, – и тогда река как бы проваливалась куда-то вниз, глухо шумела под обрывом, на дне пропасти, – то опять неожиданно подходила к самой стремнине. Зеленоватый Куфис вскипал и пенился между огромными валунами, сброшенными сюда еще во времена хаоса, еще в те времена, когда злые джинны были заточены в глубокое подземелье и постоянно, ссорясь между собой, сотрясали горы. Тугие струи яростно наскакивали на отшлифованные глыбы базальта, разлетались на мелкие брызги, и они, подсвеченные полуденным солнцем, сверкали розоватой, с фиолетовой просинью, радугой, обдавали путников прохладой.

Разбиваясь о камни и тут же собираясь в стрежень, бурные воды стремительно скатывались с двуглавой Ошхамахо – горы счастья – и неслись на запад, в Сурожское море, до самой Тмутаракани, разграбленной и навеки уничтоженной кочевниками.

Чем круче становился подъем, тем сильнее ревела и устремлялась вниз река, тем тяжелее ступали, поднимаясь в горы, ослы, мулы, лошади и люди.

– Пошеве-еливай, человеконогие! Гы-гы-гы!..

Это трубный голос высокого и плотного, будто набитого мускулами, косматого Валсамона. Первый раб-телохранитель походя, чуть склонившись с седла, стеганул плетью зазевавшегося невольника – тот потянулся к кизиловой ветке, хотел сорвать ягоду. Не оглядываясь, Валсамон пришпорил коня и направился на свое почетное место у правой руки Омара Тайфура, ехавшего во главе каравана.

– Гы-гы-гы! – эхом катился по ущелью трубный голос. – Не отставай, счастливый!

Потирая обожженную плетью щеку, раб негромко, но злобно выругался, плюнул вслед ускакавшему Валсамону и не спеша двинулся вверх по каменистой дороге.

* * *

Полураздетые носильщики с красными, растертыми до крови плечами еле-еле переставляли натруженные ноги, обутые в сандалии на деревянной подошве, и не обращали внимания на голос грозного стража. Не хватало сил даже порадоваться, что первый раб-телохранитель на сей раз не стал всех подряд хлестать плетью, поиграл только с одним из их горемычных собратьев. Погонщики не так устало, но тоже понуро тянулись за навьюченными товаром ослами и мулами, опасливо поглядывали на телохранителей. Вооруженные саблями, ножами, луками и стрелами, стражи дремали в седлах, по очереди останавливались, пропуская караван, потом скакали вперед, лошадьми наезжали на уставших невольников, сбивали их с ног, хлестали плетьми и арапниками.

– Почему ты носильщиков зовешь «человеконогими», Валсамон? – спросил Хомуня, по возрасту самый старший в караване.

Валсамон снисходительно посмотрел на второго раба-телохранителя, снял с головы засаленный, бывший когда-то белым, как чалма у Омара Тайфура, платок, вытер лицо, водворил платок на место и лишь потом удостоил ответом.

– Ты глупый от старости или с детства? Присмотрись как следует. Ноги у них человеческие, а душа – рабская, как у тебя! Гы-гы-гы!..

Валсамон засмеялся так громко, что Омар Тайфур, ехавший впереди, обернулся и бросил на него недовольный взгляд.

Валсамон умолк.

Хомуня, расслабленный жарким солнцем, вяло покачивался в седле, чуть смежив в полудреме припухшие от усталости веки. Он ехал на сером жеребце по левую сторону своего господина, как и положено второму рабу-телохранителю, отстав на полкорпуса его лошади. Горные дороги для пятидесятитрехлетнего человека уже тяжелы, и он рад был бы остаться в Херсонесе, прислуживать отцу Тайфура, старому Хакиму, а потом вместе с ним возвратиться в Трапезунд и там коротать дни, отпущенные ему богом.

Хомуня попытался подсчитать, сколько лет он прожил в Трапезунде. Его привез туда иудей Самуил перед тем, как внуки ромейского императора Алексей и Давид Комнины с помощью войск своей тетки, грузинской царицы Тамары, заняли город и образовали империю. Время было смутное, человеческая жизнь стоила не больше упавшего на дорогу виноградного листа, наступить на него, затоптать, смешать с грязью – дело безгрешное. Самуил, опасаясь, что после взятия Константинополя крестоносцы пойдут на Трапезунд, спешно распродал имущество, товары, рабов и бежал на Кавказ. Хомуню приобрел у него богатый сарацин Хаким.

Дом Хакима стоял недалеко от моря, чуть ниже базилики святой Анны. Лавки его были разбросаны по всему городу: и в гавани, и за речкой, и даже за старыми стенами, у базилики Панагии Хрисокефалос. Сначала Хомуня лишь разносил товары благородным и влиятельным людям, постоянным покупателям купца, а потом, когда Хаким узнал, что его новый раб способен в языках, читает и пишет по-гречески, доверил ему быть сидельцем, торговать в лавке.

Хомуня умел изъясняться не только с греками, но и с арабами, аланами, тюрками. Среди какого народа жил, тому языку и учился. По свету он побродил немало. Да и Хаким оказался из тех купцов, которые дома сидеть не любят, водил караваны в Амастриду, Ираклию, Херсонес, на Кавказ. Два раза ходил в Багдад. И каждый раз брал с собой Хомуню. Однажды выделив его из множества других своих рабов, купец уже не мог обходиться без Хомуни ни в путешествиях, ни дома.

Дела у Хакима хорошо шли до тех пор, пока не нажил себе врага, повздорил с прониаром Веспасианом, влиятельным чиновником, приближенным к императору. Из-за него Хаким вынужден был переехать в Херсонес, где тоже имел торговые дома. И только теперь, узнав о смерти Алексея Комнина, загорелся возвратиться в Трапезунд. Так уж заведено испокон веков, и купец хорошо усвоил это: когда приходит к власти новый правитель, первым делом гонит в шею старых фаворитов и приближает своих друзей. Значит, и Веспасиан, бывший недруг Хакима, должен теперь остаться не у дел.

Готовился к отъезду и Хомуня. Но молодой господин, получив разрешение отца самостоятельно вести караван через Железные ворота в Багдад, забрал Хомуню с собой.

* * *

…Солнце застыло над головой, жестко обжигая и без того черную, задубелую на ветру кожу. Широкая, голубоватая от седины борода Хомуни свалялась от пыли и, раздвоившись, словно соски у молочной козы, упруго торчала в стороны. Капли пота катились со лба, собирались на кончике крупного, прямого носа, на густых бровях, сбегали к усам и бороде. Со стороны казалось, что Хомуня спит. И первый раб-телохранитель, молодой ромей Валсамон, с нетерпением ждал, когда Хомуня мешком свалится с лошади и упадет на взбитую копытами землю.

Валсамон даже зарычал от злости и скрипнул зубами, когда увидел, что по еле заметному взмаху руки молодого купца лошадь Хомуни напряглась и догнала белого иноходца Тайфура, а Хомуня, чуть склонив голову и приложив правую руку к сердцу, спросил:

– Слушаю, мой господин.

Большинство рабов у Тайфура были молодые ромеи, из греков. Как и Валсамон, другого, кроме языка своей матери, не знали. Купец же по-гречески говорил не очень хорошо, поэтому чаще всего общался с Хомуней на арабском. Это особенно задевало Валсамона, с трудом выучившего десяток слов языка своего хозяина. Валсамону казалось, что Омар Тайфур недостаточно ценит его как начальника стражи, умеющего поднять на ноги даже мертвого раба, бесстрашно схватиться с любым, кто посмеет угрожать хозяину, что Тайфур хочет приблизить к себе Хомуню, эту старую развалину, уже не способную укротить дикую лошадь или бегом, не останавливаясь, взобраться на вершину горы, перенести самый тяжелый вьюк через бурную реку.

Срывая злость, Валсамон зарычал на третьего раба-телохранителя Аристина и, огрев его плетью, указал на погонщика, спустившегося к воде. Размахивая бичом, Аристин поскакал к отставшему, а Валсамон начал прислушиваться к словам Тайфура и Хомуни, но, ничего не разобрав, отвернулся.

– Моя лошадь устала, – сказал Тайфур, – не пора ли сделать привал, Хомуня?

– Как прикажешь, мой господин. Только отец твой посоветовал бы остановиться в караван-сарае. Нам осталось меньше пяти попьрищ, сразу за поворотом.

– Как ты сказал? Попьрищ? Что это?

Хомуня улыбнулся.

– Прости, господин, нечаянно вырвалось русское слово. Путевая мера. Тысяча шагов.

Купец погрузился в свои мысли, и Хомуня придержал коня. Не подобает рабу без нужды ехать рядом.

Лет десять назад, а может быть и больше, когда караваны водил еще сам Хаким, Хомуня занимал место по правую руку своего хозяина. Но годы берут свое. Вместе с Хакимом состарился и Хомуня. Поэтому он спокойно уступил место молодому и сильному Валсамону. Теперь Хомуня только называется телохранителем. Хотя и носит оружие, но саблю вытаскивает редко, при крайней необходимости. Больше прислуживает купцу, помогает ему советом. Если Омар Тайфур затрудняется при общении с половцами или аланами, служит толмачом. На охоте же нет пока равных Хомуне. Точности его глаза позавидует любой телохранитель купца. Луком Хомуня владеет не хуже степняков, а терпения и выносливости хватает – за долгую жизнь научился беречь силы, не делать лишних движений.

Караван-сарай прилепился к подножию горы, вершину которой венчали стены мощной крепости Хумара. Хомуня удивился: раньше открытый всем ветрам, теперь этот приют купцов и путешественников огорожен высоким каменным забором. Кругом тихо и пустынно. Лишь недалеко в стороне, у самого Куфиса, безнадзорно паслись десяток коз и две коровы. Но не успел караван приблизиться к воротам, как появился невысокий, в темно-зеленых салбарах и сером халате, в мохнатой шапке чернобородый алан. Хомуня еле узнал в нем постаревшего хозяина караван-сарая. Густая курчавая борода, скрывавшая почти все его лицо, длинный кинжал на боку делали Анбалана суровым и неприступным.

Хомуня выехал вперед и поклонился хозяину караван-сарая.

– Мир дому твоему, славный Анбалан, сын Анбалана. Тебя приветствует знатный сарацин Омар Тайфур, купец из Трапезунда, сын достопочтенного Хакима, который много лет назад был твоим гостем.

Анбалан с любопытством посмотрел на Омара, небрежно развалившегося в седле, на его пестрые широкие одежды, улыбнулся, подумав, что дурак всегда пестрое любит, и гостеприимно распахнул ворота.

Двор караван-сарая оказался настолько просторным, что здесь свободно могли разместиться несколько таких караванов. Пока располагались, снимали и укладывали в большой деревянный сруб тюки с товаром, в ворота въехали три вооруженных всадника. Телохранители Тайфура схватились было за рукояти сабель, но Анбалан поспешил успокоить их.

– Посол князя Бакатара, вождя крепости Хумара, – сообщил он.

Посол соскочил с коня и, неслышно пружиня по земле мягкими сапогами, подошел – будто подкрался – к Омару Тайфуру, с достоинством поклонился ему и передал приглашение Бакатара посетить крепость. Едва дождавшись, пока Хомуня переведет его слова на арабский, посол резко повернулся, чуть ли не подбежал к своему коню, вскочил в седло и, сопровождаемый слугами, отъехал к воротам.

Анбалан тронул Хомуню за руку и шепнул:

– Твоему хозяину надо торопиться. Бакатар ждать не любит. Седлайте моих коней. Ваши устали, а мои застоялись.

Омар Тайфур приказал Валсамону приготовить двух лошадей, а сам вместе с Хомуней начал отбирать подарки князю. В тороку положили парчовый халат, кинжал и саблю дамасской стали, с рукоятью, украшенной бронзовыми пластинами, расписанными арабской вязью, несколько соболей, купленных в Херсонесе у русских торговых людей, два греческих кубка с ручками в виде виноградной лозы, бусы из горного хрусталя и маленькую корчагу с перцем.

* * *

Подошел Валсамон с двумя оседланными лошадьми. Пока Хомуня пристраивал тороку, Тайфур, осмотрев поданную ему лошадь, вскочил в седло и неторопливо направился к воротам. Валсамон двинулся следом.

Омар Тайфур оглянулся и, увидев ехавшего за ним первого раба-телохранителя, от удивления – он не приказывал Валсамону сопровождать себя в крепость – широко раскрыл свои желтоватые, с густыми красными прожилками глаза и округлил тонкие, чуть потрескавшиеся губы, словно собирался свистнуть. Но не свистнул, наверное, передумал. Вместо этого поднял руку и жестом остановил раба, подозвал Хомуню и велел ему ехать вместо Валсамона.

Закипая гневом, Валсамон медленно сполз с лошади. Даже сквозь темный загар на его лице ярко проступали бурые пятна, ноздри хищно дрожали, как язык у змеи.

Валсамону легче было перенести унижение, если бы Тайфур заранее выбрал себе в сопровождающие Хомуню. Тогда он мог сделать вид, что в крепость ехать не хочется, посмеялся бы над сонным русичем и пожелал ему свалиться в пропасть. Даже пообещал бы поставить свечку в христианском храме, если таковой когда-нибудь встретится на пути. И уж, конечно, Валсамон не стал бы сам седлать лошадей, заставил бы это сделать Аристина, да еще присоветовал бы незаметно надрезать подпругу, чтобы навсегда покончить с ненавистным ему человеком. Теперь же, в присутствии хозяина караван-сарая, посла князя Вакатара, на глазах у всех ничтожных рабов – он спиной чувствовал их злорадные рожи, – приходилось уступать место своему противнику.

Валсамон, скаля зубы, чтобы скрыть обиду, подождал, пока подбежит Хомуня, отдал ему повод, сделал вид, что хочет помочь подняться в седло, а сам резко ткнул в пах русича. Застонав от боли, Хомуня с трудом взобрался на лошадь, помедлил и, собрав силы, со всего маху ожег плетью коварного Валсамона.

Лицо грека залилось кровью, но он даже не прикрыл его рукой, продолжал скалить зубы. Только прошептал:

– Ты подохнешь скоро, пень трухлявый!

Омар Тайфур издали наблюдал за своими рабами. Ему доставляло удовольствие видеть, как они изводят друг друга насмешками, дерутся, отстаивая свои маленькие привилегии, коими он наделял особенно проворных, награждал их званиями первого раба-телохранителя, второго, третьего… Выделял главного погонщика, главного носильщика, назначал к ним помощников, заставлял рабов соперничать, доносить, выслуживаться.

Конечно, иногда дело заходило слишком далеко. Как у ромея с русичем. Слабый умом, самолюбивый Валсамон вполне способен убить своего противника. Сначала эта догадка вызвала у Тайфура раздражение. Но потом оно исчезло. Тайфуру опротивели навязчивые советы Хомуни, хотя и обходиться без них пока не мог. «Старая лиса, – размышлял купец, – делает вид, что подсказывает, как поступил бы Хаким. Даже в такой мелочи, как выбор стоянки для каравана, сослался на родителя. Теперь приходится тащиться к князю Бакатару, везти подарки этому ястребу, высмотревшему добычу со стены своей крепости». Омару пришла в голову мысль, что отец, с трудом соглашаясь отпустить от себя любимого раба, тем самым незаметно навязал ему соглядатая.

Тайфур снова оглянулся, увидел осунувшееся лицо Хомуни, его запавшие глаза и почувствовал, как усиливается неприязнь к старому русичу. С этим он и двинулся за ворота следом за послом князя Бакатара.

* * *

У поворота, там, где дорога огибала скалистый выступ, всадники вспугнули черного грифа. Недовольный появлением людей, гриф, лениво взмахивая крыльями, с трудом оторвался от земли, где оставался несъеденным его обед – дохлый шакал с разодранным брюхом, – и улетел. Хомуня проводил взглядом огромную голошеюю птицу и в той стороне, куда улетел гриф, увидел высокий, вырубленный из серого песчаника столб. Хомуня даже приостановил коня от удивления: настолько величественным показалось ему это необычное для глухих горных мест творение рук человеческих. Столб будто вырастал из земли и устремлялся к солнцу, которое резко высвечивало большой крест, мастерски высеченный в верхней части каменного исполина. Хомуня почтительно перекрестился, подумал о боге и о людях, сотворивших такое чудо ради укрепления своей веры.

На первый взгляд, до крепости – рукой подать, ее стены хорошо просматривались на фоне безоблачного неба. Но добраться туда было не просто. Она стояла на высокой горе, опоясанной глубокими и скалистыми балками. Крутые склоны, нагромождения камней, осыпь, отвесные обрывы у края вершины делали Хумару неприступной.

Ехали по сухому дну балки, узкой дорогой, петлявшей между зарослями кустарника. Впереди следовал посол князя Бакатара, за ним – Омар Тайфур, Хомуня. Замыкали – два молодых алана на низкорослых лошадях. И не понять, в качестве гостя ли ехал купец в крепость или пленника.

Дорога, а точнее – хорошо пробитая тропа, то поднималась на крутизну – и внизу открывалась широкая балка Шугара, на склонах поросшая синеватыми островками терновника и поблекшего на солнце барбариса, то снова опускалась в загроможденное камнями дно балки – и терновник уступал место кизилу и боярышнику, их раскидистые ветви теснили тропу так, что приходилось низко наклонять голову, а порой чуть ли не ложиться на шею лошади.

Боль у Хомуни прошла. Подзабылась, ушла куда-то, растворилась во времени и обида на жестокого и коварного Валсамона. Но сердце было неспокойным.

* * *

Хомуня смутно вспоминал начало их вражды. Это произошло у развалин Тмутаракани. Стоянку в тот раз выбрали недалеко от стен мертвого города, на холмах, рядом с тмутараканскими идолами – огромными статуями, воздвигнутыми древним божествам Санергу и Астарте. Место это чуть возвышалось над городом, хорошо продувалось ветром, комар не задерживался. И Хомуня был доволен, что Тайфур согласился. Иначе какой отдых, если комар – от него, как ни старайся, никуда не спрячешься – поминутно впивается в тебя острым жалом. И будь ты трижды усталым, без сил упадешь на землю – все равно не уснешь, всю ночь будешь хлопать себя по голому телу.

Трава на холме была сочной и мягкой. Пьянило от запахов ромашки, чабреца и донника. Пока рабы ставили шатер для Омара Тайфура, Хомуня рвал чабрец, чтобы себе и купцу подложить под голову.

– У нас на Руси чабрец зовут богородскою травою. Сон на подушке из чабреца дает здоровье и долголетие. Она целительная, травка эта, всякую заразу от человека отводит, – пояснил он Тайфуру.

Для себя постель Хомуня мостил рядом с шатром Тайфура. Легкий ветерок подувал с моря, нес прохладу, и Хомуня надеялся, что ночью будет хорошо. Он бросил на землю охапку травы и с удивлением отметил, что плотная широкая тень каменной Астарты падала на шатер и делила его на две равные части. На левой, прикрытой тенью стороне, краски совсем поблекли, ткань стала серой, будто слегка присыпанной пеплом, а справа – сияла на солнце, выглядела яркой, как голубой, с розовыми и желтыми цветами, праздничный халат Тайфура.

Хомуня подошел к каменному изваянию и посмотрел вверх. Подсвеченное солнцем, красноватое, с белым пушистым козырьком, небольшое облако золотой короной повисло над Астартой. Словно живое, оно постоянно меняло окраску и, казалось, вот-вот опустится на голову богини любви и плодородия.

Может, от предвечернего света, а может, так привиделось Хомуне, но лицо Астарты дрогнуло, тень недовольства пробежала по ее каменным щекам.

Хомуня протер глаза. Видение оставалось. Но теперь Астарта спокойно смотрела на Санерга, стоявшего на соседнем холме, и дальше, в глубь степи.

– Хомуня! Ты что, оглох?

Голос Тайфура прозвучал так неожиданно, что Хомуня вздрогнул и тут же почувствовал, как неприятный озноб пробежал по его телу, будто купец дохнул на него холодом. В ту же минуту солнце скрылось за тучами – статуя снова стала серой, потеряла краски. Золотое облако сместилось.

– Я хочу осмотреть развалины города. Возьмите с Валсамоном оружие. Аристин пусть присмотрит за табором.

* * *

Тмутаракань встретила кладбищенской тишиной. Улица, на которую ступили Хомуня, Валсамон и Тайфур, была покрыта раскидистыми зарослями цикория, широкими листьями лопуха; небольшие полянки устлались мягким ковром полевицы, осочного пырея и тонконога. По обеим сторонам заросшей дороги, скрытые кустарниками, таинственно выглядывали остатки стен и заборов. На месте былых садов сквозь бурьян пробивалась молодая поросль вишен, орешника и яблонь; выше – диковинными зверями, драконами и лешими рогатились полузасохшие сучья старых умирающих деревьев.

У поворота, откуда хорошо была видна крыша дворца князя Мстислава и поросший бурьяном купол церкви святой Богородицы, прямо на дороге одиноко раскинула ветви молодая яблоня с мелкими чуть желтоватыми плодами.

Валсамон наклонил ветку и потянулся за яблоком.

– Карр-р-р, карр-р-р! – неожиданно закричал ворон, неслышно опустившийся почти рядом, на сухое дерево.

Валсамон отдернул руку и выругался.

– Испугал, дьявол. Я тебе каркну, перьев не соберешь, падаль вонючая!

Валсамон поискал камень – не нашел. Потянулся за яблоком.

– Карр-р-р, карр-р-р!

Валсамон вздрогнул и снова отпустил ветку, но тут же решительно наклонил ее, сорвал яблоко и швырнул в ворона.

Птица улетела.

Доверху увитый густыми переплетениями хмеля, княжеский дворец, казалось, намеренно притаился в глубине двора и настороженно, через пустые ворота, выглядывал на улицу, словно боялся, что может войти в него кто-нибудь незванный и помешать его тихой, загадочной жизни. Чудом сохранившаяся дверь, которая вела во внутренние покои дворца, была приоткрыта, и каждый раз, как только налетал сильный порыв ветра, она жалобно скрипела, хлопала о стену и тут же возвращалась на место. При этом воробьи, собравшиеся у крыльца, испуганно вспархивали, будто кто-то стоял за дверью и постоянно отгонял их, не пускал внутрь. Перед крыльцом, на выложенной каменными плитами площадке, лежали промытые до ослепительной белизны кости быка или коровы, серые потрескавшиеся рога обломились и валялись рядом с черепом.

В комнатах пахло плесенью. С потолков грязными клочьями свисала паутина. Пол, покрытый толстым слоем пыли, дышал под ногами, густые облака ее поднимались вверх, окутывали купца и его телохранителей. Пыль остро щекотала в носу, и Валсамон, шедший впереди всех, расчихался так громко, что, казалось, ветхие стены и провисший потолок вот-вот обрушатся и навечно похоронят здесь путников.

Хомуня посмотрел на Омара Тайфура. От брезгливости и отвращения лицо его перекосилось, лоб сморщился, губы оттопырились. Купец потерял интерес к развалинам и уже повернул было назад, но дикий возглас Валсамона, заглянувшего в угловую комору, остановил его.

– А-а-а-а! – завопил Валсамон и отпрянул от дверного проема. – Спаси и защити меня, святой Павсикакий!

– Что там? – испуганно спросил купец.

Валсамон побледнел, уронил на пол саблю, истово крестился дрожащей рукой и не мог произнести ни слова.

– Говори же! – приказал Тайфур.

– Там… ведьма… сидит.

– Откуда ей взяться, днем-то? – спросил Хомуня и подошел к коморе.

Заглянув внутрь, Хомуня вздрогнул, но быстро справился с испугом, перекрестился и вошел в комору.

В углу, на скамье, Хомуня увидел скелет человека. Длинные густые волосы удерживались на черепе серебряным ободком и свисали до самой скамьи. Между ребер скелета, там, где должно быть сердце, торчала стрела.

Выждав минуту, в комору вошел купец, а следом и Валсамон. Все молча смотрели на останки.

– Женщину поразили стрелой.

Не успел Хомуня произнести эти слова и перекреститься – все вокруг осветилось яркой вспышкой молнии и грянул оглушительный гром.

Валсамон, а за ним купец и Хомуня выскочили из княжеского дворца. Над мертвым городом клубилась тяжелая, будто налитая свинцом туча. Небо беспрестанно рассекали огненные полосы. Поднялся сильный ветер. На землю упали первые капли дождя.

Бежать к табору было уже поздно, но и оставаться в княжеском дворце никому не хотелось. Решили заскочить в церковь и там переждать дождь.

В глубине церкви, рядом с остатками иконостаса, Хомуня обнаружил старое кострище, кучу поленьев и хвороста. Вокруг лежали четыре толстых обрубка, служившие кому-то вместо скамеек. Хомуня достал кресало, кремень, трут, и вскоре костер тускло высветил потемневшие от копоти своды храма. Омар Тайфур и Валсамон сели на бревна, подставляя огню влажные полы халатов. Из небольшого мешка, пристегнутого к поясу, Валсамон достал яблоки, подал купцу и Хомуне.

– Я ничего не боюсь, даже смерти, – хрумкая яблоком, оправдывался Валсамон за недавний испуг во дворце, – а вот нечистых, колдунов… Перед ними я…

– Ха-ха-ха! – раздалось где-то недалеко от церкви.

Валсамон умолк.

– Ха-ха-ха! – послышалось еще ближе. И тут же смех сменился плачем.

– Что это? – тихо спросил Валсамон и с надеждой, словно просил защиты, посмотрел на Хомуню и Тайфура.

– Филин. Да, это – филин.

Через минуту снова послышался стон, теперь у самого входа. Хомуне показалось, что какая-то тень мелькнула в проеме дверей и снова исчезла. Все трое вскочили почти одновременно. Валсамон, сидевший чуть в стороне, подошел ближе и стал рядом с Хомуней.

Освещенная слабым мигающим светом костра, в церковь вошла женщина. Ее длинные мокрые волосы, прикрывая часть лица, тяжелыми космами спадали поверх легкого плаща.

– Это она, – прошептал Валсамон, – та самая, из дворца.

Женщина подошла ближе и долго, широко раскрытыми глазами, не мигая, смотрела на Омара Тайфура. Она была молода, на вид – лет двадцати пяти, не более. Тяжело вздохнув, присела на обрубок.

– Наконец-то я вас нашла, – сказала она. – Потом добавила: – Как я устала.

– Откуда ты взялась? – спросил Хомуня.

– Из моря. Разве ты не видишь, старик, я вся мокрая. Волны сегодня высокие. Мне было очень трудно справиться с ними. Вода смывает зло. Ты не бойся, я добрая. Поэтому море и выпустило меня. Каждый вечер я выхожу на берег и гуляю по городу. Почему вас так долго не было?

– Кто ты? – спросил купец.

– Разве ты не узнаешь меня?

Женщина поднялась с бревна, подошла ближе к Омару Тайфуру и снова пристально посмотрела ему в глаза. Купец не выдержал и потупился.

– Я – Астарта. Когда-то была девой. А еще – птицей и рыбой морской. Ты всегда звал меня так. Но с тех пор, как тебя убили, я опять стала Астартой.

Женщина подошла к побледневшему Валсамону, провела рукой по его лицу.

– Успокойся, раб. Я знаю, не ты убивал моего мужа.

Валсамон готов был бежать прочь без оглядки, но страх удерживал его на месте. Астарта повернулась к Омару Тайфуру.

– Ты набрал себе новых рабов? – спросила она. – Тех, которые тебя убивали, отпустил? Ты благородный. Справедливый перед богом и перед людьми. И перед сыном. Ты подобен богу, воскресшему из мертвых. Только не сердись на меня так сильно, как в тот раз, когда я застала тебя на конюшне. Ты прелюбодействовал, и поэтому я так грубо ругалась и царапала тебе лицо. Поверь, мне было очень больно. Так же больно, как нашему сыну. Он был красивый мальчик. Как он кричал. Ты любил и рабов своих. Они же, несчастные, сговорились и убили тебя. Тело твое поглотила морская пучина. Но теперь все позади. Вода очистила тебя от зла. И ты будешь снова любить меня. Я по-прежнему красива. Ты не забыл моего тела?

Астарта отошла к бревну и начала раздеваться. Сначала сбросила с себя плащ, потом разорванное на боку мокрое платье и нательную сорочку.

– Она безумна, – шепнул Хомуня купцу.

Астарта стала перед костром, медленно обеими руками откинула за плечи подсохшие волосы и, прекрасная, как Афродита – ее статуи когда-то так поразили Хомуню, – осторожно ступая босыми ногами, снова подошла к Омару Тайфуру.

– Посмотри на меня, мой любимый Санерг. Потрогай – и ты убедишься, что грудь моя не менее упруга, чем прежде. Что же ты медлишь, прикоснись.

Астарта взяла руки Тайфура и приложила их к своим грудям.

– Ты весь горишь. В твоих ладонях столько тепла, что я уже совсем согрелась, – сказала она. – Только не отпускай меня, Санерг. Проведи руками по животу. Вот так. И по бедрам.

Астарта вдруг нахмурилась, отступила от Тайфура и приблизилась к Хомуне. Долго стояла молча, затем подняла руки и погладила ему бороду.

– Сколько сострадания я вижу в твоих глазах, старик. У тебя доброе сердце. Скажи, оно так же страдает, как и мое? И болит так же?

Хомуня не ответил. Он подумал о том, что все его страдания ничего не значат по сравнению с теми бедами, которые, по всему видать, пришлось пережить этой душевнобольной женщине, назвавшей себя Астартой. Даже то малое, что можно было понять из ее бессвязной речи, ни в какое сравнение не шло с его, Хомуни, собственными испытаниями. И разве можно физические боли мужчины сравнить с душевными муками матери?

Женщина как-то сразу потеряла интерес к Хомуне, не дождавшись его ответа, снова подошла к Омару Тайфуру.

– Посмотри, Санерг, как больно было моему сердцу. – Астарта повернулась ближе к свету, подняла рукой левую грудь – и все увидели рваные рубцы. – Я вытащила отсюда стрелу. А тебя спасти не могла.

– А-а-а-а! – завопил Валсамон. Увидев шрам на груди женщины, он снова вспомнил скелет из коморы княжеского дворца. – Нечистая сила!

Валсамон крестился, читал молитву, а женщина удивленно на него смотрела.

– А где же мой мальчик, что же это я? Он же не умеет плавать. Мне надо в море, а волны сегодня особенно высокие. Я боюсь за своего мальчика! – громко застонала она и бросилась к выходу.

– Куда же ты, Астарта, вернись! – кинулся следом Хомуня. – Пропадешь!

Хомуня выскочил из церкви – женщины уже не было.

Дождь перестал. На небе сияли яркие звезды. Луна, взобравшись на княжеский дворец, готова была покатиться по крыше. Ветер утих.