Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

– Ну, ну. Но я не стал бы. Нельзя вступать в договор с убийцей. Впрочем, об этом я уже говорил…

– Новая жертва вас устроит больше?

– Не заводитесь, Вальтер, – сказал Клинцов. – Просто я думаю, что новая жертва неизбежна. И если вы пошлете Сенфорда, жертвой станет Сенфорд. Поэтому на встречу с ч у ж и м пойду все таки я. И не для того, чтобы вести с ним переговоры, а для того, чтобы убить его. Я могу с вами говорить по-мужски, откровенно, всецело полагаясь на то, что этот разговор останется между нами?

– Да, мистер Клинцов.

– Так вот слушайте: я долго не протяну, не выживу ни при каких обстоятельствах, потому что получил слишком большую дозу. Так было с Селлвудом, так теперь обстоят дела со мной. Идя на встречу с ч у ж и м, я рискую лишь тем, что проживу на два-три дня меньше, тогда как всякий другой рисковал бы целой жизнью. Я чувствую, что уже на пределе сил. Дальше – беспамятство и распад. Вы слушаете меня?

– Да, я слушаю, – не поднимая головы, ответил Вальтер.

– Одна беда, – продолжал Клинцов, – я плохо стреляю из пистолета, хотя стрелять приходилось на военных сборах. К тому же у нас только один пистолет, который ни при каких обстоятельствах не должен оказаться в руках ч у ж о г о. Короче: мне бы какое-нибудь другое оружие, гранату, например. Разве вы не сможете с Холландом создать какую-нибудь гранату? Взрывчатка есть в конуре – ее занесли туда, когда у Селлвуда появилось желание взорвать стену башни. Там несколько толовых шашек. Нужен лишь удобный взрыватель. Поговорите с Холландом, Вальтер. Сделайте такое одолжение. А с гранатами я обращаться умею – еще в детстве научился… Загоню тогда этого ч у ж о г о в тупик и разнесу на куски. Очень хочется.

– Хорошо, я потолкую с Холландом, – пообещал Вальтер. – Но лишь после того, как с ч у ж и м встретится Сенфорд, если эта встреча окажется бесполезной, неудачной.

– Вы так ненавидите Сенфорда? – усмехнулся Клинцов.

– А вы так кровожадны, мистер Клинцов, что вам непременно надо разнести ч у ж о г о на куски?

– Значит, не договорились, – сказал Клинцов. – Считайте, что никакого разговора у меня с вами не было. Прощайте.

Клинцов взял наполненное свежей водой ведро и направился в башню.

Жанна встретила его у входа, обрадовалась возвращению. Отнесла ведро с водой Омару, вернулась. Клинцов к тому времени успел снять башмаки, растянулся на матраце. Жанна села рядом, положила ему ладонь на лоб.

– У тебя жар? – спросила она обеспокоенно.

– Чепуха, пройдет – перетрудился.

– Я позову Владимира Николаевича?

– Не надо. Пройдет. Расскажи мне лучше, чем закончились ваши дебаты по проекту договора. Сенфорд победил?

Сенфорд оказался легким на помине, появился невесть откуда, шагнул к постели Клинцова и заговорил, начав со слова, которым Клинцов закончил свой вопрос к Жанне:

– Победил. Да, я победил. Не все же вам побеждать, твердолобым фанатам. Способность идти на компромисс – признак цивилизованного человека. Разве не так, мистер Клинцов?

– Возможно, – согласился Клинцов, не желая раззадоривать Сенфорда. – Поделитесь со мной радостью вашей победы.

– Охотно, – сказал Сенфорд, присаживаясь у другой стороны постели Клинцова. – Итак, первое: он – прекращает стрельбу, мы – выставляем ему в достаточном количестве пищу и воду.

– Это я уже слышал. Оружие останется у него?

– Да. Иначе он может подумать, что мы хотим заманить его в ловушку. Он должен получить возможность возвратить все в первоначальное состояние, если обнаружит, что мы не выполняем условия договора. Но мы выполним все условия!

– Каковы же они?

– Мы не станем его преследовать, мы не станем выяснять, кто он, как сюда попал, мы не будем ему мстить, навязывать свои правила поведения и пользования каким-либо преимуществом при распределении средств безопасности и жизнеобеспечения.

– А он соблюдает лишь одно условие – не стреляет в нас?

– Этого мало?

– Это ничто. Надо потребовать, чтобы он сдал оружие – это прежде всего. Далее: он должен открыть нам, кто он, как оказался здесь, что ему известно о катастрофе, он обязан подчиниться всем нашим правилам и быть готовым к тому, что мы, если выйдем отсюда, передадим его в руки правосудия за совершенные им преступления. С нашей стороны мы могли бы пообещать ему лишь пищу и воду. Если же он откажется выполнить хоть одно из наших требований, мы убьем его.

– С такими предложениями я к ч у ж о м у не пойду, – сказал Сенфорд.

– Разумеется. Должен идти тот, кто убьет его.

– Это старая песня, мистер Клинцов, и мы не хотим ее слушать, – заявил Сенфорд. – Для вас важно сохранить принцип, для нас – жизнь. Тут мы расходимся. Да и что это за принцип? Принцип чести? Принцип морали? Какой чести и какой морали? Кем он вам внушен, какой высшей и непогрешимой инстанцией? Богом, которого нет, или обществом, которое, судя по всему, более не существует? Жизнь, бытие – вот единственная неоспоримая ценность в условиях глобальной катастрофы. Любая жизнь, любое бытие. В том числе и бытие ч у ж о г о. А вы – убить, казнить… Забудьте об этом. Наш проект договора предусматривает сохранение жизни. Вы же хотите продолжать войну до победы, то есть до чьей-либо смерти. Но это закон, принцип канувшего в небытие мира. В центре нашей морали, нашей философии должна находиться жизнь. Как вы этого не понимаете? Ничего отныне нельзя покупать ценой жизни, тогда как любой ценой можно покупать жизнь. Действовать только ради жизни. Всякое иное действие, противоречащее жизни, и, стало быть, всякая другая мораль, другие принципы – все это должно быть отброшено и забыто.

– Питаться падалью, но только бы жить?

– Да.

– Самопожертвование вы тоже отвергаете?

– Отвергаю. Кроме последнего, на которое иду, возможно, я. Ради утверждения новой системы ценностей.

– Если ч у ж о й вас прихлопнет, то никакого утверждения новой системы ценностей не произойдет. А если вы останетесь живы, Сенфорд, то не будет никакого самопожертвования.

– Важна готовность к самопожертвованию. Пожертвовать собой – не ахти важно. Важно – решиться на самопожертвование. Это самое трудное.

– Теперь о вашей новой системе ценностей, Сенфорд. Буквально несколько слов, после чего я пошлю вас к черту, так как хочу вздремнуть. Так вот: она, во-первых, не ваша, а во-вторых, не нова. Она действует на уровне инстинктов в животном мире. Именно там каждая жизнь, каждое бытие – ценность, которая защищается любой ценой, в том числе ценой другой жизни. Полное отсутствие норм и, конечно же, морали. Есть еще социальные животные, где жизнь ценится как жизнь рода, вида. Там жизнь рода может охраняться ценою жизни отдельных животных, там допустимы жертвы и самопожертвование. Среди пчел, муравьев, стадных животных… Вы это знаете. Так вот, ваша система ценностей, Сенфорд, даже не из мира стадных животных.

– Но разве не ваши принципы и не ваша мораль отбросила нас на этот уровень? Да, это не новая система ценностей, но это как раз та система, которая дала возможность живым существам на земле выжить. А на ваши ценности я плюю! И в моем лице – все человечество!

– Уходите, Сенфорд, – махнул рукой Клинцов. – Вы мне надоели.

– Вы мне – тоже!

Клинцов закрыл глаза и снова почувствовал на своем лбу руку Жанны. Подумал: «Так и умереть бы с этим ощущением». Прохладная, нежная, любимая рука. Он чувствовал ее собственный аромат, который его чуть-чуть пьянил, но больше умилял и успокаивал. Ему хотелось поцеловать ладонь, но для этого надо было сделать движение, а это казалось неимоверно трудным. Он забыл, как приказать своей руке, своим губам совершить необходимое движение. Мысль, заключенная в слово и содержащая приказ руке, губам, была бессильной. И мысль и слово должны быть включены в бесспорное желание, чтобы действие произошло. Доминирующее желание было другим: так бы и умереть, заснуть, забыться. Забыться – забыть себя. Но помнить ее, но чувствовать ее, прикосновение ее руки…

– Я позову Владимира Николаевича, – сказала Жанна.

– Позови, – согласился Клинцов.

Глебов пришел со своим чемоданчиком. Усевшись рядом с Клинцовым, долго копался в чемоданчике. Жанна следила за его руками и не могла понять, что же он ищет: одни и те же пузырьки, пинцеты, шприцы оказывались в его руках по нескольку раз. Наконец, так ничего и не выбрав, он приказал Жанне:

– Принесите воды. И побольше, целый чайник. Хорошо бы кипяченой, горячей.

– Будем пить чай? – усмехнувшись, спросила Жанна: она подумала, что Глебову не столько нужна вода, сколько то, чтобы она, Жанна, ушла.

– Возможно, – ответил Глебов и снова принялся копаться в своем чемоданчике.

– Владимир Николаевич, – быстро заговорил Клинцов, едва Жанна отошла, – нет ли у вас в чемоданчике чего нибудь такого, что могло бы избавить меня еще хотя бы дня на два от возможной потери сознания и сил. Пусть будет больно – черт с ней, с болью! Пусть это будет даже яд – мне надо продержаться еще два дня…

– Чтобы убить ч у ж о г о? – спросил Глебов.

– Да.

– Или чтобы погибнуть самому от его пули?

– И это было бы неплохо. Но давайте оставим эту тему, дорогой Владимир Николаевич. У нас так мало времени, чтобы поговорить о главном. Так есть у вас какое-нибудь средство или нет? Что-нибудь наподобие того, что в шприцах солдат современных армий…

– Разве вам так плохо, Степан Степанович? – спросил с тревогой Глебов.

– Увы, Владимир Николаевич. И, пожалуйста, ответьте на мой вопрос.

– Я должен вас осмотреть, – уклонился от ответа Глебов.

– И только после этого?..

– Да, и только после этого я смогу сказать что-либо определенное.

Глебов медлил с заключением, хотя Клинцов и торопил его. Он еще и еще раз осматривал и ощупывал Клинцова, слушал его сердце и легкие, измерял давление и пульс, ставил градусник. Клинцов заподозрил, что Глебов дожидается возвращения Жанны, чтобы избежать прямого ответа, раздраженно спросил:

– Сколько можно возиться, Владимир Николаевич? За такое время и дурак смог бы все понять…

– Дурак – мог бы. Тут вы правы. А умный не может, – ответил Глебов и вставил Клинцову градусник в рот.

Клинцов тут же вынул его и возвратил Глебову.

– Хватит! – сказал он. – Мне понятны ваши уловки, Владимир Николаевич. Отвечайте, голубчик!

– Голубчик – это не ваше слово. Голубчик – это мое слово. И вы не должны ко мне так обращаться, – продолжал тянуть время Глебов. – Если мужчина пишет своей возлюбленной: «Я – ваш раб!», то это вовсе не означает, что и она должна писать ему: «Вы – мой раб» и так далее. Голубчик – это больной: он лежит тихий и беззащитный, как голубок. А врач – это коршун, это орел. Он кружит над голубком и знает, что тот в его власти…

– Вы хотите меня рассмешить, Владимир Николаевич?

– Хочу. Если бы Жанна, которая к нам приближается, как вы уже, наверное, заметили, услышала ваш громкий и здоровый смех, она была бы очень и очень этому рада, – расплылся в победной улыбке Глебов.

– Ну, спасибо! – только и успел сказать Глебову взбешенный Клинцов.

Вернулась Жанна, принесла чайник горячей воды: Омар вскипятил воду с помощью бензиновой форсунки, нарушив приказ Клинцова, запрещавший пользоваться открытым огнем. Вернее, нарушила его Жанна, приказав Омару вскипятить чайник.

– Зачем ты это сделала? – возмутился Клинцов.

– Не обращайте на него внимания, – сказал Жанне Глебов. – Вы правильно поступили, потому что вашему мужу необходимо обильное питье, чтобы вывести из организма, из крови… ну, будем так говорить, вредные продукты. Мы сделаем в некотором роде даже чай, очень приятный на вкус. Плюс инъекции, плюс полоскание, плюс ингаляция жидкостью весьма благородного состава – и мы быстро добьемся весьма заметных результатов. Весьма и весьма! Так-то, голубчик! – обратился он к Клинцову. – А ваша задача – не возражать, не брыкаться, не сопротивляться, быть послушным и терпеливым. Вот и все. К вечеру вы почувствуете себя снова здоровым и молодым.

– Стану здоровым или только почувствую? – спросил Клинцов.

– Не придирайтесь к словам. Слова – это не ваша профессия. Ваша профессия – это материальные предметы исчезнувших цивилизаций. Слова же – это предмет моих исследований. Повторяю: вы почувствуете себя здоровым.

– Вы еще сказали: и молодым, – напомнила Жанна.

– Да, и молодым.

– Спасибо и на этом, – сказал Клинцов, поняв, что Глебов обещает ему только временное возвращение здоровья. – Тогда приступайте к вашему шаманству. Доверяю вам мое бренное тело.

– И дух, голубчик. И дух. Душу тоже доверьте мне, – потребовал Глебов.

– Черт с вами, берите и душу, – ответил Клинцов. – Только побыстрее, пожалуйста, – попросил он. – Потому что у меня есть неотложные дела.

– А это уж как получится, – развел руками Глебов.

– Когда же он пойдет? – спросил о Сенфорде Клинцов. – Как вы решили?

– Сейчас и пойдет, – ответил Глебов, взглянув на часы. – Омар понесет пищу, Сенфорд пойдет вместе с ним. И останется возле пищи ждать.

– Зачем же Омар? Пусть пищу несет сам Сенфорд.

– Мы так решили, – сказал Глебов.

– Вы так решили… А нельзя ли отменить вообще ваше решение? Вы же видите, как Сенфорд боится. Все его речи – о страхе. Пожалели бы его. Спросите: может быть, он передумал идти?

– Спрашивали, – ответила Жанна.

– Спросите еще раз.

– Это оскорбит его, – сказал Глебов. – Не пойдет сам – напоминать не станем. А спрашивать не будем, – он снова взглянул на часы. – Так мы решили.

Клинцов никак не мог принять их решение, но и помешать был не в силах.

– Ох, чует мое сердце, что это плохо кончится: погибнет либо Омар, либо Сенфорд. А то и оба. Но зачем же еще и Омар?

– У Омара есть сын, он думает о нем, – ответил Глебов.

– Он так сказал вам, Владимир Николаевич?

– Да. Он сказал: «Если нельзя убить аш-шайтана, надо его задобрить». Его мысль, его желание, его право.

– Отложите все до завтрашнего дня, – попросил Клинцов. – Успеете совершить глупость… – он хотел добавить: «…если я ночью не убью ч у ж о г о», но промолчал, не желая выслушивать новые уговоры Жанны. Да и Глебова – тоже.

– Нельзя, – сказал Глебов. – Ч у ж о й озвереет от голода и жажды, станет прорываться к нашим запасам, натворит бед.

Клинцов устал от этого разговора. Проговорил с нескрываемой обидой:

– Ну, как хотите. Скоро вы убедитесь, что прав я. Ч у ж о й – всегда ч у ж о й. Он не может стать нашим.

Сенфорд и Омар появились минут через пять. Омар – с узелком в одной руке, в котором угадывалась миска, и с бидончиком для воды – в другой. У Сенфорда на груди, буравя лучом кирпичную стену над головой Клинцова, висел фонарь.

– Благословите, – сказал Сенфорд. – Ухожу. – Слово «ухожу» прозвучало значительно и мрачно.

Глебов покивал головой. Клинцов промолчал. Жанна сказала:

– Поскорее возвращайтесь, Мэттью. С победой, конечно.

Сенфорд и Омар ушли. Глебов похлопал ладонью по кирпичной стене и спросил:

– Как они месили глину для этих кирпичей? Ногами?

– И ногами, разумеется, – ответил Клинцов. – А что?

– Мне кажется, что я до сих пор ощущаю запах потных ног, – ответил Глебов. – Скверно все это, – вздохнул он, – очень скверно…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Они остановились у небольшой груды вывалившихся из стены кирпичей. Первым остановился Омар, осветив груду фонарем, и что-то сказал. Сенфорд не понял его, но догадался, что он выбрал место и намерен здесь, на кирпичах, оставить пищу и воду. Сенфорд согласился, кивнув головой. Вместе они разобрали часть груды и сложили на ней кирпичи плашмя, чтобы миска и бидон не могли опрокинуться.

– Well? – спросил Омар, и это, кажется, было единственное слово, которое он знал по-английски.

– Well, – ответил Сенфорд.

Омар протянул ему руку, чтобы попрощаться.

– Иди, иди! – замахал на него Сенфорд. – Без нежностей, пожалуйста! Уходи, старик!

Омар поклонился и быстро пошел прочь, светя себе под ноги – он был босой.

Сенфорд сел на пол возле груды кирпичей, посветил вправо, влево и, убедившись, что рядом никого нет, погасил фонарь. О том, что он болван, Сенфорд успел сказать себе уже не раз после того, как с языка его сорвалось согласие отправиться сюда, на переговоры с ч у ж и м. Он сам не понимал, как это произошло, почему он так сплоховал. Слова согласия выскочили сами. Хотя, если быть откровенным, к ним его вынудил Холланд. Клинцов поддел его своим вопросом, как поддевают на удочку глупого карася, а Холланд подсек и поймал. Все это, конечно, в отместку за его глупейшее предложение послать на переговоры Жанну. Так ему и надо: мог бы попридержать язык. Впрочем, обстоятельства обстоятельствами, но было же и в нем что-то такое, что побудило его заявить: «Не надо голосовать, пойду добровольно». И вот – пошел. Не совсем, как он понимает, добровольно, но и не целиком же по принуждению, черт возьми! Пожалел он их или не пожалел, но надо было что то делать и ему, не только болтать, упражняться в философских вывертах.

Вот и он, Мэттью Сенфорд, свободно избрал для себя первейшую истину: жизнь без страха смерти. Она не столь высока, наверное, чтобы построить на ней целую философию, но ее достаточно для того, чтобы совершить поступок, пожелав своим ближним жизни без страха смерти. И вот он здесь. Хотя самому ему страшно. Страшно до омерзения. И не само вечное неведение его страшит, а путь к нему: убивающий разум ужас приближения к нему, боль и кровь… А неведение – благо, если нет жизни, свободной от страха смерти. Для себя он уже решил, что выхода из черной башни нет. Никому нет, не только ему. Но глубже этого решения, в тайнике тайников, все-таки теплится слабая надежда, имя которой – чудо. Может быть, это чудо – ч у ж о й, который знает нечто такое, чего не знает он, Сенфорд, и чего не знают его друзья. Если он убивает, значит, хочет – и надеется – их пережить и, возможно, выжить? А если не надеется, то что же? Отчаяние? Звериная ненависть ко всякой иной жизни, которая теплится рядом? Безумие? Хочется все-таки думать, что ч у ж о й что-то знает и надеется… Важно не только знание ч у ж о г о, но и знание о нем: кто он, почему здесь, чего хочет.

Сенфорд включил фонарь и посветил по сторонам: надо было как-то привлечь ч у ж о г о. Привлекать голосом Сенфорду не хотелось: он опасался, что голос выдаст его страх, что он помешает ему вовремя расслышать шаги ч у ж о г о. К тому же он просто не знал, какими словами мог бы подзывать к себе ч у ж о г о. Задумавшись над последним, он пришел к убеждению, что все слова, которые пришли ему на ум, звучали бы чертовски глупо. Самое правильное и самое нужное слово, решил он, возникнет тогда, когда он увидит ч у ж о г о. Надо непременно увидеть его. Сенфорду почему-то представлялось, что на ч у ж о м форма десантника ВВС: пряжки, молнии, ремни, накладные карманы, прозрачное забрало шлема, большая желтая эмблема на рукаве, автомат на груди, кинжал на поясе. Таким ему, архитектору и археологу Мэттью Сенфорду, сугубо гражданскому человеку, виделся ч у ж о й. Человек, которого он боялся.

Выключив фонарь, Сенфорд решил, что снова включит его через минуту-другую, а если обнаружит приближение ч у ж о г о, повернет рефлектором к себе, чтобы осветить свое лицо и правую руку, пустую ладонь, при этом он будет улыбаться и держать руку с растопыренными пальцами, давая понять, что он пришел сюда с дружескими намерениями, что у него нет оружия. Хотя, конечно, следовало бы его убить, когда б была уверенность, что это удастся сделать без новых жертв. Новой жертвой, разумеется, может стать и он, Сенфорд, но жертвой, которая не оставит других безоружными. Гибель же вооруженного означала бы скорую гибель всех. Словом, так: если он добьется с ч у ж и м мира, это будет несомненная победа; если же он погибнет, то это будет лишь потеря, а не поражение.

– Ты прав, Мэттью, – похвалил он себя. – Ты молодец, – хотя в душе все равно считал себя, как и прежде, болваном.

О том, что произошло там, за пределами черной башни, думалось постоянно. Кажется, даже во сне. Да и сна теперь не было – был лишь тягучий, с провалами, кошмар: мысль и воображение пускались во все тяжкие, чего только не преподносили то возбужденной надеждой, то подавленной отчаянием душе. Особенно жестоким становилось воображение в полусне: все самое родное, самое дорогое подвергалось в рисуемых им картинах ужасному уничтожению… Но и пробуждение почти не спасало от страданий: мысль о глобальной катастрофе раздирала на части обезумевшую душу. Есть ли теперь кто-то в космосе? Если есть, он видит Землю не голубой, а черной… Собственная участь тоже пугала, хотя в сравнении с участью всех была лишь частным случаем. Радиация – не роса и не снег, не высохнет, не растает под солнцем. Ее затухания надо ждать не день, и не два, и даже не год. А ждать невозможно, а помощи не будет. Отравленная пустыня навсегда заперла их в черной башне. Конец их предрешен, если только не чудо…

А ведь столько талдычили, что катастрофы не будет, что никто не хочет войны, что торжествует политика взаимного сдерживания, политика взаимного равновесия сил. Правда, находились безумцы, которые требовали упреждающего удара, упреждающего возмездия, возмездия за страх, за усталость, за собственное безумие. От них отмахивались, как от назойливых мух, и верили в магическое равновесие. Но при этом мало кто задумывался над тем, что равновесие достижимо лишь на миг, что это только точка на линии неравновесия.

Жизнь приучила нас к тому, что мы, по преимуществу, свидетели – свидетели чужой беды, чужой смерти, чужой катастрофы. Лишь редкие люди, которых жизнь потрепала и оставила в живых, понимают, по ком звонит колокол. Остальные думают, что не по ним, что они – только свидетели. И всегда будут свидетелями, только свидетелями. Что даже мировая катастрофа явится для них лишь зрелищем – небывалым, грандиозным, ужасным, но все же только зрелищем. А еще есть и такие, которые со злорадством ожидали гибели гигантов. Интересно, хихикают ли они теперь?

Мировая катастрофа – это катастрофа без зрителей, без свидетелей. Все – ее участники, все – ее жертвы. И разумные и безумные, малые и великие, хитрые и простодушные, виновные и невиновные.

Талдычили, что этого не случится, что никто этого не хочет, как будто в этом мире все зависит от хотения, от заклинаний, а не от действия. Нужно было протестовать не у ракетных баз, а разрушать заводы, производящие ракеты, не избирать глупых правительств, не пускать детей в армию, не кормить ученых, создававших ядерные бомбы и ракеты, не ставить пограничных столбов… Библия ввела всех в заблуждение: в начале было не слово, а дело и, стало быть, надо было не играть в слова, а делать дело.

Сенфорд посветил фонариком на ладонь правой руки, растопырил пальцы.

– Это хорошо, – сказал он себе, – что ты взялся за дело.

Он поднял руку и, продолжая ее освещать, повертел ладонью в разные стороны, будто уже показывал ч у ж о м у, что в руке у него ничего нет. И вдруг услышал голос. Слева от себя, совсем рядом.

– Не двигаться! – приказал он.

Сенфорд замер с поднятой рукой, на которую был направлен луч его фонаря.

– Кто ты? – спросил голос.

– Здесь пища для тебя, – ответил Сенфорд. – Мы хотим, чтоб ты не убивал нас.

– Я? – засмеялся ч у ж о й. – Вы сами убили себя. И меня, – добавил он, включив свой фонарь.

Сенфорд заслонился от яркого света рукой. И, кажется, услышал выстрел…

– Что это было? – спросил Вальтер, подняв голову и отложив паяльник. – Мне показалось, что был выстрел.

– Мне тоже, – ответил помогавший Вальтеру Холланд.

– А, дьявольщина! – ударил себя по колену кулаком Вальтер. – Неужели с Сенфордом?.. Не хотелось бы думать.

– А что же еще? – спросил Холланд.

Клинцов выстрела не слышал: за минуту до этого его одолел сон. Разбудил его голос Вальтера: «А, дьявольщина!». Он мгновенно понял, о чем Вальтер и Холланд ведут разговор. Попросил Глебова позвать их. Пока Глебов ходил за ними, Жанна склонилась над Клинцовым, погладила его по щеке и потребовала:

– Обещай, что ты никуда не пойдешь. Ты болен.

– Да, да, – ответил Клинцов. – Я никуда не пойду. – Спросил: – У входа по-прежнему дежурит Кузьмин? – он лежал головой к стене, и контрфорс заслонял от него вход.

Жанна поднялась, выглянула за контрфорс.

– Ой! – всплеснула вдруг руками. – Омар ушел!

– Остановите его! Остановите Омара! – крикнул Клинцов.

Остановить Омара не удалось, хотя Вальтер бросился было вдогонку за ним: у первого же поворота Вальтер потерял его. Вернулся злым, набросился на Ладонщикова, который по неуклюжести своей случайно наступил на оставленный Вальтером паяльник.

– Растяпа! Идиот! – закричал он на студента, сатанея. – Убью! – он замахнулся на Ладонщикова погнутым паяльником и, возможно, ударил бы его, но вовремя подоспел Холланд: он успел перехватить руку Вальтера и вырвать паяльник.

– Это ни на что не похоже, – пожурил Вальтера Клинцов, когда Холланд подвел к нему его. – Держите себя в руках.

– Дайте мне пистолет, и я пойду, – угрюмо произнес Вальтер.

Клинцов почти не видел его лица – Вальтер стоял спиной к свету. Лишь капля пота или слеза поблескивали у него на скуле – злой фиолетово-оранжевый лучик.

– Будем ждать возвращения Омара, – как можно спокойнее сказал Клинцов. – И приведите сюда Саида, пусть он будет у нас на глазах.

Глебов позвал Саида, приказал ему сесть.

Саид сел у ребра контрфорса, откуда ему был виден вход.

– Зачем ты отпустил отца? – спросил его Глебов.

Саид в ответ лишь горестно покачал головой.

Возвращение Омара ждали полчаса? – больше, чем диктовалось необходимостью: в прошлый раз, чтобы выставить пищу для ч у ж о г о и проводить Сенфорда Омару понадобилось не более пятнадцати минут.

– Но ведь и выстрела не было, – сказал Глебов. – Значит, еще ничего не случилось.

– Если он не нашел Сенфорда на месте, если Сенфорд ушел с ч у ж и м – такое могло быть, какая-нибудь причина, – предположил Холланд, – это заставляет Омара ждать или искать Сенфорда – вот вам и объяснение его задержки. К тому же, как справедливо заметил Глебов, не было никакого выстрела, никто не слышал, а ведь мы молчали.

– Если Сенфорд ушел с ч у ж и м, – возразил Холланду Вальтер, – что означал тогда выстрел, который мы все слышали? Тот факт, что сейчас нет выстрела, ничего не означает: убить можно и другим способом. Дайте мне пистолет, и я пойду: ведь надо же знать, что там произошло! А-а, черт бы вас всех побрал! – закричал он сквозь стиснутые зубы, ударяя кулаками в стену. – Черт бы нас всех побрал! Всех! Всех!

Холланд рванул его за плечо, повернул к себе лицом и ударил по лицу.

– Заткнись! – заорал он на Вальтера. – Мальчишка! Сопляк! Истеричная дамочка!

Глебов возник между ними с широко расставленными руками. Ладонщиков обнял Холланда и отвел в сторону. Не сделай они этого, быть бы драке. Вальтера, во всяком случае, удалось удержать с большим трудом: понадобилась не только сила Глебова, но и умение Жанны упрашивать и успокаивать.

«Если у Вальтера сдают нервы, – с тревогой подумал Клинцов, – то чего же ждать от других?» – Вслух же он сказал, когда все успокоились:

– Будем ждать еще полчаса. Спроси у Саида, – попросил он Глебова, – не было ли у его отца какого-либо оружия, когда он уходил – ножа, кинжала, топора.

Глебов спросил.

– Саид ответил, что отец ушел с ножом.

– Значит, он охотится за ч у ж и м, – заключил Клинцов. – И мы не вправе ему помешать, – повысил он голос. – У каждого из нас есть такое право – убить ч у ж о г о. Но приказываю здесь еще я! Итак: всем разойтись и заниматься своим делом. Со мной останется только Холланд. Ты, Жанна, – сказал он жене, – тоже оставь меня на несколько минут, помоги, например, Саиду приготовить обед, что ли. И последи, чтобы он не сбежал, не отправился на помощь отцу.

– Хорошо, – неохотно согласилась Жанна. – А за Саидом пусть следят мужчины. Кузьмин, например. Ты слышал, Кузьмин, что приказал начальник экспедиции? – спросила она у дежурившего возле входа Николая Кузьмина.

– Слышал, – ответил тот. – Мышь мимо меня не проскочит!

Едва Клинцов и Холланд остались вдвоем, Клинцов вынул из-под матраца толовую шашку, которую он прихватил с собой, возвращаясь утром из штольни, и протянул ее Холланду.

– Ну? – спросил Холланд, вертя в руке шашку. – Зачем это?

– Нужен детонатор, – сказал Клинцов. – Можете ли вы, Джеймс, сделать детонатор?

– Сделать? Но ведь существуют готовые детонаторы. У меня есть две или три такие штуковины, случайно оказались в сумке. И метра три бикфордова шнура. Но зачем вам это?

– Очень хорошо! – обрадовался Клинцов. – Это большая удача! Вы просто молодчина, Джеймс!

– Я, разумеется, счастлив, что доставил вам нечаянную радость. Но тут нет никакой моей заслуги. Когда Селлвуд решил взорвать стену башни, он приказал мне приготовить взрыватели. С той поры они в моей сумке. Принести, что ли?

– Нет, Джеймс, – остановил Холланда Клинцов. – Я еще не все сказал. Теперь, когда есть детонаторы, срабатывающие, насколько я понимаю, только от бикфордова шнура, задача заключается в том, чтобы создать детонатор, взрывающийся от какого-нибудь примитивного ударного устройства, как запал гранаты. Это возможно, Джеймс? Ну, пошевелите мозгами, призовите ваш опыт! Нужна граната, Джеймс, которая взрывалась бы через секунду-другую.

– И вы пойдете с нею на ч у ж о г о? – догадался Холланд.

– Да. Я пойду с нею на ч у ж о г о, потому что нельзя оставить вас без пистолета. Так как же, Джеймс? Я очень надеюсь на вас.

– Нет, – помолчав, ответил Холланд. – Этот детонатор переделать невозможно. Он взрывается мгновенно и только от искры. В нем нет дистанционного устройства. Роль такого устройства выполняет бикфордов шнур. Пока шнур горит, толовую шашку можно швырнуть, отбежать от нее и так далее. Но как только огонь достигает детонатора, он мгновенно взрывается. И шашка тоже. Можно, конечно, сколь угодно укорачивать шнур… Да, взять очень короткий кусочек шнура – сантиметр-два, привязать к шашке зажигалку… Потом вы становитесь за укрытие, за угол, например, в нужный момент щелкаете зажигалкой, шнур загорается, вы бросаете шашку в противника, раздается взрыв… Только так. Ничего другого предложить не могу.

– Хорошо, – согласился Клинцов. – Соорудите мне такое устройство, Джеймс. И не откладывайте работу в долгий ящик. Еще одна просьба: никому не говорите обо всем этом, сделайте все незаметно.

Холланд сунул толовую шашку в карман и удалился.

Возвратилась Жанна. Молча села рядом, вздохнула. Пришел Глебов. Тоже сел, не говоря ни слова. Да и никто не разговаривал: всеми овладело напряженное ожидание. Тишина лишь усиливала это напряжение.

Неведение при здравом рассудке – жестокое испытание, особенно тогда, когда в области неведения оказываются источники жизненно важной информации. Такое неведение – это отсутствие ответов там, где рождаются один за другим сотни больных вопросов, касающихся жизни и смерти, чести и позора, победы и поражения, свободы и рабства… Лавина вопросов, которую, кажется, ничто не в силах остановить, разве что вопль отчаяния и безумия. Или забота о ближнем своем. Первым это понял Глебов.