Текст книги "Черная башня"
Автор книги: Анатолий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
– Но последовательность, Владимир Николаевич, – напомнил Селлвуд.
– Вы могли бы еще и чихать, например. И тогда бы я сказал, что у вас грипп.
– Но ведь я не чихаю.
– Очень жаль. Кстати, – вдруг вспомнил о чем-то Глебов. – А может быть, и некстати… Просто вдруг пришло в голову спросить вас: вы уверены, что дозиметр у студентов был испорчен?
– А вам хочется, чтоб он был исправен?
– Бог с вами, Майкл! И все же, ответьте на мой вопрос.
– Я уже ответил, – сказал Селлвуд.
– В таком случае, и я уже ответил на ваш вопрос, Майкл, – сказал Глебов, поднимаясь с постели Селлвуда. Застегнув свой чемоданчик, он перешел к своей постели и там сел, метрах в пяти от Селлвуда. Селлвуд осветил его фонариком и сказал:
– Вернитесь, я дам вам один совет.
– Полезный? – отозвался Глебов.
– Очень полезный.
Глебов вернулся, склонился над лежащим Селлвудом.
– Давайте ваш совет, – сказал он.
– Присядьте, – попросил Селлвуд. – Уверяю вас, я не буду говорить о болезни. Бог с ней, с болезнью. С нею все ясно: либо я одолею ее, либо она одолеет меня. Но и меня и ее одолеет время. И, стало быть, кому нужна моя борьба с болезнью? Была бы Дениза… – вздохнул Селлвуд. – А так – бессмыслица. Время, Владимир Николаевич, омега и альфа всего сущего, повивальная бабка и гробовщик. А мы, археологи, его жрецы. Потому что во всем, что бы мы ни делали, либо наш восторг перед временем, либо ужас. Мы его апостолы. Мы проповедуем его всемогущество. Мне кажется, что и в боге люди олицетворяют только время.
– Хорошее начало для совета, – сказал Глебов, садясь рядом с Селлвудом. – Я, кажется, даже догадываюсь, что вы мне посоветуете. Вы посоветуете мне во всем положиться на время. Не так ли?
– Не торопитесь, Владимир Николаевич, – Селлвуд похлопал Глебова по руке. – Куда вы торопитесь? Впрочем, я знаю, куда вы торопитесь: осмотрев меня, вы хотите немедленно осмотреть и других. Не делайте этого, не надо. Потому что вы не устоите перед всеми вместе. Вы вынуждены будете дать им ответ. А ответ есть лишь один: лучевая болезнь, против которой у вас нет никакой микстуры.
– Вы обещали не говорить о болезни, Майкл, – напомнил Глебов.
– Правильно! – обрадовался напоминанию Селлвуд. – Черт с ней, с этой болезнью! Не такая уж это важная штука, чтоб о ней думать и говорить. Самая важная штука, Владимир Николаевич, это – время. Напрягите свое воображение и представьте себе хоть на минуту, что здесь было тысячелетия назад, здесь, где мы с вами находимся. Здесь был прекрасный город, кипела жизнь… И не было никакой пустыни, уверяю вас. Там, где теперь унылые барханы, благоухали сады, пели птицы, работали, собирая фрукты, молодые мужчины и молодые женщины. И старики, конечно, – добавил Селлвуд, улыбнувшись. – Всегда были старики. А что творилось на улицах города? Э, Владимир Николаевич, трудно даже вообразить себе, что происходило на улицах: фейерверк лиц, нарядов, шум, гам, смех, толкотня… Мир был молод и весел. Прекрасные дома, дворцы, а в центре города – эта прекрасная башня – зиккурат, чудо и украшение земли, как выразился некогда Варадсин, благочестивый правитель города Ура. Зиккурат состоял из семи башен, поставленных одна на другую.
– Нижняя была черной, а далее следовали белая, пурпурно-красная, синяя, ярко-красная, серебристая и золотая. Так, Майкл?
– Так. Мы находимся в черной, посвященной божествам земли и воды. Верхняя, золотая, была посвящена солнцу. Но однажды, Владимир Николаевич, башня рухнула. Солнце упало на землю и сожгло ее, превратив в безжизненную пустыню, а город – в кучу обломков. Все умерли. Ветер и песок стали властелинами этих просторов. Мертвая пустыня – любимое зрелище времени.
– Мне кажется, что и люди тут постарались, Майкл. Разве не так?
– Так. Люди, обезумевшие перед всемогуществом времени. Разрушается все, созданное тобою, кончается власть, кончается жизнь, кончается мир – чей разум устоит перед этим? Цивилизация накапливает безумие в каждой ячейке своей структуры. Обреченность – интеллектуальное чувство. Чем выше интеллект цивилизации, тем сильнее чувство обреченности. И вот парадокс: безумие порождается разумом.
– Это – не истина, Майкл, – сказал Глебов. – Это лишь образ истины, ее эмоциональное восприятие. Миф. Обезумело не человечество, а лишь часть его. И виной этому не разум. О нет, Майкл! Это заблуждение, будто разум, обращенный в будущее, видит только гибель. Я знаю, что я умру. Временами меня ужасает эта мысль, это знание. Но обреченность, Майкл, не является моим постоянным чувством. Я живу, мыслю, радуюсь, надеюсь и знаю, что я должен умереть, потому что я только волна, несущая энергию через океан жизни. Опора всех наших чувствований в том, что мы умножаем эту энергию. Вот и вся философия. Обреченность, безумие порождаются не знанием об индивидуальной смерти. Это – социальное чувство. Оно принадлежит классу в руках которого богатство, власть и оружие. Награбленное богатство, ускользающая власть и глобальное оружие. Не тактическое, Майкл, не стратегическое, а глобальное. Оружие запугивания и шантажа всего человечества. И вот эта безумная мысль: мы потянем за собою в могилу всех! Но это уже было, Майкл. Мы, археологи, лучше других знаем об этом. Пустыни – эти трупные пятна земли, созданы не временем, а людьми, утратившими разум от жажды власти и богатства. Они добыли эту власть и это богатство. Но золото и власть извлечены из крови и слез. Страшный суд – не для человечества, а для грабителей и узурпаторов. Он грядет. Иначе не может быть. Приговор вынесен давно. Мы читаем строки этого приговора на черепках пятитысячелетней давности. Но человечество – не палач. Самоубийство – вот удел врага, вот казнь, которая должна свершиться. Но мы уже и этого им не желаем. Мы говорим: образумьтесь и живите. Мы умножаем разум, а не безумие. А вы говорите, Майкл…
– Ах, Владимир Николаевич, – вздохнул Селлвуд. – Ведь вы – обыкновенный марксист.
– А это, конечно, большой порок, не так ли?
– Это взгляд лишь с одной стороны, без ощущения объема, полноты истины.
– Боюсь, что мы поссоримся, Майкл, – сказал Глебов. – Но это будет глупо: потому что не время и не место… Кстати, – вспомнил Глебов, – какой совет вы хотели мне дать?
– Совет? Ах, конечно, конечно. Совет… А совет заключается вот в чем, Владимир Николаевич: правдой и неправдой возбуждайте в людях надежду. Безнадежность – краткий путь к безумию. Я так боюсь, что вы увидите наших друзей обезумевшими. Надежда правдой и неправдой! Вот и все.
– Да, – согласился Глебов. – Но вы уже сказали об этом, Майкл: я не забыл ваш рассказ об экспедиции на неведомую планету.
– Спасибо. Но не пытайтесь создать волшебный препарат, Владимир Николаевич. Мы давно разъедены скепсисом и не поверим вам.
– Препарат создавать не буду: у меня уже есть этот препарат.
Селлвуд горько засмеялся.
Пришел студент Коля и сказал Глебову по-русски:
– У Толика истерика. Он бьется головой о стенку, плачет и все время твердит, что он сказал правду. Не могли бы вы, Владимир Николаевич, дать ему что-нибудь успокаивающее?
– Да, конечно, – ответил Глебов. – Сейчас приду.
Ладонщиков успокоился не сразу, хотя действиям Глебова, сделавшего ему укол аминазина, не сопротивлялся. Только бубнил непрестанно:
– Мне это не поможет. Мне теперь ничего не поможет.
– Поможет, поможет, – терпеливо отвечал ему Глебов. – Непременно поможет. У вас такие прекрасные вены. Шланги, а не вены.
После укола Ладонщиков принялся твердить другое:
– Но я действительно видел. Я отлично видел, что ниточка ушла за красную черту. И дозиметр не был испорчен. Это я потом свернул ему голову. Чтоб никто не узнал.
– А зачем же сказали? Вот и молчали бы, – сказал Глебов.
– Не мог, Владимир Николаевич. Не было больше сил носить в себе такое.
– Вы такой сильный и вдруг: не было сил. Чепуха это, Толя. Надо было терпеть. Тяжела ноша, но перекладывать ее на плечи ближних – поступок совсем не геройский.
– Но ведь все должны знать. Это же касается всех, – не соглашался Ладонщиков. – Все получили смертельную дозу. Ведь это что-то значит? Надо же что-то делать!
– Что делать, Толя? Ведь если то, что вы сказали, правда, то мы уже все мертвы. Что могут делать мертвые люди?
– Мертвые?!
– Разумеется. У мертвых нет надежды.
– Нет надежды?!
– Не повторяйте мои слова, как попугай, Толя. Прав мистер Селлвуд: дозиметр был испорчен. Дозиметр был испорчен!
– Но как он может это утверждать?
– А как вы можете утверждать обратное? А главное – зачем?
– Что значит – зачем? Но это истина!
– Нет, не истина. Дозиметр мог быть испорчен. Вы могли ошибочно определить его показания. Вы, наконец, просто врете, будто знали, что у вас в руках был дозиметр. Вам стыдно признаться, что приняли его за авторучку, хотели снять колпачок и, как верно сказал ваш друг, свернули ему голову. Вы невежда, Толя. Это, конечно, стыдно. И вот вы придумали себе в оправдание версию, будто увидели что-то там, испугались и так далее. Прекрасная версия. Но вы забыли, что она может убить ваших друзей. А это еще хуже, чем показаться невеждой.
Толя застыл, ошарашенный словами Глебова.
– Видал? – толкнул его в бок Коля. – Я же говорил тебе: не бери в голову! Ни черта ты там не видел. Я даже не помню, чтоб ты подносил дозиметр к глазу. Его надо было обязательно приставить к глазу и посмотреть на свет. А просто так там ничего нельзя было разглядеть. Но если ты чего и разглядел, то вот, – Коля почесал в затылке, – я теперь припоминаю… да, да! припоминаю! у дозиметра и раньше эта самая ниточка или проволочка была за красной чертой. Точно! Чтоб мне с этого места не сойти! Была за красной чертой и раньше! Надо всех обрадовать, Владимир Николаевич, всем объявить!
– Валяйте, Коля! – похлопал Кузьмина по плечу Глебов. – Объявляйте!
Кузьмин вышел к жертвеннику и громко объявил:
– Я припомнил, что дозиметр был точно испорчен! Он и раньше был зашкален!
– Вот и ладно, – отозвался Клинцов. – И не шуми больше: некоторые спят.
Жанна не спала. Да и никто, кажется, не спал: Вальтер и Холланд копались в радиопередатчике, Омар и Саид молились, Сенфорд сидел у ямы, надо думать, в надежде, что кто-нибудь придет к нему поболтать.
– Ведь он врет, – сказал о своем друге Ладонщиков.
– Возможно, – согласился Глебов. – Теперь все наши утверждения зыбки и, в сущности, далеки от истины. Их ценность лишь в том, Толя, насколько они поддерживают наш дух. Ваш друг желает нам добра. Не будем его за это осуждать.
– А ложь? Ведь она сама по себе – зло! Как вы можете так говорить?! – возмутился Ладонщиков.
– Не стану с вами спорить, Толя. Вы будете на сто процентов правы, если мы вырвемся отсюда и будем снова жить среди людей, в обществе. А пока прав ваш друг: мы не можем доводить друг друга до отчаяния даже ради истины. Здесь истина и жизнь несовместимы.
– Но ведь все равно, Владимир Николаевич, – перешел на полушепот Ладонщиков, – все равно ничего не изменится, если мы станем думать, что не поражены, а на самом деле поражены. Все равно умрем. Но достойно, а не так трусливо, хватаясь за каждое спасительное слово. Выйдем к чертовой матери из этого лабиринта на волю, на воздух, увидим солнце, небо, свет… А то ведь подохнем, как жуки в щелях!
– Там нет ни воздуха, ни солнца, ни неба. Клинцов сказал: черная мгла.
– А если и он врет?
– Зачем? Зачем ему врать, Толя?
– Ну, скажем, он так понимает наше благо: сидеть в этом погребе. Для вас наше благо представляется покоем. Для него – сидением в погребе.
– А для вас?
– Если правда, что мы уже мертвы, надо уйти отсюда. Может быть, мы еще доберемся до людей и узнаем, что произошло, живы ли все… Как можно умереть, не узнав об этом?! Владимир Николаевич, мы предаем в себе людей! Теперь мы только существа, а не люди, и печемся только о существовании, а не о том, чтобы до конца остаться людьми. Мне противно это!
Глебов позвал Кузьмина, который заговорил уже было с Сенфордом, сказал:
– Побудьте с вашим другом. Скоро он совсем успокоится. А мне пора.
– Удираете, Владимир Николаевич? – укоризненно спросил Глебова Толя. – Не хотите слушать правду? Как же – покой! Он доведет вас до вечного покоя.
– Хватит! – приказал Ладонщикову Кузьмин. – Имей совесть! Тебе сделали укол, а ты никак не угомонишься. Надо уважать труд фармацевтов и терапевтов.
– А! – отмахнулся от него Ладонщиков. – Остряк-самоучка! Укол надо было сделать тебе, чтоб ты меньше врал.
– Толя, – сказал Глебов, уходя. – И вам истина не принадлежит. А то, что вы предлагаете, можно сделать, лишь зная всю истину. Ее нет.
Клинцов лежал рядом с Жанной, заложив руки за голову. Жанна не спала, он это чувствовал, но молчала. Клинцов тоже молчал: с той поры, как они здесь, разговор стал трудным делом.
Нет, не могу! – вдруг сказала Жанна, поворачиваясь к нему лицом. – Совсем не могу. Жить не могу. Это ужасно. Как мы все это вынесем до конца? Не могу представить, Степан. Не могу! Не лучше ли нам найти… Ну, ты понимаешь, о чем я, понимаешь! – стала она трясти Клинцова за плечо. – Только, чтоб без боли. Попроси Глебова, у него должно быть что-нибудь… Или пойдем к этому ч у ж о м у, пусть он стреляет. Сначала я боялась его, а теперь думаю, что этот ч у ж о й – наше избавление от кошмаров. Только бы он не погиб раньше нас. Отними у Вальтера пистолет, запрети ему охотиться за ч у ж и м…
– Что ты такое говоришь, Жанна! – обнял жену Клинцов. – Ты говоришь невозможные вещи. Успокойся. Успокойся, прошу тебя.
– Как? Как это сделать? Научи меня. Научи меня быть твердой. Научи меня быть смелой.
– Хорошо, – вздохнул Клинцов. – Я научу тебя. Это очень просто, Жанна. Чтобы быть твердой и смелой, надо думать не только о себе. Спасение только в этом. И ни в чем другом. Думай о других. И делай для них все, что можешь делать.
– А что я могу, Степа? Что? Что думать и что делать? Ведь никому нельзя помочь ни ценою усилий, ни даже ценою жизни. Что делать, Степа?
– Ну, допустим, я пойду к Глебову и попрошу у него то, что ты сказала. Мы примем это и умрем без боли и раньше других. Каково же будет другим, Жанна?
– Не все ли равно, Степа: ведь мы этого не узнаем.
– Но предположить можем: мы убьем в них последнюю надежду. А если надежда не напрасна?
– Напрасна, Степа, напрасна. Ты сам это знаешь.
– Не знаю. Не можешь думать о ближних, думай о человечестве, о том, как оно выглядит в твоем лице.
– О человечестве? Да есть ли оно, Степа? И не оно ли нас обрекло на эту ужасную смерть? Боже мой, Степа, о чем ты говоришь?! Ты философствуешь, но ведь это безумие. Пойди к Глебову и попроси… Это меня успокоит. Чтобы не разлагаться заживо, чтобы без боли… Только это меня успокоит, Степа. И отними у Вальтера пистолет.
– Хорошо, – сказал Клинцов. – Я поговорю с Глебовым. Но ч у ж о г о надо убить. Я сам убью его. Спасители, возможно, умрут. Это так. Но ты и все спасенные – вы будете жить. Ради вас я убью ч у ж о г о.
Жанна уткнулась лицом в его плечо и заплакала.
– Ничего-то мы не умеем, – говорила она. – Нет надежды – и нет утешения. Без надежды – все философии только пустые слова. Вот почему был бог: у людей не было надежды…
Земля вдруг вздрогнула, с потолка посыпалась глиняная крошка, запахло пылью. Потом еще и еще: весь холм пронизала вибрация и гул. Где-то в лабиринте произошел обвал, кирпичи падали со странным лязгом и треском.
– Это гроза! – крикнул Холланд. – Это не землетрясение! Это адская гроза, разряды в облаках пыли и пепла! И, кажется, буря!
– Тебе надо что-то делать? – спросила Жанна Клинцова, теснее прижавшись к нему.
– Пока ничего. Потом увидим, что натворит эта гроза. Там электростанция, горючее, колодец…
– Если сильная буря, она может унести ядовитую пыль и дым?
– Куда, Жанна?
– В пустыню, где никого нет.
– Не знаю.
Гроза и буря бушевали несколько часов. В штольне произошел обвал. Потолок обрушился в нескольких шагах от лаза. Под завалом оказался пульт управления электростанцией и помпой.
На расчистку штольни вышли все. Даже Селлвуд, который по-прежнему плохо себя чувствовал, не захотел, несмотря на все увещевания Глебова, остаться в алтарной камере, вышел в штольню вместе со всеми и сидел теперь поодаль от завала, освещая фонарем путь тем, кто носил землю. Землю из завала разбрасывали по штольне, таскали на носилках, в одеялах. У Жанны для этой цели было ведро. Довольно большое ведро. И Селлвуд заметил ей:
– Ведь вам тяжело, миссис Клинцова. Возьмите что-нибудь поменьше, полегче.
– Я признаюсь вам, мистер Селлвуд, – сказала в ответ Жанна, я просто счастлива, что произошел обвал: теперь у всех нас есть работа. А то мне казалось, что я сойду с ума: все были так далеко друг от друга, что уже и не увидать. Теперь мы снова вместе. Я готова таскать эту землю всю жизнь. И мне совсем не тяжело, мистер Селлвуд.
– Я вас отлично понимаю, – сказал Селлвуд.
Они расчистили выход к лазу за три часа.
– Теперь там снова ночь, – сказал Клинцов. – Но надо осмотреть хотя бы электростанцию и помпу. Запускать их без осмотра рискованно. Поэтому я выйду. Все остальные, кроме Вальтера, могут возвратиться в башню.
В башню никто не ушел: все решили дождаться возвращения Клинцова у лаза.
Клинцов облачился в наряд, в котором выходил из штольни утром, взял счетчик Гейгера и фонарь и велел Вальтеру откупорить лаз. Жанна хотела подойти к нему, но он остановил ее, сказав:
– Мой костюм опасен. Лучше держаться от меня поодаль. – Ему показалось, что Жанна станет упрашивать его, чтоб он не выходил из штольни.
Бури не было, но ветер продолжал дуть, нес песок, который бил по рукам и по стеклам противогаза. В луче фонаря мчался поток пыли. Небо не просвечивало ни одной звезды. Клинцов включил счетчик Гейгера и, услышав уже знакомый, дерущий по сердцу треск, тотчас выключил его. Электростанция стояла на месте, только бочки с горючим оказались под сугробом песка. Колодец Клинцов не нашел: барак, который мог служить ориентиром, был разрушен и унесен бурей. Возвращаясь к холму, он пережил несколько минут страха. Ему вдруг показалось, что он заблудился в ночной песчаной круговерти, сбился с дороги и прошел мимо холма. Но испугался он не за себя, не за свою жизнь – испугался он за Жанну, за то отчаяние и ту боль, какие мог ей принести, пропав в черной пустыне. Печать пережитого чувства, должно быть, не сошла еще с его лица, когда он возвратился в штольню и снял противогаз. Жанна, взглянув на него, вдруг резко выпрямилась, сжав кулаки у груди – такой знакомый жест тревоги. Холланд загородил его спиной от других и спросил, не скрывая беспокойства:
– Что там?
– Все по-прежнему, – громко, чтоб слышали все, ответил Клинцов.
Вальтер опробовал электростанцию и помпу. Все было в исправности.
– И нет неба? – спросил Клинцова Ладонщиков, когда они возвращались в башню. – Ни одной звезды?
– Ни одной звезды, – ответил Клинцов.
То, что они увидели, возвратившись к алтарю, привело всех в крайнее замешательство: радиопередатчик оказался не только разбит, растоптан, но и разбросан по всему помещению. Та же участь постигла радиоприемники. Но все остальное было не тронуто: ни вода, ни пища, ни аккумуляторы.
– Значит, ч у ж о й, – сказал Вальтер. – Но где логика? Радиосвязь могла бы понадобиться и ему.
– Стало быть, это существо без логики. Злой дух зиккурата. Надо оставлять ему на алтаре воду и пищу. Чтобы задобрить его…
– Помолчите, Сенфорд, – попросил Селлвуд. – Я знаю, что надо сделать. Возвратите мне мой пистолет. Я хорошо изучил этот лабиринт. Я найду ч у ж о г о. У меня еще хватит сил, чтобы расквитаться с ним.
– Отдайте пистолет мистеру Селлвуду, – сказал Вальтеру Клинцов. – Это его право.
– Вы плохо стреляете, – напомнил Селлвуду Вальтер, возвращая ему оружие. – Я сделал бы это лучше, уверяю вас.
– Зато мне нечего терять, – ответил Селлвуд.
Пока Селлвуд проверял пистолет, все молча смотрели на него. Убедившись в том, что с пистолетом все в порядке и в обойме есть патроны, Селлвуд сунул его в карман куртки и сказал, грустно улыбаясь:
– Я счастлив, друзья, что последние мои часы провел с вами. Говорю это на тот случай, если не вернусь. Не протестуйте против этих моих слов: вы и сами прекрасно знаете, что я могу не вернуться. Если потом найдете меня, похороните в камере, которая рядом с той, где лежит Дениза. Вот и все мое завещание. Прощайте, друзья.
– Не отпускайте его! – потребовала Жанна. – Не делайте этого, мистер Селлвуд! Клинцов, отними у него пистолет! А вы, Владимир Николаевич, уложите мистера Селлвуда в постель: он едва стоит на ногах. Он больше всех рисковал ради нас. Неужели мы, неблагодарные, отпустим его на верную смерть?!
– Вы очаровательны, миссис Клинцова, – сказал Селлвуд. – После Денизы мне более всего жаль расставаться с вами. И если, друзья, у вас останется лишь один шанс спасти лишь одного из вас, спасите миссис Клинцову: она так прекрасна. Да, да, Жанна, вы прекрасны. Спасибо вам за добрые слова. – Селлвуд повернулся и быстро зашагал к выходу.
– Да удержите же его! – закричала Жанна. – Что же вы стоите, как истуканы?! Клинцов!
Клинцов, ни слова не говоря, последовал за Селлвудом. Он быстро догнал Селлвуда и пошел рядом.
– Зачем вы? – спросил укоризненно Селлвуд.
– Ваш пистолет не должен оказаться в руках ч у ж о г о, – ответил Клинцов первое, что пришло ему в голову и показалось убедительным. – Ведь если мы окажемся совсем без оружия, ч у ж о й в течение нескольких минут перестреляет нас. Конечно, – продолжал он развивать эту странную мысль (странную, потому что в основе ее лежало предположение, что Селлвуд погибнет в поединке с ч у ж и м), конечно, мы можем забаррикадировать подходы к алтарю, но успеем ли? И удержат ли ч у ж о г о наши баррикады?
Я об этом не подумал, – остановился Селлвуд. – Конечно, ведь я могу и не убить его. Как же я об этом не подумал?
