Текст книги "Черная башня"
Автор книги: Анатолий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)
– Прошу простить меня, друзья, – сказал Клинцов, видя, что Жанна подает ему знак рукой, предлагая отойти в сторону. – Я сейчас вернусь. – Он взял Жанну под руку, они прошли несколько шагов в глубь штольни. – Что случилось, Жанна? – спросил он. – Я делаю что-то не так?
– Да, Клинцов, – ответила Жанна. – По-моему, ты лезешь на рожон.
– Я тебя не понимаю.
– А я объясню. Все очень просто: принимая лидерство, ты ставишь себя под пулю.
– Почему, Жанна?
– Просто потому, что убийца охотится за лидером. То, что убита Дениза – случайность. Жертвой должен был стать Селлвуд. И он, если сохранит лидерство, станет жертвой. Это расчет: сначала убрать лидеров, потом – всех впавших в панику остальных.
– И чей же это расчет, Жанна?
– Не знаю. Только ни Омара, ни Саида, ни Сенфорда ты не должен арестовывать. Если они окажутся запертыми в камерах, они станут легкой мишенью для убийцы. Кстати, как ты намерен запереть их в камерах? Ведь здесь нет ни дверей, ни цепей. Ты прикажешь заложить вход в камеры кирпичами? Заложить, оставив отверстие для воздуха и для передачи пищи? Так? Словом, замуровать, как Селлвуд замурует мертвую Денизу? Тебе ни о чем не говорит такая параллель? И потом, Клинцов: все подозрения против Омара следуют из того, что якобы он сам убил своего сына и теперь вынужден совершать новые преступления. Но ведь предположение, что сына убил он – чистый бред, чушь! Бред спятившего Сенфорда. И то, что в Денизу, возможно, стрелял Сенфорд – тоже бред, Клинцов! Перестаньте играть в детективов: не время, не место, мы все в ужасном положении. Опомнитесь – над нами смерть. Убивает же кто-то ч у ж о й! Только в этом вы правы. Ищите немедленно ч у ж о г о. Без болтовни, методично. Потому что ч у ж о й хочет завладеть нашим убежищем, избавившись от всех нас. И никого не надо арестовывать. Помогите Селлвуду похоронить Денизу и ищите ч у ж о г о. Ты понял, Клинцов?
– Да, я понял, Жанна. Спасибо тебе.
– И еще найди минутку, чтобы мы могли поговорить, – попросила Жанна. – Не об этих делах, а о наших, о нас, обо мне и о тебе. Ведь это ужасно: мы можем погибнуть в любую секунду, не успев проститься друг с другом…
– Ну, ну, Жанна, – привлек к себе жену Клинцов. – Только что ты была такой мудрой, такой рассудительной и вдруг… Впрочем, конечно, родная. Я постараюсь выбрать тихую минутку. Обещаю.
Они поцеловались.
– Теперь вернемся, – сказала Жанна. – Патроны верни Вальтеру. Пистолет тоже должен быть у него: он, кажется, единственный из вас, кто умеет метко стрелять. Помнишь, он и Селлвуд как-то соревновались в стрельбе по консервным банкам? Селлвуд не попал ни разу, зато Вальтер продырявил все банки.
– Действительно. Хорошо, что ты напомнила.
Они уже пошли, когда Клинцов вдруг остановился и спросил:
– А не мог ли ч у ж и м стать кто-то из наших? Ведь идея простая: завладеть убежищем, водой, пищей, воздухом, уничтожив всех нас, и таким образом продлить обеспеченный срок ожидания для себя раз в десять.
– Мне кажется, что мы все станем чужими друг другу, если только допустим мысль, что кто-то один из нас уже стал ч у ж и м, – ответила Жанна. – Эта мысль должна стать запретной, Клинцов, нашим табу.
Их ждали. Сенфорд нервничал, ходил взад-вперед, пинал ногами черепки.
Вальтер вертел на указательном пальце пистолет. Холланд подбрасывал одной рукой и ловил камешек. Глебов сквозь очки, словно сквозь лупу, держа их в руке, разглядывал осколок облицовочной плитки. Омар и Саид, смиренно и тихо, сидели у стены.
– Что-нибудь случилось, пока меня не было? – спросил Клинцов.
– Да, случилось! – остановился перед Клинцовым Сенфорд. – Все версии, которые мы тут обсуждали, оказались ложными. Как мы это установили? А вот как. Вальтер предложил спросить у Омара, не стрелял ли он из пистолета, когда выходил хоронить сына. Оказалось, стрелял. Не Омар, правда, а Саид. Он выстрелил над могилой брата. Так он решил проститься с ним, и Омар ему разрешил. Вот и вся загадка исчезнувшего патрона.
– И прекрасно, друзья, – обрадовался Клинцов и улыбнулся Жанне. – Это избавило нас от целого ряда ошибок. Будем искать ч у ж о г о. Однако обсудим это после похорон Денизы. – Клинцов вернул патроны Вальтеру и сказал: – Я попрошу вас, Вальтер, разыскать наших студентов. И будьте готовы в любой момент пустить в ход оружие, если наткнетесь на ч у ж о г о.
Тело Денизы завернули в простыни, затем вложили в спальный мешок.
– Так ей будет хорошо, правда? – не раз спрашивал у Клинцова Селлвуд. – Так ей будет удобно?
– Да, Майкл, – отвечал Клинцов. – Дениза сказала бы нам спасибо.
Селлвуд сам выбрал для Денизы погребальную камеру в дальнем тупике лабиринта. Теперь он указывал путь к ней, идя впереди процессии с фонарем в руке. Дениза лежала на носилках. Носилки несли Вальтер и Ладонщиков – студент Толя. Остальные двигались за ними, по двое в ряд, потому что коридор был узким, хотя и высоким. Идущие светили фонариками себе под ноги, а над ними, под гулкими сводами, висела тьма.
Шли молча. Каждый думал о своем. И все ж каждый отталкивался в своих мыслях от скорбного факта: вот – смерть. Зримая, не моя. Подтверждение банальнейшей посылки банальнейшего силлогизма все люди смертны. А что за смертью? Вечность? Небытие? Увы, вечное небытие… Никто не может пережить свою смерть, чтобы удостовериться в том, что он умер, потому что пережить смерть – значит шагнуть в бессмертие, которого нет. Пока мы живы, смерти нет. Когда она пришла, нас уже нет. Есть вечное небытие. И маленькая надежда, для разумного – несбыточное желание: продлиться. Это говорит в нас сама жизнь – клетки, кровь, лимфа, мозг, сосуществовавшие в интимнейшем единстве и гармонии. Это говорит в нас Я – плод стольких трудов и страданий. Они хотят продлиться, потому что альтернатива: разрушение, распад на простейшие составляющие. Смерть – конец, а не цель, граница импульса, канувшего в океане жизни. И все же не этим страшна смерть. Она страшна своим насилием. У нее, как и у жизни, есть своя энергия, но это энергия разрушения и уничтожения. Смерть бьет и убивает. К ее природной энергии мы, люди, добавили созданную нами: энергию пули, энергию огня, излучения, яда, острия, петли, топора – всего не перечесть. Жизни бы думать о жизни, а она производит смерть…
Кто же даст нам жизнь вечную? Вечную смерть мы уже изобрели – это смерть человечества. Смерть без надежды воплотиться в детях, в делах, в мыслях. Вторая смерть. И о ней они тоже думали, потому что она витала над ними, клубилась над холмом смрадной смесью дыма, пыли и невидимых частиц материи, убивающей все. Материя смерти клубится над холмом, а в холме, по узкому кирпичному лабиринту, движется похоронная процессия, люди, десять живых и одна мертвая.
Селлвуд остановился и сказал:
– Это здесь.
Вальтер и Ладонщиков опустили носилки с Денизой на пол. Селлвуд встал на колени и осветил лицо Денизы. Долго смотрел на нее молча, потом коснулся губами ее лба и сказал:
– Мы все-таки опоздали, Дениза. Ни ты не унесешь моих прощальных слов, ни я не услышу твоих. Я хотел лишь сказать, что любил тебя всю жизнь, что благодарен судьбе, пославшей мне тебя. Я был счастлив с тобой, Дениза. А потеряв, утешаюсь лишь тем, что и я скоро последую вслед. – Он прижался щекой к щеке покойной и лежал так до тех пор, пока Клинцов не коснулся рукой его плеча. – Что? – поднял голову Селлвуд. – Пора?
– Пора, Майкл, – сказал Клинцов.
Вальтер и Ладонщиков внесли носилки с Денизой в камеру. Вышли с пустыми носилками.
– Теперь, вы знаете, где… – сказал им Селлвуд.
– Да, – ответил Вальтер. – Сейчас принесем.
Вальтер и Ладонщиков носили на носилках кирпичи. Селлвуд, Холланд и Клинцов, кладя стенку в четыре кирпича, заделывали вход в погребальную камеру. Когда все было готово, Селлвуд сказал:
– Я хочу побыть один.
– Нельзя, Майкл, – ответил ему Клинцов. – Ты ведь знаешь, что отныне никто не должен остаться один.
– И все-таки! – настоял на своем Селлвуд. – Это мое право. Что бы ни случилось со мной, я хочу остаться один.
– Ладно, – согласился Клинцов.
В нескольких шагах от погребальной камеры охранять Селлвуда остался Вальтер.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Когда по часам наступило утро, Клинцов вышел из штольни. Вышел в противогазе, в брезентовом плаще с капюшоном, со счетчиком Гейгера в руках. Снаружи было по-прежнему темно. Клинцов включил фонарик, но луч его пробился лишь на метр-два сквозь плотную завесу пыли и дыма, лениво всколыхнувшуюся от движения его руки. И хотя Клинцов дышал через противогаз, в горле у него запершило, и он ощутил запах гари, застоявшийся запах, как на пепелище.
Клинцов, как научил его Холланд, опустил к ногам счетчик Гейгера и включил его. Счетчик захрипел, словно горячечный больной, посвистывая и захлебываясь. Клинцов тотчас выключил его, поднял с земли и возвратился к лазу, хваля себя за то, что отошел от лаза недалеко, а то ведь мог и не найти его в этой кромешной тьме.
Вальтер впустил его в штольню. Затем заткнул лаз днищем, обмотанным мешковиной, завалил его кирпичами и засыпал песком. Сказал, довольный своей работой.
– Теперь никакая зараза сюда не проникнет.
Клинцов снял плащ и тоже засыпал его песком. Потом, как и советовал Холланд, поменял верхнюю одежду. Прежнюю вместе с противогазом, оставил в нише, вырытой недалеко от входа.
– Наше счастье, что здесь тепло, – сказал Вальтер.
– Да, – засмеялся Клинцов. – В каждом несчастье можно при желании отыскать какое-нибудь счастье. У русских даже пословица есть: не было бы счастья, так несчастье помогло. А один повешенный, как известно, крикнул: «Я счастлив тем, что меня не повесили вверх ногами!»
– Вот, вот. Моя матушка, когда я был еще совсем маленький и, случалось, обжигал палец, говорила: «А ты дуть умеешь? Вот и радуйся, что дуть умеешь на палец, а то он совсем разболелся бы». И я радостно дул на палец, изо всех сил, забыв о боли. Хорошо, что здесь тепло, есть воздух, вода, пища и многометровый слой земли над головой. Плохо только то, что мы загнаны сюда страшной бедой. Что показал счетчик? – спросил Вальтер.
– То же, что и прежде, – ответил Клинцов. – По-прежнему тьма, только тучи пыли и гари теперь ползут не по небу, а по земле. Но, следуя твоему принципу, надо, наверное, сказать: хорошо уже то, что есть перемены. Так?
– Так, – улыбнулся Вальтер.
Клинцов никогда не интересовался, сколько лет Вальтеру. Разумеется, знал, что Вальтер моложе его лет на десять, а то и на все пятнадцать. Знал еще, что никакого отношения к археологии он, американец немецкого происхождения, не имеет, что он только хороший механик и радист. Если верить Сенфорду – коммунист. Хотя Сенфорду лучше не верить. Всегда подстрижен под бобрик. Головастый, широкоплечий, среднего роста, с большими сильными руками. Очень голубые глаза, но теперь этого, увы, не видно. И очень белые ровные зубы, которые делают его улыбку роскошной.
Радиопередатчик Вальтеру пока наладить не удалось, хотя он разобрал на запчасти два транзисторных радиоприемника. Клинцов об этом его уже спрашивал. Они успели побеседовать о том, почему оставшиеся радиоприемники трещат на всех диапазонах, и даже о том, где Вальтер научился меткой стрельбе из пистолета – он закончил в свое время военное училище. Молчать, однако, было неудобно и поэтому Клинцов спросил Вальтера о семье.
– Да, меня ждет мама, – ответил Вальтер. – И больше никто. А у вас есть дети? – спросил он Клинцова, должно быть, тоже лишь для того, чтобы поддержать разговор.
– Да, два лоботряса от первой жены. Оба уже взрослые. Раньше из-за денег навещали отца, а теперь у самих появились деньги, теперь им отец не нужен.
– Разве в России возможны такие отношения? – удивился Вальтер.
– Какие?
– Когда главное – деньги?
– Такие отношения, к сожалению, возможны везде, где есть деньги, – ответил Клинцов.
– Значит, там вас ничего не греет, – заключил Вальтер. – Там вас никто оплакивать не будет. А меня ждет мама. Понимаете, мистер Клинцов? Я все время думаю о ней. Это и хорошо, и тяжело одновременно. Понимаете?
– Понимаю. И все же я думаю: это хорошо, это очень хорошо, что мама – там, – сказал Клинцов, думая о Жанне, которая, к несчастью, здесь.
– Многие старые романы заканчивались одной фразой: «Они любили друг друга, жили долго и умерли в один день», – понял Клинцова Вальтер.
– Умерли в один день – это хорошо, – сказал Клинцов, – но ведь до этого жили долго. Жили долго!
– Интересно, сколько мы протянем, – как бы между прочим произнес Вальтер.
Клинцов в ответ пожал плечами. А что он мог сказать? Ответил сам Вальтер:
– Я рассчитал, – сказал он, – что горючего для подзарядки аккумуляторов хватит у нас ровно на две недели. Дальше – тьма и отсутствие воды. Я подумал, что вы должны знать об этом.
– Да, конечно. Спасибо, Вальтер, – поблагодарил Вальтера Клинцов, почувствовав под сердцем уже знакомый холод обреченности. – Приблизительно на столько же нам хватит и воздуха, – добавил он неожиданно для себя. – Но должны ли об этом знать все? У известного русского писателя есть рассказ, в котором смертельно больной человек просит врача сообщить ему, сколько он еще протянет, чтобы рассчитать силы для завершения важных дел. Врач назвал ему этот срок. И что же ты думаешь, Вальтер? Больной принялся тотчас за дела? Нет. Он повернулся лицом к стене и так пролежал до кончины.
– Это интересный рассказ, – ответил Вальтер. Он возился с аккумуляторами и, отвечая Клинцову, вынужден был оглядываться. – Но мы в иной ситуации: каждый из нас способен сам рассчитать этот срок.
– Но ты все-таки спросил, Вальтер. Значит, не верил в свои расчеты до конца?
– Я думал, что у вас есть надежда. Ведь ожидание без надежды невозможно.
– Люди ждут даже смерти, Вальтер. Само ожидание, само время таит в себе надежду: мир полон случайностей, все может случиться, все может измениться.
– И это вся надежда? – Вальтер встал и подошел к Клинцову. – Что может случиться?! Что может измениться? Я не вижу…
– И я не вижу. Но лицом к стене ложиться не хочу. Один русский ученый, умирая, подробно описывал симптомы умирания. Он таким образом превратил умирание в дело, полагая, что результаты этого дела понадобятся живым.
– Вы сказали: понадобятся живым. Вы думаете, что ТАМ остались живые? Что это не глобальная катастрофа?
– Глобальная?
– Почему бы и нет? Все, кажется, шло к тому, что рано или поздно катастрофа произойдет.
– И все же я не верю.
– Только не верите или не считаете возможным?
– Не верю, Вальтер. Не верю!
Ели снова у алтаря, у жертвенника, который заменил им стол. Омар и Саид сидели вместе со всеми, так как никто в их услугах не нуждался: обед был прост – консервы, хлеб и вода. Светила лампочка. Все видели друг друга. Ели вяло. Больше молчали, чем разговаривали. Иногда Клинцову казалось, что все молчат, потому что прислушиваются, не бродит ли кто-то в темном лабиринте прилегающих коридоров. И сам прислушивался. Тишина была удручающей.
– А ведь что-то было, – заговорил вдруг Сенфорд громко и напористо, будто напомнил вдруг о чем-то очень важном. – Что-то этому предшествовало. Вибрация какая-то, гул. Мне это снилось. Снилась глубокая долина, замкнутая с той стороны, куда я смотрел, высоким плоскогорьем. Склон почти отвесный, как стена. И вдруг оттуда, сверху, посыпались камешки. Сначала мелкие, потом покрупнее. Я побежал. Камни падали рядом, но не задевали меня. А когда я отбежал достаточно далеко, с плоскогорья в долину ринулся огромный поток воды. Долина стала быстро заполняться водой. Я добежал до какого-то высокого здания. Я стал подниматься вверх по лестнице, все время настигаемый водой. И вот я уже на самом верху, на площадке крыши. Дальше мне подниматься некуда. Но и вода уже здесь. Она поднялась выше щиколотки, дошла до колен… И тут все качнулось от подземного удара. Качнулось раз, другой, третий. Я подумал: если сейчас подо мною не рухнет дом, все будет хорошо. Дом не рухнул. Вода, затопившая долину, успокоилась. Спасенный, я стояли смотрел, как вокруг меня расстилается бесконечная, сверкающая под солнцем, водная гладь. Я был один.
– Это последнее дело – рассказывать сны, – сказал Вальтер, дав, однако, Сенфорду возможность рассказать сон до конца. – Если кому охота засорять свои мозги чепухой, пусть запоминает свои сны. Но зачем этой чепухой засорять мозги другим?
– Не в сне дело, а в том, что ему предшествовало, – пылко возразил Сенфорд. – Вибрация, гул… Это когда с плоскогорья полетели камни и ринулся поток воды. Потом землетрясение, когда я стоял на крыше дома. Это уже эхо взрыва, ударная волна, докатившаяся до нас.
– Это я ударил ногой по вашей койке, Сенфорд, чтобы вы перестали храпеть, – засмеялся Вальтер, но его смех никто не поддержал.
– В объяснении Сенфорда есть какая-то истина, – заговорил Селлвуд. Это были его первые слова, произнесенные после похорон Денизы. – Только не знаю, зачем она нам нужна.
– Как – зачем?! – вскочил Сенфорд. – Как это – зачем?! Если была вибрация, колебания почвы – значит, взрыв произошел не так уж далеко. Значит, это локальное явление, здешнее. Значит, это не страны-гиганты обменялись ядерными ударами, а что-то взорвалось здесь! Значит, человечество живо! Вот зачем все это, вот!
– Ваш сон, Сенфорд, плохой источник информации: ведь только сон и только ваш, – сказал Холланд. – Это менее чем недостаточно, это – ничто.
– Мне тоже снилось, – подала голос Жанна. – Я тоже кое-что видела.
– Ну же, ну! – обрадовался Сенфорд. – Что вы видели? Что?
– Будто наш холм раскололся. Что-то ударило снизу, холм вздрогнул и раскололся. Даже не раскололся, а как бы раскрылся, обнажив великолепный зиккурат. Это все, – закончила Жанна.
– Вы слышали?! Тоже удар и тоже снизу! Вероятность реального удара возросла в два раза. Уже не только есть мой сон, мистер Холланд, но и сон Жанны. Кто следующий? Ну, припомните же, припоминайте! – Сенфорд подошел к студентам. – Что вам снилось, молодые люди?
– Нам ничего не снилось, – ответил Ладонщиков.
– Ба! Почему вы отвечаете сразу за двоих?
– Потому, что Коля уже успел сказать мне, что ему, как и мне, ничего в ту ночь не снилось.
– А вам, мистер Клинцов? – спросил Сенфорд. – Вам тоже ничего не снилось?
– Мне снилось стадо слонов, – ответил Клинцов. – Стадо мчалось мимо меня, и все вокруг дрожало.
– Ура! – закричал Сенфорд. – Это победа! Это победа, господа! – он вернулся на свое место у жертвенника и принялся жадно есть.
– Мне понятна ваша радость, – немного погодя, сказал Холланд. – Человечество живо – это обрадовало бы даже мизантропа. Правда, этот вывод не следует из тех посылок, которыми мы располагаем. Вот вам один изъян в вашем силлогизме: близкий к нам взрыв также мог быть результатом обмена ядерными ударами между странами гигантами. Россия могла послать сюда одну ракету, чтобы уничтожить угрожавшую ей базу. Но этому не хочется верить. Верю в то, что человечество живо. И потому что желаю человечеству долгой жизни на земле, и потому что это утешило бы нас… Но, Сенфорд, – продолжал он после паузы, – если взрыв был рядом, то это означает только одно: уничтожена база. Но ведь только с базы, Сенфорд, можно было совершить скачок к нам. Человечество живо, но никто нам не поможет…
– Запрещаю! – сказал Селлвуд. – Запрещаю панические разговоры. Мы должны щадить и поддерживать друг друга.
– Ради чего? – неожиданно для всех спросил Ладонщиков, студент Толя. – Ради чего, мистер Селлвуд?
– Не стыдно? – хотел было остановить его Клинцов. – Как вам не стыдно, Ладонщиков?!
– Не стыдно! И не вам адресован мой вопрос. Я спрашиваю мистера Селлвуда, ради чего мы должны щадить друг друга.
Никогда студент Толя не был так дерзок. Трудно было даже предположить, что он способен на дерзость: большие и сильные физически люди, каким был Ладонщиков, как правило, покладисты и добродушны. Покладистым и добродушным был все это время и Анатолий. И вдруг – такая неожиданность.
– Так ради чего мы должны щадить друг друга? – повторил свой вопрос Ладонщиков. – Не молчите, мистер Селлвуд.
– Ну, хотя бы ради того, – не сразу ответил Селлвуд, – чтобы не наносить друг другу напрасные душевные раны, не выбивать последнюю опору из-под ног ближнего.
– А истина? Как быть с истиной? Или будем врать друг другу ради обманчивого покоя? Ведь это даже не ложь во спасение, а ложь ради временного покоя, потому что истина вот-вот откроется всем.
– А вам она, конечно, уже открылась? – продолжал злиться Клинцов. – Она уже у вас в кармане?
– Да! – вскочил на ноги Анатолий. – В кармане! Вот! – он вынул руку из кармана, разжал ладонь, и все увидели на ней – не сразу поняв, что это – сломанный дозиметр. – Это дозиметр, которому я свернул голову. Но свернул я ее не по невежеству, как вам об этом сказал Николай, а от ужаса, от страха: я увидел, что волосок на шкале ушел за красную риску – он показывал смертельную дозу.
– Дурак, – тихо проговорил Клинцов. – Боже, какой дурак…
– Не надо было, – потянул Ладонщикова за подол рубахи Кузьмин, студент Коля. – Зачем же ты?
Наступила тяжелая и продолжительная пауза.
– Но я больше не мог, – вдруг навзрыд заплакал Анатолий. – Я больше не мог носить это в себе… Это меня убивало… Выше моих сил… Знать такое одному невыносимо… Что же делать? Что теперь делать?..
Медленно, со вздохом поднялся на ноги Селлвуд. Он подошел к Ладонщикову, положил ему руку на плечо и сказал:
– Глупо доверять какому-то дозиметру, который, возможно, давным-давно был испорчен. Мне известна эта система дозиметров, студент. Она крайне ненадежна. Бросьте ваши игрушки в яму и успокойтесь. Это все, что я могу вам посоветовать.
Анатолий, продолжая всхлипывать, сел. Селлвуд возвратился на прежнее место.
Опять наступило молчание. И чем дольше оно продолжалось, тем труднее становилось затеять общий разговор – это все понимали: болтать о пустяках казалось кощунственным, а заговорить о главном никто не решался. Но и молчание становилось все более тягостным.
– Я расскажу вам одну историю, – услышали, наконец, они спасительный голос Селлвуда. – Она имеет какое-то отношение к нам. Это рассказ фантаста, фамилию которого я забыл.
– И черт с ней, с фамилией! – нашел, как выразить свою радость, Сенфорд. – Черт с ней, мистер Селлвуд! Рассказывайте!
– Да, – продолжал Селлвуд, – так вот. Некая экспедиция, человек десять, высадилась на неизвестной планете. Все шло хорошо, но вдруг умер один из членов экспедиции. Причина смерти, как установил врач, – вирус, против которого в лекарственном арсенале землян не оказалось никаких средств борьбы. Хуже того, вскоре выяснилось, что все члены экспедиции уже заражены этим вирусом. И, стало быть, экспедиция обречена на гибель. Между командиром экспедиции и врачом состоялся тайный разговор. Суть этого разговора была в следующем: врач сказал, что он не может создать препарат против вируса, но что одно средство все же есть. Это средство заключается в том, что все члены экспедиции должны поверить врачу и командиру, что такой препарат все же создан. Подчеркиваю: поверить.
– Обман? – вставил свое слово Сенфорд.
– Обман ли? Послушайте, однако, что было дальше. Командир собрал всех членов экспедиции, и врач в течение двух или трех часов рассказывал им о вирусе-убийце и о том, как он синтезировал – причем это со всякими выкладками, формулами и так далее – спасительный препарат. А в заключение сказал приблизительно следующее: «Сначала я не знал, как создать такой препарат. Я даже думал, что создать его невозможно. И тогда мы, я и командир, решили надуть вас, сказать вам, что такой препарат создан, заставить вас поверить в это и этой верой победить вирус. Только верой. Ввести же вам я собирался обыкновенную дистиллированную воду. Но теперь необходимость в обмане, который сыграл бы свою чудодейственную роль, отпала. Я создал настоящий, эффективный препарат, который сейчас и введу вам. Он всех нас спасет!» – так закончил свою речь врач. И ввел всем препарат. Все выжили. Даже командир. Погиб только сам врач: он-то точно знал, что никакого препарата он не создал. Вот и все, вся история.
– О-хо-хо, мистер Селлвуд, зря вы все это рассказали. Ведь вы, в сущности, тоже в некотором роде владели чудодейственным препаратом. Теперь же вы выдали тайну. И никакого препарата у вас больше нет, – заявил Сенфорд. – Вы поступили опрометчиво, мистер Селлвуд. Но, с другой стороны, я не верю, будто внушение или самовнушение способно победить вирус. Тем более это не оружие против радиации.
– Пожалуй, – согласился Селлвуд. – Но что-то в этой истории все-таки, думается мне, есть. Не будем создавать новую веру, но и ту, что есть, разрушать не будем. Вот, по-моему, правильный вывод из рассказанной мною истории.
Заговорил Омар. Никто, кроме Глебова, не знал его языка.
– Что он хочет? – спросил Глебова Клинцов.
Глебов выслушал Омара до конца и перевел:
– Он говорит, что надо отвести помещение для туалета, чтоб все знали, где оно, и провести туда свет. Это все. По-моему, очень разумное предложение.
– Счастливый человек, – вздохнул Сенфорд. – Мы думаем, как говорится, о духовном, а он – о туалете! Счастливое неведение, дитя природы.
После убийства Денизы все перенесли свои постели и вещи к алтарю. Глебов назвал их новое жилище палатой, Сенфорд – бункером. Сюда же перенесли запасы продовольствия и емкости с водой.
Селлвуд расположил свою постель слева от входа за контрфорсом. Рядом с ним устроился Глебов – все-таки врач, все-таки ровесник. Следующий контрфорс отгораживал их от убежища Клинцова и Жанны.
Разошлись на послеобеденный отдых.
– Знаете, я плохо себя чувствую, – признался Селлвуд Глебову. – И не потому что горе… Я умею отличать одно от другого. Я физически плохо себя чувствую.
– Я вас посмотрю, – сказал Глебов. – Вы прилягте, и я вас посмотрю. Физическое недомогание может быть следствием стресса. Это же естественно, мистер Селлвуд.
– Почему вы меня не называете Майклом? – спросил Селлвуд.
– Не знаю. Для русских это всегда сложная задача – называть чужого пожилого человека по имени. У нас этим измеряется дистанция. Если по имени, то никакой дистанции. Тогда вы друг, брат. По имени и отчеству – дальше. Только по фамилии – очень далеко.
– Я – далеко? Очень далеко?
– Нет, не очень. Можно бы по имени и отчеству, но у вас это не принято. Вот какая проблема.
– У русских всегда очень много проблем. Я это знаю. Я слышал: вы идете впереди цивилизованного мира, и для вас каждый шаг вперед – проблема. А мы катимся по старой накатанной дорожке. Так?
– Почти так, – засмеялся Глебов. – Почти так, мистер Селлвуд.
Селлвуд лег. Глебов принес чемоданчик с врачебными инструментами, сел рядом.
– С чего начнем? – спросил он. – С кровяного давления?
– Опять проблема? – засмеялся Селлвуд. – Хорошо, я вам помогу: начинайте с кровяного давления.
Глебов измерил давление несколько раз, с небольшими перерывами.
– И что? Скачет?
– Да, скачет. А вы откуда знаете?
– Я это чувствую, Владимир Николаевич, – произнес он с трудом имя и отчество Глебова. – Но это еще не все, что я чувствую. Я ощущаю во рту постоянный вкус крови – у меня кровоточат десны. Кровь есть еще кое-где. Меня с некоторых пор постоянно подташнивает. И потом – что это за язвочки на слизистых оболочках?
– Все проверим, все объясним, – сказал Глебов. – А сейчас измерим температуру. Во всем должна быть последовательность, мистер Селлвуд. Это очень важно. Нельзя, например, выпить стакан чаю, не поднеся стакан к губам. Верно?
– Очень тонкое наблюдение, – усмехнулся Селлвуд.
– Нельзя также, например, – продолжал Глебов, – научиться плавать, не входя в реку. А кто попробует вырастить колос, не посадив в землю зерно, тот никогда этого колоса не дождется. Верно, мистер Селлвуд?
– Очень! Очень верно! Просто невозможно не позавидовать вашей исключительной наблюдательности.
– Иронизируете?
– Конечно.
– И напрасно. Подобный ряд наблюдений может привести к очень важному открытию. Например, к тому, что мы все виноваты в том, что с нами случилось. Все мы виноваты, мистер Селлвуд. И теперь расплачиваемся за эту вину.
– Ох, Владимир Николаевич. Это опять русская проблема: кто виноват? И этот ответ тоже очень русский: все виноваты. Жертвы тоже виноваты. И это ощущение вины дается им как утешение. Гибель – расплата. Не просто гибель по вине преступников, но гибель как расплата за свою вину. В расплате есть смысл. Смысл снимает отчаяние. Так?
– Можно и так, – согласился Глебов. – Но я хотел сказать о другом. Мы мало делали или почти ничего не делали для того, чтобы предотвратить случившееся. Я не знаю, что случилось на самом деле: взрыв базы, случайная катастрофа, обмен ударами – не знаю. Однако все это можно было предотвратить: надо было лишь уничтожить ядерное оружие. Ведь это очень просто: договориться – и уничтожить. И разумно. И благородно. И славой наше вошло бы в потомство. Но мы не договорились…
– Кто не договорился? Мы? Или наши правительства?
– Наши правительства, мистер Селлвуд, таковы, каковы мы сами. Или, как сказал один великий, у каждого народа такое правительство, какого он заслуживает. Уничтожить ядерное оружие – ведь это так просто!
– Вы так думаете, Владимир Николаевич? Я так не думаю. Вот я хотел уничтожить пистолет после того, как кто-то убил Денизу. Но оказалось, что уничтожить его нельзя, потому что рядом по лабиринту бродит кто-то ч у ж о й. Ч у ж о й – это страх перед другим, в душу которого не заглянешь.
– Ладно, – вздохнул Глебов, вспомнив вдруг о градуснике. – Посмотрим, какая у вас температура. Ого! – произнес он, взглянув на градусник. Кое-что есть, как говорил один мой знакомый. Тридцать восемь и восемь. Это много, мистер Селлвуд. Это много, дорогой Майкл, – впервые назвал Селлвуда по имени Глебов.
– Значит?..
Ничего не значит, – торопливо ответил Глебов. – Будем помнить о последовательности. Только надежно выстроенный ряд может быть основанием для заключения. Последовательно выстроенный ряд симптомов. Итак, покажите ваши десны. И язвочки, конечно, которые, как известно, могут появиться от любого сильного раздражения. – Теперь он говорил, не останавливаясь, не давая Селлвуду слово вставить. Замолчал лишь тогда, когда закончил осмотр.
– И какой же вывод, Владимир Николаевич? – спросил Селлвуд. Надо сделать анализ крови.
– И тогда все будет ясно?
– Ясно? Что ясно? – накинулся на Селлвуда Глебов. – Вы что хотите услышать? Что у вас лучевая болезнь? Так вот я не знаю симптомов лучевой болезни! Я ее никогда не видел! Могу лишь предполагать, опираясь на известную логику. Не более! Лишь предполагать!
– И что же вы предполагаете, Владимир Николаевич?
– Ничего. У вас скачет давление? У кого из нас оно теперь не скачет? Даже у здоровяка Ладонщикова нервы сдали. У вас высокая температура? Она может подняться от любого воспалительного процесса в организме. У вас кровоточат десны? У меня они тоже время от времени кровоточат. О язвочках я уже говорил. Тошнота? Кружится голова? На это тоже есть тысяча причин.
