Текст книги "Черная башня"
Автор книги: Анатолий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
Он свалился с края бархана и скатился вниз по его крутому склону, пропахав борозду в песке рядом с бороздой, оставленной Ладонщиковым. Более всего берег фонарь, зная, что без него пропадет. И руки-ноги, конечно, берег, но пуще их – фонарь. И вдруг стал бояться, как бы с ним чего не случилось: как бы не перегорела лампочка, как бы не села батарея. Ведь все это могло произойти в любой момент. Вспомнил о ветре, о том, что он дует ему в спину. И, значит, когда он будет возвращаться к холму, ветер будет дуть ему в лицо, если не переменит направление. Ладонщиков идет на север лишь потому, что ветер дует с юга.
Он поднялся на следующий бархан и потерял следы Ладонщикова. Бросился вправо-влево – следов не было.
– Ладонщиков! – закричал Клинцов, сдернув с лица противогаз. – Ладонщиков, черт бы тебя побрал! Ты где? – замахал он фонарем над головой. – Ты где?
Ветер унес его слова, оставив без ответа.
Это было такое блаженство – дышать без противогаза, что был момент, когда Клинцов решил больше никогда не надевать противогаз. Дышать и дышать, а потом будь что будет, хоть разорвись грудь, хоть сгори, но перед этим – дышать. Блаженство это было сродни тому, как если бы броситься после испепеляющей жары в чистую речную воду, которая прохладно пахнет травой и цветущими кувшинками.
Мысль о смерти не остановила бы его. Остановила мысль о жизни Ладонщикова – губошлепа, истерика, лентяя и профана, неуклюжего ловеласа, который так раздражал его своими дурацкими ухаживаниями за Жанной… И, конечно, мысль о Жанне: увидеть бы, как кончится для нее этот кошмар и умереть, зная, что она спасена – любимая, прекрасная, нежная… «Хватит! – сказал себе Клинцов, надевая противогаз. – И довольно!»
Он спустился с бархана к тому месту, откуда начал подниматься на него.
Отличить собственные следы от следов Ладонщикова не представляло особенного труда: собственные были не так заметны. Он сразу же понял, как произошла ошибка, поведшая его на бархан: Ладонщиков прошел с десяток метров по склону вверх и вернулся, отчего следы его стали частыми. Затем Ладонщиков почему-то топтался на одном месте, после чего изменил направление – его следы потянулись вдоль гряды барханов, по самой ложбине, соскальзывая всякий раз к ней, как только забирали вправо или влево на склон.
«У него отказал фонарь, – догадался Клинцов. – Он не стал пересекать барханы, боясь сорваться в темноте с крутого обрыва».
Клинцов снова перешел на бег, уже уверенный в том, что с минуты на минуту настигнет беглеца.
Он увидел его тоже бегущим. «Удирает, болван! – мысленно выругался Клинцов. – И удерет ведь: его ходули не сравнишь с моими!» Он сорвал с себя на бегу противогаз и закричал:
– Толик! Голубчик! Остановись! Это я – Клинцов!
Ладонщиков метался в луче фонаря, как заяц в луче автомобильных фар. Едва это сравнение пришло в голову Клинцову, он снова крикнул:
– Остановись, дурак! Иначе буду стрелять!
Трудно сказать, что подействовало на Ладонщикова: то ли «голубчик», то ли «буду стрелять», то ли то, что он узнал голос Клинцова, но только он вдруг остановился, обернулся, заслонился руками от света и плюхнулся на песок.
Клинцов, неожиданно теряя силы, добрел до Ладонщикова, упал с ним рядом и протянул ему свой противогаз.
– Надень, – сказал он Ладонщикову, тяжело и хрипло дыша. Ладонщиков взял противогаз, но не надел, спросил:
– Зачем вы пошли за мной?
– Не пошел, а побежал, – ответил Клинцов. – Затем, чтоб спасти тебя, дурака. Надень противогаз! – проговорил он зло.
– А вы? – все еще медлил Ладонщиков. – А как же вы?
– Делай, что тебе говорят! Дома объяснимся. – Дома – это где? В башне?
– В башне.
– Но там убивают, Степан Степанович. Я не могу туда вернуться.
– Надень противогаз! – рявкнул на Ладонщикова Клинцов. – И перестань хныкать.
Ладонщиков поспешно надел противогаз.
– Вот так-то лучше, – уже спокойно сказал Клинцов. – Надо идти, Толик. Жанна Викентьевна, – соврал Клинцов, – очень просила тебя вернуться. – Впрочем, не так уж и соврал: Жанна, как и все, была очень обеспокоена бегством Толика.
Когда они вернулись, был второй час ночи, но никто в башне не спал: все ждали их возвращения. Или невозвращения – могло случиться и так. Но они вернулись, и все были искренне рады этому. Только Жанна поглядывала на Клинцова искоса. Он знал почему: потому что он отправился в погоню за Толиком, не предупредив ее об этом, не простившись с ней…
На ночь установили дежурство. Первым на дежурство заступил Холланд – Вальтер передал ему пистолет.
На ночлег расположились вдоль стен, примыкающих к входу, за контрфорсами – так, чтобы со стороны входа, не войдя в помещение, ни в кого нельзя было попасть. Холланд же расположился за жертвенником против входа. Стоило ему лишь заподозрить неладное и включить мощный фонарь, поставленный на жертвенник, как в луче света оказывался не только вход, но и коридор на глубину в пятнадцать-двадцать метров. Стрелять он мог с упора, сидя за камнем, находясь практически в полной безопасности, особенно, если учесть при этом еще и то, что ч у ж о й будет ослеплен.
Жанна хотела поговорить с Клинцовым, но он сказал, что для разговоров у него уже нет сил. Сон сморил его в одну минуту. И когда он проснулся, ему показалось, что проспал не ночь, а лишь одно мгновение.
Он не встал, а вскочил, как будто в нем отщелкнулась пружина.
– Ты что? – возмутилась и даже словно испугалась Жанна.
– Все в порядке? – спросил Клинцов.
Все было в порядке. Над жертвенником горел огонь, Омар и Саид готовили завтрак, у входа, прислонившись к стене, стоял Кузьмин – пришла его очередь дежурить, Вальтер при свете своего фонаря копался в разбитом радиопередатчике, Глебов и Холланд брились у одного зеркала, заглядывая в него попеременно. Ладонщиков читал книгу, которая, как помнилось Клинцову, принадлежала Владимиру Николаевичу – это были письма Сенеки к Луцилию («Ad Lucilium epistulacum moralium») на латинском языке. Сенфорд сидел у ямы.
Клинцов обошел всех именно в таком порядке, здороваясь с каждым за руку, спрашивая о самочувствии. Никто не жаловался.
Омар и Саид делали бутерброды – каждому по два, намазывая один вареньем, другой – паштетом. Клинцов вспомнил о последних наставлениях Селлвуда и решил, что поговорит с Омаром позже, точнее, поручит сделать это Глебову, предварительно объяснив ему суть задачи. Вальтер сказал, что передатчик он, пожалуй, соберет, но что для этого ему понадобится еще время.
– Ночь прошла спокойно? – спросил Клинцов у Холланда.
– Абсолютно спокойно, – ответил Холланд. – Никто не появлялся.
– Как наш Толик? – этот вопрос Клинцов задал Глебову.
– Сделал ему еще один укол. Теперь, как видите, читает Сенеку. Но в латыни очень слаб. Черт знает, чему их учат в университете!
– Не выпускайте его из поля зрения, – попросил Глебова Клинцов.
Ладонщиков неохотно оторвался от чтения, когда Клинцов присел рядом с ним и спросил, во что он так усердно вникает.
– Стоики, кажется, не боялись смерти, – ответил Ладонщиков. – Вот я и стараюсь понять, почему не боялись.
– А ты боишься?
– Боюсь, – признался Ладонщиков. – А вы, Степан Степанович?
– Смерть – вещь обидная. Одни прожили совсем мало, а она уже пришла. Другие прожили много, много видели, много знают, их ум – кладезь мудрости, добытой великим трудом, страданиями, нужной всем, но вот пришла смерть – и всему конец, все разрушено, уничтожено. Жестоко, бессмысленно, неразумно.
Теперь о нашем положении, Толик. Все мы – узники убийцы. Чем бы ни была вызвана катастрофа – она дело его рук. Убийца загнал нас в эту черную башню. Наша задача – выжить и выйти, чтобы вынести ему приговор. Но убийца есть и здесь, в лабиринте. Его мы тоже не знаем и потому называем ч у ж и м. Ч у ж о й – это то, во что может превратиться каждый из нас, предавшись страху смерти. Страх смерти – это и чрезмерная любовь к собственной жизни, которая в любой момент может перешагнуть через жизни других людей. Это обезумевшее от любви к себе Я.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Сенфорд стоял возле ямы и время от времени бросал в нее зажженные спички.
– Что за странное развлечение, мистер Сенфорд? – спросил его Клинцов.
– Эксперимент, – ответил коротко Сенфорд.
– И каковы же его результаты?
– А вы без иронии, мистер Клинцов, без иронии… Результаты этого эксперимента могут быть потрясающими. Если мои предположения подтвердятся, мы сможем позволить себе открытый огонь и, стало быть, горячую пищу. Вот посмотрите, – Сенфорд зажег спичку и бросил ее в яму. – Очень удачный вариант – спичка легла мостиком на щель между камнями. Обратите внимание на ее пламя: оно довольно яркое и устремлено вверх. Это говорит лишь об одном: из ямы идет поток воздуха, богатого кислородом. Откуда ему взяться, мистер Клинцов?
– А вы как думаете? – схитрил Клинцов, зная, что у Сенфорда уже есть версия или даже версии ответа. И не ошибся.
– Либо, – с торжественностью ответил Сенфорд, – своим основанием яма уходит в пористый песчаник, сквозь который, как сквозь фильтр, к нам проникает атмосферный воздух. Либо, – он сделал паузу, видя, что его слушают уже и другие, – либо к яме подведены подземные коммуникации. Стоит лишь вынуть камни из ямы и мы узнаем, какой из этих ответов правильный.
– Либо ваш эксперимент вообще ни о чем не говорит, – сказал Сенфорду Клинцов. – Спичка горит – это верно, и пламя ее направлено вверх. Но точно так же все происходит и здесь, – в подтверждение своим словам Клинцов взял у Сенфорда спичечный коробок, зажег спичку и показал ее всем. Вальтер расхохотался. Сенфорд плюнул и удалился в свой угол. Но ненадолго, потому что Омар пригласил всех к завтраку. Кузьмин завтракал, оставаясь на посту у входа.
– В тот момент, когда был убит Селлвуд, мы находились в третьем ритуальном зале – под этим номером он значится на нашей схеме, – заговорил, ни к кому не обращаясь, Клинцов за завтраком. – Там рухнул потолок. Во время недавней грозы, наверное. Образовалась большая дыра. Эта дыра, как мне показалось, ведет в симметричный зал, находящийся в верхней, белой башне. Факт этот для нас чрезвычайно важен: у нас увеличилось количество воздуха…
– Ага! – вскрикнул Сенфорд, но на него зашикали, и он затих.
– Кроме того, – продолжал Клинцов, – это чертовски интересно для нашей науки: обследовать белую башню. – Клинцов увидел, как загорелись глаза у Глебова, как беспокойно задвигались губы у Холланда – явный признак вспыхнувшего в нем интереса, как захлопала ресницами Жанна, как она прикусила нижнюю губу, уже, кажется, готовая бежать со своим фотоаппаратом к новому «объекту». Даже Толик перестал жевать, услышав о белой башне. Только Сенфорд отреагировал отрицательно:
– Кому теперь нужна ваша наука?! – воскликнул он, как бы досадуя на крайнюю глупость всех окружающих. – О чем вы толкуете?!
Клинцов не придал значения словам Сенфорда и спокойно продолжал:
– Но есть две проблемы, которые надо обсудить. Проблема первая – лестница. Чтобы попасть в белую башню, надо построить лестницу из кирпича. Это труд, и труд немалый, тем более, что придется разобрать часть стены, чтобы добыть таким образом кирпич. Рабочих, как вы знаете, у нас нет, и если мы решимся строить лестницу, то будем, очевидно, строить ее своими руками. Это первая проблема. Вторая проблема заключается в следующем: на нашем пути к белой башне стоит ч у ж о й. Он будет охотиться за теми, кто отправится в третий зал, или за теми, кто останется здесь. Все варианты одинаково опасны. Безопасен только один: всем оставаться здесь и к белой башне не ходить.
– Или убить, наконец, ч у ж о г о, – подсказал Вальтер.
– Да, или убить, наконец, ч у ж о г о, – согласился Клинцов. – Кто пойдет со мной?
– Нет! – скорее непроизвольно, чем осмысленно вырвалось у Жанны.
– Кто пойдет со мной? – повторил свой вопрос Клинцов.
– Я, – с готовностью отозвался Вальтер. – Этот ч у ж о й мне до чертиков надоел.
– Нет, Вальтер, нет. Тебе нельзя, – сказал Клинцов. – Ты не собрал радиопередатчик и не передал в эфир наш сигнал. Сделать это настолько важно для всех нас, что мы не можем рисковать тобой, Вальтер. В охоте же на ч у ж о г о есть риск, вы это знаете.
– Тогда возьмите меня, – сказал Холланд.
– Нет. Вы останетесь вместо меня, – был ответ Клинцова.
– Тогда – я, – предложил себя Глебов.
– Нельзя рисковать жизнью единственного врача.
– Я пойду! – крикнул от входа Кузьмин. – Я – никто, никому не нужен. Словом, самая подходящая кандидатура. Берете, Степан Степанович?
– Беру, – ответил, оглянувшись, Клинцов.
– Но это противоречит вашему принципу, – сказал Сенфорд. – Насколько я понимаю, теперь он должен быть сформулирован так: все спасенные должны быть спасены. Студент Кузьмин – из числа спасенных.
– Вы слышали? – спросил у Кузьмина Клинцов. – Мистер Сенфорд прав: в бой идут одни старики. – Впервые, кажется, Клинцов был благодарен Сенфорду за напоминание: он, действительно, едва не нарушил принцип, установленный им и Селлвудом. – Со мной пойдет Холланд, – объявил Клинцов. – Есть возражения?
– Есть, – сказал Сенфорд. – Вы уйдете с пистолетом и оставите всех нас без всякой защиты. А если ч у ж о й придет сюда, когда вас не будет? Он перещелкает всех нас, как цыплят. Я предлагаю отказаться от всяких мыслей о белой башне. Нам достаточно и черной башни. Я понимаю, что следовало бы отомстить за смерть мистера Селлвуда и Денизы…
– И за смерть Ахмада, – напомнил Глебов.
– Да, и за смерть Ахмада. Но эта месть может стоить нам нескольких жизней, – продолжал Сенфорд. – А каждая наша жизнь теперь бесценна, потому что мы, возможно, новый Ноев ковчег. Но если речь идет не о мести, а только о белой башне, то и вовсе не стоит рисковать: на кой черт нам белая башня?! Ожидание! Вы сами – и это правильно! – провозгласили нашу стратегию и тактику: ожидание!
– Я хочу поддержать Сенфорда, – сказала Жанна. – Мне очень хочется попасть в белую башню, но цена входного билета в эту башню слишком велика. Я считаю, что прошедшая ночь – образец нашего поведения: все находятся здесь под охраной одного из наших доблестных мужчин и ничем не рискуют. Думаю, что власть Клинцова мы должны ограничить нашей общей волей.
– Проголосуйте, – потребовал Клинцов.
Все проголосовали за предложение Жанны.
– Есть еще одно предложение, – поднял руку Глебов. – Его вносит Омар. Он предлагает каждое утро выставлять пищу и воду для ч у ж о г о в один из коридоров лабиринта. Омар считает, что так мы обезопасим себя от вторжения ч у ж о г о в нашу обитель. И, конечно, задобрим его, если он не зверь. Сам Омар считает, что ч у ж о й – это аш-шайтан, дьявол, что убить его нельзя, потому что его казнь отложена до Страшного суда.
– А то, что день Страшного суда уже наступил, ваш Омар, конечно, не считает? – спросил Сенфорд.
– Не считает, – ответил Глебов. – Так что ответить нашему уважаемому Омару? – спросил он. – Будем ли мы выставлять в коридор пищу для аш-шайтана?
– Надо выставить отравленную пищу, – предложил Кузьмин, на что Глебов сразу же ответил:
– Если кто-то думает, что у меня есть яд, то он глубоко заблуждается.
– Вы бы не так сильно орали, когда говорите глупости, – заметила Кузьмину Жанна.
– Не хочешь ли ты этим сказать, что мы будем выставлять пищу для ч у ж о г о? – спросил ее Клинцов.
– А почему бы и нет, – ответила с вызовом Жанна. – Если это повышает наш шанс на выживание, мы обязаны им воспользоваться.
– Но не до такой же степени самоунижения: ч у ж о й убил наших товарищей, он загнал нас в эту келью, он будет жрать нашу пищу – и мы все это будем терпеть ради выживания? Я сам убью ч у ж о г о, – заявил решительно Клинцов. – Я пойду на него с ножом или с чем-нибудь другим, чем можно убить…
– Перестань, – попросила Жанна. – Ведь он подслушивает. Я уверена, что он нас подслушивает.
– В таком случае нам нужно, по-твоему, еще и замолчать?
– Не ссорьтесь, – сказал Клинцову и Жанне Глебов. – Вы подаете дурной пример нашей молодежи. Так что же ответить Омару? Он ждет.
Холланд предложил не выставлять пищу для ч у ж о г о, а, напротив, лишить доступа к пище, что в конце концов заставит его пойти на пули. Его поддержали Вальтер и Кузьмин.
– Я же считаю, что с ч у ж и м надо вступить в переговоры, – сказал Сенфорд. – Мне почему-то кажется, что он знает о катастрофе нечто такое, чего мы с вами не знаем. Заключим с ним перемирие, если у нас есть шанс выйти отсюда живыми, и, конечно же, поделимся с ним пищей. Перемирие – не унижение, а лишь временное прекращение войны. Сообщаю это для успокоения совести слишком тонких и чувствительных натур, – бросил он камешек в огород Клинцова. – Ставлю мое предложение на голосование.
– Подождите, – остановил Сенфорда Клинцов. – Есть одно обстоятельство, которое вы все не учли и которое разрушает все ваши благие намерения. Дело в том, что мы не можем находиться здесь безвылазно: снаружи – электростанция и водяная помпа, у самого входа из штольни – пульт управления электростанцией и помпой, там же кончается шланг, по которому поступает к нам вода. Все это, как вы понимаете, требует, чтобы мы передвигались по штольне и даже выходили наружу: для заправки станции горючим и устранения возможных неполадок. Для исследования внешней обстановки мы также вынуждены выходить из штольни. Словом, как я и сказал, мы не можем находиться здесь безвылазно. Это первое, что вы, надеюсь, уже усвоили. Второе: все эти передвижения связаны с риском нападения ч у ж о г о. Мы никак не можем заблокировать его. Он будет угрожать либо вышедшим в штольню, либо оставшимся здесь. Причем, преимущество – на его стороне, всегда на его стороне, даже в том случае, если он будет нападать на вооруженную часть нашей группы, потому что он – охотник, а мы – жертва. И вот вывод, друзья: охотниками должны стать мы. Это все, что мы можем. Таким образом, дело не в мести, дело не в белой башне, хотя и это не стоит сбрасывать со счетов. Дело в том, что мы не можем обеспечить свою безопасность, не убив ч у ж о г о. Возможно, что он убьет еще кого-то из нас, но не всех.
– Потрясающий выбор! – сказал Сенфорд. – Или выживание накануне ядерной смерти, или смерть прежде ядерной смерти. Что лучше, господа? Но это – философская реминисценция… Я по-прежнему настаиваю на переговорах с аш-шайтаном, как называет ч у ж о г о наш досточтимый повар Омар. Переговоры и только переговоры! Вот мое требование.
– На переговоры отправитесь, конечно же, вы? – спросил Клинцов.
Сенфорд не ожидал такого вопроса и растерялся.
– Надо обсудить, – замялся он, – у нас демократия… вернее, ограниченная тирания…
– Я пойду, – заявил молчавший все это время Ладонщиков. – Я провинился перед всеми вами, хочу искупить, как говорится, вину, и поэтому пойду…
– На переговоры с ч у ж и м должна пойти женщина, – отомстил Клинцову Сенфорд. – Даже звери проявляют благородство по отношению к особам другого пола. Аш-шайтан не посмеет обидеть женщину. Тем более такую красивую женщину, как миссис Клинцова.
– Заткнись, Мэттью! – сказал Сенфорду Холланд. – Иначе я проломлю твою дурную башку!
– Вот! – ткнул пальцем в сторону Холланда Сенфорд. – Еще один бандит! Вы должны знать, что он участвовал во вьетнамской кампании, ему ничего не стоит проломить голову человеку только за то, что человек этот думает иначе, чем он.
– Предлагаю поставить вопрос на голосование, – не придал значения словам Сенфорда Холланд: все давно знали о его участии во вьетнамской кампании с его собственных слов. – Итак, поступило два предложения, – продолжал он. – Первое: послать на переговоры с ч у ж и м мистера Сенфорда, второе: миссис Клинцову.
– Это было лишь третье предложение, – напомнил Вальтер. – Вторым предложил себя студент Толя. Надо голосовать именно в таком порядке.
– Вальтер прав…
– Не надо голосовать, не надо! – замахал руками Сенфорд. – И без голосования ясно, что на переговоры вы пошлете меня. Я пойду добровольно и, таким образом, сниму камень с вашей души. Следует лишь коллективно обдумать, что я предложу проклятому аш-шайтану.
– Скорее, надо обдумать, что этот аш-шайтан потребует от нас взамен на мир, и до какой степени мы можем уступить ему, – сказал Глебов и напомнил всем о том, что Омар ждет решения: выставлять пищу для аш-шайтана или не выставлять. – Он говорит, что мы слишком долго болтаем, а между тем аш-шайтану тоже хочется есть.
– Если мы проголосуем за переговоры с ч у ж и м, то можно проголосовать и за выставление для него пищи, – ответил Клинцов. – То, что мистер Сенфорд добровольно согласился отправиться на переговоры с ч у ж и м, вовсе не означает, что мы согласились на переговоры.
Клинцов от голосования воздержался. Все остальные проголосовали за переговоры с ч у ж и м. Сенфорд подтвердил свое решение встретиться с ч у ж и м.
– Боюсь, что таким образом вы подписали себе смертный приговор, мистер Сенфорд, – сказал Клинцов. – Поскольку я не голосовал за переговоры, то и в обсуждении вашего предполагаемого договора участвовать не стану. К тому же мне пора на вылазку. Прощайте, господа.
– Я пойду с тобой! – заявила Жанна.
– Нет! Ты останешься здесь, вместе со всеми, под охраной Кузьмина, – напирая на каждое слово, ответил Клинцов. – И вообще, прекрати вмешиваться в мои решения! Ты для меня – как все, не более! Занимайтесь обсуждением договора.
– Я с вами? – спросил Вальтер.
– Нет необходимости. Один или два – все равно без оружия. Два даже хуже: больше мишень.
Жанна отвернулась. На щеке, которая была видна Клинцову, блеснула слеза.
Клинцов встал и направился к выходу. Он чувствовал, что все смотрят ему вслед, но не оглянулся. Лишь сказал Кузьмину, когда проходил мимо него:
– Крепче держи пистолет, Коля.
Он обиделся на всех. Особенно на Жанну. Конечно, она опасается за его жизнь, боится, что он погибнет в поединке с ч у ж и м, но что оказалось в результате? – Он – один, без оружия, а ч у ж о й бродит рядом. Впрочем, дело, конечно же, не в этом. А в том, что она отрицает разумность его доводов, не поддерживает его предложения, соглашается с Сенфордом, и все это лишь ради того, чтобы спасти его, Клинцова, а между тем потакает неразумности и трусости Сенфорда и иже с ним. Они, конечно, образумятся, но чего это будет стоить? Как возвращается к людям потерянное мужество?
Он вышел из башни в штольню и, погасив фонарик, остановился, вслушиваясь в тишину. Ничего не ожидал услышать и не хотел, потому что всякий шум, всякий шорох мог означать только одно: то, что рядом бродит ч у ж о й. Стоял довольно долго и после того, как убедился, что в штольне мертвая тишина – абсолютное отсутствие кого-либо. Думал о чаше, которая не минет его, думал без молитвы, потому что ни в бога, ни в черта не верил, не верил и в воскресение. Есть короткая жизнь и вечная смерть, вечная разлука с образом человеческим. Он, Клинцов, перестанет быть человеком, потеряет образ человеческий. Хотя кто такой он, в сущности? Что болит, что страдает, что не хочет в нем умирать? Какая субстанция? Какая идея? Если вечна душа, то зачем ей, вечной, тревожиться? Стало быть, не вечная. Мышца умирает – это боль. Глаз умирает – это тьма. Мозг умирает – это беспамятство. Нерв умирает – это бесчувствие. Что же страшит? Неужели отсутствие? Отсутствие во всем, что происходит. Дана была воля, способность к действию и познанию – к улучшению мира, почти божественная способность, вернее, более, чем божественная, и вот – ты отсутствуешь во всем. У тебя был идеал мира, его истины и твой опыт – неповторимое соединение, осознанное как Я. Добытое страданиями, потому что и действие, и познание, и сама жизнь – страдание, то горькое, то сладкое, но неизбежное. Добытые истины и опять – суть память. А идеал – извлеченная, рожденная из памяти надежда. И вот: «оставь надежду всяк сюда входящий…» Смерть – это утрата надежды. Не надейся увидеть когда-либо дорогих тебе людей, не надейся прикоснуться к любимой, услышать шелест листвы, окунуться в прохладу реки, уловить аромат цветущего луга… И не то страшно, что тебя не будет в мире, а то страшно, что мира не будет в тебе. Что-то останется, конечно: молекулы праха, атомы. Но чем для них будет мир? Гравитацией, химической массой, электромагнитным воздействием – неким силовым влиянием, элементарным, жалким. А человеку он открыт во всем своем величии и блеске, в сути и форме, в пространстве и времени, во всех мыслимых и немыслимых измерениях, в высшей своей гармонии. И вот это – исчезнет. А еще большая утрата – исчезновение мира людей… Исчезновение и вечное отсутствие. Небытие. Не стать и не быть. Так что страдает, что страшится, что болит в тебе? Весь мир.
Он, Клинцов, уже, в сущности, за чертой. Смерть уже поселилась в нем и делает свое черное дело. Кто-то рассказывал ему, будто в индивидуальном пакете солдат современных армий есть шприц, уже заполненный препаратом, который может избавить солдата от шока в случае смертельного радиоактивного поражения. Благодаря этому уже по существу убитый солдат будет участвовать в бою, выполнять свое боевое задание – мертвые пойдут в атаку через зону ядерного взрыва, сами отомстят врагу за свою смерть. Так и он, Клинцов, уже мертв, но еще стоит на ногах, еще мыслит и борется. Инерция жизни еще заставляет клетки его тела функционировать, хотя все они уже поражены, убиты, сожжены и вот-вот обратятся в пепел. Минувшей ночью он явственно ощутил в себе эту странную вибрацию, тихий стон миллиардов клеточек, согласно живших в его организме пятьдесят два года. И сон ему виделся ужасный, будто он, Клинцов, растекается по кирпичному полу, как снежная баба в теплый мартовский день.
Силы оставляют его, кажется, не по дням, а по часам. Вчерашняя погоня за Ладонщиковым завершила, пожалуй, то, что началось в злополучный, так и не наступивший день. Утром, когда он проснулся, его рот был полон крови. А резь в животе становится все невыносимей. Он с трудом выдержал недавний разговор у жертвенника: были мгновения, когда он едва находил в себе силы, чтобы не застонать от боли и горечи; сознание же, как идущий на посадку самолет, то и дело ныряло в туман, он делал большие паузы, если говорил, и молчал, когда надо было вступать в разговор. Но даже Жанна, кажется, не заметила этого. Да он и старался, чтобы никто не заметил. Надо бы спросить у Глебова, подумалось Клинцову, нет ли у него солдатского шприца, а то худо…
Мысли Клинцова то и дело возвращались к Жанне. Да нет же, какая там обида, какая теперь может быть обида? Если ты уже на другом берегу и никогда не переплывешь реку обратно, какая может быть обида на тех, кто остался там? Все прощается, когда со всем прощаешься. Он любит ее и оставляет. Вот обида! Да не на нее же, не на Жанну, а на судьбу. На проклятую судьбу! Вот самое страшное – расстаться с любимой… Клинцов застонал от этой муки, жестокой и безысходной. Не жизни жаль, а этой любви, этой женщины. Жизнь, черт бы ее побрал, может все-таки повториться – есть такой шанс в бесконечности времен, где вероятность повторения не равна нулю. Никому этот шанс не нужен и нет в нем утешения. Но он существует. И может реализоваться – ты возникнешь вновь, ничего не помня о себе. А мог бы вспомнить, если бы повторилась эта любовь этой женщины. Но она-то и не повторится…
Клинцов дошел до лаза и включил освещение штольни – душная и пыльная нора. Нора в далекое и безмолвное прошлое, в лабиринт теней. Теперь – путь для бегства… Думалось, что люди прорвутся в светлое будущее, а они отброшены в далекое прошлое… Там – вырождение, впереди же открывалось безграничное совершенствование. Кто прошел один и тот же путь дважды, тот просто вернулся…
Клинцов откопал лаз и вынул задвижку. Снаружи по-прежнему было темно, хотя по времени уже наступил день. Вставив задвижку обратно, Клинцов переоделся в свой «выходной наряд», достал из ниши счетчик Гейгера. Выползать наружу ему пришлось ногами вперед, так как некому было закрыть за ним лаз – он сам заткнул лаз обернутым в мешковину дном бочки, втащив его за собой.
Ветер утих, и пыль улеглась. Было непривычно холодно. Небо не клубилось, не ходило пятнами. И словно даже чуть-чуть просвечивало, особенно у края, у восточного горизонта. Дав привыкнуть глазам, Клинцов сумел разглядеть контур холма. Это была новость, которой стоило как можно скорей поделиться с друзьями, но Клинцову надо было еще задержаться, чтобы проверить наличие радиоактивности. Счетчик Гейгера по-прежнему бесился – свистел и рычал: ни гроза, ни пронесшийся вслед за ней ураган не изменили ситуацию. Золотой холм, таким образом, оказался в зоне стойкого радиоактивного поражения. Надежды на то, что это положение вскоре изменится, не было.
Клинцов долил горючего в бак двигателя электростанции, затем направился к скважине, светя себе под ноги, идя вдоль предполагаемой канавы, в которую был уложен шланг водопровода. Слова Селлвуда о том, что помпа подает из скважины воду повышенной радиоактивности, навела его на мысль, что шланг где-то прорвался и что сквозь этот прорыв в него попадает песок. Так это и оказалось: он вскоре нашел воронку, размытую водой во время последнего включения помпы. Клинцов раскопал шланг и увидел в нем трещину. Обмотал поврежденный участок изоляционной лентой, которую предусмотрительно прихватил с собой, снова зарыл шланг в песок. Дошел до скважины, оттуда – до места, где стояли домики, русский и американский. Домиков не было, лишь несколько кольев торчали из песка на том месте, где они прежде стояли.
– Все к чертям унесло, – проговорил вслух Клинцов, думая при этом не только о домиках, но и обо всей своей жизни.
В штольне у лаза его поджидал Вальтер.
– Зачем вы здесь? Вы рисковали, – сказал ему Клинцов.
– У меня тоже есть обязанности, – ответил Вальтер.
Клинцов не стал спорить. Сбросил с себя «выходной наряд» и попросил Вальтера включить помпу. Дождался, когда пошла холодная вода, из глубины скважины, обмылся – не ради себя старался, а ради окружающих: не хотел тащить на себе в башню радиоактивную пыль.
– Что там? – спросил Вальтер, когда Клинцов оделся.
Клинцов сказал про горючее, про разрыв шланга и про то, что небо стало немного светлее.
– А радиация?
Клинцов в ответ только рукой махнул.
– А что у вас? – спросил он в свою очередь. – Далеко ли продвинулись в составлении проекта договора?
– Думаю, что на это уйдет еще не один день: Сенфорд очень вдохновился, – ответил Вальтер. Он включил станцию и поставил на подзарядку аккумуляторы.
Я поторчу здесь, – сказал Вальтеру Клинцов. – Что-то мне не хочется выслушивать речи Сенфорда… А вы считаете, Вальтер, что с ч у ж и м действительно можно договориться?
– Хорошо бы договориться, – ответил Вальтер.
