Текст книги "Черная башня"
Автор книги: Анатолий Домбровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Анатолий Домбровский
ЧЕРНАЯ БАШНЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Говорят: человек ко всему привыкает. Привыкает или смиряется? Скорее – последнее. Смиряется, когда есть надежда, что обстоятельства, приведшие его к смирению, временны, что терпение его будет вознаграждено. Иначе – не смирение, а отчаяние, начало которого – усталость, в чьем чреве – уныние, истерика, бунт.
Жанна сказала:
– Я устала, Клинцов. Отправь меня домой. Боже, как я хочу домой!
– Просто тебя напугал этот проклятый скорпион, – ответил Клинцов: он говорило скорпионе, который минувшей ночью забрался Жанне в ботинок и едва не ужалил ее, потому что Жанна, нарушив правила, сунула ногу в ботинок, не осмотрев его.
– И это, – согласилась Жанна. На лице ее появилась гримаса отвращения. – Бр-р-р! – произнесла она и вздрогнула, как обычно вздрагивают впечатлительные люди, вспомнив о какой-нибудь мерзости. – Дома можно ходить босиком и не выискивать в одежде блох, клещей и пауков перед тем, как надеть ее… Отправь меня домой, Клинцов.
– Это невозможно, – сказал Клинцов. – Если тебя отправлю, другие тоже захотят. А нужно продержаться еще три-четыре месяца. И не просто продержаться, а с хорошим тонусом, с верой в успех, – словом, с максимальной работоспособностью. Еще рано сматывать удочки, а твой отъезд настроит многих именно на это. Ты молода, здорова – терпи. Ради общего дела. К тому же сама напросилась…
– Сама, сама, – вздохнула Жанна. Она слезла с кровати, надела халат и вышла в тамбур. Клинцов, не поднимаясь, дотянулся рукой до выключателя и погасил свет: вставать было рано. Да и работы на холме вот уже второй день не велись из-за праздника, объявленного в стране новым правительством. За рабочими – по предварительной договоренности – прилетел огромный вертолет с военной базы, расположенной в трехстах километрах к востоку, и увез всех на побережье, в столицу. Благо, Филиппо, казначей экспедиции, выдал им всем накануне жалованье. В расположении экспедиции остались только трое рабочих: старик-повар и двое его сыновей, тоже повара. По договору у них не было права покидать экспедицию до полного завершения всех работ. С рабочими улетел и Филиппо: экспедиция нуждалась в пополнении продовольственных запасов, бытовых товаров и инвентаря.
– Всем привезу по бутылке рома! – весело обещал Филиппо, прощаясь с археологами. – Говорят, что от здешнего рома дохнут мухи и пауки!
Перед тем, как надеть ботинки, Жанна постучала ими об пол. Потом скрипнула наружная дверь – Жанна вышла из тамбура. Вскоре Клинцов ощутил запах табачного дыма и с горечью подумал о том, что Жанна снова начала курить и что ей, действительно, плохо.
«А кому здесь хорошо? – вдруг заговорило в нем раздражение. – Мне хорошо? Или Владимиру Николаевичу? Или, может быть, американцам?»
Он не вспомнил почему-то студента Колю и студента Толю, которых ему навязал университет, поддержанный Институтом археологии («Участие в практических исследованиях поможет им определить свой путь в науку», – такова, кажется, была резолюция директора Института на университетской бумаге). А не вспомнил он о них, вероятно, потому, что в последние дни почти не встречался с ними: с его разрешения они начали свой собственный разведывательный раскоп на северном склоне холма. На вопрос Жанны, зачем он им это разрешил, Клинцов ответил:
– А чтоб не путались под ногами.
Жанна иронично усмехнулась: она, разумеется, догадывалась, что студенты раздражают его не тем, что якобы путаются у него под ногами, а тем, что слишком много внимания уделяют ей, Жанне, что называют ее Жанночкой, будто она им ровесница (ей тридцать, а им по двадцати одному), вертятся вокруг нее с утра до вечера, рассказывают ей всякие анекдоты и «ржут» на всю пустыню. И угощают ее сигаретами…
Теперь он о них не вспомнил. Да они и не укладывались в этот ряд: он, Жанна, Владимир Николаевич, американцы, потому что результаты экспедиции, как думал Клинцов, меньше всего волнуют студентов, а также та возможность, которую экспедиция якобы открывает перед ними – возможность «определить свой путь в науку».
Ему пятьдесят два. И если рассуждать трезво – нынешняя экспедиция является для него последним в жизни шансом сделать незаурядное открытие, прославиться, войти в историю археологии заметной величиной. Эту экспедицию он готовил несколько лет, обосновывал ее необходимость, «пробивал» ее, пророча ей громкий успех, подключил к этой нелегкой работе своих американских коллег, придав ей таким образом международный характер, и тем самым спас ее от почти неминуемого провала: когда в здешней стране произошел государственный переворот, с новым правительством договорились обо всем американцы.
На организацию какой-либо другой экспедиции у него уже не хватит ни сил, ни времени, а во всех предыдущих он участвовал в качестве второстепенного лица, да и копали они, как правило, почему-то там, где до них уже копали другие. Словом, если нынешняя экспедиция не принесет ему заметного успеха, можно считать, что его научная песенка, скромная и негромкая, спета. Или почти спета. А это было бы чертовски обидно, потому что человек он работящий, умный, отлично знает свое дело, может, как говорится, горы свернуть, но одного до сих пор не мог сделать – заставить судьбу, чтобы она улыбнулась ему, как улыбалась многим, и подарила открытие: Трою, Ниневию, Вавилон, Ур… В этой золотой цепи должно быть и его звено. Так следует из закона справедливости, если такой закон, конечно, существует. Должен существовать! Как награда за труд, за упорство, за жизнь, которая, в сущности, отдана этому труду… Впрочем, имя его в Лету не канет: написаны сотни статей, есть солидные труды, но все это – по чужим следам, интерпретации, комментарии, гипотезы. И не в том дело, конечно, чтобы обессмертить имя, а в том, чтобы у прожитой жизни был смысл – добыта новая истина для человечества. Ведь это даже не ахти что: таков вообще смысл жизни ученого.
Вот, например, Владимир Николаевич мечтает найти библиотеку – собрание глиняных таблиц, по которым можно было бы прочесть одну из глав Истории, прочесть первому, прочесть нечто необыкновенное и удивить мир. А более всего – удивиться самому, ахнуть от восторга или ужаса перед красотой или уродством Минувшего и обнаружить в человечестве и в себе его следы, прекрасные и уродливые. И что-нибудь объяснить в Будущем, вытекающем из Прошлого, предугадать, предупредить, предотвратить. Это – мечта Владимира Николаевича. Но библиотеки пока нет. Нет ни одной глиняной таблички с письменами. И Владимир Николаевич, который знает английский и почти все восточные языки, выполняет в экспедиции роль переводчика. Впрочем, роль добровольную, потому что официально переводчиком является Филиппо, он же казначей, он же завхоз. Владимир Николаевич не всегда был археологом и языковедом, его первая профессия – врач-терапевт! И если роль переводчика Владимир Николаевич исполняет в экспедиции, как уже было сказано, добровольно, то роль врача – по договору, и не только терапевта, но и дерматолога, и дантиста, и просто, как говорит Жанна, знахаря, потому что Владимир Николаевич порою просто «заговаривает» болезни, то есть врачует в старом понимании этого слова.
Жанна – художник. Она же фотограф, секретарь экспедиции. А еще – жена Клинцова. Владимир Николаевич в разговорах с Клинцовым называет Жанну непременно молодой и красивой женой. Американцы обращаются к Жанне так, как отрекомендовал ее им сам Клинцов: мадам Клинцова, делая при этом ударение на первом слоге фамилии.
Жанна вернулась, стуча по деревянному полу башмаками. Не зажигая света, подошла к окну и отдернула шторку.
– Посмотри, – сказала она Клинцову. – Что это такое? Клинцов уловил в ее голосе тревогу, даже испуг.
– Где? – спросил он, переворачиваясь лицом к окну.
– Там, – ответила Жанна. – Подойди.
Клинцов встал, нащупал ногами тапочки и подошел к Жанне, став у нее за спиной.
– Видишь? – спросила Жанна шепотом.
– Что?
– Жанна вместо ответа отодвинулась на шаг в сторону.
– Ничего не вижу, – с досадой произнес Клинцов, подумав, что Жанна его просто разыграла: за ней это водилось, она считала Клинцова лежебокой и уже не раз обманным путем вытаскивала его из-под одеяла.
– Ты не туда смотришь, – торопливо и зло сказала Жанна. – И вообще, проснись! Посмотри вверх! Верх там, где небо! Видишь теперь?
«Боже, почему она злится? – подумал Клинцов. – Да, я немного медлителен. Но ведь я почти стар, во всяком случае не мальчик, не студентик. Могла бы мне это простить, тем более, что виноват не я, а время, которое старит всех…» В конце этой невеселой мысли должна была появиться Жанна, какой она станет через двадцать лет, но мысль Клинцова осталась незаконченной: он увидел то, что должен был увидеть.
Там, где во все предыдущие ночи он видел черное небо в звездах, он увидел беспорядочное скольжение и кувыркание мутно-багровых пятен.
– Странно, – сказал он. – Первый раз вижу.
– И так по всему небу, – отозвалась в темноте Жанна. – Страшно смотреть.
– Зарницы? – предположил Клинцов. – Над пустыней пыльная мгла, а выше – беззвучные вспышки молний? Может ли такое быть? Не припоминаю, – он замолчал, прислушиваясь, не веря собственному предположению.
– Да, никакого грома, – сказала Жанна. – Вся эта чертовщина – в полной тишине… Жутко.
– Какое-нибудь редкое явление… Надо разбудить Владимира Николаевича и американцев. – Клинцов включил свет и принялся быстро одеваться. – Надо чтоб все увидели. А то скажут потом, что нам почудилось, что это летающие тарелки. И ты одевайся, – сказал он Жанне и задержал взгляд на ее лице.
– Ты что, Жанна? – поразился он произошедшей в ней перемене: Жанна стояла, прижавшись спиной к стене, ее побелевшие пальцы судорожно комкали на груди халат, в глазах был ужас. – Ты что? – он шагнул к ней и взял за плечи. – Что тебя так испугало? Ведь это наверняка чепуха какая-нибудь. Может быть, вырвались где-то светящиеся газы. Или преломляется в разнотемпературных потоках атмосферы далекая заря – своеобразный световой мираж…
– Заря? – Жанна сняла его руки со своих плеч. – Заря в три часа ночи? О чем ты говоришь?!
Клинцов взглянул на свои часы: они показывали четверть четвертого.
– В пустыне все может быть, – старался успокоить Жанну Клинцов. – Потому что это – пустыня, почти другая планета. Здесь все может быть, всякие чудеса.
– А мне страшно, – сказала Жанна. – Мне очень страшно. Я подумала об атомной войне.
– Фу! – попытался засмеяться Клинцов. – Какие глупости, Жанна! Какая война?! Бог с тобой! Придет же такое в голову! Одевайся. А я пойду будить народ.
В тамбуре Клинцов надел сапоги, по привычке снял с вбитого в стену гвоздя электрический фонарик и вышел за порог, подумав о том, что сейчас он посмотрит вверх и не увидит ничего необыкновенного – будет привычное бархатно-черное небо, усыпанное, как всегда, мириадами звезд. Тем сильнее его поразила действительная картина: от горизонта до горизонта низкое небо кишело грязно-желтыми и багровыми пятнами. Они пульсировали, слипались, пожирали друг друга, дробились и рвались на клочья, увлекались потоками и вихрями, зловеще-беззвучные, словно порождение кошмарного сна. Они не освещали землю. На земле не было ни бликов, ни теней. Домик американцев, который стоял в десяти-пятнадцати метрах от домика Клинцова, был совершенно неразличим в темноте. И только вершина холма с отвалами земли у раскопов, казалось, выела из грязного месива неба заметный кусок, и теперь на том месте зияла чернотой зубчатая пирамида. Противоположная холму восточная часть горизонта светилась узкой желтой полоской, словно остывающий шов электросварки. Воздух был неподвижен и горяч. В нем угадывался, или это только казалось Клинцову, запах каких-то медикаментов, смешанный аптечный дух.
Клинцов включил фонарик. Конус света мгновенно выхватил из темноты домик американцев, точнее, дощатую стену и дверь. От домика шарахнулась какая-то тень: шакалы еженощно бродили вокруг лагеря экспедиции в поисках случайной поживы.
Выключив фонарик, Клинцов еще какое-то время смотрел на небо. Оно все так же клубилось и мерцало, не предвещая никаких перемен. И Клинцов подумал, что он является свидетелем если не космического, то глобального явления – таким грандиозным и впечатляющим ему виделось оно. Страха он не испытывал, но все в нем как-то насторожилось в предчувствии надвигающейся беды, насторожилось и замерло в ожидании ответа на один-единственный вопрос: что это? Мысль Жанны об атомной войне уже не казалась ему нелепой…
Клинцов обошел свой домик и постучался в дверь с противоположной стороны. Сборный деревянный домик был разделен стенкой на две равные половины, одну из которых занимали Клинцов и Жанна, другую же – Владимир Николаевич Глебов и студенты Коля и Толя. На стук, как Клинцов и ожидал, отозвался Владимир Николаевич. Он включил в тамбуре свет и открыл дверь, не спросив, кто стучится. Борода и усы его были смяты, седые буйные волосы всклокочены. Он посмотрел на Клинцова сонными глазами, широко зевнул, тряся головой, сказал:
– Добро пожаловать, Степан Степанович, черт вас принес в такую рань! Я как раз сон видел потрясающий, всемирную катастрофу… А что это от вас лекарством каким-то разит? Вы что принимали? Вы заболели? Или ваша молодая и красивая жена?
– Все не то, – остановил Глебова Клинцов.. – Я разбудил вас, чтобы вы посмотрели на небо.
– Это зачем еще, на небо? – искренне удивился Владимир Николаевич. – Какая такая в этом срочная необходимость? Да и что я могу там увидеть? Разве что, конечно, какой-нибудь знак господень…
– Именно, знак.
– Ах, Степан Степанович, – вздохнул Глебов, не собираясь выходить из тамбура. – Охота же вам меня морочить… Говорите скорее, что вам надо, и удаляйтесь, батенька, удаляйтесь к своей молодой и красивой жене, а нам дайте еще поспать в нашем диком холостяцком одиночестве. Так что, Степан Степанович? И чем это, черт возьми, от вас пахнет? Что случилось?
Клинцов взял Глебова за руку и вытащил из тамбура. Глебов увидел странное небо.
– Что это? – спросил он шепотом. – Это что? – А что вы видите, Владимир Николаевич?
– То есть как – что?! – То же, что и вы, надеюсь.
– Но что именно? Все-таки скажите. Я хочу убедиться, что все это не чудится.
– Ага, значит, вы приняли какое-то успокаивающее средство, испугавшись, что у Вас галлюцинации. А это не галлюцинация, это реальность: на небе происходит какая-то непонятная катавасия… Но что? – Глебов схватил Клинцова за руку. – Что это, дорогой Степан Степанович?
– Не знаю, – ответил Клинцов. – Разбудите Колю и Толю. А я пойду к американцам.
Американскую группу экспедиции возглавлял Майкл Селлвуд, мистер Селлвуд или просто Майкл, как по преимуществу обращался к нему Клинцов, потому что дважды бывал с ним в совместных советско-американских экспедициях, несколько раз встречался на международных конференциях археологов, поддерживал с ним регулярную переписку, поскольку его и Майкла объединяло не только многолетнее знакомство, но и общий научный интерес, и вот теперь, благодаря всему этому, оказался с ним здесь, в этой пустыне, у Золотого холма. Селлвуд был на добрый десяток лет старше Клинцова. Ровесницей Селлвуда была и его жена Дениза, которая никогда не расставалась с ним и осталась верной этому правилу и теперь. Майкл и Дениза, как и Клинцов с Жанной, занимали половину домика. Дверь Селлвудов смотрела на дверь Клинцовых.
Светя себе под ноги фонариком, Клинцов подошел к двери Селлвудов и негромко постучал. И хотя Селлвуд отозвался не сразу, повторно стучать не стал, помня, что у Селлвуда феноменальный слух – он уверял, например, что слышит, как сквозь почву прорастает трава. Скрипнула дверь в тамбур, щелкнул выключатель.
– Это я, Майкл, – не дожидаясь вопроса Селлвуда, сказал вполголоса Клинцов. – Мне нужно тебе кое-что показать. Выйди, пожалуйста.
– Да, да, я догадался по деликатному стуку, что это ты, Степан, – отозвался за дверью Селлвуд. – Сейчас. Только натяну сапоги.
Селлвуд вышел и, протянув Клинцову руку, спросил, посмеиваясь:
– Это ты, Степан, устроил в небе этот грандиозный фейерверк? Признайся, что ты.
– Разумеется, я, – подстраиваясь под тон Селлвуда, ответил Клинцов. – Но как ты догадался, Майкл?
– Не я, а Дениза. Когда ты постучал, она взглянула в окно и сказала: «Степан, кажется, пробился уже сквозь холм до газоносных пластов и устроил фейерверк». Красиво, – сказал Селлвуд, озирая небо. – И жутко. Давно это началось? – спросил он.
– Не знаю. Жанна разбудила меня в три часа.
– И что ты об этом думаешь? Я вижу такое впервые.
– Я тоже.
– Надо разбудить Холланда, – предложил Селлвуд. – Все-таки он химик, а все это, вероятно, имеет какое-то отношение к химии. Сера, фосфор, нефть?.. Но чтоб устроить такой пожар, надо поджечь целое море. Чем пахнет? – спросил Селлвуд, потянув воздух носом. – По-моему, какой-то лекарственной дрянью. Ты не находишь?
– Пожалуй, – согласился Клинцов.
– А если вся эта штука накроет нас, покатится по земле? Хорошо, если это только дым, в котором нет ядовитых веществ. Правда, у нас есть противогазы, но сколько? Три или четыре?
– Четыре, – ответил Клинцов.
– Надо, чтобы Холланд немедленно сделал анализ воздуха.
Селлвуд и Клинцов разбудили остальных американцев: Холланда, Сенфорда и Шмидта. Джеймс Холланд был химиком в том объеме, в каком химия имеет приложение к археологии. Меттью Сенфорд – архитектором, Вальтер Шмидт – техником и радистом. Все трое, как и Глебов со студентами, занимали вторую половину домика.
Селлвуд и Клинцов будили их, не церемонясь: громко стучали, громко разговаривали, тем более, что в лагере уже никто не спал, разве что только повар со своими сыновьями, которые жили в рабочем бараке у самого подножия холма, метрах в двухстах от домиков археологов. Там же, у барака, находилась палатка-столовая и кухня, поставленная у самого колодца, воду из которого поднимали с помощью небольшой электропомпы.
Холланд, как только понял, что от него хотят, сразу же бросился к своему ящику с приборами и реактивами. Архитектор Сенфорд, глядя в небо, сказал:
– Это ужасно, потому что это – хаос. Хаос же может быть только следствием катастрофы.
– Свяжитесь с военной базой, – приказал Шмидту Селлвуд. – Попытайтесь выяснить, что произошло.
– Не могу, мистер Селлвуд, – ответил Шмидт. – Филиппо увез на базу целый блок станции, который еще позавчера вышел из строя. Я вам докладывал, мистер Селлвуд. Надеюсь, что на базе этот блок нам заменят. Но у многих есть транзисторные приемники – можно послушать, что говорят в мире…
Транзисторный приемник был и у самого Селлвуда. Селлвуд попросил Денизу принести его.
– Он только шипит и хрюкает, как Помесь свиньи и гуся, – сказала Дениза, вручая мужу приемник. – Сейчас ты сам убедишься в этом.
Дениза сказала правду: сквозь шипение, свист и треск не пробивалась ни одна радиостанция.
– Что это значит? – спросил Селлвуд у Шмидта.
– Только то, что над нами электромагнитный ураган, – ответил Шмидт.
– Следствием чего может быть такой ураган?
– Не знаю, – Шмидт взял из рук Селлвуда радиоприемник и еще раз попытался среди хаоса звуков обнаружить человеческую речь или музыку. Радиоприемник вел себя как раскаленная сковородка, на которую плеснули воды.
Мне кажется, что я вот-вот прочту на небе роковые слова: мене, мене, текел, упарсин, – сказал Мэттью Сенфорд, когда Шмидт выключил приемник. – Перевожу для непосвященных: считано, считано, взвешено, разделено. Некий таинственный перст начертал сии слова на стене дворца в Вавилоне во время пира Валтасара. И Валтасар был убит.
– Мэттью, тебя заносит, – пожурил Сенфорда Селлвуд. – Мы должны быть сдержанными в наших пророчествах. Непродуктивно пугать друг друга.
Появился Холланд. Он слышал последнюю фразу Селлвуда.
– Что? – спросил Селлвуд Холланда.
В ответ Холланд протянул ему листок бумаги. Селлвуд приблизился к двери, из которой падал свет, надел очки и прочел то, что было написано Холландом на листке.
– Ну что ж, – сказал он, пряча бумажку в карман и снимая очки. – Химический анализ воздуха показывает, что в воздухе увеличилось содержание продуктов горения. Яды и ядовитые газы Холланд не обнаружил, кроме угарного и углекислого газов, разумеется, которые опасности пока не представляют… Есть высокотемпературные окислы железа, кремния и других элементов…
А что светится? – спросил громко Сенфорд, обиженный, вероятно, недавним замечанием Селлвуда. – Что там в небе горит и кувыркается? Пусть Холланд ответит! – потребовал он.
– Не знаю, – ответил Холланд.
– А вы можете установить степень радиоактивного заражения? – спросил все тот же Сенфорд.
– Нет, не могу. У меня нет такого прибора, – четко и точно ответил Холланд, словно давно ждал этого вопроса.
Селлвуд кивком головы похвалил Холланда.
– Я могу! – вдруг сказал Николай Кузьмин, студент Коля. – У меня есть дозиметр, подарок моего друга-ядерщика. Правда, этот дозиметр я должен еще найти.
– Так идите и ищите! – потребовал Сенфорд. – Возможно, что мы уже давно облучаемся, ничего не подозревая. Не медлите же!
Когда студенты ушли, Холланд приблизился к Селлвуду и что-то сказал ему на ухо. Сенфорд увидел это и заявил:
– Никаких тайных переговоров! Требую полной гласности!
– Хорошо, – согласился Селлвуд. – Холланд сказал, что следует укрыть в штольне продукты, запас воды и горючего. Дождемся возвращения студентов с их дозиметром и посмотрим, надо ли торопиться или можно дождаться рассвета.
– Вы полагаете, что наступит рассвет? – съязвил Сенфорд.
Селлвуд не ответил.
Пришла Жанна и стала рядом с Клинцовым, Клинцов взял ее за руку.
– Не может ли это быть следствием сильного извержения вулкана? – предположил Владимир Николаевич.
– Говорите по-английски, – посоветовал ему Клинцов. – Мистер Сенфорд не знает русского, но желает гласности.
Владимир Николаевич повторил свое предположение на английском.
– И где, по-вашему, этот вулкан? – спросил Сенфорд. – В какой стране? В окружности с радиусом в тысячу километров, насколько мне известно, нет ни одного действующего вулкана.
– Мог появиться совершенно новый вулкан…
– А почему тогда не метеорит? – не дал договорить Глебову Сенфорд. – Мог ведь шлепнуться где-нибудь по соседству огромный метеорит или даже целая комета. Вулканы, метеориты, кометы – все это чепуха.
– А что же – не чепуха? – спросил Клинцов.
– Не чепуха – катастрофический взрыв ядерных зарядов. Иначе мы нечто подобное видели бы раньше.
Шмидт снова включил радиоприемник Селлвуда. Свист и треск продолжали заполнять весь эфир.
И в небесной коловерти не было никаких перемен. Кто-то, правда, сказал, что небо, кажется, опустилось ниже. Близилось утро, но мрак не рассеивался. Стало быть то, что клубилось зловеще у них над головами, захватило по высоте не один километр. Багровые и желтые пятна лишь пробивались сквозь эту толщу дыма и пыли, это были лишь слабые отсветы высокого и страшного огня.
– Господи, не снится ли все это, – со вздохом произнесла миссис Селлвуд. – Пронеси, избави и сохрани…
Вернулись студенты, оба понурые. Оказалось, что первым нашел дозиметр не Николай, а Анатолий, но принял его за авторучку и, как выразился Николай, тут же свернул ему голову, то есть сломал. Холланд посмотрел на то, что осталось от дозиметра после того, как он побывал в лапищах студента Толи, и сказал, что дозиметр можно без всякого сожаления выбросить.
– Ох, обалдуи и головотяпы! – выругался Клинцов. – Бог дал силу, да не дал ума!
– Говорить только по-английски! – потребовал Сенфорд.
– А пошел ты! – отмахнулся от него Клинцов и, держа Жанну за руку, направился к своему дому.
– Зачем ты так? – упрекнула Жанна мужа. – Сенфорд – очень милый человек, умница, философ.
– Меня давно тошнит от его философии. Но каковы наши обалдуи, а?! Твои мальчики. Идиоты паршивые, кретины!
– Перестань браниться! Ты мог бы и сам приобрести дозиметр. Помнится, я даже советовала тебе, когда мы были в Японии. И зачем мы ушли? Ведь надо что-то решить, что-то делать…
– Я уже все решил, – сказал Клинцов. – Надо срочно собираться. Надо собрать все, что представляет ценность: предметы, слепки, зарисовки, фотографии, схемы, дневники… Словом, все ценное для науки. Ты понимаешь. Наше пребывание здесь не должно оказаться напрасным. В любом случае.
– И в случае смерти?
– Перестань! – крикнул на жену Клинцов. – Смерть, катастрофа, война – все это сенфордовская болтовня! Если это, – он показал пальцем вверх, – представляет для нас хоть какую-то опасность, за нами прилетят. Нас не бросят на произвол судьбы. Поэтому мы должны быть готовы к немедленной эвакуации. Для этого необходимо все собрать, как я сказал. И без всякой паники, Жанна, – произнес он устало и сел на кровать, которую жена успела застелить, пока он ходил будить Глебова и Селлвуда.
«Стало быть, не так уж она испугана», – отметил он про себя с некоторым удивлением.
– Но и ты не нервничай, – спокойно сказала Жанна. – Бери пример с Селлвуда. Он стоял на пороге своего дома, как бронзовая статуя. Не заметил?
– Не заметил, – признался Клинцов. – А Сенфорд сеет панику: мене, текел, упарсин… Библейский пророк нашелся!.. Шмидт радиостанцию угробил. Уверен, что на ультракоротких волнах мы могли бы связаться хотя бы с базой. Наши кретины сломали дозиметр… Но ведь на базе наш Филиппо! Ты слышишь? Все могут забыть о нас, но Филиппо не забудет. Он украдет вертолет, но прилетит. Филиппо – верная душа. Итальяно амо русо! Ты помнишь? Итальянцы любят русских! Это первое, что он мне сказал при знакомстве. Филиппо нас не оставит в беде. К тому же на базе – американцы. Надеюсь, что американцы позаботятся хотя бы об американцах…
– А если базы нет? Что тогда? – спокойно спросила Жанна. Она принялась вытаскивать из-под стола и из-под кровати чемоданы и ящики. – Кто за нами прилетит тогда?
Клинцов не знал, что ответить, и промолчал.
– Ты заметил, что Селлвуд чего-то недоговаривает, – продолжала Жанна. – Холланд сказал ему больше, чем знаем мы. Пойди и потолкуй с Холландом и Селлвудом, – посоветовала она. – К тому же твой уход могут неправильно истолковать.
– Ты так думаешь?
– Уверена.
Теперь Клинцов и сам подумал о том, что Селлвуд сказал не все, о чем написал ему в записке Холланд. Клинцов вспомнил, как Селлвуд поспешно спрятал записку Холланда в карман, как они потом о чем-то шептались, как Сенфорд – и, пожалуй, не зря! – потребовал полной гласности…
– Да, я пойду, – сказал Жанне Клинцов… – Если выяснится что-то новое, сразу же сообщу. А ты постарайся ничего не забыть.
– Взгляни на часы, – сказала Жанна, когда Клинцов был уже у двери.
– Да. Шесть часов. А что? – спросил Клинцов.
– В шесть часов уже светит солнце, – ответила Жанна. – А теперь темно, как в полночь. Нет, это ужасно, это ужасно!.. – она села перед раскрытым чемоданом на пол и уронила голову на руки. Ее гладкие черные волосы соскользнули с плеч и закрыли лицо и руки.
Клинцов впервые, кажется, подумал, что он отвечает за ее жизнь.
– Так я пойду? – спросил он.
– Да, да, конечно, – ответила Жанна, выпрямилась и отбросила волосы за спину. – Иди к Селлвуду. Ведь вы оба в равной мере ответственны за судьбу экспедиции. Напомни Селлвуду об этом, если он забыл.
Огромное грязно-багровое пятно, которое ползло по небу со стороны холма, вдруг лопнуло и из него, как клубы дыма, вырвалась тьма. В нее вплелись желтые жгуты, разорвали ее на части и втянули в другое багровое пятно, которое закатилось за холм и тоже лопнуло, выбросив над вершиной черные языки, окаймленные серой желтизной. Был цвет, но не было света. Казалось, что по небу текут, смешиваясь, потоки багровой, желтой и черной краски, лишь чудом не проливаясь на землю. В местах смешения пучилась ржавчина, вспенивалась сукровица, размазывалась гнилая желтизна. Все это было отвратительно и грозно. Клинцов придумывал названия: адская давильня, дьявольская мясорубка, стоки мерзости. И, конечно, хаос. Сенфорд сказал: «Хаос может быть лишь следствием катастрофы». Какой катастрофы? К западу пустыня тянулась на тысячу километров. К северу – горы, за ними – снова пустыня. К востоку – военно-морская база, куда улетел вертолет с рабочими и Филиппо. До базы – свыше трехсот километров. Города есть лишь на юге, но и до них не ближе. И до них, как и до базы, нет отсюда дороги: сначала добрая сотня километров барханов, затем район болот, за болотами – безлюдное скалистое нагорье. Если хаос – следствие колоссального взрыва, то где же произошел этот взрыв? Откуда наползла на небо эта жуть? По пятнам это определить нельзя: они движутся в разных направлениях. А воздух – неподвижен. И горяч. И, кажется, становится еще горячее… Сатанинская, безмолвная, горячая коловерть.
Уходя из дому, Клинцов выпил чашку холодного кофе и теперь был мокрый, словно только что побывал в парилке. Он не успевал утирать пот с лица и чувствовал, как на спине намокает рубашка. Споткнулся на колдобине, чуть не упал, громко чертыхнулся и включил фонарик. Погасил его только перед домом Селлвуда.
Все по-прежнему были в сборе (впрочем, и прошло то минут десять, не больше). Встретили Клинцова молча.
Клинцов направился к Селлвуду, спросил:
– Есть что-нибудь новое, Майкл?
– А у тебя?
– У меня – ничего.
– И у нас, – сказал Селлвуд и взял Клинцова под руку. – Пройдем в дом, – предложил он, – надо посоветоваться. – И добавил, обращаясь к остальным: – Не расходитесь, друзья: мы сейчас вернемся.
Сенфорд, видимо; снова хотел крикнуть: «Требую гласности», но только махнул рукой.
Они вошли в дом. Селлвуд закрыл за собою дверь:
– Надо что-то делать, Степан, – сказал Селлвуд, наливая в чашку из термоса чай. – Тебе тоже налить?
– Нет. Я и так мокну – кофе выпил, – ответил Клинцов и спросил: – У тебя есть какие-то предложения?
– Предложение, если помнишь, внес Холланд. Он сказал, что надо перенести в штольню все жизненно необходимое и самим переселиться туда.
– Смысл?
– Посмотри, – Селлвуд протянул Клинцову записку Холланда. – Обрати внимание на последнюю строчку.
Клинцов прочел вслух то, что было написано в конце записки Холланда:
«Радиация бешеная: счетчик Гейгера не щелкает, а свистит». Елки-моталки, Майкл! – поразился Клинцов. – Почему же ты молчал?!
Потому что несколько минут уже ничего не изменят: мы находимся в зоне радиации несколько часов, – чайная чашка дрогнула у Селлвуда в руке. – Да и, пожалуй, сначала я растерялся…
– И какую дозу мы уже получили?
– С помощью счетчика Гейгера это определить нельзя. Он лишь регистрирует наличие ядерного излучения: слабое – сильное. В данном случае – сильное. Насколько сильное – Холланд не знает. Твои обалдуи могли бы ответить на этот вопрос, если бы не свернули голову дозиметру. – Слова «обалдуи» и «свернули голову» Селлвуд произнес по-русски, хотя русского языка не знал. – Так что будем делать, Степан? – повторил он свой вопрос и сам ответил: – Я подумал, что молодым людям надо немедленно укрыться в штольне: Жанне, Коле и Толе, еще Вальтеру Шмидту и сыновьям повара. А нам, пожилым людям, работать: таскать вещи, продукты, воду и горючее. Можем, конечно, освободить от этого Денизу, потому что от нее мало толку. Есть также вариант: сыновей повара тоже заставить работать, ничего им не объясняя. Не знаю только, к каким людям отнести Сенфорда: ему сорок три.
