Текст книги "Черная башня"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

«Как лихо я говорил! – думал не без удовольствия Холланд, когда они двинулись в обратный путь. – Какая, черт побери, четкость, какая лапидарность! «Живым нужны живые». А?! Или это: «Кто живет, тот умножает жизнестойкость других». Гениально! Или еще: «Истины произрастают на нашем жизнелюбии». Целое учение! А между тем – походя. Работает еще, еще хорошо варит старый помятый котелок! Не то, что молодая тыковка… А подлинный человеческий мир – это мир духа. Все отношения между людьми должны быть переведены в мир духа. Иначе – всем конец! Всему конец, – повторил он слова, которые вдруг стали стремительно отделяться от всех других слов. – Всему конец… Всему конец…»

Ладонщиков заупрямился только перед самым входом в штольню.

– Не пойду, – заявил он Холланду. – Что станут обо мне говорить?

– А что скажут обо мне, если я вернусь без тебя? – вопросом на вопрос ответил Холланд и подтолкнул Ладонщикова к лазу. Он не намеревался церемониться со студентом и, наверное, затолкал бы его в лаз силой, если бы тот стал сопротивляться.

В штольне горел свет, из чего Холланд заключил, что их ждали, если и не все, то Вальтер – непременно, потому что все электрическое хозяйство подчинялось ему. Вальтер не стал бы расходовать энергию аккумуляторов бесцельно, не мог он оставить свет включенным и по забывчивости. Стало быть, была веская причина на то, чтобы освещать штольню за полночь.

– Вот видишь, нас ждут, о нас тревожатся, – сказал Ладонщикову Холланд. – Сейчас обмоемся и явимся в башню на радость всем. Мне почему-то кажется, что уже вернулся в убежище Клинцов, вернулся героем, и что все народонаселение нашего царства празднует сейчас победу над ч у ж и м. По случаю такого праздника вы, конечно же, будете прощены.

– Хорошо бы, – раздеваясь, виновато улыбался Ладонщиков. – Вот хорошо бы так…

Увы, предчувствия Холланда не оправдались. Разумеется, все обрадовались тому, что он и Ладонщиков вернулись. Впрочем, в том, что они вернутся, никто, кажется, и не сомневался, кроме Саида, конечно. И потому радость была короткой. К тому же все были обеспокоены другим: не вернулся Клинцов, хотя два часа тому назад все слышали, как в глубине лабиринта раздался взрыв. Спустя полчаса после взрыва на поиск Клинцова отправился Вальтер. Он тоже не вернулся.

– Вальтер ушел без оружия? – спросил Холланд.

– Да, – ответил Глебов. – Мы предлагали, но он не взял.

– Что делать? Что же теперь делать? – то и дело спрашивала Жанна. – Господи, что же теперь делать?

– Дайте мне что-нибудь съесть, – сказал Холланд. – И хорошо бы чего-нибудь такого, – щелкнул он пальцами, взглянув на Глебова, – чтобы меня не клонило в сон. Вы понимаете. И я пойду в лабиринт. Это могу сделать только я! – повысил он голос, хотя никто не собирался возражать ему. – Поторопитесь с едой!

Глебов хотел о чем-то спросить Холланда, когда тот уже доедал свой бутерброд, но Холланд отмахнулся от него, сказал:

– Укол, если можно. И чего-нибудь позабористее, пожалуйста!

– Да, да, – согласился Глебов. – Я уже все приготовил.

Уходя, Холланд по-настоящему простился только с Жанной. Он поцеловал ей руку и сказал:

– Никто здесь и мизинца вашего не стоит. В том числе и я, грешный. Жертвуйте всеми и живите. Вы будете жить, Жанна. Не убивайтесь по ушедшим. Просто мы двигались в разных направлениях. Так и считайте.

Выходя из убежища, он похлопал по плечу Кузьмина, который по-прежнему дежурил у входа, обернулся и послал всем воздушный поцелуй.

– Красиво ушел, – вздохнув, произнес Глебов, когда Холланд скрылся в лабиринте. – Теперь нас осталось пятеро: четверо мужиков и одна женщина. Вот какая арифметика.

Саид накормил Ладонщикова. Жалел его, все время предлагал повидло, полагая, видимо, что это лакомство из лакомств. Сокрушенно качал головой, когда Ладонщиков от повидла отказался. После еды Ладонщикова рвало. Он кричал, когда судороги сводили ему живот, требовал лекарства. Глебов и Жанна долго возились с ним. После лекарств Ладонщиков уснул.

Втайне от всех Глебов принял те же лекарства, которыми напичкал Ладонщикова: острые боли в желудке не давали ему покоя. Боли постепенно утихли. Сидя у стены, Глебов задремал.

Саид подошел к Жанне, попросил разрешения сесть рядом. Он говорил что-то еще, но Жанна поняла только это и разрешила ему сесть. Саид поблагодарил ее кивком головы, сел на землю, поджав под себя ноги, опустил глаза и замер, не напоминая о себе ни вздохом, ни шорохом.

Кузьмин, скрытый от Жанны контрфорсом, произнес уже знакомую всем фразу:

– Пока все тихо.

«Господи, – подумала о муже Жанна, – неужели он не вернется?» Хотя уже знала: не вернется. Отбивалась от этого знания, проклинала его, проклинала себя, мучилась, но оно уже было. Ни мысль, ни воображение не могли обойти его. За ним же, как бесконечная тень, тянулась цепь утрат.

Холланд увидел Вальтера издалека, шагов с тридцати, едва выйдя из-за поворота. Точнее, еще находясь за углом, он увидел отблеск света на стене, остановился, погасив свой фонарь, и выглянул. Вальтер стоял у стены, упираясь в нее ладонями, и поочередно прикладывался к ней то левой, то правой щекой. Холланд понял, что Вальтер прослушивает стену, хотя не мог сообразить, что могло заинтересовать его.

Фонарь висел у Вальтера на ремне и светил в сторону Холланда. Чтобы предупредить Вальтера о своем появлении, Холланд включил свой фонарь и помахал им, выйдя из-за угла.

– Вальтер! Это я, Холланд. Иду к вам. Не пугайтесь!

– Я понял, – ответил Вальтер, отстранившись от стены. – Хорошо, что вы пришли. У вас все в порядке?

– Да.

Вальтер мог и не рассказывать Холланду о том, что ему не удалось найти Клинцова – Холланд сам это видел.

– Хотя я, как мне кажется, обошел все закоулки, – оправдывался Вальтер. – Словно в воду канул. Ни следа, ни намека на след. Но и ч у ж о й мне не встретился. Не пойму, что могло произойти. И только вот здесь что-то есть, какая-то загадка. Послушайте, – предложил Холланду Вальтер и опять прижался ухом к стене. Холланд последовал его примеру. То, что он услышал, напоминало стук падающих время от времени на землю кирпичей. Очень слабый стук.

– Слышите? – спросил Вальтер.

– Да, – ответил Холланд. – Но как вы его обнаружили? Случайно? Или была какая-то причина для того, что– бы прослушать стену.

Есть причина, – объяснил Вальтер. – Во-первых, здесь, если вы уже успели заметить, пахнет дымом взрывчатки. Это меня остановило прежде всего. А во-вторых, посмотрите сами.

То, что Холланд принимал за нишу, черневшую в трех шагах от него, оказалось ответвлением лабиринта. Вальтер посветил в его глубину, и Холланд увидел груду обрушившегося кирпича, которая наглухо запирала проход. Здесь особенно густо пахло толовым дымом. Помолчав, Холланд сказал:

– Но взрыв произошел с той стороны.

– Я об этом тоже подумал. И поэтому стал прислушиваться. Он мог остаться с той стороны, а другого выхода, кроме этого, нет. Я не знаю об этом наверняка, но предположить можно. К тому же этот стук… Мне кажется, что кто-то разбирает завал с той стороны, отбрасывает кирпичи. Но этот кто-то – не обязательно Клинцов. Можно, конечно, установить с ним связь, постучать в стену и попытаться выяснить, кто там. Но я не помню, чтобы Клинцов когда-либо говорил, что он знает азбуку Морзе.

– Вы хотите сказать, Вальтер, что не знаете, надо нам или не надо разбирать завал. Если там ч у ж о й, то не надо. Так?

– Конечно.

– Все равно надо разобрать завал. Если там Клинцов, мы должны его освободить. Если там ч у ж о й, мы должны убить его. Иначе он сам разбросает завал и выйдет. Словом, будем работать, Вальтер. Хотя, конечно, попробуем выяснить, кто же там.

Выяснить им ничего не удалось. Тот, кто находился за завалом, не знал азбуки Морзе и лишь отвечал стуком на стук. Все попытки Вальтера обучить его другой, простейшей азбуке, также ни к чему не привели.

– Кретин! – ругался Вальтер. – Ведь все так просто: стучу один раз и обозначаю первую букву алфавита, стучу два раза – вторую, три раза – третью… Ничего не усваивает. Кретин!

– Ладно, – остановил его Холланд. – Какой вывод следует из наших неудач? Мы не знаем, кто там, но надо разбирать завал. Так?

– Выходит, что так.

Не мешкая, они принялись за работу. Разбирали верхнюю часть завала: ведь достаточно было проделать в нем дыру, чтобы тот, кто находился за ним, мог через эту дыру выползти. Время от времени они прислушивались к тому, что происходило по другую сторону завала. Там тоже шла работа: стучали, сбрасываемые с завала кирпичи. И чем громче становился этот стук, тем напряженнее становился Холланд. Наконец он сказал Вальтеру, когда работы, по его мнению, осталось на несколько минут:

– Теперь вы уйдите, Вальтер. И уйдите далеко, под защиту Кузьмина. Надеюсь, вы понимаете, почему я это говорю и почему вам не стоит мне возражать. Вы – безоружны. И если здесь не Клинцов, а ч у ж о й, любая моя промашка будет стоить вам жизни.

– И вам, Холланд.

– Разумеется. Но речь не обо мне. Итак, – уходите. Видя, что Вальтер медлит, Холланд добавил: – Там остались почти беспомощные люди. Без вас, Вальтер, они пропадут.

– Но как я вернусь без всяких вестей для Жанны?

– Дождетесь меня, и все прояснится. А если не вернусь, – вот вам мой подарок: шашка с детонатором. Берите, пригодится. У меня такая же. Словом, уходите!

Вальтер ушел. Потоптался на месте, кашлянул, потом махнул рукой и ушел. Холланд погрозил ему кулаком, когда тот на секунду задержался у входа и оглянулся.

– Без хитростей! – крикнул ему Холланд.

– Жду вас! – ответил Вальтер.

Пока Холланд и Вальтер разговаривали и прощались, по ту сторону завала было тихо. Но едва Холланд, забравшись на завал, отбросил первый кирпич, с другой стороны тоже началась работа. Работа спорая, как после доброй чашки кофе и хорошего отдыха. Холланд подумал, что это не похоже на Клинцова, хотя все могло быть.

Дыра образовалась неожиданно: кирпич вдруг осыпался, осел и образовалась щель, в которую свободно можно было просунуть руку.

Холланд отплевался от пыли и спросил:

– Вы меня слышите?

– Да, – ответил ему незнакомый голос.

– И кто же вы? – Холланд наклонился к щели.

В глубине щели грохнул выстрел. Сползая вниз головой с груды кирпичей, Холланд успел подумать, что пуля пробила ему шею ниже правого уха и ушла в грудь.

Вальтер услышал выстрел, находясь от завала в нескольких десятках шагов: не выполнив приказа Холланда, он остановился за первым же поворотом, решив, что теперь, когда у него в руке взрывчатка с запалом, ему не стоит упускать ч у ж о г о, если тот здесь и если Холланд не убьет его, если произойдет обратное.

Услышав выстрел, Вальтер бесшумно, на носках, не зажигая фонаря, двинулся в сторону завала.

Решение надо было принять немедленно, а между тем три величины оставались неизвестными: Вальтер не знал, кто пробивается из-за завала, Клинцов или ч у ж о й; он не знал, откуда был произведен выстрел в Холланда – из дыры над завалом или сзади, со стороны входа; он не знал, жив ли Холланд. А знать это было крайне необходимо: если из-за завала пробивается ч у ж о й и если Холланд жив, следовало вынести Холланда в лабиринт и только после этого швырнуть взрывчатку в дыру над завалом; если в Холланда стреляли со стороны входа и, стало быть, за завалом находится не ч у ж о й, а Клинцов, надо опасаться появления ч у ж о г о с тыла. Но в любом случае Вальтеру надо было приблизиться к Холланду и осветить его, потому что до сих пор он видел его в свете рассеянных лучей, проникших с другой стороны завала через дыру, из которой, словно из печной трубы, клубилась пыль. Включив фонарь, Вальтер подошел к Холланду, искоса поглядывая на дыру, готовый выключить фонарь в тот самый момент, когда погаснет свет с другой стороны: находящийся за завалом не должен был знать о его присутствий…

Стремясь не греметь кирпичами, Вальтер поднял Холланда и понес к выходу. Шел медленно – мешали все те же кирпичи, разбросанные по всему переходу, каждой ногой приходилось выискивать место, на котором она не подвернулась бы. Когда до пересечения с длинной галереей оставалось не более двух-трех шагов, по завалу за спиной у Вальтера посыпались кирпичи. Вальтер оглянулся, но ничего не увидел, потому что яркий свет ударил ему в глаза. Вальтер инстинктивно зажмурился. И в это время грохнул выстрел. Пуля угодила Вальтеру в правое плечо, пробила его и вонзилась меж ребер. Он уронил Холланда и, перешагнув через него, почти падая, нырнул в поперечную галерею.

Ему надо было сделать еще несколько шагов, чтобы оказаться за поворотом, в безопасности. Но оттуда ему не удалось бы забросить взрывчатку в ответвление, где находился ч у ж о й. К тому же, в любой момент его правую руку могла сковать боль, а одной рукой, к тому же левой, он вряд ли справился бы со взрывчаткой. И поэтому он не бросился к повороту, оказавшись в поперечной галерее, а, погасив фонарь, достал из кармана толовую шашку и зажигалку. Убедившись в том, что детонатор вставлен в отверстие шашки, Вальтер поджег обрезок бикфордова шнура. Он заискрился, как бенгальский огонь. Яркая шипящая сердцевинка пламени двинулась к взрывателю. Вальтер приблизился к входу в ответвление лабиринта и метнул в него шашку. Взрыв был настолько сильным – сдетонировали шашки, находившиеся у Холланда, – что ударная волна метнула Вальтера к противоположной стене и раздробила его о кирпичи. Ч у ж о й оказался в поперечной галерее прежде, чем прозвучал взрыв.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Кузьмину не надо было объявлять о взрыве – все слышали его. Долго молчали. Усталые, истерзанные души уже с трудом усваивали происходящее.

– Что-то надо делать, – напомнила Жанна.

– Конечно, – согласился Глебов. – Еще немного подождем – и я пойду.

– Вы не пойдете, – возразила Жанна. – Вы – врач. Пойдет Кузьмин. Охранять вход доверим Саиду. Скажите ему об этом.

– Пойду я, – сказал Глебов. – Именно потому, что врач, а еще потому, что стар, и еще потому, что безнадежно болен… Впрочем я уверен, что со мной ничего плохого не случится. Хотя на всякий случай я научу вас, как обращаться с лекарствами и прочими штуками. На это мы потратим не больше десяти минут. Итак, – Глебов раскрыл свой чемодан и ткнул пальцем в никелированную коробку, – здесь шприцы, в этой же штуке их надо кипятить после использования…

Жанна все внимательно слушала и, когда Глебов закончил и спросил ее, все ли она поняла, сказала:

– Вы пойдете с Кузьминым, Владимир Николаевич. Если там кто-то жив, Кузьмин поможет вам донести.

– Повинуюсь, – поднял руки Глебов.

Кузьмин передал Саиду пистолет и стоял молча, потупившись, до тех пор, пока Глебов не тронул его за плечо.

– Вот ваш фонарь, – сказал ему Глебов. – Саид предлагает вам свой нож, настоящий кинжал. Возьмете?

– Нет, – ответил Кузьмин. – Я не умею ножом…

– Хорошо, хорошо, – успокоил его Глебов. – Пойдем без оружия. Просто пойдем. Я – впереди, вы – за мной. В этом есть какой-то смысл. А Ладонщиков все еще спит, – добавил он. – Так что прощаться с ним не следует…

– Пусть спит, – сказал Кузьмин. – Вот удивится, когда проснется. – Кузьмин не объяснил, чему удивится Ладонщиков, когда проснется, а Глебов спрашивать его об этом не стал.

– Не скучайте без нас, – поклонился Глебов Жанне и сказал несколько слов Саиду, смысл которых сводился к тому, что Саид должен быть бдительным, что в его руках отныне его собственная жизнь, жизнь Жанны и Ладонщикова.

– Пока я буду жив, никто не умрет, – ответил Глебову Саид.

– Владимир Николаевич, – остановил Глебова Кузьмин, когда они были уже достаточно далеко от убежища. – Давайте покурим, Владимир Николаевич. У меня остались сигареты. А вы, я это видел, иногда баловались сигаретками. Страшно хочется курить.

– Сначала сделаем дело, – ответил Глебов. – Представьте себе, что кто-то срочно нуждается в нашей помощи, а мы тут стоим и сигаретки покуриваем. И вообще – не разговаривайте, Кузьмин. Не разговаривайте, не включайте фонарик, идите тихо. Поняли?

– Понял, – отозвался Кузьмин из темноты.

Путь до завала занял у них не более получаса. Они могли бы плутать по лабиринту и дольше, но так уж случилось, что выбрали кратчайший путь, идя все время на запах взрывчатки.

Первым на тело Вальтера наткнулся Глебов. Он опустился перед ним на колени и подозвал Кузьмина. Вместе они извлекли тело Вальтера из-под обломков кирпича и оттащили от завала.

– Он мертв? – спросил у Глебова Кузьмин.

– Вероятно, – ответил Глебов. – Но вы останетесь возле него, пока я буду осматривать завал. Ничего делать не надо, стойте себе – и все. Если я вас позову, подойдете. Но если со мной что-то случится, бегите отсюда, ни о чем не раздумывая. Это мой приказ. Вы поняли? Кстати, можете покурить. Но огонек прячьте в руке. Умеете?

– Умею, – ответил Кузьмин.

Глебов вернулся через несколько минут, когда Кузьмин уже докуривал сигарету. Прислонился устало к стене рядом с Кузьминым, взял из его руки обжигающий пальцы окурок и глубоко затянулся.

– Ну, что там? – спросил Кузьмин.

– Там? Да дайте же мне, черт возьми, целую сигарету! – возмутился Глебов. – Из-за вас я обжег пальцы!

Кузьмин дал Глебову сигарету. Глебов закурил и успокоился.

– Из того, что я там увидел, – сказал он, – можно заключить, что Холланд и Клинцов также погибли. Сказать что-либо определенное о ч у ж о м я не могу. Это все. С этой вестью мы вернемся. Вальтера похороним здесь. И как можно скорее. Здесь ужасное место. Ужасное!

Они уже возвращались, когда Глебов вдруг почувствовал себя совсем плохо. Остановившись, он уперся руками в стену, но не устоял и со стоном опустился на колени. Кузьмин подбежал к нему, помог подняться.

– Вы что, Владимир Николаевич? Голова закружилась? Неужели из-за сигареты?

– Из-за сигареты, дружочек, – соврал Глебов. – Конечно, из-за сигареты. Но, как говорится, клин клином… Давайте еще по одной? – попросил он. – Только давайте сядем, чтоб уже курить так курить, спокойно, со смаком.

– Я согласен, – обрадовался Кузьмин. – Потому что в нашем бункере не покуришь.

Они сели на пол и закурили.

– Кузьмин, – спросил Глебов после второй или третьей затяжки, – а что вы думаете обо всем этом?

– О чем, Владимир Николаевич?

– О том, что с нами произошло.

– Я жду, что все прояснится, что нас разыщут.

– Кто, Кузьмин?

– Или Филиппо, или наши, советские.

– Значит, вы уверены, что мировой катастрофы не произошло?

– Уверен.

– Почему? На чем основана ваша уверенность?

– Не знаю. Может быть, на том, что люди все-таки разумны и не хотят умирать. Я допускаю, что случайность могла привести к конфликту, но разум должен был обнаружить эту случайность и предотвратить всемирную бойню. А вы думаете иначе, Владимир Николаевич?

– Просто я думаю о другом, Кузьмин. Я думаю о том, как могло случиться, что мировая катастрофа стала возможной. Как могло случиться, что люди накопили столько смертоносного оружия. Разумные люди, как вы заметили. Люди, которые не хотят умирать. Наша цивилизация себя не уважала. Она кичилась своими достижениями, но не уважала себя. И смерти она не боялась, всеобщей смерти: ведь если все вместе – так совсем не страшно, страшно, когда каждый в одиночку. Смерти боится разум – он одинок во Вселенной, он ее око и зеркало, а жизнь не одинока, она ничего не боится. Вы видели, Кузьмин, как разум рвался в космос, чтобы покинуть эту планету. И не успел… У вас остались сигареты? – спросил Глебов.

– Остались. Хотите еще?

– Да, Кузьмин.

– А вам не повредит? На пачке написано, что. курение вредит здоровью.

– Вот! – Глебов взял сигарету. – Написано, что вредит, а люди курят. Почему? Потому, что каждый относится к своей жизни как к личному достоянию: моя жизнь, мое достояние – что хочу, то и делаю. Мы пеклись о том, что человек не должен быть средством для другого человека. А человек сам превращал себя в средство для добывания собственных удовольствий: гублю свое здоровье, но зато балдею! А?! Курю, пью, таскаюсь, валяюсь, обжираюсь, ни о чем не думаю, ловлю кайф! Разве не так? Человек эксплуатировал другого человека, присваивал плоды его труда. Это был великий социальный грех. И мы с ним разделались в нашей стране с помощью социальной революции. Нужна была глубочайшая культурная революция, чтобы разделаться с другим грехом – с неуважением к собственной жизни и разуму. Ведь все равно, кто губит в тебе это – ты сам или кто-то другой. Необходимо было обобществить не только средства производства, но и жизнь, и разум. Всякое посягательство на собственную жизнь и разум должно было квалифицироваться как посягательство на общественное достояние.

– Вы говорите обо всем в прошедшем времени, Владимир Николаевич, – заметил Кузьмин.

– Да? Так мне легче браниться. Машу, как говорится, кулаками после драки.

– И потом, вы рассуждаете так, будто в катастрофе виноваты мы, а не американцы.

– Разве?! – удивился Глебов. – Вы так меня поняли? Но ведь я, Кузьмин, говорил о человечестве, о цивилизации, о жизни, о разуме… Впрочем, я вдруг вспомнил сейчас, чему учила когда-то меня моя бабушка, Елизавета Арсентьевна, древняя старушка. Она говорила: «Умный во всем винит себя, а дурак – соседа». Каково?

– И что вы хотите этим сказать? Что я – дурак?

– Ни в коем случае, Кузьмин! Как вы могли такое подумать?!

– А что же?

– Ведь если произошло то, чего мы не хотели, что мы старались предотвратить, предупредить, остановить, а оно все-таки произошло, значит, мы не все сделали. Не успели все сделать. Надо было быстрее! Быстрее работать, быстрее думать. Больше работать и больше думать. Не давать энтузиазму остыть, а знамени – поблекнуть. Война задержала нас на десять лет, а бюрократия – на сколько? Свободомыслие, справедливость, правда, демократия – все это святыни, выше которых нет. Но бюрократия их опошлила, извратила, иссушила своим скудоумием, замарала цинизмом… Ах, как я ненавижу бюрократов, Кузьмин! Как ненавижу! И о том лишь жалею, умирая, что не задушил ни одного бюрократа!.. Хочу задобрить вас, Кузьмин. Потому что вам предстоит тащить меня на плечах: я совсем ослабел. А вы? Как вы ощущаете свое маленькое щуплое тело, Кузьмин?

– Как ощущает себя… пуля, – ответил Кузьмин.

– Странное сравнение. Сами придумали?

– Сам. И притом – сейчас. Не знаю, почему.

– Можно узнать. Вы долго держали в руке пистолет, когда дежурили у входа. Рука еще помнит, как она сжимала удобную рукоятку. Глаза еще помнят, как блестит пуля. Мы теряли друзей, и вы не раз в вашем воображении расправлялись с ч у ж и м. Вам самому хотелось быть этой пулей – так вы жаждали отомстить. И вот теперь вы сказали об этом. Похоже на правду, Кузьмин?

– Очень похоже. Да, да, так, кажется, и было.

– Вот и ладно. Я помог вам раскрыть тайну вашей мысли, а вы помогите мне дотащиться до убежища. В путь?

– В путь.

У Глебова еще хватило сил дойти до убежища, опираясь на плечо Кузьмина.

– Что? – спросила Жанна, схватив Глебова за руку.

– Ничего, – ответил Глебов, отводя глаза. – Все погибли. Все похоронены там.

– И Клинцов?

– И Клинцов, Жанна. Все.

– Я пойду туда!

– Нет! – теперь Глебов взял Жанну за руку. – Туда нельзя! Там воронка, в которой все перемешалось с кирпичом и глиной. Я забросал эту воронку. Туда нельзя. И потом… ч у ж о й…

– Ч у ж о й не убит? – закричала Жанна. – Боже мой, он не убит!.. Столько жертв – и не убит!..

Никто не знал, чем можно утешить ее, как остановить ее рыдания, от которых у всех надрывалось сердце.

– Это все, – сказал Ладонщиков, когда Жанна приутихла. – Это – конец.

– Заткнись! – заорал на него Кузьмин. – И без тебя тошно!

– Лучше помолчим, – предложил Глебов. – Помолчим – это самое лучшее.

– А я не согласен, – возразил Кузьмин. – Ведь надо что-то делать. Я предлагаю замуровать вход в убежище. Запастись водой и замуровать вход. Невозможно жить с постоянной мыслью, что ч у ж о й снова кого-то убьет.

– Просто невозможно жить, Кузьмин, – снова заговорил Ладонщиков. – Жить невозможно. Невозможно, нет смысла и нет сил. Если мы замуруемся – это совсем конец, это самопогребение: нас не найдут, даже если будут искать.

– Я подумал об этом. Нас найдут по кабелю, который тянется от электростанции.

– Ч у ж о й обрежет кабель.

– Мы услышим тех, кто будет нас искать.

– Не уверен. А можем услышать, но не ответить: все будет зависеть от нашего состояния… К тому же мы не запасемся водой и на десяток дней. Кончится вода – придется разбирать стену. Но останутся ли у нас для этого силы? Ведь продуктов мало. А если и разберем, снова окажемся на мушке у ч у ж о г о, но теперь уже обессиленные. Скоро сядут аккумуляторы – будем жить в кромешной тьме. Разве это не конец? Давайте вместе уйдем отсюда, – предложил Ладонщиков. – Если и погибнем, то на воле. А может быть, увидим людей…

Кузьмин на этот раз не возразил ему. Помолчали.

– Я не смогу пойти с вами, – сказал Глебов. – Я болен. И вообще… Но я вас освобождаю от каких-либо обязанностей по отношению ко мне. Об одном лишь буду вас просить: оставьте мне пистолет, если уйдете. Ваше положение в пустыне будет ничуть не лучше, чем мое здесь. Никто не выиграет, никто не проиграет. Просто каждый сам избирает свою смерть. Словом, вас не должна мучить совесть, что вы оставили меня здесь. Скорее меня станет мучить совесть: ведь вы уйдете на верную смерть, а я не могу вас остановить.

– Хуже всего тому, кто останется один, – сказала Жанна. – Если двое оставляют одного, они предают его. Мы останемся здесь! – заявила она тоном, не допускающим возражений: она имела право на этот тон.

– А если один оставляет всех? – спросил Ладонщиков. – Если я оставлю вас и уйду?

Никто ему не ответил.

– Но я не могу больше! – закричал он вдруг, ударяя кулаками в стену. – Не могу! Не могу! Я сойду с ума! Вы этого хотите? Отпустите меня! Мне лучше умереть, чем сойти с ума! У вас у всех будет возможность покончить с собой, когда придет время. А я, сумасшедший, останусь один в этих катакомбах!.. Вы этого хотите? Да? Ведь я свободен, черт возьми! Свободен! – продолжал он кричать, обращаясь к Жанне. – Как вы не понимаете? Я абсолютно свободен! Нет больше никаких общественных законов. Ненавижу! Хочу убить себя! Не-на-ви-жу-у-у!

Стыдно, – сказала Жанна. – Стыдно слушать тебя. Распустил нюни, как баба! Замолчи! – потребовала она. – Мы – люди! И должны умереть как люди, а не как собаки!

– Но я схожу с ума, – сказал тихо Ладонщиков и заплакал. – Я схожу с ума… Я вижу странные вещи. Я вижу, как мне на жертвенном камне перерезают горло и как моя кровь течет в яму. Я чувствую во рту вкус крови. И мне это сладко, я этого хочу…

– Обыкновенный бред, – сказал Ладонщикову Глебов. – Я ввел вам в вену успокоительное средство, оно с наркотиком. Обыкновенный наркотический бред. Плюньте на это, – посоветовал он. – У вас маленькая фобия. В остальном же ваши нервы крепки, как канаты. С ума вы не сойдете. Но вы, разумеется, правы в том, что вы – свободны. Все свободны, друзья. Было бы нелепо – и жестоко – если бы мы стали навязывать теперь друг другу какие-то правила. Высший закон над нами – наша совесть. Там, где она диктует нам общие принципы, – мы едины, там, где наши принципы не совпадают, – мы разобщены. Давайте с этим согласимся и не будем мучить друг друга.

Саид спросил у Глебова, о чем идет разговор: теперь все говорили по-русски и его слух не улавливал ни единого знакомого слова.

– Мы обсуждаем, надо ли нам оставаться здесь или уходить в пустыню, – ответил Саиду Глебов. Он хотел добавить: «Ведь и тут и там – смерть», но передумал и сказал: – Мы не можем решить, где безопаснее, где надежнее.

– Надо перебраться в штольню, – сказал Саид. – И завалить вход в башню. Это легко сделать – стоит лишь выбить подпоры. Мы должны так сделать, чтобы избавиться от аш-шайтана.

«Боже мой! – подумал Глебов. – Почему же нам раньше не пришло это в голову? Завалить вход в башню и остаться в штольне… Конечно, там не так просторно, там выше радиация, но зато мы были бы избавлены от ч у ж о г о… Надо немедленно объявить! Только бы силы не подвели! – разволновался он. – Только бы силы…»

– Друзья! – сказал он громко. – Саид, с которым я сейчас, как вы слышали, беседовал…

– Кто-то идет! – крикнул вдруг от входа Саид, не дав Глебову договорить. – Кто-то приближается!

Кузьмин бросился к нему.

– Спрячьтесь за контрфорсы! – приказал он остальным. – Я подстрахую Саида!

Шаги были явственно слышны, но они не приближались и не удалялись: казалось, кто-то топчется на одном месте.

– Разминается, что ли? – предположил Кузьмин. Саид его не понял и ничего не ответил.

– Эй, какого дьявола тебе нужно? – крикнул в темноту Кузьмин. Шаги утихли, но никто не отозвался.

– Притаился или ушел? – подумал вслух Кузьмин. – А может быть, вообще почудилось? Как вы думаете, Владимир Николаевич? – обратился он к Глебову.

Глебов не ответил.

– Вы слышите меня, Владимир Николаевич? – спросил Кузьмин. – Почему не отвечаете?

Жанна подошла к Глебову, присела возле него, потормошила за плечо.

– Вы спите? – спросила она. – Что с вами?

Ответом ей был хриплый стон: Глебов был без сознания. Жанна пришла в замешательство: ни она, ни кто-либо другой не знали, как помочь Глебову. Холодный компресс на лоб – это предложил Кузьмин, горячий компресс на сердце – это предложила сама Жанна, ничего не дали: Глебов в себя не приходил.

Через несколько часов он умер. За две-три минуты до кончины он открыл глаза, поднял руку и очертил ею в воздухе круг. Никто не понял, что это означало. Лишь Ладонщиков предположил, что жест Глебова надо понимать так: круг жизни завершен.

– Короче, он сказал: «Я умираю», – добавил Ладонщиков для ясности. – Отчего он умер? От лучевой болезни?

Ни Жанна, ни Кузьмин не ответили ему.

– Я знаю, он умер от лучевой болезни, – заговорил мрачно Ладонщиков, возвратившись к своему ложу. – Теперь моя очередь. Я больше вас всех находился снаружи… Только я не хочу умирать в этой вонючей башне. Здесь невыносимо воняет солдатскими портянками. Здесь противно умирать.

Жанна хотела снова прикрикнуть на него, но Кузьмин остановил ее:

– Пусть говорит, – сказал он ей. – Если ему так легче, пусть говорит.

– Хорошо, – неожиданно легко согласилась Жанна. – Теперь ты наш командир. Подумай о том, где и как похоронить Владимира Николаевича. Если ч у ж о й караулит нас на выходе, то где же хоронить?

– Прекрасно, – продолжал бубнить Ладонщиков. – Теперь он караулит нас на выходе. Кто первым выйдет, того он и уложит. Но сядут аккумуляторы, но кончится вода – и, значит, кому-то придется идти к пульту управления станцией и помпой. Кем же мы пожертвуем? Бесцельно пожертвуем, потому что он не доберется до пульта, ч у ж о й его не пропустит, а идти все-таки надо, потому что другого выхода нет. Вы, конечно же, пошлете меня, потому что мне, как известно, все равно умирать. Так?