Текст книги "Тайна Змеиной пещеры (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

С этими мыслями Антон подошел к дому. Ноги его сами по себе остановились. Что-то чужое чудилось ему во всем: «Отец ушел и все переменилось».

* * *

Ах, если бы, да кабы… Знать бы цыгану Михайле, что присохнет он сердцем к этому подгорному селу, прирастет, приворожится к здешнему председателю всей душой своей, раздольной и сумрачной, как речной омут. Обошел бы он, объехал стороной-сторонкой не только левадинские хаты, но и поля здешние и луга с выпасами, что заманили цыган к себе в те былогодние дни сочной травой шелковой и вольным раздольем. Сломайся ось тогда в другом каком селе, отковал бы, да и поминай как цыгана звали, кликали. Привяжи тогда здесь Михайлу вожжами, ушел бы. Раскудрявую голову свою унес бы. Да не вышло. Заморочил ее председатель сладкими словами, опутал добром, заглянул в омут цыганской души серыми глазами, нежными и чуткими, как ласки цыганки.

По что дался Михаиле этот человек на его на судьбинном пути? И жинка его чернобровая со звонким детским смехом. Зачем она привадила цыганку с цыганенком? Зачем не прогнала со двора в тот непутевый поворотный день?

Не случись того, не жил бы Михайло хохлацкой крестьянской жизнью, не сох бы по табору, не отбился бы от стаи подранком-журавлем.

Вот такие думы роились в голове у Михайлы, когда он возвращался в село после бешеной скачки и отчаянной погони за табором, похитившим его мальчонку. Притомились кони, попритихла Эсма, качаючись рядом на потном гнедом. Ах, смуглянка-тростинушка степная! Черные глаза-то выдюжили, глядючи на то, как сходились и хлестали друг дружку цыганскими кнутами Михайло с ее кровным братом Гаврюхой.

Отец Данила, таборный вожак, назначил выкуп за Сережку и за Эсму по двадцати пяти кнутов. Коли хочет Михайло, сказал атаман, оторвать мою дочку и внука от табора насовсем, пусть платит по нашему обычаю. И сошелся Михайло не на жизнь, а на смерть в глухом овраге за леском со своим вертким и сильным шурином.

Не стала удерживать Эсма Михайлу, только прижала к себе Сережкину головенку, да зажала ему уши, чтоб не видел и не слышал, как лопается цыганская кожа под лезвием кнута. А уж кроили кожу умеючи! На вожжи хватило бы и на постромки раздвоенных полос.

Бывал Михайло на волосок от беспамятства, собирал последние силенки, чтоб встретиться взглядом с Эсмой. Она стояла окруженная молчанием, глядела на Михайлу гордыми глазами, всякий раз возвращая ему утраченные силы.

Молчаливыми были проводы из табора. Боялся Михайло, что упасть может, садясь на коня. Пронесло, пролетело. Сняла Эсма со своего плеча кофту-распашонку, протянула мужу. Но Михайло отстранил ее руку с кофтой, не принял жалости, не стал срамиться перед табором. Поднял к себе на коня Сережку, увез малиновые рубцы себе на память.

У степной речушки напился Михайло ключевой воды. Эсма ласковыми руками смыла с него кровавые подтеки, горячими губами исцелила лопнувшую бровь.

Ноют рубцы на спине, на руках, на плечах. Да пройдет время и, глядишь, заживут они. Не срастется никогда больше его привязанность к своему цыганскому роду. Рассекли ее надвое. Кабы не Эсма да не Сережка, не выдержало бы сердце, кинулся бы на землю и, распластавшись, взревел бы медведем. Как преданно и влюбленно глядят они на него. Платят ему за то, что он дорогой ценой выкупил их.

Не хотелось Михайле понапрасну тратить слов. Нет их, таких горячих, чтоб могли про любовь сказать сильнее, чем о ней говорят глаза. И молчать ему не моглось. И тогда впервые за всю дальнюю дорогу шевельнул он запекшимися непослушными губами. Вот-вот из-за пригорка откроется знакомая долина, перехваченная лентой реки. Покажется село, к которому он навеки приворожен. Эсма заметила движение его губ и все поняла. Разве ж не поняла? Разве ж не от той понятливости ее сердца по темным щекам Эсмы скатились две слезинки-сиротинки? Эсма догадалась обо всем, что творится на сердце у Михайлы и намекнула ему его любимой песней. Она запела так тихо, что до Михайлы едва доносились слова:

 
В первый раз тебя увидел,
Чистоту твою предвидел.
 

И тогда Михайло, проглотив распиравший горло комок, в одно дыхание подхватил запев:

 
Да, я предвидел,
Моя, моя дорогая.
 

От сладких слов песни смягчились у Михайлы губы, отошли и стали податливыми. Теперь он мог приподнять песню на полголоса выше, что и сделал. Хотелось, чтоб долетела она до узких левадинских улиц, до слуха самого Григория Ивановича. Пусть он увидит их с Эсмой и встретит.

Левада тишиной своих улиц удивило Михайлу. Ах, война, война, до чего ж ты придавила сердце добрым людям!

Не знал Михайло, что нет больше в селе того, к кому он торопился, ради кого выдержал испытание кнутом.

Дарья Степановна испугалась не на шутку вида Михайлы.

– Господи! За что?

– Мальчонку у табора выкупал.

– А Григорий Иваныч ушел на фронт.

Михайло сказал, что догонит его. Соберет свою цыганскую кузню и догонит. Будет Григорию Ивановичу снаряды подвозить, колеса к пушкам ремонтировать. Эсма будет солдатам раны врачевать, она живительные травы знает.

Сережку Дарья предложила оставить ей на попечение. Пусть себе рядом с Антоном будет. На том и порешили. Наскоро пообедав, Михайло с Эсмой запрягли лошадей в бричку и уехали догонять председателя.

Глава восьмая

На тридцатый день войны в Леваду возвратился Яшка Курмык. Семь дней и ночей добирался он до Киргизии. Для него война началась в дороге. «Такое половодье творилось в поездах, – говорил Яшка, – как будто лед тронулся».

Впервые ребята услышали от Яшки непонятное слово: эвакуация.

Яшка говорил его без запиночки, а Антону, Ваське и Сергею пришлось потренироваться.

Прошел дождь. Ребятам стало в ночном неуютно. Курень они соорудили жиденький – так, лишь бы курень. Он промокал, да еще и подмыло его. У самого шляха разожгли костер. Кизяки гореть не хотели, – дым стлался от них по земле.

Лошадей в табуне было немного. Хороших забрали в Красную Армию, остались те, что похуже да с маленькими жеребятками.

Яшка в первую же ночь после возвращения из Киргизии отправился с ребятами. Сидели вокруг чадившего костра, дышали пахучим дымом и говорили безумолку.

– Батю я застал дома, – рассказывал Яшка. – Но повестка уже лежала у него в кармане. Два дня пожили мы с ним. Он на фронт, и я хотел было с ним. Не вышло. Встретился со своими пацанами. Все по горам лазят. Добрались до Змеиной пещеры. Я думал в разгар лета туда не войти. А оказалось совсем наоборот. Змеи в это время расползаются по ближним расщелинам. Идем, светим фонариком. Прошли мимо надписи «уркум-мукру». И вдруг слышим где-то рядом в глубине пещеры: «Тик-так, тик-так». Как маятник. Даже жутковато чуть-чуть стало. Сбились, как овечки, в кучу. Ну, говорю, братва, пошли дальше.

Пещера все тянется. Проходим – будь, что будет. Посветили, а это не маятник, а вода сверху капает. Дух перевели и снова идем.

Начался завал. Двинулись на четвереньках. Наткнулись на огромный камень. Хотели дальше карабкаться, но тут я заметил, что под камнем лежит что-то. Отмел пыль, а там сверток. Развернули, а в нем вот это…

Яшка открыл полу потертой кожаной куртки и стал шарить за пазухой. Ребята потянулись к нему и увидели такое, глазам своим не поверили: на Яшкиной ладони чернел, поблескивая, пистолет.

Антон протянул руку, прикоснулся и тут же отдернул ее, как будто обжегшись. Ведь, не самопал у Яшки самодельный, а пистолет.

– Яшка-а, – протянул Антон, – настоящий, да?

– Если не веришь, загляни в ствол, а я нажму на спуск, и ты увидишь, как вылетает пуля.

– Яшка-а, – подал голос Васька. – Почему же вы не сдали его в милицию?

Яшка деловито взвесил пистолет на руке и снова отправил его под куртку. Наверно, там был карман.

– Милиция – что, недалеко от того места пограничники на заставе живут. Мы сразу догадались, кто мог спрятать пистолет: диверсант. Я подумал, подумал и говорю, пацаны, я еду на фронт, пистолет мне пригодится. У пограничников свои есть. Так обрадовался находке, что и про ржавый камень позабыл. А во второй раз сходить не удалось.

Когда с отцом уезжали, ребята провожали нас. Мы договорились, что они пойдут на заставу и обо всем расскажут.

– А если не рассказали? – усомнился Васька.

Яшка присвистнул.

– Еще как рассказали! Во, видели? – Он задрал рубашку, повернулся, и ребята различили на Яшкиной спине черные, рваные полосы. – Уже подживает, – небрежно заметил Яшка. – Едем с отцом в товарняке. На вторые сутки подходят к вагону двое. Милиция не милиция, что-то в этом роде. «Товарищи, – говорят, – нет ли в вашем вагоне парнишки? Зовут Яшкой, едет с отцом на фронт». Батя на меня – зырк. «Не тебя ли ищут?» – спрашивает. Ясное дело – меня. Я нарочно всю дорогу под окошком сидел. Р-раз – и на руку. Лечу вниз головой, а спина по доскам – и-эх. На путях – эшелоны. Я и пошел нырять под вагонами. Слышу, бегут. А тут еще один эшелон. Я под него – а он возьми и тронься. Тут я и присел между рельсами. Чего делать? Была не была – как сигану между колес… и, понимаешь, выскочил. Отбежал и только тогда почувствовал: больно и рубашка липнет. Оглянулся на поезд, под которым сидел, а он все быстрее, быстрее. Страшновато стало – мог бы под колесо угодить. Ну, а дальше – на попутных машинах, пешком. Потом снова на поезд прицепился, ехал на крыше, как барон. Днем жарко, а ночью ничего, хорошо. Только жрать хочется.

– Так и не ел всю дорогу? – поинтересовался Сережка. – Ты что не мог выпросить?

– Ел, конечно, – улыбнулся Яшка. – В дороге не пропадешь. Пригляжусь к тому, кто ест, подхожу и смотрю на него. Он кладет в рот что-нибудь, и я глазами за рукой слежу. Ему неловко станет – дает. А однажды напугался. Сидит на вокзале тетка, веселая такая. Развязывает узел и смеется, смеется. Я к ней. Достает колбасу и мне сразу целое кольцо. «Что вы, что вы», – говорю. А она смеется: «Бери, говорит, ты у меня теперь один остался». И опять хохочет. «Славные такие, – говорит, – девочки были». «Какие девочки?» – спрашиваю. «Ты что же, не помнишь их?» – Жуть какая-то. Пришел врач, и ее увели. Оказалось, что их в дороге немецкий самолет разбомбил. У нее две девочки погибли. Ум у тетки помутился.

– Батя твой переживает теперь. Ты его так и не видел больше? – осведомился Васька.

– Нет. У нас переживать умеет одна мать. А мы с батей сухари.

Начиналось утро. Солнце еще не показалось из-за дальнего косогора, но по всему видно было, – день выдастся отличным. Подсиненное последними сумерками небо просвечивалось насквозь невидимыми лучами.

Встряхивались, освобождаясь от ночного озноба, лошади. Над степью в утренней свежести плавали запахи созревающих хлебов. Поднялись первые жаворонки. Постепенно они поднимались все выше и выше. Где-то там вверху уже хозяйничало солнце. И в песне, посылаемой на землю, было столько светлых, восторженных звуков, что не заслушаться ими было невозможно.

Все светлее становилось вокруг. И вот, наконец, объявилось долгожданное солнце, обновило все, к чему прикоснулись первые его лучи. Блеснули капли на пиках придорожного пырея. Одинокий подсолнух лениво, но неотступно стал поворачивать за солнцем заспанное лицо. Закурилась парком дорога.

В селе пропели утренние петухи. Визгливыми голосами начали жаловаться на свою судьбу несмазанные колодезные журавли. Начался тридцать первый день войны. Этот отсчет стал теперь важнее отсчета по календарю.

Антон прислушивался ко всем звукам начинавшегося дня, но что-то неизменно отвлекало его. Он снова вспомнил все, о чем рассказывал Яшка, и только подумав о пистолете, понял – вот что его занимает. С пистолетом, да еще заряженным, они теперь не мальчишки с игрушкой, а что ни на есть настоящие бойцы.

Солнце как будто сыпало в затухающий костер лучину. Он с приходом утра начал оживать, разгораться, хотя никто из ребят ничего в огонь не подкладывал. Головешки, собиравшиеся затухать, взялись пламенем.

Антон заметил, что левая пола Яшкиной куртки отвисла под тяжестью. «Все теперь будет иначе, – думал Антон. – Настоящий пистолет с настоящими патронами. Война чем-то игру напоминает, только на войне все на самом деле. На войне не скажешь: „Чур не меня“».

Недавно Антон, Сережка и Васька набрели во ржи на вытоптанное место. Свежие окурки, пустая банка из-под консервов. Все, вроде, наше, советское. Но почему какой-то человек лежал, может, и ночевал во ржи – непонятно. Говорят, с немецких самолетов по ночам диверсантов сбрасывают. С пистолетом теперь не страшно. Не только диверсанта, можно и Афоньку пристращать. Афоньку непременно надо держать в страхе. Но разве ему про пистолет скажешь? Сразу все погубит. А пистолет пригодится. Фронт все ближе подвигается.

Васька, положив голову на руки, наверно, думал о том же. Иначе не стал бы, вскочив, приставать к Яшке с просьбой:

– Яш, покажи еще. В темноте мы и не разглядели ничего.

– Я вам показал? Все. Об этом – ни гу-гу. Нас четверо, а больше, чтоб никому. Понятно?

Ребята согласились.

– Лошадей разберут по работам, пойдем в овраг и по разу стрельнем, – предложил Яшка, завершая уговор.

Антону аж в голову что-то ударило после этих Яшкиных слов. Он не утерпел и подморгнул Сережке и Ваське. Смекаете, мол?

По осадчевскому шляху из Левады в гору шел в этот утренний час неизвестный ребятам человек. За каблуками кирзовых сапог тянулись огромные наросты густого чернозема. Серые штаны в полосочку, черный пиджак плотного сукна, бритый, с синим отливом, подбородок, на верхней губе старый шрам. Кепка надвинута низко на лоб, как у городской шпаны. С начала войны много незнакомых людей по селам проходило. Куда только судьба гнала их? У каждого своя дорога. Вот и у этого тоже.

– Что, мужики, так рано на дорогу вышли? – спросил прохожий, останавливаясь возле ребят.

– Ночевали здесь. Лошадей пасем, – ответил Васька.

– Здравствуйте, дядьку! – Антон поднялся на ноги. Он сразу узнал прохожего.

– Здравствуйте, пастухи, здравствуйте, – ответил прохожий.

– Вы к нам подошли, а поздороваться забыли, – заметил Яшка.

– Незнакомые, вроде, вот и не поздоровался.

– А вот и знакомые, – Антон пригляделся. – Вчера у нас велосипед покупали. Вы еще спрашивали у меня, где сельсовет и где старый Деркач живет. Помните, мы вот с ним, с Сережкой, дорогу вам показывали?

– Помню. Прости, брат, не узнал. Ну что ж, тогда здорово.

– Вы, наверно, издалека?

– Из Донбасса.

– У нас тут такой порядок, знаешь, не знаешь, все равно здоровайся, – объяснил Антон. – Наша соседка, тетка Паранька ездила в город, в Донбасс. Шла на базар – со всеми здоровалась и на базаре тоже. Пока всех обошла, базар кончился.

Незнакомец улыбнулся, опустился на колено, взял из костра уголек, прикурил папиросу.

– Ну пока, мне идти далековато, да и тяжело – к сапогам липнет.

Антон увидел за голенищем у прохожего рукоятку. Круглая, деревянная. Что бы это могло быть? Толкнул стоявшего рядом Сережку. Тот не ответил.

Незнакомец стал удаляться. За спиной у него вещмешок.

– Братцы, – придвинулся Антон к ребятам, – этот дядько вчера купил у нас велосипед. Куда он его дел? А из-за голенища у него рукоятка торчит. Видели?

– Чего? – изумленно спросил Васька.

– Что-то длинное, с рукояткой. Не сойти мне с этого места – кинжал. Я еще Сережку толкнул. Видел, Сергей?

– Видел. Может, у него там кнутовище? – усомнился Сергей.

Яшка вскочил на ноги, посмотрел на Антона, на Ваську, на Сергея и как можно строже сказал:

– За мной! Проверим документы.

Ребята двинулись вслед за Яшкой. Вдоль придорожной посадки тянулась глухая тропинка. Она привела всех четверых к изгибу шляха. Здесь ребята и вышли на середину дороги.

Незнакомцу не понравилось, что ребята опять появились перед ним, он криво улыбнулся:

– Что, ребята, лошади разбрелись? Или наперегонки решили поиграть со мной?

Яшка выступил вперед:

– Документы ваши хотим проверить.

– А если я вам уши нарву, вы не будете против этого возражать? Ишь, какие шустрые нашлись.

– А если мы вас отведем в сельсовет к участковому, вы не будете против? – Яшка сказал это таким строгим голосом, что ребята удивились. Только прохожий продолжал улыбаться.

– Где ваш велосипед? – спросил Антон. Но Яшка отстранил Антона и снова потребовал документы.

Незнакомец пытался шутить и продвигался вперед. У Яшки четко очертились скулы. Он полез за пазуху.

– Стой.

Незнакомец оглянулся и теперь уже зло посмотрел на ребят. Некоторое время все молчали. И та и другая сторона обдумывали свои дальнейшие действия. Человек со шрамом на губе, увидев, что Яшкина рука и впрямь сжимает за пазухой что-то внушительное, на мгновение опешил, но, собравшись с духом, неожиданно подобревшим голосом спросил:

– Да вы что, ребята, серьезно?

– Серьезно, – ответил Антон.

– Пожалуйста, – пожал плечами прохожий и тоже полез за пазуху. Улыбнулся.

У ребят округлились глаза. Ну-ка если он достанет не документы, а что-нибудь потяжелее?

Яшка показал рукоятку пистолета.

– Ну и шутники же вы, хлопцы. Глядите.

Документы взял Антон. Паспорт. Осовиахим. Фамилия чудная – Починкин Петр Иванович. Фотокарточка. Все чин чином. За голенищем у Починкина оказался велосипедный насос. «Велосипед, – говорит, – оставил у одной старушки. Дорога тяжелая, грязь – переночевал и оставил. Сам из Горловки. Куда иду? В Водяный хутор. У брата умерла жена. Остался мальчишка. Перед уходом на фронт брат прислал телеграмму, просит забрать сына». Вот и все. Убедительно – не придерешься. «Зачем купил велосипед? На поездах давка невозможная, не сядешь. На обратном пути велосипед возьму и вдвоем с племянником покатим».

– Ну ладно, отпускаем, – распорядился Яшка.

Незнакомец, покрутив головой, сказал со смешком:

– Ну и ну! Граница на замке? У тебя что же настоящий пистолет?

– Не сомневайтесь! – заверил его Яшка.

– Зря, брат, играешься. Не положено. Ну, пока. – И пошел, не торопясь, вразвалочку. Даже и не оглянулся больше.

Ребята сконфуженно потоптались на месте, переглянулись.

– А чего? – спросил Антон сам себя. – Мы же не виноваты, что у него документы в порядке. Что ж теперь, если он не диверсант. Все равно проверить стоило.

– Сейчас такое время, – уточнил Яшка.

Дорога заметно подсыхала. Бежать босиком по теплой мягкой земле – одно удовольствие. Через несколько минут ребята снова были у шалаша.

Ночью ребята пасли лошадей, днем помогали на молотьбе, возили в бестарках зерно. На бахчах начали подходить дыни. Арбузы лежали, словно полосатые кабаны на отдыхе, – неподъемные. Ребята спали по часу в сутки. Начали подсыхать озера. Сначала щуки, потом лини высунули из воды усталые жабры. И всюду надо было поспеть.

За рекой тьма заливных озер. Рыба начала душиться от тесноты, воды – по колено. Дождик перепал, и снова жарко. Дышать нечем.

Яшка не снимал кожаную куртку даже в полдень. Снимал штаны, картуз и лез в болото.

Зинка ловила рыбу подолом юбки, отцеживала воду и с визгом бежала на берег.

Ребятам уже начинала надоедать ловля. Не рыбалка, а какая-то черная работа. Устали таскать щук на берег. И вдруг новый Зинкин вопль. Да такой, что все повернулись к ней и начали хохотать. Зинка не то в яму вступила, в которой наверно карасей, как в бочке, не то в водорослях запуталась, свалилась в воду.

«Нет, так визжать зря даже Зинка не станет». Бросились к ней и сами начали падать в воду. Ноги путаются, а в чем – понять невозможно. Стали доставать путанку со дна, а это – шелковая материя, целый ворох под водой. Давай тянуть. Надорвались было. В этой материи сколько тины, что еле справились. Еле вытащили вместе с тиной и карасями. По краям материи – шнурки…

– Парашют! – определил Яшка. – Вот они, лямки, которыми человек к парашюту пристегивается.

Если Яшка сказал, так это точно. Яшка многое видел и знает в этом деле больше, чем все ребята вместе взятые. Антон, Васька, Сережка, Петька Таганок, а Зинка тем более, видели парашют только на картинке.

Парашют стирали в родниковом озере, где вода была чистой и прозрачной. Работой увлеклись так, что поначалу и подумать не успели, откуда эта штука взялась? Никогда раньше в левадинских озерах такого не находили Да что там в левадинских! Во всей округе не слыхано.

Пока парашют просушивался, ребята держали совет. Догадок всяких наговорили с три короба, но сошлись все на одной: парашютист был немецкий. Зачем бы это нашему прятать парашют в болото?

Что делать с ним дальше? Петька Таганок внес самое правильное предложение – отнести в правление колхоза. Но оно не понравилось остальным. Сдать можно в любую минуту, это проще простого. Надо придумать что-нибудь интересное. Никому не хотелось расставаться с находкой. Нашли, радовались, переживали, стирали, сушили и вдруг взять и отдать.

Зинка каталась по высохшему парашюту, не вступая в общий разговор. Потом вдруг подпрыгнула, стала на красноватые коленки и ни с того, ни с сего брякнула:

– Давайте распорем его на куски и дадим всем по одному. А мне два: я нашла. Я первая в нем запуталась.

Этого никто не ожидал. Все замолчали.

– Здорово я придумала? Мамка сошьет мне платье и сестренке моей, Оринке, тоже. А?

Можно, конечно, разделить, но это же совсем не то, чего хотели ребята.

– Столько рубах да штанов нашить можно! – предложил Сережка. – А какой шатер вышел бы, красота!

– Что мы, тряпичники какие? – усомнился Антон.

– Нет, ребята. Если вы хотите, чтоб всем нам интересно было, давайте все наоборот сделаем. Не сдадим и не разделим. Спрячем, – предложил Яшка.

«Еще одна тайна будет?» – подумал Антон. Его и так распирала тайна яшкиной кожаной куртки. Васька тоже крепился из последних сил, чтоб не сказать Петьке Таганку про то, что у Яшки в потайном кармане лежит. А теперь Яшка предлагает еще одну тайну. И без того Антон, прибегая домой, сжимает губы потуже, чтоб сами собой не разомкнулись и не проболтались.

– Давайте поклянемся, что нашу тайну никто не узнает, – предложил Яшка и вытянул руку вперед. Остальные хотя и неуверенно, но последовали его примеру.

– Повторяйте за мной: клянусь всем на свете, клянусь отцом и матерью, клянусь животом своим не выдавать общей тайны. Уркум-мукру.

Ребята, повторив за Яшкой слово в слово клятву, на последних словах замолчали, словно шли и споткнулись.

– А что такое «Уркум-мукру»? – спросил Сережка.

– Проклятье, – пояснил Яшка. – Кто не сдержит клятвы, тот накличет на себя гнев «уркум-мукру». И тогда пусть пеняет на себя.

Эти таинственные слова сковали ребячье воображение. Несколько минут сидели они, не двигаясь, безуспешно пытаясь вникнуть в смысл непонятных, таинственных слов. Только Антон и Васька знали историю этих слов и, глядя на остальных, улыбались.

Парашют спрятали в дупло старой вербы. Разошлись молча. «Уркум-мукру», «уркум-мукру», – повторял каждый из ребят по дороге домой.

Яшкино заклинание стучалось в висок Сережки всякий раз, как только он вспоминал о парашюте, о том часе, когда вместе с другими ребятами поклялся хранить тайну. «А если кто скажет? – думалось Сережке. – Что тогда?» О, тогда с ним случится что-то страшное, как и само проклятье – «уркум-мукру».

Еще не смеркалось, когда к Антону пришел Яшка. Позвал Антона во двор и предложил пойти за Самару, чтоб понадежнее спрятать парашют.

– А если завтра? – спросил Антон.

– Про это знают пятеро ребят и шестая девчонка. Один проболтается – и все. Нет, пойдем сегодня.

– А Сережку и Ваську возьмем?

– Нет, – не согласился Яшка. – Я мог бы и один это сделать, но вдвоем лучше, надежнее. Если трое – уже трудно узнать, кто разболтал. Пятеро – еще хуже. Да еще девчонка. Гиблое дело.

Антон повертелся, повертелся… Он знал, что мать не отпустит его. Сказала вечером, чтоб ночевал дома. Лошадей в ночное теперь гонять не будут.

– Мы мигом, – подталкивал его Яшка.

Ночь становилась все гуще, все плотнее. Луна еще не всходила. Небо подсвечивалось спокойными звездами. Вокруг было звонко, как под колоколом.

У самого озера, в отходящей от него мочажине, ребята услышали неясный человеческий говор и залегли. Подползли под обрыв, с которого склонялись старые вербы. Дупло одной из них светилось так ярко, как будто в нем горела лампа.

– Что это, Яшка?

– Верба гнилая, вот и светится.

– A-а. И голоса как будто?

– Да. – Яшка достал пистолет.

– Парашютисты. А?

– Не знаю. Поглядим.

У подножия вербы появился человек. Он стоял на четвереньках. Залез по пояс в дупло, порылся… Светящиеся щепки, как огромные светляки, полетели с обрыва на прильнувших к земле ребят.

Человек, рывшийся в дупле, злился, наверно, и выбрасывал оттуда все, что попадалось ему под руку.

– Шпион, – прошептал Антон. – Лучше бы нам сдать этот парашют.

– Сдадим, – успокоил его Яшка.

– Гляди, гляди, один вылез, второй полез.

До ребят донеслась угроза:

– Не найдешь – прибью. Понял?

– Яшка, – простонал Антон. – Это же рыжего Афоньки голос.

– Да, а второй с ним – Таганок. Предатель.

Яшка приложил трубкой ладони ко рту и не своим голосом пробубнил, как в бочку:

– Уркум-мукру! Уркум-мукру!

Таганок, услышав знакомое ему заклинание, забился в дупло с ногами. Через мгновение вырвался, упал, споткнувшись о Рыжего, сидевшего в ожидании добычи рядом с дуплом, снова поднялся и только его и видели.

Афонька ничего не понимал, но коль его сообщник, испугавшись чего-то, дал стрекача, значит и ему оставаться здесь опасно.

– Я боялся, что Зинка разболтает – девчонка все-таки. Трудно им, девчонкам, хранить тайны. – Антон толкнул Яшку. – А оказалось, Таганок хуже девчонки. Да, Яшка, а где же парашют? Мы его в дупло прятали.

Яшка хмыкнул.

– Чудак ты. Стал бы я его такой ораве доверять. Еще днем перепрятал в другое место.

Через две вербы в третьей было почти такое же дупло. Яшка в темноте за что-то дернул, и весь парашют с шуршанием упал на землю. Собрали, взяли в два обхвата и понесли к Яшке домой. Дома пробрались в кладовку, открыли хлебный закром и бросили парашют туда.

– Я ехал со станции… – вспомнил Яшка, когда они с Антоном вышли во двор, – с нами двое ехали, с наганами.

– Милиция? – спросил Антон.

– Нет. В обычной одежде, только с наганами. Дежурить в сельсовет ехали.

– Давай оттащим туда парашют, – предложил неожиданно Антон. – Может, они этого диверсанта ищут?

Яшка согласился. Снова забрались в кладовку, забрали парашют и напрямик, огородами, понесли.

В сельсовете темно. Замка на двери нет – закрыто изнутри. Постучали. Кто-то отозвался. Загремел опрокинутый стул. В коридоре послышались шаги.

– Чего надо? – спросил выглянувший парень, расчесывая пятерней чуб.

– Ты дежурный, что ли? – спросил Яшка у парня.

– Я. Чего надо?

– Вот, притащили, – показал Антон на парашют, лежавший на крыльце.

– Чего это?

– Парашют, – пояснил Яшка.

– Давай сюда… тащи. Вот так. Огонь добудем мигом.

Парень зажег спичку, поднес к висевшей под потолком керосиновой лампе. Оглянулся.

– Чего глаза уставил? Давно не видел, что ли? – спросил он у Антона, который и впрямь не сводил с парня глаз.

– Костя? – всплеснул руками Антон.

Костя присмотрелся, щелкнул языком.

– А, старый знакомый? Здорово! – Костя со всего маху опустил руку Антону на плечо. – Как живешь? Рыжий тебя не обижает? Нет? Правильно. А я, видишь, с пушкой теперь. Просился добровольцем на фронт – не взяли. Зачислили в истребительный отряд и послали сюда. Так вы серьезно парашют нашли? Ого, гостинчик. Сейчас старшого разбужу.

Старшой, не дожидаясь пока Костя его разбудит, сам вышел из соседнего кабинета. Если Костя носил гимнастерку, то старшой был одет в мундир с отложным воротником. На груди мундира два накладных кармана. Лицо ничем не примечательное, заспанное. Но только он узнал, с какой поклажей пришли ребята, сразу преобразился. Куда и сонливость делась. Стал расспрашивать: где? Как? Начал звонить по телефону.

– Петропавловка! Алло! Девочки, «Беркута». Алло! «Беркут»? Новости. Сию минуту двое ребят принесли парашют. Говорят из озера вытащили. Нет, недалеко. Ясно.

«Беркут» сказал, что в хуторе Водяном сегодня вечером взяли одного. В Осадчем видели человека со шрамом на верхней губе. Пеший. Если только будет покупать велосипед, значит он. Выброшенная группа должна была работать на велосипедах. «Устройте засаду. Где-то рядом с парашютом должна быть рация, – приказал „Беркут“. – Диверсант пошел или велосипед покупать, или на связь с соседом».

Антону показалось, что у него остановилось сердце.

– Этот человек уже купил велосипед, – с ужасом сообщил он.

– У кого?

– У нас. Мать продала.

– И куда же он с велосипедом делся?

Яшка сменил в разговоре Антона. Голос у него звучал намного увереннее. Старшой и Костя выслушали рассказ о том, как ребята были в ночном, как проверяли документы у человека, который рано утром шел на хутор Водяный. Он должен непременно вернуться, если оставил велосипед у какой-то левадинской старушки.

…Было далеко за полночь, но мать не спала. Она писала. Наверно, отцу. Сегодня он прислал письмо из Сталинграда. Лежит в госпитале. Его ранило на берегу Днепра под Лоцманкой.

Проскользнуть незамеченным и лечь спать было невозможно. На пути мать. Антон решил попросить у нее прощения без лишних слов.

Мать глядела на Антона с укором.

– Где был? Сережка тебя искал, с ног сбился.

– Ты прости меня, мам… не могу сказать. Но это в самый последний раз.

– Ты хочешь, чтоб я отцу написала, как ты меня слушаешься?

– Нет-нет. Папе писать про это не надо.

«Если бы ты знала, мама, – подумал Антон, – что сама ты еще виноватее меня… велосипед папин шпиону продала».

– Я тебя, Антон, предупреждаю. Запомни, – сказала мать и принялась дописывать письмо.

– Ладно… Мама, а ты не запомнила… этот, что велосипед у нас покупал… у него был небольшой шрам на верхней губе?

– Не приглядывалась… – ответила мать, не отрываясь от своего занятия. – Погоди, погоди, – остановила она Антона, собравшегося уходить в другую комнату. – Кажется, был шрам. Ну и что?

– Так, ничего.

Сережка уже крепко спал, но Антону уснуть никак не удавалось. Все события прошедшего дня он перебрал, вспомнил каждый свой шаг, все слова, сказанные и услышанные. Как будто все было ясно, можно бы и успокоиться, но… что-то снова и снова не давало ему уснуть.

«Этот Починкин не похож, вроде, на шпиона. Пошел в Водяный за племянником. У старушки велосипед оставил. У кого он ночевал? У Деркача? Ведь он спрашивал, где живет Деркач? Разве он знает Деркача? Чепуха какая-то… Если папа узнает, что мама продала его велосипед немецкому шпиону… А деньги…» – Антона словно током ударило. Он резко поднялся и уже сидя продолжал думать: «Деньги немецкие? Нет, они, как наши, только поддельные».

Мысль о том, что у них в доме лежат деньги, напечатанные в Германии, – вот что смутно тревожило и занимало Антона. Теперь он понял это. Деньги. У них в доме целая пачка поддельных денег.

Мать уже была в своей спальне. Легла на кровать, потушила лампу. Антон слышал, как она, укладывалась, вздыхала.