Текст книги "Тайна Змеиной пещеры (Повесть)"

Автор книги: Анатолий Евтушенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Глава четвертая

Под горой, над хатами, еще лежала ночная тень, а слобода, поселок, Бургары уже умывались росным дождем, опадающим с проснувшихся деревьев.

На подгорной стороне села первой к солнцу прикасается пожарная вышка. Стоит она на лобном взгорье на стыке двух скособоченных улиц. Зимой от нее начинается спуск, по которому катаются ребятишки, кто на чем горазд, весной у ее подножия прогревается первая на все село зеленая лужайка, на которой собирается столько детворы, что мячу упасть негде. Летом детвора перемещается на берега Самары, а здесь поселяются тишина и покой, охраняемые аистами. Даже пожарники из уважения к птицам покинули вышку.

Аисты живут в Леваде с незапамятных времен. Под покровом их бело-черных крыльев, расправленных над селом, вырастали многие поколения. Сельчане не мыслят себе неба над родной стороной без двух-трех пар аистов, поднявшихся так высоко, что разглядеть их можно только запрокинув голову. Редкостное зрелище! Карусельным кругом, выше самого солнца, плывут, разобравшись попарно, царственно прекрасные птицы. Кружатся они бесконечно долго. Ни одного взмаха крылом за многие часы полета. Круг за кругом на одной и той же высоте, не меняя строя, вращается в голубом просторе эта небесная карусель. И вдруг с высоты на землю таинственными каплями падает звонкий перестук Аисты щелкают клювами – тук-тук, тук-тук. Заслышав это, даже занятый прохожий остановится и начнет обшаривать глазами высокое небо. Увидит крылатую карусель, покачает от удивления головой, улыбнется и непременно подумает: «Диво, а не птица».

На вышке, на самой ее крыше у аистов было гнездо. Оно чернело и топорщилось огромной косматой шапкой во все времена года. Зимой пустовало, а с весны в нем поселялись его бессменные голенастые хозяева. В мае аисты подолгу засиживались дома, а уже в июне из гнезда начинал доноситься неясный клекот неуклюжих птенцов, слышалась возня вокруг лягушки, принесенной родителями.

Антон проснулся с предчувствием каких-то больших событий. Мать пошла сдавать в колхозную кладовую выпеченные накануне круглые хлебы. На полу у кровати лежали солнечные квадраты окон, разделенные переплетениями рам.

Запах горячего хлеба дурманил голову. Пахло так вкусно, что Антон невольно проглотил набежавшую слюну. Второпях встал, пошарил по столу, заглянул под горячее полотенце и нашел то, чего ему со вчерашнего дня так хотелось – шершавую краюху ржаного хлеба и несколько долек молодого чеснока. Прихватил находку и постарался скрыться до возвращения матери.

Первую, начальную часть операции по плану, предложенному вчера Антоном, ему предстояло выполнить самостоятельно.

Он двинулся прямо к Деркачам, но Рыжего дома не оказалось. Где он, никто не знал. «Вот и ищи теперь ветра в поле», – подумал Антон, уходя со двора. На улице он неожиданно столкнулся с Яшкой.

– Телеграмма пришла, понимаешь? Из Киргизии отец прислал, – размахивал Яшка серым листком. – Приказано отбыть!

Антон знал, что Яшкин отец живет в Средней Азии. Ехать туда долго.

Телеграмма расстроила Антона. Он спросил:

– Когда ехать?

– Срочно, – ответил Яшка.

– А как же наша операция?

– Операция? Сегодня надо уложиться, понимаешь? А завтра – с первой машиной на станцию. Я быстро. Туда и обратно. Мать говорит: не зли отца, навести его. А мне, понимаешь, уезжать не хочется. Родина здесь как-никак. Я верно говорю – туда и быстро назад.

Они шли низами, тропинкой, петляющей между старыми покосившимися вербами. Ходить здесь было безопаснее, чем по улице: никто из своих не встретится, никто не скажет: «А ну, марш домой!»

Шли не торопясь и ничего не ведая, пока не услышали перестука аистов, круживших низко над селом. Они сразу поняли, что аистов что-то тревожит. Не сговариваясь, ребята бросились бежать к вышке.

Под вышкой народу собралось – не сосчитать. И кого тут только не было? Даже со слободы и поселка прибежали. Детвора со всего села. А взрослых?! Дед Нырько – однорукий, что всем детям вывихи вправляет. У Антона рука вывихнулась – за ним вся улица бегала, пока не поймали. Нырько поставил – как там и была. Хрипченко – комбайнер, сосед Антона. Пересмешник такой – лучше на язык ему не попадайся. Пристал как-то: «И что это у тебя, Антон, в животе квакает, жаба или крокодил? Наверно, купался в лимане да воды с головастиками наглотался?» Антон прислушался, в самом деле квакает. Как ни послушает, все «ква» да «ква». А Хрипченко говорит: «Со мной такое было. Полез на вышку к аистам, на самом верху три раза через голову кувыркнулся, у лягушек головы позакружились, они и ну выпрыгивать в самый раз к аистам в гнездо. Еще и спасибо от аистов заработал. Вот и ты, Антон, сделай так же». Когда Антон подрос, он раскусил этого Хрипченко. Балагур и баламут он. И тетка Ивга тут была, колхозная доярка. И Улита тут, что рядом с вышкой живет.

Ребята протолкнулись в середину толпы и увидели распластавшегося на земле мертвого аистенка с продолговатым, как груша, брюшком.

Люди смотрели вверх и грозили всеми карами Афоньке, который сидел на вышке под самым гнездом и держал в руках живого аистенка.

Хрипченко подсадил Яшку Курмыка на перекладину – лестницу у земли пожарники нарочно разобрали – и дал ему в руки палку для разговора с Рыжим. Но Афонька крикнул сверху:

– Если кто полезет, еще одного аистенка сброшу!

Сколько ни пробовали уговорить его, слезай, мол, Афонька, положи детеныша в гнездо, он свое:

– Расходись по домам, тогда слезу.

Аисты кружили так низко, что слышен был шум их могучих крыльев. Жаль было глядеть, как они на лету, выгибая шеи, тянулись к гнезду, но, завидев в собственном доме разорителя, снова взмывали вверх.

Люди уступили и разошлись по домам. Каждый подумал: «Пусть его. Если не уговаривать и не грозить, скорее слезет». Под вышкой остались только Яшка да Антон. Афонька нужен был им позарез.

Ждать пришлось недолго. По деревянной опоре, натертой и отшлифованной до блеска дождями и ветром, спускаться одно удовольствие. Афонька спустился на землю со свистом и сразу же принял решительную позу. Но Антон и Яшка улыбались. Афоньке их улыбка почему-то не понравилась. Он ожидал драки, а тут вдруг встреча с улыбками. Что-то не так, решил он про себя и на всякий случай оглянулся: нет ли засады? Но засады никакой не было. Бояться было нечего, и Рыжий осмелел – с этими двумя он как-нибудь справится.

– Чего Очкарик? – подмигнул он Антону.

Антон давно привык к этой кличке. Очков он не носил, но его все равно дразнили, и виной тому были его огромные серые глаза, которые он унаследовал от отца.

– Ты, говорят, похвалялся со мной один на один сладить? Да? – наступал Афонька. – Тебе что, маму с папой не жалко? Плакать по тебе будут. – Зрачки у Афоньки расширились.

Яшка решил обратить внимание Рыжего на себя. Пусть не забывает, что двое – это не один.

– Это не Антон, это я говорил насчет того, что один на один… Но это я так… в шутку, понимаешь? Я же знаю, что ты, как дуб. Тебя даже не покачнуть.

Яшка по-свойски толкнул оскалившегося Афоньку слева, справа. Почувствовав, что тот совсем успокоился, расслабился, Яшка в следующее мгновение так двинул его, подставив ногу, что Рыжий свалился на землю, не успев моргнуть глазом.

Антон предложил Рыжему руку. Тот не принял ее.

– Ладно, Курмык, – сказал он, – удар за мной.

– Завтра – ауффидерзейн, до побачення, в Среднюю Азию. Давай лучше заключать мир: ты, я и Антон.

Рыжий залился смехом.

– Ой, уморил. На такой дружбе далеко не уедешь. Нет, ищите дурня не в нашей хате.

Антон и Яшка посмеялись вместе с Афонькой, а потом вдруг, перейдя на серьезный лад, предложили ему поехать копнить сено. Рассказали, как прошлую ночь старались, старались и зря. Все их копны ветер раскидал, как бык рогами. Председатель взбучку дал и сказал: если не сложите, никакого «кина» не будет.

– Помоги, Афонь, – Антон протянул к Афоньке руку и потрогал его за пуговицу. – Мы сегодня в ночь опять идем.

У Рыжего забегали зрачки. Не знал он, видно, как поступить: идти на дружбу или по-другому повернуть. Наконец решился.

– Сколько дадите?

– Десять копеек глотай сейчас, – Антон поскреб рукой в кармане и достал оттуда белую монетку, – а остальные десять – после. Идет?

– Не-е-е, – протянул Афонька и потер ладонью о ладонь. – Моя шея дороже стоит. Хомут у вас вон какой, на всю ночь.

Выразительно плюнув, он пошел с пригорка, не оглядываясь, мелкими шажками. Пересек пепелище, повернул в переулок и скрылся.

Антон побежал по следу, махнул Яшке рукой. В пыли остались четкие отпечатки Афонькиных ног. Антон приложил к следу ладошку.

– Чего ты тут нюхаешь? – спросил подошедший Яшка.

– Меряю лапу… Как думаешь, придет Афонька сегодня в луга?

– Кто знает, – прикинул Яшка, – когда Афонька дурак-дураком, а когда хитрый, змей. Схожи следы с теми, что на берегу были?

– Схожи. Все равно попадется, – уточнил Антон.

– Но брать Рыжего надо на месте, чтоб и пикнуть не успел. А теперь пошли искупаемся.

Яшка обнял Антона, и так, в обнимку, они зашагали к реке.

* * *

В полдень на купальне столько ребят собралось, что Самара закипела – точь-в-точь галушки из белой муки варятся. И всюду только и разговору об Афоньке и убитом им аистенке.

Яшка, купаясь, рассказывал всем, что завтра он уезжает в Киргизию, пойдет в горы. Ему все завидовали, и не меньше других – Антон. Дальше районного центра он еще не был. С цыганами, правда, был аж за Павлоградом, так это не в счет – за целый день он из кибитки ни разу не выглянул. Подумает, подумает Антон о Киргизии – сердце замирает. Далеко – неведомо, как далеко. Никому не известно, сколько километров. Люди там говорят не так, и одеты не так, и весь мир окрест совсем иной. Вот так додумается Антон до того, что сам себе перестанет верить. Выгонит все из головы – брехня. Ничего такого и быть не может. Все везде должно быть точнехонько, как на берегах Самары, а если не так, то все это неправда. Его родное село – самое главное на всем белом свете. Вот только, может, Петропавловка чуть больше, да еще, говорят, Москва, которую и за целый день не обойдешь.

Яшка много всяких небылиц про Киргизию рассказывал. Называл ручеек арыком, веревку – арканом, носил тюбетейку и повторял, что тюбетейку подарил ему старый охотник.

Пока купались, сговорили многих пойти в ночь складывать разбросанные копны. «Пошли с нами, – говорили Антон и Яшка, – сегодня в лугах непременно что-то случится».

Яшка обещал взять с собой самопал и зарядить его солью.

* * *

Дома Антон метнулся в кладовку, набрал из макитры бурячного квасу, мать им борщи заправляла, бросил в кружку щепотку соды – такая шипучка вышла – пьешь, и еще хочется! Схватил пампушку, смазанную тертым хреном и еще чем-то, на ходу отправил в рот. Мать остановила его, сказала: «Сядь за стол и пообедай по-людски». Но разве можно обедать по-людски, если в село, говорят, приехал фотограф? Около правления собирается весь колхозный актив – фотограф привез такую резолюцию, чтоб все активисты снялись на общую карточку.

Во дворе колхозной конторы у глухой стенки фотограф прикручивал к треноге желтый деревянный ящик со стеклянным глазом. «Фотоаппарат», – определил Антон.

За конторой отец и цыган Михайло распрягали лошадей. Антон кинулся помогать им.

– Говорил я тебе, председатель, дай поеду, соберу твоих активистов, – ворчал Михайло. – Нет, ты все сам. Вредный ты себе человек, председатель. Веретено в тебе вместо позвонка. Сгоришь в работе, и праху твоего не останется.

– Э, брось, Михайло, наговаривать. У нас в колхозе все так. За большой редкостью, кто в тени отсиживается.

– У тебя волос жидкий, тебе на солнце вредно жариться. Вон у меня, вишь, какая крыша, ее ни за что солнце не прошибет. – Михайло встряхнул своей кудрявой головой. Черные кольца волос заплясали на смуглом лбу.

– Ты какой-то разговорчивый сегодня, – сказал председатель, приглядываясь к цыгану.

– В тебе, председатель, что-то цыганское есть. Ты все хитрости наши наперед знаешь, – Михайло прошелся ладонью по лицу, пропустил сквозь пальцы смоляные усы. Стал вдруг серьезным. Понизив голос и оглянувшись, сказал:

– Тут ко мне родная кровь заезжала. Мы еще тогда расстались, когда ты мне ось варил. Табор наш на Волыни бродил. Оттуда едучи, ко мне цыгане завернули. К Туретчине идут поближе.

– И тебя зовут? – попробовал догадаться председатель.

Михайло блеснул в его сторону глазами.

– Попридержи своего коня, председатель, не обгоняй. Дай мне спокойно свою душу до твоего ума довести. Цыгане говорят – война будет. Гитлер уже рукава закатал, кнутовище выстрогал, кнут прилаживает. А турка хитрый, в драку не полезет, в сторонке останется. Вот цыгане к нему, к турку и подаются.

– А ты, Михайло, не верь своим цыганам, они за брехню не дорого берут. Видишь, как живем, а будет и того лучше. А супротив Гитлера у нас есть Красная Армия – обутая, одетая. С пушками, танками и самолетами. Понял?

Антон смотрел на отца и думал: «У больших разговоры про войну не зря». Вспомнив, зачем ему нужен был отец, Антон в несколько прыжков догнал его.

– Пап, машину дашь, а? Ребята… много ребят поедут на сено. Дашь, а?

– Не дам. Идите пешком, ползите не четвереньках, а срам чтоб с себя сняли, – сказал отец, не останавливаясь.

«Видно на него разговор с цыганом так подействовал. Ух и злой!» – подумал Антон отставая.

Колхозные активисты уже усаживались в ряд, когда к Антону подбежал Яшка.

– У отца твоего был, – выпалил он сходу. Спрашиваю, дядя Грицько, машина завтра на станцию пойдет? А он сердитый. Говорит, а тебе зачем знать? Я ему – уезжаю в Киргизию к отцу. А он – что, здесь плохо? А я – мне хорошо, а отцу там без меня плохо. Спрашивает, насовсем едешь? Нет, говорю, на время. Успокою его и назад. Если на время, говорит, езжай. Машина будет. Только, чур, уговор: обратно приезжай с отцом, нужен он колхозу. Хватит ему, степняку, по горам лазить. Идет? Идет, говорю. Я его на буксире оттуда притащу. Мне мать говорит: «Сильно отца сюда не тяни, а то еще подумает, что я тебя научила. Если сам захочет, пусть едет». Ну, да я уж как нибудь соображу что к чему. Колхозу отец нужен? Нужен. Матери нужен? Еще бы. А мне? Само собой. Смекаешь, Антон. Вижу, что смекаешь. Голова у тебя не зря на плечах сидит!

* * *

Пока фотограф возился под черным покрывалом, Яшка залез под краешек скамейки, сел на землю, а Антон пристроился около завхоза, который стоял крайним и держал руку на поясе. Так после на карточке и вышло: Яшка выглядывает из-под скамейки, а Антон – из-за спины завхоза. Над завхозом все подшучивали – оторвал, мол, у председательского сына голову, взял ее под мышку и сфотографировался. Теперь жди: из области приедет следователь, будет опрашивать, как завхоз дошел до такой жизни?

Завхоз злился:

– Поднесло его. Нужна мне была его голова под мышкой! У меня свой сын есть. И голова у него не хуже. Микола мой учится так, что мне бы его голову, давно бы я вон где сидел. – И показывал рукой вверх.

В луга шли шумной ватагой. У самого Афонькиного дома Антон высоко и нескладно запел:

 
Ой, любо косари
Сено косят до зари.
 

А конопатая Зинка собрала вокруг себя девчонок и ну выводить подголоском:

 
Там Васы-и-лько сено косит,
Тонкий голос перено-о-сит.
 

В раскрытом окне показался Афонька. Он был без рубашки и весь отливал краснотой.

Ребята увидели в оконной раме его портрет, позолоченный лучами заходящего солнца и кинулись плясать.

Афонька со злостью плюнул им под ноги и захлопнул окно.

Антон подмигнул Сережке-цыгану.

– Видал, рыжее чудо-юдо? Главное сделано – концерт для Афоньки удался. Теперь он уж никак не усомнится, что копны будут сложены, и кино, бесплатное звуковое кино, для ребят непременно будет. По-Афонькиному все равно не выйдет.

В село входило стадо. Над широкой улицей повисла пыльная завеса. Окунувшись в нее, солнце окончательно померкло и ушло за горизонт. К тому часу луна уже была в полной силе. Не успев сгуститься, сумерки начали отбеливаться. Словно полотном покрывалась дорога. Кусты, стоящие поодаль, начали приобретать причудливые формы. Ребята незаметно забегали вперед, и когда какой-нибудь куст оживал, девчонки поднимали визг.

Работалось легко, копны складывались и росли, как из воды. Дела для ребячьей артели хватило часа на три-четыре. Оказалось, что колхозники успели много сложить до их прихода, еще засветло.

Кто первым услышал шорох сухого сена, ребята не запомнили. Помнят только, что кто-то, ойкнув, присел. Все замерли. Прислушались – ничего не слышно. Тогда Антон попросил девчонок продолжать работать и гомонить, кто про что.

Яшка пополз по-пластунски. За ним Антон, Васька и Сережка. От копны к копне. Залегли. Невдалеке разрушена копна, которую только недавно ребята складывали. Тишина. Где-то на озере сонно, с испугу, крикнула птица. Низко над копнами просвистела утиная стая. И снова ни звука. Только былинки сухого сена, разбросанного по покосу, шуршат под коленками ребят.

Яшка, выдвинувшийся вперед, привстал, хотел вовсе подняться на ноги, чтоб оглядеться, и вдруг упал, как скошенный. Из развороченной копны что-то выползало – боров не боров, на человека – не похоже. Помедлило, поводило головой туда-сюда, принюхалось – и к следующей копне. Подбило головой копну снизу, зарылось, наполовину, еще, еще и вот уже ничего не видно. Копну качнуло. Яшка поднял руку, махнул – за мной, мол, и бросился вперед. В два-три прыжка четверо ребят достигли копны и оседлали ее. Под сеном началась возня. Толчок, еще толчок. Копна не поддавалась, и тогда снизу, глухо, как из-под земли раздался искаженный толщей сена человеческий голос.

– Хватит? – спросил Антон.

– Еще! – резко ответил Яшка.

– Надо из него дух испустить, – резонно сказал Сергей. – Вся сила – в духе.

Копна без устали качалась. Слышался дикий рев. Потом все успокоилось. На белый свет ребята вытащили Рыжего. Он перевернулся на спину и потрогал рукой поцарапанный живот.

Яшка предупредил:

– Лежи спокойно, сейчас будет суд. Начинай, Антон!

«Преступник» продолжал лежать, а «судьи», склонив головы, стояли над ним.

– Я предлагаю, – начал Антон, – вот что. Васька, беги за вилами. Пусть он сложит те копны, что разворотил.

– Это раз! – Сережка загнул палец.

– Согласен, – сказал Рыжий безучастно.

– Пусть признается, – продолжал Антон, – в том, что потрошил на Самаре нашу сетку.

– Не признаю этого, – был ответ.

– На берегу остались следы твоих ног, – настаивал Антон.

– Не брал я сетку, не брал! – возмущался Рыжий.

– Если это правда, ешь землю. Кто за это?

Ребята переглянулись, но проголосовали дружно.

Земля показалась Рыжему невкусной, он взмолился:

– Я лучше сена поем, ребята, а? Можно? Сена поем лучше.

Ему разрешили закусить сеном.

Васька Пухов прибежал с вилами и рассказал, что девчонки складывали последнюю копну, как вдруг Зинка напоролась ногой на что-то острое. Ногу завязали косынкой.

Яшка предложил не давать вилы Афоньке. Пусть складывает руками, а поправить копны и завершить можно и без него.

Работал Рыжий под стражей, стоявшей со всех четырех сторон. После этого Афоньку привели к девчонкам и снова заставили лечь навзничь. Кто-то обозвал его врагом колхоза, он промолчал.

«Суд» постановил: «приговорить» Афоньку к пожизненному подчинению ребятам слободы. Если он не согласится на это, ребята завтра расскажут участковому милиционеру о том вредительстве, которым занимался Афонька на сенокосе. И тогда ему несдобровать.

Афонька согласился.

Но самым невыносимым наказанием для Рыжего было то, что его заставили всю дорогу тащить на себе раненую Зинку. Заправски сидя на плечах, она держалась за Афонькину шевелюру. Оглядываясь, Зинка кричала ребятам:

– Это ему, рыжему мерину, не только за сено наказание, это ему и за аистенка!

Когда ручейки пота, стекая по щекам, попадали Рыжему в уголки рта, он недовольно фыркал. Когда мокрые пряди, прилипая ко лбу, закрывали ему глаза, Рыжий начинал спотыкаться, его качало из стороны в сторону. Зинка шпорила его босыми пятками.

– Но, Рыжий! Скачи поживее, не то в милицию отведем!

Вслед за Афонькой и Зинкой бежала толпа мальчишек и девчонок. На все лады они подбадривали Афоньку.

– Держись, Афоня!

– Не трусь, прорвемся!

– Зин, хватит тебе! Дай прокатиться!

Афонька замедляя шаг, мычал от злости, но свергнуть с плеч хохотавшую Зинку не решался. Вокруг него прыгали и кувыркались слободские сорванцы, с которыми лучше не связываться, пока они вместе, а он, Афонька, один. Чуть сзади идут Яшка и Антон.

Антону не хотелось расставаться с Яшкой. С ним хорошо хоть где. Среди поселковых не страшно, не подведет Яшка. И среди слободских интересно с ним. Яшка больше всех белого света повидал.

– Может не поедешь? – в который раз спрашивал Антон. – Поставим другую сетку в омуте, в пещере заночуем. Тоже интересно. Там теперь тоже «уркум-мукру» на стенке нацарапано.

– Надо ехать, – степенно отвечал Яшка. – Мне с отцом потолковать надо.

– А когда мы того, что сетки и рыбу забирает поймаем? Ты обещал.

– Не торопись, поймаем. Как возвращусь. Кто в первый раз не поймался, того во второй непременно потянет опять. Попадется.

В мыслях своих Яшка уже был далеко, за дальними далями. За морями и песками в раскрашенных как на картинке горах. Там, где его отец-непоседа бродит по склонам, ищет какие-то камни.

– Ты, знаешь, Антон, тянет меня в горы, как отца. В горах мне снится степь, а тут не хватает ущелий, пещер, обвалов. А еще, понимаешь, поклялся я разгадать тайну Змеиной пещеры. Это проклятое «уркум» не дает мне никакого житья. Вспоминаю, когда я нацарапал рядом с ним свое «мукру», мне показалось, что привязан к этой тайне. Может это чепуха на постном масле, а может и нет. Откуда человеку знать, что ждет его в горах за самым ближним перевалом, когда идет он по незнакомой тропе. Такое вдруг откроется, что и присниться не может. Так и эта старая тайна. Есть в ней свой перевал, только бы дойти, докарабкаться до него, а там… И омут, и потрошитель сеток, и Рыжий, – это так, семечки, если взяться да разобраться. В горах, у самой границы, – вот это да! Там настоящие нарушители лезут. Бывают случаи, пацаны, вот такие как мы с тобой, задерживают их и получают награды.

Зинку ссадили с Рыжего у самого ее двора. Хотели взять под руки, чтоб помочь ей доковылять до порога, но она вырвалась, чмокнула одуревшего от усталости Афоньку и вприпрыжку побежала домой. С порога крикнула, заливисто и радостно смеясь:

– Одурили дурака на четыре кулака! Спасибо, Афоня!

Рыжий опустился на землю. Он мог вынести насилие над собой. Но обмана, такого обмана от девчонки, от конопатой Зинки, которая больше всех донимает его своими дразнилками, такого он перенести не мог. На глазах у целой толпы огольцов она посмеялась над ним безнаказанно.

У него не было сил, чтоб в голос заплакать. Злость трясла его. Окружавшим его ребятам показалось, что Рыжий беззвучно плачет.

– Ну что, Афоня, – спросил подошедший Антон, – будешь убивать аистов? Будешь колхозное сено губить?

Афонька молчал и тогда за него ответил Яшка:

– Не будет. Ну что он, дурак, что ли? Давайте, ребята, расходиться по домам. И чтоб никто об этом ни гу-гу. Он перед нами провинился – мы его и наказали. Должен понять, что не только нам вредит. А не поймет, тогда пусть с ним председатель да участковый занимаются.

С тем и разошлись. Расставаясь с Антоном, Яшка неожиданно спросил его:

– Ты когда-нибудь рыжие камни видел?

– Видел. Под кручей около Самары. Там еще родник бьет. А что?

– Да так, ничего, – неопределенно ответил Яшка. – В горах встречаются камни ржавые, как железка.

– Ну и что? – недоумевал Антон.

– Я тебе уже говорил, что лазутчик Ашир-бея, которого в перестрелке смертельно ранили, повторял одно и то же: «ржавый камень», «ржавый камень». Если подумать, то может в этих словах и смысл есть. Понимаешь?

Антон откровенно признался:

– Ничего не понимаю.

– А я начинаю понимать, – тут Яшка неожиданно встрепенулся, вскинув лицо к небу. – Гляди, гляди. Звезда упала. И прямо на восток. Держи руку. Не пройдет и месяца, как я привезу тебе разгаданную тайну Змеиной пещеры.