Текст книги "Огонь сильнее мрака (СИ)"
Автор книги: Анатолий Герасименко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)
***
Голова кружилась, как с тяжкого перепоя – до тошноты. Раньше Джон не замечал этого, слишком быстро всё происходило, да и не до того было: все три раза, когда он телепортировался, душевные переживания оказывались куда сильней ощущений телесных. Куда занесет? Останусь ли жив? Удастся ли уйти от погони? Не снесёт ли голову капризная, текучая сфера перемещения? Теперь было всё равно, и на первом плане оказалось то, что чувствовал избитый, измученный магией организм. Джон, схватившись за виски, жмурил глаза и стискивал челюсти, пока мир не перестал вертеться, а желудок не оставил попытки свернуться клубком. Едва стало полегче, Репейник, шипя сквозь зубы от боли в боках, поднялся на четвереньки и осмотрелся.
(«Здесь песок»)
Вокруг было темно и холодно.
Очень темно и очень холодно.
(«Темно темно»)
Хонна лежал, не шевелясь. Джон встал и, спотыкаясь, отошел от него на несколько шагов. Воздух обжигал лёгкие, Джона разобрал жуткий кашель, он долго перхал, высунув ватный язык и сплёвывая насухую. От кашля ещё сильней разболелись бока; Джон стоял, согнувшись, зажимая ладонью рот и тихонько дыша носом, пока не отпустило. Хонна за всё это время не шелохнулся. Джон перевел дух и пригляделся к нему. Великий Моллюск лежал на боку, спиной к сыщику, неподвижный, как набитый тряпьём мешок. Репейник ждал, что поверженный бог зашевелится, но ничего не происходило. Тогда Джон пересилил себя, подошел и склонился над Хонной. Стояла тьма, но Джон заметил, что под телом Фернакля песок из серого стал черным. И еще – запах. Холодный воздух явственно, хоть и слабо, пахнул чем-то горьким и пряным, как кора, содранная с молодого дерева... Внезапно Великий Моллюск издал странный звук, нечто среднее между стоном и шипением, и медленно перевалился на спину. Он протянул руку, коснулся ладони Джона.
ОПАСНОСТИ НЕТ ОПАСНОСТИ НЕТ ПОМОЩЬ ПОМОЩЬ ОПАСНОСТИ НЕТ ПОМОЩЬ
Водопад мыслей был намного слабей, чем прежде. Джон нагнулся ниже, и Хонна, неловко дёрнувшись, выпростал из-под тела короткий обрубок. Сфера перемещения отрезала ему руку по локоть. Когда Джон задействовал телепорт, они с Хонной оказались внутри сферы, а правая рука Хонны, превращенная в щупальце – снаружи, вместе с Джил. Кровь текла по обрубку, и казалось, что она светлей, чем песок под ногами; но, достигнув земли, кровь становилась тёмной, как чернила. Джон расстегнул пряжку, снял ремень и затянул его на обрубке. Хонна зарокотал, выгнулся дугой, но тут же обмяк, затих – только царапал песок пальцами левой, уцелевшей руки. Джон хотел было завязать импровизированный жгут узлом, но, стоило чуть ослабить хватку, как Хонна начинал хрипеть и биться, а кровь бежала с прежней силой. После нескольких попыток Джон понял: единственное, что остается – сидеть рядом и держать ремень затянутым.
Он опустился на мокрый песок, намотал хвост ремня на кулак и прижал кулак коленом. «Зачем я всё это делаю?» – подумал он, но мысль осталась без ответа. Джон был в Разрыве, в краю, откуда нет дороги, и рядом лежал умирающий бог. Можно было делать всё, что угодно, потому что здесь ни одно действие не имело смысла. Об этом месте никто не знал, отсюда нельзя было выбраться, сюда нельзя было прийти. Верней, можно, но лишь двумя способами: либо умерев, либо так, как это сделал теперь Джон. Спасения ждать было неоткуда.
(«Здесь никого»)
Хонна перестал скрести песок и задышал ровней. Вдруг он произнес:
– Я… знаю, где мы.
Джон ничего не ответил. Хонна помолчал немного, потом спросил:
– Зачем?
Джон подумал.
– Так будет лучше,– сказал он.
Хонна слабо повел здоровой рукой.
– Теперь уже всё равно, – сказал он. – Я умру... Вы умрёте... Вы уж скажите все-таки, господин Джонован… зачем вам понадобилось нас убивать. Хоть как-то скрасим… последние часы.
Джон вздохнул.
– Вы ведь могли сбежать… куда угодно, – продолжал Хонна. – У вас был телепорт. Был, верно, и маяк. Куда-нибудь в нормальное… обычное место. Прыгнули бы вместе со мной. Руку я точно так же потерял бы… Гнаться за вами – никак. Девушка спасена, вы спасены. Да и у меня… шанс выжить… появился бы.
Джон хмыкнул. Маяк – кусок бетона – до сих пор царапал бок через ткань карманной подкладки. Теперь маяк стал абсолютно бесполезен. Хонна повернул голову, будто мог что-то видеть – фальшивыми глазами сквозь фальшивые стекла очков.
– Так надёжнее, – ответил Репейник. – Простите.
У него затекла кисть, в которой был зажат конец ремня. Джон переложил ремень в свободную руку и прижал сильней. Хонна тихо, сквозь нос, застонал.
– А вдруг вы бы нас принялись искать? – спросил Джон. – А вдруг, если вам отрезать руку, это вас только разозлит? Я видел, как по вам стреляли из жезлов.
– Я был в другом теле, – выдохнул Хонна. – В прекрасном… теле Моллюска. В этом, стариковском… могу только умереть.
– А если сейчас превратитесь в Моллюска?
Хонна издал смешок.
– Превращение-то меня и убьет… господин Джонован.
Джон покачал головой.
– Странно. Всегда думал, что для богов человеческий облик – это маскировка. Думал, Хальдер на самом деле – птица, а в женщину превращалась, чтобы народ не пугать.
Хонна слегка дернулся, словно хотел пожать плечами, но в последний момент передумал.
– И да, и нет. Человеческая форма… Божественная форма… Словно бутон и роза. Всё едино, как ни назови. Есть и кое-что... ещё. Великий Моллюск – большое существо. Ему нужно много сил… Много энергии. Чтобы в него превратиться, я два часа назад принял… особый декокт. Тонизирующий. То, что я с вами сейчас беседую – это, видимо… остаточные явления. Скоро и на это сил не будет.
– Так берегите силы-то, – посоветовал Джон.
– Зачем? Все едино… скоро умру. Но, если попробую обратиться… умру тотчас же. А я хотел напоследок поговорить… с умным человеком.
– Благодарю, – сказал Джон.
– Не стоит.
Они помолчали.
– Боюсь, вам тоже… недолго осталось, – извиняющимся тоном произнес Хонна. – Скоро рассвет.
Джон нахмурился.
– Рассвет?
– Здесь же не всё время ночь. Вот-вот… взойдёт солнце.
– Что ж, – сказал Джон, – по крайней мере, станет теплее.
Хонна вздохнул.
– Станет… намного теплее, господин Джонован. День в Разрыве… ещё страшней ночи.
Джон обдумал услышанное.
– Ясно, – сказал он. – Ладно, всё равно не выкарабкаться.
Хонна зарокотал – негромко и словно бы всем телом.
– А ведь, не был бы я ранен... смог бы нас отсюда вынести. Боги часто ходят в Разрыв, Джонован... Но сейчас мне не вернуться. И тем более не вернуть вас. Я слишком... стар. Потерял много крови. Вдобавок... брал жизненную силу у своих подопечных... месяц назад. Надо было выпить их досуха... Прежде чем убивать. Так что придется нам... помирать здесь.
Край горизонта начал светлеть – или Джону это только казалось? Нет, не казалось: звезды мало-помалу таяли, на склонах дюн стали заметней черные кусты песчаного винограда. Светало – неспешно, почти незаметно глазу. В воздухе сгустился особенный утренний, влажный аромат. И вместе с тем сильнее пахло кровью Хонны.
– Господин Фернакль.
– Да?
– У ваших людей – медальоны были. Помните?
– Золотые? Круглые? Как же… помню. А что с ними?
– На них какое-то страшило изображалось. С глазами, с пастью. Великий Моллюск – он ведь совсем не такой.
Хонна закашлялся.
– Джонован, вы, когда мальчонкой были… солнышко рисовали? Ну, как все дети рисуют – рожица, лучики… Небось, оно у вас еще и улыбалось?
– Было дело, – кивнул Джон.
– Дети – святой народ, – произнес Хонна хрипло. – Видят на небе жёлтый слепящий круг… а рисуют добрую рожицу. Оттого, что в сердце у них… веселье да добро. Вот и мои… детишки… нарисовали. То, что у них в сердцах было… то и нарисовали.
Джон не нашёлся, что ответить.
– Я потому и хотел… подарить людям валлитинар, – сказал Хонна. – Вы не такие… как па-лотрашти. Лучше. Я долго вас изучал, прежде чем решил. Вы – совсем не такие. Может, оттого, что живёте… намного меньше. Не успеваете очерстветь.
Джон молчал. Рука, державшая ремень, онемела, надо было её сменить, но не хотелось тревожить Хонну. Старик опять закашлялся, сплюнул на песок темной слюной и продолжал:
– Там, откуда я пришел… Там тоже были люди. Другой мир. Другое небо. Немного похоже на то, что здесь. И люди… другие. Были. Это они открыли зелье счастья. Они придумали, как его добывать… из живых. Они создали приборы. Я считался… лишь их правителем. Наставлял их. Судил. Отмеривал долю валлитинара.
– Что с ними стало? – спросил Джон.
Хонна снова дернул плечом.
– Погибли. Они были… очень, очень жестокими… странными созданиями. Мне удалось спастись… из гибнущего мира. А потом я пришел сюда.
– Пришли к па-лотрашти?
– Да. Они мне поначалу показались… весьма перспективными. Я открыл им рецепт зелья. Воссоздал машины. И мне казалось… вот он, избранный народ. Вот те, кто истинно… достоин счастья…
Хонна всё чаще делал паузы между словами, и паузы эти становились всё дольше.
– А па-лотрашти стали ещё хуже тех, первых? – предположил Джон.
– Увы, – прошелестел Хонна и надолго замолчал. Горизонт с одного края стал светлей, в небе над холмами наметилась тонкая полоса. В вышине тускло мерцали последние звезды.
– В том-то и дело, – сказал Джон. – Счастье губит людей, господин Фернакль.
Хонна не ответил, и Джон остался наедине со своими мыслями, обрывочными, бестолково прыгающими. Неприятная штука, подумал он. Счастье губит людей. Получается, человек рождён, чтобы быть несчастным. Пока страдает – помнит, что вокруг такие же, как он, страдальцы. И ведет себя более-менее пристойно. Может, из чувства солидарности. Может, из-за того, что по своим страданиям мерит чужие. Но, стоит ему стать хоть немного удачливей, отхватить свою долю пирога… Всё, ближние забыты. И, чем ему лучше – тем он хуже. Нищим охотней подают бедняки. Богачи могут пожертвовать большие деньги на храм или на картинную галерею, но вот бродяжке четверть форина в шапку бросить – на это чаще способны простые люди. Которые сами знают, что такое нужда…
Вот же проклятье, я сейчас опять думаю точь-в-точь как Джил. Ну не беда. Теперь уже недолго осталось. Скоро и это кончится, и вообще всё. Может, оно и к лучшему? А что, интересная мысль. Если вдуматься, как же мне это всё надоело – беготня, стрельба, безденежье… Из Гильдии выперли, жена давно бросила… Ни до кого дотронуться нельзя, башка болит все время… Скоро всего этого не станет. Так что определенные плюсы в моем положении есть.Интересно, Джил будет скучать?..
О боги, вдруг подумал он, да ведь я вот-вот умру!
Мысль эта была огромной и страшной, но Джон справился со страхом, как привык справляться всю жизнь – когда шел на нож, лез под пули и нырял в драку. Он собрался, задышал глубоко и мерно и, глядя прямо перед собой, сосредоточился на том, как воздух входит в легкие и покидает их – вдох, выдох, вдох, выдох… Через полсотни вдохов страх ушел, но взамен стало невыносимо тоскливо. Тоска была, словно боль в животе – от неё не получалось отвлечься, её ничем было не заглушить, хотелось только свернуться на песке калачиком и тихо скулить в ожидании конца. Такого Джон себе позволить не мог.
– Счастливец глух к чужому несчастью, – сказал он Хонне, просто, чтобы услышать звук своего голоса. – Оттого у вас все такими сволочами и становились.
Хонна молчал очень долго. Джон, чтобы отвлечься, принялся разглядывать рассветное небо Разрыва. Полоса над холмами стала вдвое шире, в воздухе веял первый утренний бриз, пока ещё слабый, как дыхание котенка, но уже теплый, несущий обещание жары. Между тем Хонна все молчал, и Репейник даже решил, что он умер, но потом из полуоткрытого рта Фернакля донесся странный тихий звук. Звук был прерывистый и вместе с тем глубокий, словно шел из самого нутра, он то затихал, то становился слышен вновь. Джон сначала не понял, что это, а потом сообразил. Великий Моллюск смеялся.
– Уж простите… господин Джонован, – отсмеявшись, сказал Хонна. – Я… за пять тысяч лет… много слыхал такого.
– Вы мне не верите, – утвердительно сказал Джон. – Ваш эликсир загубил два народа, а вы всё равно не верите.
Ветер обрёл силу, взъерошил волосы на голове сыщика. Рассветная полоса растеклась на полнеба. Стало немного теплей.
– Не верю, – согласился Хонна. – Не валлитинар… их загубил. Была подлость. Было… себялюбие. И жестокость. Мне надлежало… распознать их. В ростке. И пресечь. Но я… оказался… дурным вождём. Моя вина.
Джон переменил руку, державшую ремень. Хонна, видимо, смирился с болью и выдержал процедуру, не издав ни звука. Бриз крепчал, налетал порывами. Небо выцветало. Далеко над дюнами, справа от Джона, оно стало болезненно-розовым.
– Не думаю, – сказал Репейник. – Никакой вины здесь нет. Ничего вы не могли изменить.
Дунул ветер, сыпанул песком в лицо. Джон потряс головой и сплюнул.
– Хонна? – позвал он.
Ответом было молчание.
– Хонна, – сказал Джон снова, хотя всё и так было ясно.
Воздух над горизонтом дрожал, на вершинах дюн танцевали маленькие пылевые вихри. Кусты песчаного винограда покачивались под порывами бриза. Хонна лежал, запрокинув голову, и теперь было видно, что он весь измазан кровью. Свежая, она хранила молочный цвет – Джон впервые видел своими глазами легендарную белую кровь богов – но везде, где успела свернуться и засохнуть, стала бурой, как старая ржавчина. Бурые пятна сплошь покрывали грудь и плечи Великого Моллюска, песок под ним был тёмным, спекшимся. Джон протянул руку и потрогал шею Хонны, не зная, что должен ощутить – биение пульса, тепло, возможно, последнюю дрожь или отголосок мыслей, как это было с Иматегой.
(«Здесь никого»)
В этот момент Джона от макушки до ступней будто пронизала молния. Ощущение было сродни взрыву внутри тела – он словно бы распался на крошечные части, на мириады осколков. Со всех сторон одновременно раздался многоголосый звук, похожий даже не на слова, а на эхо слов, слов на чужом языке, который был древней песка под ногами. Время, как огромное сердце, дрогнуло и на миг остановилось. Перед глазами засверкали удивительные фигуры, хрупкие разноцветные плоскости, соединенные в неимоверно сложную систему. И всё вместе – осколки, звуки, фигуры – стало цельным, единым и неразделимым. Стало прекрасным.
А затем пропало.
Джон встал, чувствуя каждый натруженный мускул в избитом теле. Рёбра ныли, в глотке пересохло, но, несмотря на это, он чувствовал небывалый подъём сил, будто в тело влили новую, свежую кровь. И в то же время на душу наваливалось одиночество, неизведанное, щемящее, беспредельное. Вот как бывает, когда умирает бог, подумал Джон. Словно ты освободился, и в то же время – осиротел...
Ветер обдал щёку горячим сухим дыханием. Джон обернулся и увидел, что над горизонтом в дрожащем расплывшемся мареве показалась верхушка солнечного диска. Светило было огромным, в несколько раз больше земного привычного солнца, и Джон прикрыл глаза ладонью, не в силах смотреть на его раскаленную алую кромку. Ветер налетал порывами, сыпал пылью, дышал мёртвым песчаным запахом. С каждой секундой становилось все жарче. Репейник в последний раз оглянулся на тело Хонны и сделал несколько шагов по песку. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись горбы дюн, поблескивавшие слюдяными искрами.
«Смерть, – подумал Джон. – Ну и где же она?»
Он стянул куртку, обмотал вокруг головы на манер тюрбана, как у приканских кочевников, но никакого толку из этого не вышло, потому что голове под импровизированным тюрбаном стало жарче, чем было без него. Вероятно, кочевники знали какой-то секрет – а может, и не было никакого секрета, просто сочинители инструкций по выживанию придумали, что в тюрбане по пустыне гораздо легче идти, ведь проверить-то все равно их, считай, некому… А кочевники носят тюрбаны оттого, что им так велел какой-нибудь Каипора под страхом немедленной мучительной смерти. Смерти... Где же она?
– Хрен тебе, старуха костлявая, – выдохнул Джон. – Сначала возьми.
Он зашагал вперёд, увязая в песке. Сперва идти было трудно, потому что он поднимался по склону дюны, потом дорога пошла вниз, и стало легче. Затем всё повторилось, опять вверх, и снова вниз, и опять вверх, и опять вниз. Дюны были бесчисленны, и бесчисленными были рассыпанные на склонах кляксы хищного винограда. Огромное солнце поднималось выше: Джон невольно щурился и отворачивался, чтобы не ослепнуть. Куртку он все же пристроил на голову, только не стал накручивать высокий жаркий тюрбан, а просто натянул воротник на макушку, так что над плечами образовалось нечто вроде палатки. Небо теперь было не синим, а белым, прокалённым, и жар, шедший сверху, давил на плечи, словно тяжкая душная перина. Ветер шуршал песком, хлестал по лицу горячей сухой тряпкой. Дюны шелестели под его порывами, шептались, и человеку не стоило слушать этот разговор, потому что мёртвый песок и мёртвый ветер могли говорить только о смерти. Джон шагал вперед, прикрывая глаза от солнца. Он не знал, зачем и куда идёт, ни на что не надеялся – даже встретить другого умирающего здесь, видно, было не суждено – но остановиться означало сдаться, вверить себя костлявой старухе. Поэтому он шёл, не останавливаясь, обходя кусты песчаного винограда и оглядывая горизонт каждый раз, когда взбирался на вершину очередной дюны.
Пот капал с бровей, стекал ручейками по спине, разъедал полученные в драке ссадины. Воздух был таким горячим, что обжигал горло; глотать было больно, язык превратился в жёсткую дерюгу. На зубах хрустела пыль. Сперва Джон бормотал под нос, пытался беседовать сам с собой – рассуждая о том, что здесь бывает, кроме солнца и песка, уговаривая себя вскарабкаться на крутой песчаный холм, прикидывая, сколько лидов уже осталось позади. Потом говорить стало невмоготу, и он продолжил свой путь в молчании, слушая, как ветер шепчется с песком, и считая про себя шаги. Каждый раз, когда счет переваливал за тысячу, Джон начинал заново. Где-то в начале пятой тысячи он оступился, упал и зашипел, обжегшись голой рукой о песок. Подниматься оказалось неожиданно трудным делом: голова кружилась, а ноги словно подламывались в коленях. Джон остался бы лежать там, где упал, но раскалённый склон дюны жарил кожу сквозь рубашку. Волей-неволей пришлось вставать, помогая себе бранью. В следующий раз он упал, когда оставалось не больше полусотни шагов до семи тысяч. Затем стал падать чаще, примерно через три-четыре сотни шагов.
Конец пришёл внезапно. Спускаясь по склону пологой дюны, Джон заметил внизу тёмное пятно – нечто лежало там, продолговатое, неподвижное, похожее на ствол небольшого дерева. Джон ускорил шаги, затем побежал, оскальзываясь, не удержал равновесие и с размаху сел задом на горячий песок, вызвав небольшой оползень и съехав вместе с ним на десяток ре вниз. Тут же вскочил, да так и остался стоять: отсюда уже было прекрасно видно, что тёмное пятно – это труп Хонны. Блуждая по пустыне, Джон мало-помалу забирал в сторону – и вот теперь, описав огромный круг, стоял там же, откуда начал путь. Джон устало выругался и сделал ещё один шаг вниз по склону – бесцельный шаг, просто чтобы не стоять на месте. Едва он поставил ногу на землю, как из-под маленького, неприметного холмика вынырнула иссиня-зеленая лоза. Крепко захлестнула лодыжку и с нечеловеческой силой дернула, опрокинув Джона наземь. Сыщик хрипло вскрикнул, вцепился в лозу, силясь оторвать стебель от ноги, но только до крови обломал ногти. Его вновь дёрнуло и потащило, медленно, но упорно, будто бы лозу натягивал паровой механизм, спрятанный под землей.
Джон упирался свободной ногой, загребал руками – но горячий песок равнодушно расступался, утекал между пальцами, струился, заполняя свежевспаханные борозды. В трёх ре от него с чавканьем раскрылась пасть, упрятанная до этого под слоем песка: Джон увидел мокрое изумрудное нутро, дрожащие тычинки и острый, сочащийся гадким соком пестик, ощеренный роговыми крючьями. Лоза дернула так сильно, что едва не вырвала ступню из сустава. Сыщик зачерпнул полные пригоршни песка и метнул его в пасть. Обожжённые тычинки съёжились, куст издал скрипящий звук. Пасть закрылась. Джон стал швырять в неё песок, горсть за горстью, без разбора выкрикивая все ругательства, что приходили ему на ум. Песчаный виноград корчился под обстрелом, верещал по-птичьи, хлестал лозами по песку. Внезапно он плотно сомкнул листья, став похожим на здоровенную капусту, и рванулся из-под земли, мгновенно вырастая на толстом стебле высотой в два человеческих роста. Стебель нагнулся над Джоном, пасть раскрылась. Пахнуло гнилой травой. Джон зажмурился и закрыл голову руками. Главное – вспомнить Джил, подумал он, обязательно успеть вспомнить Джил…
Вспышка была такой яркой, что ослепила сквозь сомкнутые веки. Джона обдало вонючими брызгами, стальная хватка лозы разжалась. Репейник удивленно заморгал, выпрямляясь. На песке, куда ни глянь, валялись ошмётки, всё вокруг было залито пенистым зелёным соком, а прямо над Джоном стояла Джил – собственной персоной, и в руке у неё был зажат дымящийся боевой жезл.
– Успела, – сказала Джил.
Потом она отбросила жезл, упала на колени и обняла Джона так крепко, словно хотела задушить.
– Что ж ты делаешь, – бормотала она, – что ж ты делаешь-то, а...
Джон высвободил руку и осторожно погладил русалку по спине. Сидеть на песке было горячо, но сил, чтобы встать, не оставалось. Джон повернул голову и увидел, что неподалёку, переминаясь с ноги на ногу и помаргивая всеми шестью глазами, стоит некто очень знакомый. Прогма заметил, что на него смотрят, и помахал волосатой ладонью.
– Покой, – провозгласил он, так же гнусаво, как и раньше.
– Ага, – отозвался Джон. Джил уткнулась ему в шею носом и яростно сопела. Шея была мокрой от слёз. Прогма, сутулясь, подошел ближе.
– Ты как? – спросил он.
– Нормально,– ответил Джон. – А ты… откуда здесь?
Прогма криво ухмыльнулся.
– Это я попросила, – буркнула Джил, не поднимая головы.
– Попросила? – удивился Джон. Джил разомкнула, наконец, стальную хватку объятий и толкнула его в грудь – весьма чувствительно.
– Ты, – процедила она и замахнулась для нового удара, но у неё задрожали губы, и она снова обняла Джона. Репейник вопросительно глянул на Прогму поверх плеча Джил. Кунтарг виновато развел руками.
– Вы бы домой отправлялись, люди, – сказал он. – Жарко тут, и вообще… Не место вам.
– Вот и отправляй нас, – сердито сказала Джил. – Как сюда… так и обратно!
Она воинственно шмыгнула носом. Прогма почесал в затылке и обошёл их кругом, внимательно приглядываясь к Джону, будто видел его впервые. Похоже, адская жара совершенно не беспокоила кунтарга, чего нельзя было сказать о Репейнике. Сыщику стало совсем нехорошо. Песок отчего-то больше не обжигал, но накатывалась дурнота, дюны перед глазами будто плавились, и нестерпимо, до одури хотелось пить. «В чистом поле ива, на иве птица гнездо вила, – вспомнилось Джону, – несла яичко морем, в море уронила…» Море – это здорово. Море – это вода. Много воды. «Где вода где вода»… Бедный Иматега, натерпелся он здесь, поди. Тоже, видно, пить хотел. «Мама мама здесь песок»… А ведь и мне теперь мать грезится. «Казалась я бы ночью ему луной, на заре – утренней звездой, в жажду – сладкой водой, в голоде – едой»… Смотри-ка, вспомнил. В жажду – водой. Точней не скажешь. Тот, кто это сочинил, знал, что такое жажда. И что бы им водички с собой захватить было? Впрочем, неважно…
– Обратно, – задумчиво проговорил кунтарг, по-прежнему глядя на Джона. – Обратно – это посложней будет. Да и вообще, обстоятельства, как я посмотрю, меняются...
Джил обернулась. Прогма испуганно попятился.
– Обещал – делай! – выкрикнула она. – Давай, не видишь – ему плохо!
– Сейчас, – засуетился кунтарг. – Сейчас…
Он присел на корточки, принялся совершать медленные пассы руками. Воздух над ним пошёл рябью, стал переливаться лиловым. Джон никак не мог разглядеть, что делает Прогма: весь мир заслонила расплывчатая пелена. Голова раскалывалась, словно Джон битый час кого-то читал. «Руки мои – крылья, глаза мои – стрелы, – песня матери теперь было совсем близко, заглушала голоса кунтарга и Джил. – Век тебе меня любить, век меня не забыть»…
– Давай! – закричала Джил. – Давай… Аптекарь!
«Ах вон оно что, – подумал Джон. – Вот, значит, кто у нас аптекарь. А ведь всё сходится. Прогма же – кунтарг. Для него под человека замаскироваться – раз плюнуть. Ну и ладно. Неважно. Неважно. Здесь песок… Где вода где вода… Век меня не забыть… Век меня не забыть. Здесь никого…»
Потом всё исчезло.
