Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Анатолий Алексин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
Мне очень хотелось спать, но я встал, разбудил бабушку и сказал:
– У меня жестокая бессонница…
– Пардон, какая?
– Ну, очень тяжелая… Наверное, это законы наследственности!
– Со сна не пойму: какие законы?
Тут я вспомнил, что бессонница была у отца там, в двухэтажном домике, но бабушка могла об этом не знать: в нашей квартире отец спал «богатырским сном». Я сказал:
– Может быть, дедушка или прадедушка этим страдали?
– Один из двух твоих дедушек был, помнится, моим мужем. Он спал превосходно. Другого дедушки я не знала, но если судить по отцу…
– Да… конечно… Он спит богатырским сном. Но я не сплю уже третью ночь.
– Не смыкаешь глаз?
– Смыкаю. Но ненадолго…
– Ну-с, все понятно. Только рано это у тебя началось.
– Я знаю… Обычно не спят старики?
– Осторожней насчет стариков! Я имею в виду другое: ты влюбился? Как же, припоминаю: на днях ты спрашивал что-то о первой любви.
– Чтобы я из-за этого?.. Никогда в жизни! Я чувствую, что немного болен… И хочу обратиться к врачу. Мне сказали, что есть один доктор. Кажется, женщина… Она лечит людей от бессонницы. Я схожу к ней.
– В последнее время ты вообще много ходишь, – сказала бабушка. – Я не стесняю твою свободу. Но свобода приносит людям прогресс, а тебе, кажется, одни только двойки.
– У меня нету двоек.
– Так будут, – пообещала бабушка.
– Из-за бессонницы я могу вообще остаться на второй год! А эта женщина замечательно лечит. У себя дома… И совершенно бесплатно! Ты только должна будешь написать ей письмо. Хоть несколько строк: «Благодарю за спасение внука!..» Или что-нибудь вроде этого. Ей будет очень приятно.
– Ты вовлекаешь меня в авантюру. Но я очень слаба… – сказала бабушка, вновь дряхлея у меня на глазах. – Я очень слаба и не в силах с тобой бороться. Можешь идти к врачу. К профессору! К гипнотизеру! Лечись! Выздоравливай!.. Только не мешай мне спать: я приняла две таблетки снотворного.
– Так, может быть, эта дурная наследственность от тебя? – радостно воскликнул я.
– Пардон, ты мне надоел.
Бабушка, как всегда, готова была не мешать мне. И даже помочь. Но я еще долго вздыхал, ворочался, два раза вставал и громко пил воду, чтобы она все-таки слышала, как я страдаю.
На другой день после уроков я решил поехать к врачу. По дороге к автобусной остановке я репетировал свой предстоящий разговор с Ниной Георгиевной. Я всегда репетировал перед тем, как кого-нибудь разыграть. Мне нужно было заранее подготовить ответы на все возможные удивления, вопросы, недоумения.
Но на этот раз репетиция явно срывалась. Те фразы, которые обычно получались у меня такими круглыми, бойкими, нарочито уверенными, сейчас звучали неубедительно и даже нелепо. Я мысленно выступал и от имени своей собеседницы. Слова ее становились все резче, все злее. Она не была уже похожа на Нину Георгиевну. А разговор продолжался. Я слышал его как бы со стороны – и один из двух собеседников был мне неприятен: этим собеседником был я сам.
– Вы садитесь? – раздался сзади нервный, подталкивающий голос: подошла моя очередь садиться в автобус.
– Нет, я не еду… – ответил я.
И поплелся домой. Я был в растерянности. Не понимал: что же произошло? Почему я не смог выполнить свой план, который еще недавно казался мне таким удачным и остроумным?
И только сейчас, когда прошли годы, я понял: от меня уходило детство. Уходя, оно предлагало мне помощь, которой я уже не мог воспользоваться…
10
Обмануть Нину Георгиевну я не смог.
Но я должен был доказать, что действительно верю ей как врачу. И что она умеет лечить детей!..
«Должен любой ценой!» – сказал бы я раньше. Теперь любая цена не подходила: я был, как говорят, ограничен в средствах. Действовать в этих условиях было труднее.
Как достичь своей цели без розыгрыша и обмана? И вдруг я поразился самому себе: какой же я недогадливый идиот! Зачем было будить ночью бедную бабушку, если есть на свете Антон? Антон, которому в самом деле надо вылечиться от застенчивости, нерешительности и даже от заикания! А ведь Нина Георгиевна по профессии как раз невропатолог. Она спасет моего лучшего друга! И потом мы всем классом напишем ей благодарность! И она сразу поверит в свои силы… Тут все будет честно и благородно!
После уроков я попросил Антона остаться в классе.
– Будет серьезный разговор, – сказал я.
– Что-нибудь случилось? – участливо спросил мой друг.
– Еще не случилось. Но скоро случится! Я придумал, как помочь твоей матери.
– Маме?..
Я знал, что Антон будет отказываться от моего плана, и решил призвать на помощь’ его маму.
Антон сидел на нашей «аварийной» парте, а я – за учительским столиком. С этого места, решил я, мои фразы будут звучать убедительнее.
Антон волновался: корни его волос начали постепенно окрашиваться в розовый цвет. Я не стал мучить его и сразу приступил к делу:
– Есть одна женщина, которая будет лечить тебя. Прямо с завтрашнего дня. Она замечательный врач. Не-вро-па-то-лог! Понял? Это как раз то, что тебе надо. Ты станешь смелым и гордым! И будешь приносить матери одни только пятерки.
– Я должен подумать. Это очень серьезно.
– Нечего думать. Я больше не могу слышать, как ты заикаешься! Не могу видеть, как ты смущаешься у доски!
– Спасибо, Сережа… – отчаянно заикаясь от неожиданного предложения, сказал Антон. – Но у меня просто такой характер. Врачи этого не лечат…
– Ты разве не помнишь, что сказал наш зоолог?! – воскликнул я. – Он сказал однажды, что твоя застенчивость принимает болезненные формы. А раз болезненные, значит, можно лечить. И она вылечит! А мы потом всем нашим классом выразим ей благодарность. В письменном виде.
– Весь класс будет знать, что я лечусь?..
– Пожалуйста, если не хочешь, буду знать только я. И твоя мама… И мы вдвоем выразим благодарность. В письменном виде!
– Обязательно в письменном?
– Обязательно! Чтоб осталось на память.
– Прости, Сережа… Но если ее лекарства мне не помогут?
– Я прошу тебя вылечиться… Ты можешь для меня это сделать?
– Сережа… ты так этого хочешь? Ты так переживаешь за меня? Я не знал…
Мне было немного не по себе. Выходило, что я все же не очень искренен со своим лучшим другом.
И, как всегда, когда я хитрил, фразы у меня получались бойкими, нарочито уверенными. Кажется, я вновь поступал не совсем «четко».
«Но ведь Антон действительно может выздороветь! – подбадривал я себя. – Значит, все честно и благородно! Важно только, чтобы Нина Георгиевна согласилась…».
– Я к вам по важному делу! – сказал я ей в дверях, словно извиняясь за свой приход.
На эту фразу она не обратила внимания: даже не поинтересовалась, по какому именно делу. А войдя в комнату, словно для того чтобы отвлечь меня от моего дела, спросила:
– Ты прямо из школы?
– Я заходил домой.
– Но, может быть, хочешь обедать?
– Я пообедал… в кафе. – И зачем-то добавил: – Честное слово!
– В кафе? – удивилась она. – Ты что же, остался совсем один?
– Нет, с бабушкой.
– С маминой мамой?
Я кивнул… Ни до того, ни потом мы с ней ни разу не упоминали о маме. Словно это было запретной темой. Ни разу и никогда…
Помню, в тот миг мне неожиданно захотелось, чтобы и об отце мы с ней больше не разговаривали. Я решил напоследок выяснить то, что меня волновало: расшифровать те непонятные строчки в ее письме. И еще мне хотелось, быть может, немного оттянуть разговор о своем деле.
– Нина Георгиевна, – сказал я, – вы писали, что отец может не захотеть к вам прийти, «как это уже было однажды».
– Ты выучил письмо наизусть?
– Нет… я просто запомнил эти слова. Вы когда-нибудь раньше ему писали?
Она долго молчала, будто не решаясь ответить на мой вопрос. А потом стала вслух размышлять:
– Если Сергей пришел бы тогда? Может быть, с Шуриком все было бы иначе?.. Вряд ли, конечно. Но мне так казалось. Это было, когда Шурик учился в четвертом классе. Я помню тот день: двенадцатого февраля. Одноклассники устроили Шурику «темную». Я не стала допытываться за что. Ему было обидно. И он очень хотел отомстить! Мы ужинали вот за этим столом… Он выдал мне тайны своих приятелей. Смешные, конечно, тайны, мальчишечьи. Но он был уверен, что это «страшные тайны». И рассказывал о них шепотом. Оглядывался по сторонам… Он хотел, чтобы я донесла директору и его приятелей наказали. Я уже тогда работала в школе и дружила с директором. Сейчас его уже нет, он умер… Я отказалась, а Шурик кричал, требовал, разрыдался. Мне стало немного страшно… Я не смогла объяснить ему, не смогла убедить. И решила, что ему нужен сильный мужской разговор. Не с директором, не с учителем, а просто со старшим, но только с мужчиной. Я написала Сергею. Больше мне некому было писать. Я все ему объяснила. Но он не пришел… Думаю, он заботился обо мне: боялся, что я буду вновь, как он говорит, «растравлять» себя. Это можно понять.
Конечно, отец счел неразумным приходить в этот дом. А может быть, и нечестным перед мамой, передо мною.
А честен ли я перед нашей семьей, приходя сюда?.. Я не мог ответить на этот вопрос.
Я видел отца и Шурика – на стене, очень близко перед собой. Они были рядом. Может быть, и в отце сидит тот самый стержень, о котором рассказывал Шурик? Эти мысли были мне неприятны. Я быстро прогнал их.
И подумал совсем о другом, о приятном: рассказать тайну о близком человеке можно только другому близкому человеку или, по крайней мере, тому, кому доверяешь. Может быть, Нина Георгиевна стала мне доверять?..
– Ты только об этом хотел узнать? – спросила она. – Это и есть твое важное дело?
– Нет! Что вы! Что вы! – заторопился я. – Совсем другое… Мой школьный товарищ Антон нуждается в срочном лечении. Как раз у невропатолога! Он очень застенчивый, скромный такой… Заикается даже. И все время хватает тройки. Хотя все знает! Знает, а у доски стоит и молчит. Представляете? Не может ответить! А мать его говорит, что утопится, если из него ничего не выйдет. Он очень хороший парень! Скромный такой… Если б вы могли его вылечить! Я об этом хотел сказать…
Рассказывая об Антоне, я вскочил со стула. Она тоже встала и подошла ко мне совсем близко. Но не для того, чтобы разглядеть меня пристально, как это делают близорукие люди. Мне казалось, она подошла так близко, чтобы я услышал ее, потому что она заговорила вдруг совсем тихо, почти шепотом:
– Чтобы уйти от человека… – Она кивнула не то на отца, не то на Шурика – на стене они были рядом. – Чтобы уйти от человека, надо иногда придумывать ложные причины. Потому что истинные бывают слишком жестоки. Но чтоб прийти, ничего не нужно придумывать. Надо просто прийти, и все…
– Что вы! Что вы! Антон действительно очень нервный. Я хочу, чтобы он вылечился. Не верите? Честное слово!
– Это само собой, – тихо сказала она. – Мы постараемся вылечить…
* * *
Прошло три с половиной года.
Ни разу не сказал я дома, что знаю ее. А она ни разу и не спросила, говорю ли я о ней и что говорю… Она не вошла в наш дом даже воспоминанием: я боялся что-то разрушить, боялся обидеть маму. Мама была счастлива, и я дорожил этим счастьем.
Я готов был сам сделать все, что нужно было Нине Георгиевне. За отца, вместо отца…
По велению долга? Так было вначале, но не потом… «Веление»– яркое слово, гораздо красивей, чем «принуждение», но смысл их почти одинаков.
Быть может, потребность стать чьим-то защитником, избавителем пришла ко мне первым зовом мужской взрослости. Нельзя забыть того первого человека, который стал нуждаться в тебе.
И вот недавно, месяцев шесть назад, мы переехали в другой город: поближе к объектам, которые проектировали отец и мама.
Когда мы прощались с Ниной Георгиевной, я обещал, что каждый год летом буду к ней приезжать. Желая утешить человека, порой обещаешь ему то, что потом невозможно выполнить. Или почти невозможно…
Уезжая, я не знал еще своего нового адреса, и мы договорились, что Нина Георгиевна будет писать на главный почтамт, до востребования.
А зимой отец сказал, что свои летние каникулы я проведу вместе с ним и с мамой: мы отправимся на юг, на Кавказ, к Черному морю.
– Это твое последнее лето, – сказал отец. – В будущем году ты должен поступить в институт. Надо набраться сил, закалить организм!
«Последнее лето» – эти слова стали повторяться у нас дома так часто, что мне начало казаться, будто до следующего лета я просто не доживу.
«Путешествуйте летом по рекам!» – долгие годы убеждала меня красавица, вырезанная из журнала. И отец говорил, что она совершенно права, что нет ничего разумнее отдыха на реке. Сейчас он уверял меня, что нет ничего полезней горного воздуха, солнечных ванн и морских купаний.
– Мы полетим на самолете, – сказал отец. – Чтобы в свое последнее лето ты испытал все удовольствия.
Удовольствия я любил. К тому же я никогда не купался в море и не летал по воздуху. Последнее лето обещало быть очень счастливым, я ждал его с нетерпением.
Неделю назад отец купил три билета на самолет. А сегодня я получил письмо до востребования.
«Жду тебя. На все лето взяла отпуск. Не поехала со своими ребятами в пионерлагерь: жду тебя! Но если ты не приедешь, я не обижусь. У тебя могут быть другие дела и планы. Это можно понять».
«Поеду к ней в январе, – решил я. – Тоже будут каникулы…»
Я написал ей письмо. Я объяснил, что правильнее приехать именно в январе, потому что зимой я не смогу отдохнуть на море, а северный город, в котором я жил столько лет, зимой еще лучше, чем летом: можно кататься на лыжах. Я писал, что в пионерлагере она будет на воздухе и отдохнет, а в городе летом пыльно…
Я прочитал письмо – и не смог заклеить конверт. Это было чужое письмо, не мое: длинное, обстоятельное, без помарок.
Нет, я должен быть у нее в тот день, когда обещал, когда она ждет меня. Или вообще не приезжать никогда.
Я не могу стать ее третьей потерей… И сейчас еду сдавать свой билет.
Дома я сказал, что очень хочу повидать бабушку и Антона, которые остались там, в городе моего детства. Я и правда по ним соскучился. Но еду я к Нине Георгиевне. Я не буду давать телеграмму: я приеду и открою двери ключами, которые до сих пор у меня. Теми самыми, которые бросил Шурик. Она об этом не знает. Пусть не одни только печальные сюрпризы являются в ее дом.
Мама не возражает: ей приятно, что я так стремлюсь к своей бабушке, к ее маме. Кажется, все опять выходит не очень «четко».
А с отцом я сегодня поссорился. Первый раз в жизни. Он сказал, что поездка моя неразумна, что бабушке и Антону надо просто послать письмо, что можно потом пригласить их в гости. Отец сказал, что я разрушаю планы семьи, что я вырос бескрылым, раз отказываюсь от гор, от высот, от полета…
И все-таки я еду сдавать билет…
Отец привел слова, кажется вычитанные в книге: «Жизнь человека – это маршрут от станции Рождение до станции Смерть со многими остановками и событиями в дороге. Надо совершить этот маршрут, не сбиваясь с пути и не выходя из графика».
А я подумал о том, что ведь есть самолеты и поезда, которые совершают маршруты вне графика и вне расписания. Это самолеты и поезда особого назначения (как раз самые важные!): они помогают, они спасают… Я не сказал об этом отцу. Но я еду сдавать билет.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ
Повесть
Моим дорогим друзьям – рыцарям детского театра
На углу, возле театра, стояла застекленная автоматная будка. Телефона в ней не было: его убрали по просьбе Ивана Максимовича. Автоматные разговоры казались ему легкомысленными и поэтому не могли происходить по соседству с детским театром.
Иван Максимович вошел в будку и стал наблюдать, как ребята шли в театр. Он часто делал это перед началом спектаклей. Будка, по мнению Ивана Максимовича, отделяла его от того, что происходило на площади: он мог оценивать события как бы со стороны, а ребята могли вести себя непосредственно – они не знали, что директор театра за ними следит. Кроме того, они не знали, что Иван Максимович – директор театра. Поэтому опасения его, в общем-то, были напрасны… Но он боялся хоть на миг убить детскую непосредственность! Это было то качество, которое Иван Максимович очень ценил в других и ненавидел в себе: оно приносило ему большое уважение коллектива и еще большие неприятности.
Застекленная автоматная будка была знаменита. Ее называли «наблюдательным пунктом», «кабинетом директора», «барокамерой» и как-то еще.
Наблюдать за событиями, которые происходили на площади, «как бы со стороны» Ивану Максимовичу всегда удавалось не более двух или трех минут. А затем происходило что-нибудь такое, что заставляло его покидать свой наблюдательный пункт и превращаться в участника происходящих событий.
«А все-таки сейчас, ранней осенью, наш ТЮЗ не тот, что зимой, когда рано темнеет и ребят встречают огни!..» Не успел Иван Максимович об этом подумать, как увидел девочку лет двенадцати, которая выбежала из театра, будто ее преследовали, нервно огляделась, бросилась за угол дома, где был служебный вход, и, прильнув руками и лицом к пожарной лестнице, разрыдалась…
Сюжеты трагедий, которые разыгрывались возле театра или в его вестибюле, были почти всегда одинаковы. Поэтому, подбежав к девочке, Иван Максимович спросил:
– Что, не пускают?
Она уже не верила, что кто-нибудь в мире может помочь ей, и поэтому не ответила.
Иван Максимович погладил ее вздрагивавшую голову.
– Ты в каком классе?
– В пятом, – глухо ответила она, не отрываясь от лестницы.
– А пускают с восьмого! Это же на билетах написано. И сказала бы, что в восьмом!
– Она не поверит…
– А ты зачем пошла через главную дверь, где она стоит? Прошла бы сбоку, где одна билетерша.
Девочка еще крепче прильнула к лестнице.
– Пойди тихонечко, через дверь, которая сбоку. А я издали погляжу.
– Она меня запомнила. Я ей сказала…
– Что ты сказала?
– «Неужели вам не жалко людей?»
– А она?
– «Жалко… – говорит. – Поэтому пойди и продай билет».
Затишье, которое наступает в неизлившемся детском плаче, всегда бывает лишь передышкой. Неизвестно, думала ли уже сейчас девочка о театре и о спектакле, – в ее душе господствовало чувство несправедливой обиды.
– Я ее спросила: «Что случится, если я посмотрю эту пьесу? Ну что случится?..»
– А она?
– «Когда-нибудь ты поймешь!..» А я этого никогда не пойму.
Девочка, отпрянувшая было от лестницы, опять прижалась к ее перекладине.
– Я тебя через служебный вход проведу, – сказал Иван Максимович.
Девочка неохотно расставалась со своими переживаниями.
Он объяснил ей, что через служебный вход проходят артисты, и главный режиссер, и он сам, директор театра. Тут девочка оторвалась от лестницы и взглянула на него недоверчиво. Он не был похож на директора: ни роста, ни статности, ни уверенности в движениях.
Он понял ее взгляд. И тихо сказал:
– Через пятнадцать минут начинается. Идем, а?
Они прошли мимо дежурной. Лица ее почти никогда не было видно: только лоб и очки. Она всегда читала газету и сообщала проходившим мимо нее последние новости.
– Вы читали? – спросила она. – Одна перуанка родила четверых!
– Ну, что-о же вы?.. – застенчиво произнес Иван Максимович, указывая на девочку. И объяснил: – Я вот тут… родственницу свою хочу провести.
– Проводите, пожалуйста, – разрешила дежурная.
Они прошли по длинному служебному коридору и очутились в фойе.
Ребята не могут оставить без внимания никакой неожиданности или необычности: они с удивлением смотрели на мужчину и девочку, которые пересекали фойе в плащах.
Спустившись в вестибюль, Иван Максимович сказал:
– Ну вот… Сдай свой плащ в гардероб. И все в порядке.
Он облегченно вздохнул, обернулся – и увидел ее.
Это была заведующая педагогической частью Валентина Степановна. Девочка тоже увидела ее – и замерла, окаменела, Иван Максимович развел руки в стороны, будто хотел сказать: «Не пускайте лучше меня!»
Валентина Степановна поймала отчаянный девочкин взгляд.
– Раздевайся и иди в зал, – мягко сказала она, – раз директор тебе разрешил!
– Да, я считаю… – начал Иван Максимович.
– А с вами мы еще побеседуем! – тихо, но внятно произнесла заведующая педагогической частью.
Беседа произошла сразу же, как только девочка скрылась из виду.
– Я отвечаю за воспитательное воздействие наших спектаклей, Иван Максимович. Оно может быть со знаком плюс или со знаком минус. И тут возрастное соответствие играет колоссальную роль!
– Благодарю вас, Валентина Степановна. От имени дирекции… За то, что вы всегда на посту!
– Не отшучивайтесь, мой друг. Законы педагогики со служебного входа не обойдешь!
Он покорно склонил голову, зная, что еще никто не уходил от нее, не выслушав всего, что она хотела сказать.
– Во взрослом театре, Иван Максимович, год или даже десять лет не имеют существенного значения. Нельзя, конечно, сказать, что человек в тридцать семь лет понимает больше, чем в тридцать четыре года. Но в детском возрасте каждый год – это эпоха! И ваша доброта в данном случае может обернуться жестокостью.
Он мягко и согласно кивал в такт резким словам Валентины Степановны, все время думая о том, что девочка, рыдавшая возле лестницы, уже наверху.
– Чему вы улыбаетесь? – спросила Валентина Степановна.
Ничего не ответив, он пошел в свой кабинет. По дороге он продолжал улыбаться. У него была такая манера: улыбаться наедине с самим собой – своим мыслям или воспоминаниям.
Возле кабинета он остановил мальчика и спросил:
– Ты первый раз у нас в театре?
– Первый, – ответил мальчик.
Это его огорчило. И он спросил у другого мальчика, который стоял рядом:
– А ты тоже первый раз у нас в театре?
– Ну что вы! – ответил мальчик.
Ему полегчало. Он посмотрел на мальчика с нежностью.
– А сколько раз ты был в нашем театре?
– В этом году?
Он готов был расцеловать мальчика.
– Нет, вообще…
– Я у вас все видел.
– Слушай, ты пить не хочешь? У меня есть нарзан.
– Ну что вы! Уже был звонок…
– А наши аквариумы тебе нравятся?
– Я всегда кормлю ваших рыб!
– Вот этого делать не следует. Это для них опасно.
– Я купил в буфете пирожок и покрошил…
Иван Максимович знал, что театральный буфет обслуживает теперь также и рыб, которые плавали в больших шарообразных аквариумах, стоявших в фойе.
Спектакль начался. И сразу же в дверь постучали.
– Пожалуйста, Николай Николаевич! – воскликнул директор. Он знал, что со стуком к нему в кабинет входит только главный режиссер театра.
Иван Максимович встал и пригладил рыжеватые волосы, обрамлявшие его мощную лысину.
В комнату вошел высокий немолодой человек с красивым, немного усталым лицом. На нем был черный парадный костюм и белая, до блеска накрахмаленная рубашка.
Иван Максимович застегнул свой выцветший пиджак на все пуговицы. И опять расстегнул его.
– Садитесь, Николай Николаевич. – Получив приглашение, главный режиссер сел. – Вы всегда словно бы на премьере…
– Да-а… – неторопливо согласился Николай Николаевич. – Вечером я прихожу в театр, как в театр. А не как на работу! Так уж у меня принято.
У него был глубокий, густой баритон, звучавший вроде бы извинительно: дескать, уж не взыщите, ничего не могу с собою поделать.
– За кулисами были, конечно?
– Как всегда… – опять вроде бы извинился Николай Николаевич. – Ничего не попишешь – не мог не зайти.
Перед каждым спектаклем он приходил за кулисы, спрашивал у актеров, как они себя чувствуют, и желал им успеха.
– Хочу сообщить вам новость, – сказал Николай Николаевич. – Он провел рукой по своим волнистым седым волосам. – Меня вызывают на комитет комсомола.
– Зачем?
– Хотят со мной побеседовать.
– С вами? О чем?..
– Точно не знаю. Но откликнулся сразу. И поверьте мне: с удовольствием! Ставка на молодежь – это беспроигрышная ставка. Может быть, их интересует моя следующая лекция?
– На тему?..
– «О культуре театра». Это вечная тема. Правда, я предвижу некоторые сложности.
Иван Максимович встал, готовый немедленно помочь главному режиссеру.
– Видите ли, некоторые теоретические положения моей лекции могут войти в противоречие с практикой нашего театра.
– Какие именно положения? – Иван Максимович всем своим коротким, но грузным корпусом устремился навстречу Николаю Николаевичу.
– Мы с вами единомышленники, – вполголоса, будто по секрету, сообщил главный режиссер. – Поэтому я иду на полную откровенность. Видите ли, я в своей лекции буду утверждать, что зритель не может быть с театром запанибрата. Театр – это таинство. Его порог переступают с благоговением. И артисты– это волшебники, с которыми нельзя встретиться так запросто, как с соседями по квартире. И директор театра – это тоже таинственная фигура. Ничего общего не имеющая с директором школы или, допустим, с директором библиотеки. И вдруг этот таинственный человек появляется в вестибюле после спектакля и спрашивает: «Ну как? Вам понравилось?» Все упрощается… Никакого таинства уже нет! Поверьте моему опыту: это не принято. Я говорю не о каких-нибудь циркулярах, а о своде традиций, что ли… Священных традиций театра!
На миг в глазах Николая Николаевича возникло смятение: он заметил, что левая манжета рубахи скрылась в рукаве пиджака, в то время как правая с достоинством сверкала агатовой запонкой. Главный режиссер следил за своими манжетами. Они должны были выглядеть близнецами.
Николай Николаевич тщательно, не спеша поправил левую манжету.
Ивану Максимовичу нравилась эта подчеркнутая аккуратность. Он чувствовал, что она невольно передается другим и как-то подтягивает, дисциплинирует всех, кто общается с Николаем Николаевичем. Да и вообще Иван Максимович ценил в людях то, на что не был способен сам.
Николай Николаевич закрыл лицо руками. Кончики пальцев погрузились на миг в его волнистую белую шевелюру. Казалось, он дошел в своем разговоре до кульминации, которая требовала от него решительности и какого-то преодоления.
– Иван Максимович, сделайте одолжение… Сядьте, пожалуйста. Мне неудобно, право.
Иван Максимович сел и, находясь в ожидании, навалился на стол своим грузным телом.
– Я видел, как вы наблюдаете за зрителями из будки. Это уже, простите, какое-то детство! Говорят, что перед началом спектаклей вы беседуете со зрителями в вестибюле. И даже на улице. Самое опасное в этом знаете что?
– Что?.. – с настороженным любопытством спросил Иван Максимович.
– То, что об этом рассказывают с умилением. И даже с восторгом. Актеры не видят в этом ничего противоестественного. Они не понимают, что это не принято… Что это противоречит элементарным представлениям о театре.
– И о детском?..
– Театр есть театр! А детский или взрослый – это не имеет значения. По Станиславскому, он «начинается с вешалки», а не с бесед в вестибюле. Станиславский имел в виду, что даже вешалка в театре должна быть не такой, как везде. Даже вешалка должна гипнотизировать зрителя: не скинул пальто – и пошел, а с трепетом душевным передал его в руки служительницы искусства. Да-да, гардеробщица в театре – не служащая, а служительница. Это так. Или должно быть так… Поверьте моему опыту…
Нельзя сказать, что Иван Максимович не знал всего этого. Но так же, как знакомое произведение, исполненное большим артистом, звучит для нас часто по-новому, так и известные истины, произнесенные Николаем Николаевичем, нередко казались ему открытием.
– А ваши аквариумы? – продолжал главный режиссер.
– Они успокаивают… Настраивают ребят на лирический лад.
– Но отвлекают от главной цели их прихода сюда, в это здание. Им кажется, что они в зоомагазине… И, наконец, последнее! – Николай Николаевич понизил голос и огляделся, будто желая удостовериться, что их в кабинете двое. – Вы знаете, что вас в театре называют Ванечкой?..
– Знаю, – ответил Иван Максимович.
– Честное слово, это какое-то детство! А моего предшественника, которого я глубоко уважаю, называют Петрушей…
– Но вы же из-за этого не перестаете его уважать?
– Не перестаю… Петр Васильевич создал любопытный репертуар. «Трех мушкетеров» поставил очень своеобразно. И катаевский «Парус» забелел у него как-то по-новому.
– А «Горе от ума»?
– Этот спектакль я видел в исполнении великих и величайших. Поэтому к нему у меня особое отношение… Но в общем Петр Васильевич оставил по себе добрую память.
– Петруша?.. – Иван Максимович прислушался к звуку своего голоса. – Это звучит очень ласково.
– И все-таки я не могу представить себе, чтобы Всеволода Эмильевича Мейерхольда у него в театре звали Севочкой. Хоть это тоже звучит не грубо. Или чтобы Владимира Ивановича Немировича-Данченко называли Володенькой… Не представляю себе!
– Да, это трудно себе представить.
– По-моему, невозможно! – Николай Николаевич встал и заходил по комнате. От одной стены до другой он делал не более трех шагов. – Все эти факты сами по себе не имеют большого значения. Но в сумме с другими (подобными же!) они создают атмосферу клуба или Дома культуры. Одним словом, непрофессиональную, самодеятельную атмосферу. А самодеятельность в применении к профессионалам знаете как называется?
– Как, интересно?
– Дилетантством. Это опасное заболевание.
– Вам кажется, что наш театр… болен?
– Нет еще. Но профилактика заболеваний всегда предпочтительней их лечения.
– Профилактику надо начать с меня. Я ведь главный носитель вирусов…
Иван Максимович произнес это серьезно, задумчиво.
– Я бы вас так никогда не назвал! Вы создатель этого коллектива и пользуетесь, как говорится, вполне заслуженным авторитетом. Вам подражают…
– Мне?!
– Вам, Иван Максимович. Вам! И это, мне думается, надо учитывать. Вот Зина Балабанова, например… Ведущая актриса! Она должна быть для зрителей кумиром. Загадкой, непостижимостью… А она приглашает их к себе на чай и спрашивает, какие у них возникли критические замечания. Устраивает дома конференции юных зрителей. Я знаю, потому что живу на той же площадке. Это уж даже не клуб. А Дом пионеров… Детство какое-то!
– Вы бы ей об этом сказали.
– Я сказал.
– А она?
– Ответила мне: «Я не сомневаюсь, что встречаться со зрителями – это хорошо, а не плохо».
– И все?
– И все!
Зина знала, что всякий уважающий себя человек обязательно должен в чем-нибудь сомневаться. Но у Зины, к сожалению, почти никаких сомнений не возникало. «Я не сомневаюсь, что поступаю правильно», – говорила она. А если ошибалась, то говорила: «Я не сомневаюсь, что поступила неправильно!»
Зина знала также, что нормальные люди не высказывают вслух все, что думают. Особенно если речь идет о спорных и острых проблемах. Но именно в этих случаях Зина думала вслух.
«Какая ужасная прямолинейность!» – говорили ей. А она никак не могла понять, почему прямая линия хуже ломаной. «Что на уме, то и на языке!..» – сетовали по ее адресу. А она не понимала, почему на уме должно быть одно, а на языке что– то другое.
«Все в лоб! Все в лоб!» – упрекали ее. «Вот и хорошо: быстрее дойдет!» – отвечала Зина.
Год назад, когда происходила первая встреча Николая Николаевича Патова с коллективом ТЮЗа, Зина поднялась и сказала:
– Вам будет трудно. Потому что мы все очень любили Петра Васильевича.
