Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Анатолий Алексин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 27 страниц)
– Стало быть, нельзя отрывать воспитание этих самых нашумевших «золотых рук» от воспитания «золотых душ», если так можно выразиться, – продолжал Кирилл. – Я часто бываю в одной школе…
«Должно быть, там учится его сын… или дочь», – неожиданно подумала я.
– Я вот помню, когда сам в школе учился, мы о Базарове дискутировали, я был безнадежно влюблен в Татьяну Ларину, а потом – в Катю Рощину… Ну, а в этой заполярской школе, которая чуть не на самом первом месте по трудовому воспитанию, Татьяна Ларина в глубокой опале. Там все больше о новых фильмах разговаривают.
– Трудовое воспитание никак нельзя отрывать от эстетического! – провозгласила я. И, устыдившись этой железной формулировки, стала с преувеличенным вниманием разглядывать то, что было внизу.
Хотя ничего нового там не происходило: киноартист очнулся от дремы и вновь завел свои анекдоты. Бирюков оглушительно хохотал, всем телом наваливаясь на столик и чуть не опрокидывая дорожную настольную лампу. Несколько раз он тоже пытался «проявить себя», но анекдоты его были невыносимо длинны, тягучи, и, главное, он почти всегда забывал концовку, в которой, по его словам, «и был самый смак».
– Странно… Как-то даже не верится, – тихо, как бы самому себе, сказал Кирилл, кивнув на артиста.
– О чем вы?
– Да вот не верится как-то, что это он… он самый читал недавно Пушкина…
Кирилл с любопытством и удивлением смотрел на Померанцева и Бирюкова.
И мне тоже не верилось, что один из этих людей недавно стихами говорил, будто бы о своих собственных чувствах… Мне не верилось, что другой из них тоже совсем недавно с таким увлечением и таким завидным знанием дела говорил о новом станке и об электропечи, которую он сам строил и которая самая большая в Европе!..
На наш вагон надвигался вирусный грипп. Причиной неожиданного бедствия была высокая сознательность и принципиальность нашего проводника. Проверяя билеты на перроне курортного городка, он уже кашлял и чихал прямо в лица своим будущим пассажирам. А потом успокаивал:
– Чтобы я слег в пути – не будет этого!
У проводника были красные, воспаленные глаза, горло он обвязал вафельным полотенцем, но, заходя в каждое купе, бодро сообщал:
– Он думает, я ему сдамся, грипп окаянный! А я если бы и скарлатиной заболел, не оставил бы своих пассажиров. В пути я – на посту. И не оставлю свой пост ни при какой температуре!
Он разносил кипяток, крепко настоенный на грузинском чае и вирусах. Пассажиры с опаской брали стаканы, а он успокаивал их:
– Я вас не брошу! Держусь из последнего! Не могу же я доверить вагон своему напарнику: зеленый еще…
Напарник его был не только зеленым, но и довольно ленивым пареньком, который на все просьбы и претензии пассажиров неизменно отвечал:
– Ничего-о, как-нибудь доедем…
На следующий день утром я почувствовала сильный озноб.
Киноартиста раздражали наши долгие разговоры с Кириллом. Накануне вечером, когда Кирилл вышел в коридор покурить, Померанцев вновь интимно прижался подбородком к моей верхней полке и вполголоса насмешливо произнес:
– Ну, как вам беседуется в «подвешенном состоянии»? Я вижу, что вы не на второй полке, а прямо-таки на седьмом небе от такого соседства.
Но утром киноартист уже не прижимался подбородком к моей полке.
– И так этот грипп некстати, – процедил он, зябко поеживаясь, набрасывая на плечи свой клетчатый пиджак и дыша в платок, продезинфицированный одеколоном. – У меня в первый же день приезда съемка. Еще не хватает заразиться и заболеть.
Бирюков, на минуту оторвавшись от своих папок, успокоил меня тем, что «грипп – это не рак и не скоротечная чахотка» и что «от гриппа никто еще на его памяти не умирал».
Приняв какое-то решение, Кирилл подтянулся на руках и спрыгнул вниз.
– К сожалению, от гриппа еще иногда умирают, – сказал он, обращаясь ко мне. – Бывают такие случаи. Но вы не умрете. Ручаюсь! Сейчас мы вас будем лечить…
Он обвел глазами купе, раздумывая, с чего бы начать.
– Ваш чемодан, Тихон Петрович, мы оставим внизу. Наверху его держать опасно: упадет – разнесет вагон на кусочки. А папки ваши мы для начала переправим на вторую полку и вас самого туда же.
– А я что? Я ничего… Мне просто в голову не пришло. Я очень рад, – с кислым видом проговорил Бирюков.
Артист медленным, задумчивым шагом, делая вид, что погружен в творческие мысли, отбыл в коридор. Лицо он до самых глаз занавесил платком, будто яркой, пестрой чадрой: он очень боялся вирусов.
Кирилл отправился к проводнику за градусником и лекарствами. Но ни градусника, ни лекарств в вагоне не оказалось.
– Микробы разносить вы умеете, а вот аптечка пустым пуста, – послышался из коридора необычно раздраженный голос Кирилла.
– Вы напрасно, товарищ пассажир, волнуетесь. Я за аптечку не отвечаю. А по своей части я всегда на посту! – оправдывался проводник.
– Так вот запомните: с этой минуты ваш пост – в постели. И попробуйте только его покинуть!
Кирилл вошел в купе, нагнулся и без всякого предупреждения припал губами к моему лбу.
– У вас – тридцать девять, не меньше, – уверенно сказал он. – Когда я был мальчишкой, мама всегда так определяла температуру: губами…
– Эту часть медицинского обслуживания вы можете поручить мне, – сострил из коридора артист.
Кирилл строго-настрого запретил мне подниматься и снова куда-то ушел. Вернулся он минут через двадцать, неся в одной руке дымящийся котелок, а в другой – какие-то аккуратные пакетики.
– Это горячая картошка в мундире, – объяснил он. – Будем делать ингаляцию. А тут вот сода и соль – будем полоскать горло.
С детства я не любила, чтобы в дни болезни ко мне проявляли слишком большое внимание. Мама всегда шумно и нервно хлопотала у моей постели, без конца напоминая о лекарствах, тысячу раз спрашивая, не стало ли мне хуже, и во всем видя признаки грозно надвигающихся осложнений. Кирилл же проявлял свои заботы спокойно, уверенно и даже весело. Но все равно не хотелось, чтобы он видел мои воспаленные глаза, распухший нос и лихорадку на верхней губе. Мне очень хотелось в одиночку справляться с гриппом и температурой.
– Не надо, Кирилл… Отдохните, – просила я.
Но он будто не слышал моих просьб. И эта его бесцеремонность начинала раздражать меня. Я должна была испытывать чувство благодарности, а на самом деле злилась из-за невозможности хоть на время скрыться от его глаз и забот.
Последней большой остановкой была Тула. За окном летела на землю еле заметная дождевая пыль. Дождь был редким, мелким, но безнадежно долгим и нудным. Как только лязг сцеплений и буферов возвестил об остановке, Кирилл сразу направился к двери.
– Сбегаю за жаропонижающим. Дома я лечил бы вас нашими заполярными средствами – самыми надежными: навсегда избавились бы от простуд! А здесь, что делать, обратимся к старику-аспирину или к вашему излюбленному норсульфазолу. Нельзя же с такой высокой температурой выходить в Москве из вагона! Надо сбить градусы.
Я была рада тому, что он хотя бы на полчаса исчезнет из вагона: мне нужно было встать, причесаться, умыться. Присутствие артиста и Бирюкова почему-то меня не смущало. Я попросила Кирилла заодно уж дать срочную телеграмму маме, чтобы она принесла на вокзал теплые вещи.
В окно я видела, как он без шапки, в своем тренировочном спортивном костюме легко перепрыгивал через лужи. «Обо всех ли он заботился бы так же, как обо мне?» – подумала я.
Мне вдруг захотелось поверить, что ради другой женщины он не стал бы выпрашивать у повара в вагоне-ресторане котелок с картошкой или по крайней мере не забыл бы надеть кепку, выскакивая на станцию под дождем.
В дверях, под прикрытием своего платка, появился Вадим Померанцев.
– Ага, наш «брат милосердия» умчался в Тулу без своего самовара? Хотя, простите, у самовара – жар, он кипит изнутри?
Сам покраснев от этих острот, Померанцев с наигранным интересом осведомился:
– Ну, а здоровье-то как? Легче не стало? Все-таки ведь были брошены все новейшие средства исцеления, включая «картофельную ингаляцию».
Прошло еще несколько минут… И вдруг где-то совсем близко, рядом, простуженным голосом, в тон погоде, прокричал тепловоз. Я так стремительно приподнялась на локте, что даже Вадим Померанцев поспешил успокоить меня:
– Это не мы…
Но в то же мгновение, желая возразить ему, негромко звякнули сцепления, и вокзал медленно поплыл назад, к хвосту нашего поезда. Я прильнула к окну. Я видела, как пассажиры, в одной руке зажав пирожки или бутылки с крем-содой, другой хватались за поручни и на ходу вскакивали в вагоны. Но Кирилла среди них не было.
«Может быть, успел в другой вагон?» – с надеждой думала я. Но прошло минут двадцать, а Кирилл не появлялся.
Поезд набрал скорость, давно миновал привокзальные стрелки.
И вдруг мне стало не хватать его присутствия, его забот, от которых я еще недавно мечтала скрыться. Нет, он не мог остаться на станции, он должен был услышать гудок и догнать поезд: ведь он спортсмен, такой сильный, такой быстрый и ловкий!.. И ладно уж: пусть он видит мою лихорадку на верхней губе, и пусть заставляет меня, с головой накрывшись одеялом, дышать парами горячей картошки… Я все думала, что вот сейчас, как это бывает в кино, появится весь промокший, но счастливо улыбающийся Кирилл и скажет: «Я вскочил на подножку последнего вагона!» Но он не вскочил… Он остался под осенним дождем без шапки, в лыжных брюках, в спортивной куртке и тапочках.
…По вагону немедленно разнесся слух, что в Туле отстал от поезда артист Померанцев. Пассажирки то и дело всовывались к нам в купе:
– Ах, вы здесь? Как хорошо! Мы так переволновались!
– Ах, вы с нами? А мы с подругой думали, не остановить ли поезд стоп-краном?
– Ах, вы живы-здоровы! Я так и думала, что это какое-то недоразумение!
Бирюков неожиданно вспылил:
– Да, он жив, здоров и не кашляет! А Кирилл остался под дождем. Вот в чем задача!..
Он свесил ноги вниз, с моей бывшей полки, потом тяжело, всем телом, повис в воздухе, неловко ища точку опоры. Вадим Померанцев с виноватой поспешностью подставил ему под ноги лесенку.
Приплелся высокосознательный проводник с завязанным горлом, которого Кирилл силой уложил в постель.
– Остался, значит, этот… оголтелый? Так я и знал: нельзя было мне с поста уходить! Приеду в Москву – рапорт напишу: стоянку-то сократили из-за опоздания, а по радио ничего не объявили. Заснула небось эта девица, которая объявляет… Она заснула, а он теперь под дождем бегает, несчастный… Обязательно напишу рапорт!
У дверей он задержался:
– А вещи-то его где?
– Здесь его вещи. Здесь! – вперегонки бросились к чемоданчику Кирилла Бирюков и Померанцев.
– Надо будет сдать в Москве в багажное отделение, – сказал проводник, вздыхая и горестно покачивая головой: как же это я допустил такое?!
– Нет уж, простите, вы заразили полвагона своими вирусами, и выходит, что Кирилл из-за вас от поезда отстал. Так что не вмешивайтесь! – внезапно и несправедливо, как мне показалось, набросился на проводника раздосадованный Бирюков.
Тот отступил к двери, испуганно поправляя на шее вафельное полотенце.
– Мы с ним, можно сказать, товарищи по работе, и я сам отвезу чемодан. И все остальное… Узнаю, в какой он гостинице остановился. Туда и отвезу! – Бирюков открыл маленький изящный чемоданчик. – Вынужденное, так сказать, вторжение, – смущенно объяснил он.
Внутри были ровными стопками сложены какие-то бумаги, несколько книг и тщательно отглаженные вещи Кирилла.
– И как это у их брата холостяка все аккуратно получается, – хрипло подивился Бирюков.
– У кого? – переспросила я.
– У холостяков, говорю…
Я вдруг забыла о своей температуре. И тихо попросила:
– Разрешите мне забрать эти вещи… И отвезти в гостиницу.
– Еще чего! Больная – и потащите, – махнул рукой Бирюков.
На меня он почему-то не злился, хотя, по справедливости говоря, Кирилл остался в Туле именно из-за меня.
– Разрешите все-таки! – еще раз твердо попросила я и встретилась глазами с Вадимом Померанцевым.
– Конечно… Пусть она отвезет, – неожиданно поддержал меня артист.
– А вы что, тоже его сотрудница будете? – робко стоя у двери, полюбопытствовал проводник.
Бирюков взглянул на меня, помялся немного и через силу, ворчливо подтвердил:
– Все мы тут… товарищи по работе…
– Тогда придется акт составить и расписочку с вас, девушка, взять, – с опаской поглядывая на Бирюкова, сообщил проводник. И скрылся в коридоре.
Еще недавно я не думала о том, встретимся ли мы с Кириллом в Москве. Я знала, что дорожные знакомства, как и курортные, чаще всего обрываются, не имеют продолжений. А теперь я смотрела на этот маленький чемоданчик как на счастливую находку и знала, что не уступлю ее никому.
– Ага! Нашел! – громко провозгласил Бирюков, победно потрясая в воздухе какой-то квитанцией. – Он остановился в гостинице «Турист», за Выставкой. Эх, чудак человек, не мог уж к нам в отдел обратиться: мы бы его в «Москве» в два счета устроили или в «Украине». Скромность его, чудака, заедает.
Беда, случившаяся с Кириллом, неожиданно как-то сблизила нас троих. И Вадим Померанцев и Бирюков, словно по завету Кирилла, стали проявлять обо мне заботу. Вадим спрятал в карман свой пестрый продезинфицированный платок и даже собрался бежать в вагон-ресторан за котелком с горячей картошкой. Но Бирюков рассудительно объяснил ему, что скоро будет Москва, мне придется выйти на улицу, дышать там холодным воздухом и что поэтому ингаляцию делать не стоит.
Ну, а потом побежали за окнами знакомые дачные поселки и платформы, такие оживленные летом и такие пустынные в позднюю осеннюю пору… А потом я увидела через окно, как на московском перроне Вадим Померанцев горячо и нежно расцеловывал свою «неудавшуюся семейную жизнь», а моя мама с лихорадочно ищущим взглядом, какой бывает у всех встречающих, несла на руке свою старую шубу, хотя вполне достаточно было бы принести на вокзал мое собственное демисезонное пальто…
Целый день я звонила в гостиницу «Турист». Телефонистка под номером три, манерно произносившая: «Триетий!», уже стала узнавать меня и раздраженно отвечала:
– Там в номер, наверно, звонки не проходят!
– А вы позвоните подольше, – каждый раз просила я.
– Вы у меня не одна на проводе! – неизменно отвечала телефонистка и исчезала из трубки.
Под вечер я позвонила дежурной по этажу.
– Командировочный из семнадцатого номера только что пришел, – сообщила мне дежурная. – Должно, на спортивных соревнованиях был: в лыжных брюках, а сам весь мокрый…
А потом я услышала голос Кирилла:
– Как там у вас с температурой?
– Хорошо! Тридцать восемь и пять!.. Я привезла ваш чемодан. И костюм тоже! Они вам, наверно, очень нужны? Хотите, мой брат привезет их в гостиницу? Сейчас же привезет…
– Нет, не надо. А ведь если бы я не остался в Туле и если бы не эти вещи, мы бы с вами, пожалуй… Нет, знаете что?..
Он замолчал на миг. И я напряженно затаилась: неужели он скажет сейчас, что нарочно отстал от поезда или что он благодарен девице, забывшей объявить о том, что стоянка поезда сокращается?! Но нет, это было бы слишком похоже на артиста Померанцева. Кирилл же сказал мне совсем другое:
– Я был уверен почему-то, что мои вещи привезете именно вы! И даже собирался ехать к вам домой. Честное слово, вернулся на звонок… уже из коридора.
– Но как вы нашли бы меня? Без адреса, без фамилии?..
– Я знаю адрес. И фамилию знаю.
– Откуда?!
– А кто же давал телеграмму вашей маме?..
НОЧЬ ПЕРЕД СВАДЬБОЙ
Рассказ
Почему их так долго нет? Спектакль, наверное, уже кончился. Почему же их нет? Опять шаги за стеной, на парадной лестнице… Нет, не они. Тамариных шагов я еще не знаю, но Валеркины… Я привыкла ждать эти шаги. С каждым годом ждать приходилось все дольше: сын взрослел. Сперва он взлетал на наш третий этаж, потом взбегал, а теперь просто поднимается, пока еще не отдыхая на площадках меж этажами: с годами мы все замедляем шаги.
Наша длинная старая комната с высоченным потолком разделена на две половины. Ожидая его, я всегда думаю: хорошо бы заснуть, а проснуться – и почувствовать, что он рядом, за фанерной перегородкой. Но ни разу я не уснула, не дождавшись его…
Ожидая, я всегда представляю себе всякие ужасы. Но ведь с Валериком никогда ничего не случалось. Почему же всегда я жду чего-то плохого? Вот и сейчас… Может быть, решили после театра побродить по городу: ведь только сегодня днем расписались.
Кажется, к завтрашнему вечеру все готово. Хорошо, что взяла отпуск на три дня. А то бы ничего не успела. Но дело, конечно, не в отпуске: ничего бы я не сделала без Ленуси.
Лена, Ленуся… Мой добрый гений! И не только мой. Еще в школе мы всем классом списывали у нее трудные задачки. А если возникал конфликт с учительницей или происходило какое-нибудь недоразумение, она умела восстановить справедливость, и объяснялась, и хлопотала… За меня, за всех наших подруг. Сперва она помогала устраивать наши свадьбы, а теперь свадьбы наших детей. Но сама так и не вышла замуж. У нее не хватило времени: она устраивала счастье своих подруг. И столько дала она нам бескорыстных и мудрых советов, что, может быть, ни одного не оставила для себя.
Гостей будет много. На день рождения можно кого-то позвать, а кого-то нет: не все же помнят, когда ты родился. Приходят самые близкие, которые помнят… Но свадьбу не скроешь ни от кого. Я не хочу, чтобы хоть один приятель Валерика на него обиделся. Я люблю этих приятелей за то, что они любят его. Всю жизнь я любила тех, кто хорошо к нему относился. Если какая-нибудь соседка говорила, что он красив или просто хороший мальчик, она начинала казаться мне самой симпатичной и милой во всем нашем доме. А учительница, которая на родительском собрании хоть мимоходом отмечала, что у него есть способности, становилась для меня самой умной и справедливой. И Тамару я тоже люблю за то, что она любит Валерика. Нет, не только за это. Она добрая, справедливая… Но главное то, что она любит моего сына. Это самое главное.
Я не представляла себе, как все рассядутся в нашей комнате, разделенной на две половины. Где взять столько стульев, столько посуды?
– Так всегда бывает. Я это предвидела, – сказала Ленуся. – Мобилизуем общественность.
Она прошла по квартирам и договорилась с соседями: они дадут нам сервизы, столы и стулья. Я живу в этом доме сорок три года, но не решилась бы ходить по квартирам. А Ленуся решилась. Ради меня. И никто ей не смог отказать. Ей отказать невозможно.
Друзья Валерика любят поесть. Они не требуют деликатесов: от недавних студенческих лет осталась эта непритязательность. Но давай им побольше! А завтра они все же отведают деликатесов. И я тут совсем ни при чем: над кастрюлями колдовала Ленуся. Она все умеет. И не требует помощи… А лишь время от времени спрашивает: «Попробуй, не надо ли перцу? Попробуй, кажется, пересолила?»
Да, у меня все готово. Вернее, у нас с Ленусей. Вот только подарок не успела купить. Но ничего: завтра Ленуся поможет. Она ведь точно знает, что лучше всего дарить к именинам, что к свадьбе, а что к годовщине свадьбы. Может быть, стыдно так много перекладывать на ее плечи, на ее мудрый житейский опыт? Но иначе я не могу. Мне кажется, она мысленно пережила все ситуации и конфликты, какие только возможны, пережила, чтобы понять и иметь верный совет на все случаи жизни. Для меня и моих подруг. Лена, Ленуся! Наш добрый гений…
Почему же они не идут? Так поздно… Вот поднимается сосед с четвертого этажа, отдыхает на каждой ступеньке: у него был инфаркт. Сейчас он гулял перед сном. Возвращается к ночным «Последним известиям». Значит, двенадцати еще нет. За долгие годы, ожидая Валерика, я изучила походку всех наших соседей. И даже привычки…
Я вижу Колин портрет. Темно, но я его вижу. Там, на столе… Валерик не помнит отца: он ушел на войну, когда сыну было два года. Он погиб и потому навсегда остался моим мужем. Для Валерика он герой. Только герой, как Чапаев или Котовский… Валерик не помнит отца отцом. А я помню мужа, который бы, наверно, ушел от меня, если бы не война… Как это произошло? С чего началось?
Я помню те первые Колины фразы, которые насторожили меня. Знакомя меня со своими приятелями, он сказал: «Она финансовый работник», а в другой раз: «Она работает в области экономики». А я, как и сейчас, была просто бухгалтером. Даже не старшим и не главным…
С детства я привыкла советоваться с Ленусей. Помню, она сказала:
– Не огорчайся. Мы с тобой, а это самое главное: друзья надежнее жен и мужей. А вообще я это предвидела. Так ведь всегда бывает при подобном соотношении сил… Нет, дело не в званиях: не в том, что он кандидат наук, а ты бухгалтер. Есть мужья, у которых звания повыше, чем у него, а жены всего-навсего домашние хозяйки. И ничего ужасного не происходит, потому что дома эти мужья просто мужья. А ученые – особый народ! Многие из них и дома тоже живут только своей профессией. Понимаешь, живут! А ты – в ином мире. Вы, я думаю, не сможете понять друг друга, как люди, разговаривающие на разных языках.
– Но ведь чужой язык можно выучить, – тихо сказала я. А сама подумала: нет, я выучить не смогу. У меня на руках Валерик…
Может быть, Коля сказал, что я тружусь «в области экономики» так, без какой-нибудь задней мысли? Но я после разговора с Ленусей стала приглядываться, следить за его отношением ко мне – я искала подтверждений ее словам и, конечно, их находила.
Мне казалось, Коля напряженно прислушивается, когда я разговариваю с его друзьями: боится, что скажу что-нибудь не то. Я стала избегать его знакомых. Он спрашивал, пойду ли я с ним в гости, а я отвечала, что как раз в этот вечер должна взять Валерика из детского сада. И он привык всюду бывать без меня. Может быть, я сама его к этому приучила?
Я помнила слова Ленуси, что так бывает всегда «при подобном соотношении сил». Я верила этим словам. Они меня утешали: значит, иначе и быть не может. И бороться бессмысленно и ничего не надо предпринимать, раз так бывает всегда.
С войны Коля писал нежные письма. Но я понимала, что он писал их не мне, а родному дому, который издали, когда тяжело и плохо, всегда кажется желанным и дорогим.
А они все не идут… Вот семенит по лестнице старичок из соседней квартиры. Он работает в ресторане официантом и приходит самым последним. Скромный, тихий такой старичок: всегда всем уступает дорогу, даже мальчишкам. Как-то не представляю его в костюме официанта, среди танцующих пар, среди джазовой музыки, под светом роскошных люстр… А не купить ли им люстру в подарок? В их половине, за фанерной перегородкой, есть только настольная лампа. Надо посоветоваться с Ленусей. Люстра как раз подойдет! Но почему же их нет? Если пришел старичок из ресторана, значит, уже за полночь. Может, куда-нибудь позвонить?.. Немного еще подожду.
Я не жалею, что больше не вышла замуж. Я думаю, Валерик не принял бы… никого чужого. Хотя одного человека он бы, пожалуй, принял.
Однажды к нам в управление приехал из Армении инженер, автор проекта. Звали его Гургеном. Шумный, веселый… И наивный такой: всему удивлялся. Все принимал как неожиданность и как радость: «У вас свое машбюро? Можно работу перепечатать? Это прекрасно! У вас есть своя столовая? Можно поужинать? Это здорово! У вас рядом троллейбусная остановка? Прямо напротив? Это замечательно!..» Слова он выговаривал как-то так, что приятно было его слушать, даже если он не произносил ничего особенного, и хотелось, подражая ему, тоже говорить с легким восточным акцентом. Все мы вдруг стали необычайно ценить свое учреждение, у которого было, оказывается, столько разных достоинств.
В те дни в нашем городе происходили какие-то конференции и симпозиумы, и получить номер в гостинице было невозможно. А директор наш знал, что у меня длинная комната, разделенная на две половины (он учился когда-то с Колей и бывал у нас). Он знал, что живем мы вдвоем с Валеркой, и попросил приютить Гургена хотя бы дней на пять. Я согласилась.
Войдя в нашу комнату, он сказал: «Такие высокие потолки? Здесь можно летать! Это прекрасно». Подошел к окну и воскликнул: «Какой превосходный вид! Прямо на улицу…» Мы с Валериком переглянулись: нам стало казаться, что мы обладатели бесценных сокровищ. И даже то, что комната окнами выходила на улицу, откуда всегда доносился шум трамваев, троллейбусов, автомобилей, даже это стало казаться нам очень приятным.
Когда приезжали родственники из других городов, мы с Валериком сами ощущали себя как бы гостями, словно были в чужом доме: нарушался строй нашей жизни. Гурген ничего не нарушил. Он лишь добавил то, чего нашему дому всегда не хватало: у нас стало радостней и как-то светлее…
Ленуся настороженно относилась к шуткам Гургена, к его восторженным восклицаниям.
– Восточное красноречие! – как-то сказала она. – Так бывает всегда: мы поддаемся этому застольному обаянию. Верим их громким словам, а потом они забывают, как нас зовут.
Однажды Гурген развесил по стенам ватманские листы и стал рассказывать нам с Валериком о своем проекте. Мы, почему-то совсем не робея, делали разные предложения. Он записывал их в тетрадку, потом сказал:
– Строгие консультанты утопили меня в поправках. И вы беспощадны. Но это прекрасно: зато месяцев через шесть снова приеду в Москву! На окончательное утверждение.
Валерик вдруг улыбнулся, и я почувствовала: он рад, что Гурген снова приедет. Я тоже обрадовалась. И испугалась того, что обрадовалась.
В тот вечер он сделал мне предложение. Я ничего не могла ответить: мне нужно было посоветоваться с Ленусей.
– Я это предвидела, – сказала она. – Восточная пылкость и торопливость… Подожди и подумай. Не забудет ли он дня через три о своем намерении?
Он не забыл. Как раз через три дня прислал телеграмму. А потом и письмо. Он сообщал, что посоветовался с матерью и что она одобрила его выбор, хоть и не видела меня никогда. Но скоро увидит! Потому что я приеду с Валериком к ним. Навсегда. Жить мы будем вместе с его матерью и сестрами.
– Вот видишь, – сказала Ленуся. – Ты станешь рабыней в их доме. И я не смогу помочь: мы будем слишком далеко друг от друга. Мужчина, который не может жить без матери и советуется с ней по таким вопросам, не будет хорошим мужем. Это старая житейская мудрость… Но она, к несчастью, верна. А матери в таких семьях всегда тиранки. Им поклоняются, словно идолам. Особенно на Востоке. Поверь мне: всегда так бывает.
Я не решилась оставить свой дом и Ленусю. И написала об этом Гургену. Еще в нескольких письмах он звал меня, но я не поехала.
Чтобы поставить точку, мы с Ленусей послали Гургену холодный ответ, который был мне самой неприятен. Однако я помнила, что через шесть месяцев он вновь приедет со своим проектом. И очень ждала.
Он не приехал. Сказали, что болен. Но я знала: он не приехал из-за меня.
Его проект привезла какая-то женщина. «Она прелесть! – визжали чертежницы. – Просто очарование!..»
«Неужели так быстро женился? – подумала я. – Ленуся всегда права…»
Я пошла в проектный отдел. И увидела эту женщину. «Нет, не жена… – успокоилась я. – Должно быть, сотрудница их института».
Она была из тех женщин, к которым сразу испытываешь доверие. Даже чрезмерное… Словно к врачу, когда тебе плохо. Лицо, доброе и бесхитростное, располагало к откровенности и тех, кто вовсе ее не знал. Она всех угощала фруктами. И всех приглашала к себе отдыхать: у нее маленький домик. Но не просто так приглашала, не из приличия, а всем, кто хотел, давала свой адрес. «Напишите месяца за два, – говорила она, – чтобы я смогла подготовиться». Девчонки-чертежницы, обожающие отдыхать «дикарями», записывали ее адрес в маленькие блокнотики.
А старому инженеру, страдавшему язвой, она обещала прислать удивительную траву, которая его непременно вылечит. Инженер, измученный болезнью и медицинскими советами, которые ему предлагали со всех сторон, всегда желчный и недоверчивый, дал ей свой адрес, потому что не сомневался: она пришлет эту траву. И никто в этом не сомневался…
К начальству она не пошла: «Не умею с ним разговаривать». Попросила меня и чертежниц передать директору кальки и ватманы. И расписку с нас не взяла. Прямо так и оставила.
– Кто эта женщина? – спросила я.
– Мать Гургена. Того самого, который всем восторгался.
– Не может быть… – сказала я.
Все удивленно переглянулись.
Так вот какая она! Идол, тиранка…
И все-таки я ни о чем не жалею! Нет, ни о чем. Разве это не счастье: всю жизнь посвятить одному человеку? Сыну, Валерику… А теперь еще и Тамаре, дочери… Им обоим! Мы всегда будем вместе… Нет, я ни о чем не жалею.
Слава богу, идут! Не торопятся, разговаривают… А я представляла себе всякие ужасы. Почему мозг всегда работает в одном направлении?
На цыпочках прошли к себе, зажгли настольную лампу. Решено: подарю им люстру. Ленуся поможет мне выбрать…
Тамаре неизвестно, что у нас фанерная перегородка, и говорит она почти в полный голос.
– Тише, – просит ее Валерик, – маму разбудишь.
Прекрасно знает, что я не сплю! Ни разу в жизни я не заснула, не дождавшись его. Почему же он ее останавливает?
Тамара заговорила потише. Но я зачем-то все слышу. Валерик об этом не знает и больше не останавливает Тамару.
– Мы с тобой все-таки ни о чем не договорились. Два с половиной часа слонялись по улицам, но ничего не решили, – говорит она.
– Разве мы не успеем решить потом?
– У тебя прекрасная мать. Я к ней так привязалась! Как к родной… Но именно для того, чтоб эти чувства к ней сохранить, нам надо будет разъехаться, К родителям лучше всего ходить в гости. Тогда дружеские отношения сохраняются навсегда. Это же всем известно… Сначала будем снимать комнату, а потом построим свою… Когда сможем. Согласен?
Сын молчит. Может быть, я не слышу? Нет, я бы услышала. Он молчит.
– Значит, договорились? – спрашивает Тамара. – Так будет лучше для нас всех. Жить надо отдельно. Это старая истина.
О житейская мудрость! Откуда ты знала, что мы с Колей не сможем быть счастливы? И про Гургена… И остальное… Все-то ты торопишься. И твердишь: «Всегда так бывает… Старая истина…» Но ведь бывает по-разному. Это тебе не приходит на ум? Так ли уж ты мудра, житейская мудрость? Ты очень жестока. Это мне ясно…
Нет, я не права! Конечно, им лучше будет вдвоем. Но только зачем же снимать комнату? А потом строить? Влезать в долги? Теперь я знаю… Теперь точно знаю, что им подарить! После свадьбы я уеду к сестре за сто километров отсюда. И буду ездить к ним в гости. И они будут ездить… Зачем же снимать комнату? Я просто уеду.
Но как все сделать, чтоб они не обиделись? И не поняли, что я слышала?.. Как все уладить с работой? Это не так легко.
Может быть, посоветоваться с Ленусей?..
