Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Анатолий Алексин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)
– Ты говорил, что комитет комсомола института будет обсуждать твой фельетон, – сказал Никодим Сергеич. – И вот я считаю, что к этому дню…
Он протянул Валерию самопишущую ручку.
На миг Валерий представил себе, что будет, если он сам напишет опровержение. Нет, он, конечно, не понесет его ответственному секретарю, а отдаст Кеше Соколову, только ему. К счастью, Кеша как раз секретарь комсомольского бюро.
А Гуськов? О, именно Гуськов заявит на летучке, что Валерий споткнулся при первом же самостоятельном шаге, что он не оправдал надежд, подвел газету.
– Я еще потом… кое-что проверю, – тихо проговорил Валерий. И все же он взял перо, протянутое ему Никодимом Сергеичем.
«Письмо в редакцию. Копия: в комитет ВЛКСМ педагогического института. Считаю своим долгом сообщить…» – написал Валерий на белом листе, который тетя Варя как-то незаметно успела подложить ему под руку.
ТРИ МУШКЕТЕРА В ОДНОМ КУПЕ
Рассказ
В черном репродукторе на столбе, обклеенном объявлениями, что-то захрипело, заурчало, медленно заворочалось, и, хотя никто не расслышал ни одного слова, все сразу поняли: начинается посадка! Я с трудом оторвала от пола два своих тяжеленных чемодана, и в голову мне пришла неожиданная мысль: «А мама, пожалуй, права: пора выходить замуж!..»
Хрипение в репродукторе подействовало на всех, как свисток судьи на старте, и началось своеобразное спортивное состязание: бег и быстрая ходьба с чемоданами и узлами. Все устремились к вагонам, стараясь обогнать друг друга, хотя до отхода поезда было еще целых полчаса. Мой третий вагон находился, как говорят железнодорожники, в голове состава. И, добираясь от хвоста к этой самой голове, я несколько раз опускала свои чемоданы, набитые книгами, на деревянную платформу, отдыхала и думала: «Да, знания и мудрость человеческая кое– что весят! По крайней мере, куда больше, чем какие-нибудь легкомысленные курортные наряды!..» И должно быть, вот почему все кругом меня обгоняли.
Курортные пассажиры – своеобразный народ. Они весело оживлены и одновременно озабочены. Прощаясь на перроне, возле вагонов, они старательно записывают телефоны своих курортных приятелей, искренне веря, что будут созваниваться и встречаться. Но одновременно они уже думают о тех друзьях и приятелях, с которыми связали их не отдых, не безмятежность, а работа и беспокойство. Ну, а такие знакомства куда прочнее…
Солнечный городок всем выдал свой традиционный подарок на память: прилипчивый южный загар. У одних он был ровным и бронзовым, у других – каким-то болезненно-желтым, у третьих – грубым, темно-коричневым. И только одна я, кажется, уезжала в том самом виде, в каком полтора месяца назад выехала из Москвы: ни разу даже на пляж не выбралась.
Когда я подходила уже к своему купе, меня сзади нагнал молодой, неуловимо насмешливый голос:
– И вы в моей кают-компании? Как жаль, что не угадал сразу!
– А что бы тогда произошло?
– Я бы просто помог вам тащить чемоданы. За такие счастливые соседства надо платить!
Незнакомец был до наивности твердо убежден, что помогать тащить тяжелые вещи надо лишь той женщине, которая едет с ним в одном купе. Это был ладный, высокий парень лет двадцати семи, в модном клетчатом пиджаке, в рубашке с двумя пуговицами вверху, под самой шеей. Эти пуговицы выглядели маленькими игрушечными фарами, словно потухшими на время, между двумя тупыми крыльями воротника. Волосы у молодого человека были не то обесцвечены солнцем, не то перекрашены в рыжеватый цвет.
– Работа заставляет, вы же понимаете!.. – сказал он, нежно погладив себя по волосам. Сказал так, будто и представить не мог, что я не знаю, какая именно у него работа.
Я подставила под ноги шаткую лесенку, чтобы забросить наверх один из своих чемоданов и самой забраться на верхнюю полку. В глазах молодого человека возникло выражение благородного ужаса.
– Что вы! Что вы! Я уступаю вам свое нижнее место!
– Нет, нет, я люблю на верхней полке…
– Ага! Хотите смотреть на меня сверху вниз? – легко и привычно сострил, как ему показалось, молодой человек. – Но как же вы будете туда карабкаться?
– А я, представьте себе, альпинистка.
Он легко пропустил мое сообщение мимо ушей. Он вообще, кажется, принадлежал к тем людям, которые интересуются только своими собственными мыслями и умеют прислушиваться только к звукам собственного голоса.
– Умный в гору не пойдет – умный гору обойдет – продолжал мой сосед в том же духе. – Но по крайней мере свои чемоданы вы оставьте здесь, внизу, под моей полкой. Это нас хоть немного объединит…
У него был какой-то непробиваемый, раз и навсегда усвоенный стиль разговора, очень, видимо, удобный для него, потому что стиль этот не требовал никакого напряжения ума, никакого движения мысли, а вполне обходился одним лишь движением губ и языка. Еще не зная даже моего имени, молодой человек походя успел сообщить, что личная жизнь его не удалась, потому что «всякий генерал женится, еще будучи лейтенантом, и жену себе выбирает по лейтенантскому чину». Из этого я должна была заключить, что в своей области он уже достиг генеральских высот.
И все же, видя, что на меня этот стиль не действует, молодой человек решил на несколько минут отказаться от него:
– Вот я вам сказал, что работа заставила меня перекрасить волосы. И не только волосы… Я весь должен был «перекраситься» месяца на три: в новом фильме, который снимали здесь, на побережье, я исполнял очень необычную для меня роль – школьного учителя. В сценарии написано полторы строки: «Прошел месяц, и вот уже весь „трудный класс“ поддался обаянию нового педагога». Но зритель должен в это поверить. Он должен, стало быть, поддаться моему обаянию. И на все это завоевание «трудного класса» и еще более трудного зрительного зала мне дано сценаристом не больше пяти-шести коротких эпизодов. К счастью, у хозяйки, в доме которой меня поселили, было трое ребят-школьников. На них-то я и экспериментировал. Дома я – не поверите! – ходил в гриме и обращался со всеми троими так, будто они были моими учениками. И вот однажды хозяйка сказала мне: «Что ж это будет, если вы в Москву-то уедете, Вадим Николаевич? Ведь ребята мои скучают без вас. Как уйдете на съемку, так места себе не находят!» Да, в тот вечер, когда хозяйка мне это сказала, я понял: пора в павильон, к кинокамере! Стало быть, вжился в роль! Но самое трудное было не это. Там, в сценарии, имелась еще одна строчка, которую нелегко было оживить: «Десятиклассница Тамара, комсорг класса, ждала только его уроков…» То есть моих уроков! Она влюбилась в молодого учителя, то есть в меня, потому что влюбиться в персонаж – это значит влюбиться и в актера. И вот я должен был по ходу фильма умно и тонко избавить Тамару от ее переживаний…
Я, все еще держась за полку и не покидая шаткой лесенки, уже смотрела на актера другими глазами: нет, он не так уж примитивен, как показался мне с первого взгляда. Вот заговорил о любимом деле – и сразу будто преобразился.
– Жаль, что мы не встретились с вами на побережье, – сказала я.
– Но, быть может, все впереди?..
– Простите, вы меня не так поняли… Я могла бы, вероятно, помочь вам в работе над ролью: педагогика – это моя профессия.
Но моя профессия, как и моя страсть к альпинизму, совершенно не интересовала молодого актера. Он уже вернулся в свое прежнее состояние и игривым тоном сообщил:
– Кстати, конфликт с десятиклассницей Тамарой и его разрешение были для меня не столь уж трудны: сколько раз не на экране, а в жизни приходилось отваживать от себя влюбчивых девиц, представить себе не можете!
Он устало вздохнул.
Я с любопытством изучала актера. Нет, он решительно не видел во мне человека. Должно быть, он вообще не представлял себе, что можно ехать в одном купе с молодой женщиной и не обольщать ее своей популярностью, что можно иметь с ней какие бы то ни было отношения, кроме «романических». Он, видимо, четко делил свою жизнь на две части: на творческую и личную, между которыми не было ничего общего, которые были даже противоположны друг другу.
Я смотрела на актера и думала, что он вполне мог бы стать героем моего будущего рассказа. Рассказы я писала давно и безуспешно. Я хорошо усвоила уже, что самый удобный принцип, по которому редакции могут отказывать начинающему автору-педагогу, – это возрастной принцип. Из толстых, солидных журналов мне писали, что рассказы мои «очень интересны по теме и материалу», но что они посвящены проблемам воспитания, и поэтому лучше мне обратиться в редакцию периодических изданий для детей. Детские и юношеские журналы тоже хвалили меня за «тему и материал», но утверждали, что мои рассказы – это «литература о детях для взрослых», а что «произведения о детях для взрослых еще более не детские, чем просто взрослые произведения», и поэтому мне лучше обратиться в толстый журнал. Впрочем, я не особенно огорчалась…
Работая над рассказами, я видела в этом лишь очень удобную и приятную форму поразмышлять о жизни, о своем деле. Ну, а в редакции рассказы мои посылала мама, которая была искренне убеждена что я пишу «не хуже других», но что у меня просто нет нужных связей в литературном мире. Чтобы еще прочнее убедиться в этом, мама изучала буквально все, что писали о школе в толстых и тонких журналах. Нередко она восклицала: «Этот автор наверняка читал твои рукописи и очень многое у тебя взял! Это же видно невооруженным глазом!»
Темы я находила всюду: в школе, в квартире и даже в поезде. Я, должно быть, так пристально смотрела на молодого актера, мысленно перенося его в свой будущий рассказ, что он очень оживился и пригласил меня в вагон-ресторан. Я ничего не успела ответить, потому что в эту минуту на пороге появился грузный мужчина в синем, наглухо застегнутом костюме и зеленой велюровой шляпе. Этот наряд был довольно оригинален, если учесть, что за окном сиял жаркий южный полдень и в купе было душно.
– Ах, тут уже семейная пара! – хриплым голосом прямо с порога произнес новый пассажир. – Только еще детей не хватает!
Я не поняла, в шутку он это сказал или всерьез, но киноартист отреагировал немедленно. На экране он, по его собственным словам, выступал в самых различных амплуа, но в жизни, и особенно в обществе женщин, его амплуа было удручающе однообразным. Он томно прошептал мне в самое ухо:
– Нас приняли за семейную пару! Не кажется ли вам, что это символично?
Новый пассажир бухнул на нижнюю полку свой громоздкий чемодан в сером чехле с красными выцветшими цветочками. Затем он, не снимая шляпы, протянул руку сперва киноартисту, а потом уже мне. И представился. Фамилия нового пассажира удивительно гармонировала с его внешним обликом:
– Бирюков!..
Поздоровавшись, Бирюков попросил нас с артистом на две минуты отвернуться в сторону или «зажмурить глаза». Мы предпочли отвернуться, а уже через две минуты он был в полосатой зеленой пижаме под цвет своей велюровой шляпы, которую он почему-то решил нахлобучить на абажур миниатюрной настольной лампы.
Затем, порывшись в чемодане, Бирюков вытащил множество папок с белыми тесемками, завязанными бантиком. Воздвигнув на столике целую пирамиду из этих папок, он взял верхнюю, развязал белые тесемки и погрузился в чтение. Потом оторвался от бумаг, вправил в желтый обгрызенный мундштук сигарету и закурил. В купе стало совсем уж нечем дышать.
– Все-таки здесь дама… – Киноартист удивленно приподнял и опустил свои атлетические плечи.
– Вот поэтому и не люблю с ними ездить! – проворчал Бирюков, загасил сигарету, с досады случайно поломал ее и выкинул за окно.
– Но ведь там же люди! Провожающие! – Артист еще раз приподнял и опустил свои плечи.
– Ничего… Сейчас тронемся – и разойдутся!
У него была странная логика. Хотя вскоре поезд действительно тронулся и все провожающие в самом деле разошлись.
Несколько часов Бирюков молчал. Он шелестел бумагами, вздыхал, укоризненно покачивал головой, снимал с носа очки и чертил ими в воздухе разные замысловатые фигуры, размышляя и советуясь сам с собой. Наконец он громко, хрипло зевнул, взглянул на свои большие старомодные часы и, желая проверить их, спросил у нас с артистом, «сколько сейчас будет». Он вообще не обращался к нам порознь, а только к обоим сразу, решительно объединив нас в одну семью.
Затем Бирюков сообщил, что скоро будет первая остановка, а как только поезд отойдет от нее, он обязательно «задаст храпака», потому что вообще любит поспать в дороге. Я с ужасом представила себе, какого «храпака» он может «задать». Но спать Бирюкову не пришлось: на станции произошла совершенно неожиданная сцена.
К нам в купе вошел высокий молодой человек с маленьким изящным чемоданчиком. Если бы нужно было описать его в рассказе, пришлось бы сказать, что у него было открытое лицо, высокий лоб, русые волосы и серые веселые глаза. Критики бы, конечно, схватились за голову: банальный портрет некоего абстрактного положительного героя!
Но что поделаешь, если лоб у него действительно был высоким, глаза серыми и приветливыми, а лицо открытым и загорелым.
Казалось, молодой человек не заметил, что в купе трое пассажиров, – он обратил внимание на одного только Бирюкова. «Везет же мне в этот раз на рыцарей и мушкетеров!» – подумала я. Весело уставившись на Бирюкова, молодой человек сказал:
– Ну хорошо, все-таки догнал! – Он еле перевел дух: очень уж, видно, торопился.
А Бирюков просто оцепенел… Глаза его блуждали по лицу молодого человека, по его сдержанно модному костюму, по всей его стройной, спортивной фигуре, которую критики тоже могли бы посчитать слишком уж «образцово-показательной».
– Ты-ы?! – изумленно проговорил наконец Бирюков, снимая очки, точно они могли обмануть его.
– Я, Тихон Петрович! Конечно, я!
– Откуда же? Из Заполярска?..
– В принципе да… Но в данный момент – из вашего санатория. Мне сказали, каким поездом вы отбываете и в каком вагоне. Я помчался на вокзал, но не успел. Тогда схватил такси – и вот, слава богу, догнал!
При одном воспоминании о том, как он торопился, молодой человек снова с трудом перевел дух.
– И в честь чего же это ты пожаловал? И погоню устроил? – предчувствуя что-то недоброе, осведомился Бирюков.
– А в честь того, что я всему нашему рудоуправлению священную клятву дал: не вернусь из отпуска без вашей визы, без разрешения на новый бурильный станок. Клятву дал!
– А какой у тебя, позволь узнать, отпуск?
– Два года не отдыхал – стало быть, четыре месяца.
– И ты что же, все четыре месяца день за днем будешь мне душу терзать?
– Да что вы, Тихон Петрович? К чему такая жестокость? Вы сегодня визу дадите, сейчас!
– Ты уверен?
– Абсолютно. Вы же, Тихон Петрович, у нас на комбинате семь лет проработали. Неужели не помните, что это за наказание такое – старый станок ударно-канатного бурения?
– Да зна-аю я…
– А я вам все-таки напомню: в пургу, в мороз, в полярную ночь машинист должен орудовать этим горе-станочком прямо на улице. Ватник мешает, сковывает, тормозит движения, а помощник машиниста то и дело ведра с водой таскает, чтобы обогревать… Ничего не скажешь, веселая была работенка у нас на открытых рудниках! А теперь этот новый станок посмотрите. Мы его знаете как прозвали? «СБ номер два», что в расшифрованном виде означает: «Счастье бурильщиков номер два».
Он вынул из чемоданчика папку с белыми тесемками – близнеца тех папок, из которых была сложена пирамида на нашем столике.
– Это у вас в отделе наш станок в папку замуровали. Ох и непробиваемый же картон оказался – крепче любого железобетона! И тесемочки эти похитрее любых секретных замков: никак к ним ключи не подыщешь. А вы все в командировках, в отъезде. Ну и пришлось вас на отдыхе ловить.
– На отдыхе! – Бирюков хрипло вздохнул и ткнул пальцем в картонную пирамиду. – Вот он, мой отдых! Такая у людей фантазия разыгралась: каждый изобретает, придумывает что– то. Туда ехал – читал, домой еду – некогда в преферанс перекинуться: все читаю, читаю… Поверишь ли, на курорте в минеральную ванну залезу, из мохнатой простыни тайком папочку вытащу – лежу читаю, красным карандашом резолюции накладываю. Потом уж врачиха меня засекла: проверять стала. Сердце-то у меня давно уж не на полных оборотах работает.
– Знаю, Тихон Петрович. Вы ведь из-за сердца, собственно говоря, в столицу перебазировались. Но у нас, на комбинате, вас часто вспоминают.
– Вспоминают? – оживился Бирюков. – Ну и как?
– За тот период вашей деятельности, который в Заполярске протекал, хвалят. Ну, а за московский… В общем, вот он, наш новый бурильный станок. Хорош, а?
– Сейчас разберемся!..
Глаза у Бирюкова стали вдруг придирчивыми, цепкими. Постепенно, по мере погружения в чертежи, взгляд его светлел и становился даже каким-то восторженно-вдохновенным, что противоречило всему суровому, угловатому облику этого человека. Казалось, он испытывал истинное удовольствие и даже наслаждение, роясь в листках ватмана, в шелестящих кальках, в объяснительных записках. Молодой человек воспрял духом:
– Да разве можно сравнить его со старым станком? Скорость бурения увеличивается раза в два с половиной. А главное: застекленная кабина! В ней же тепло, уютно. Сиди себе в одном пиджачке перед электрокнопочным пультом управления и следи за сигнальными лампочками!
– Так это, значит, бурильщик там и чай вскипятить может? И ужин себе приготовить? – радуясь такому райскому житью-бытью бурильщиков, осведомился Бирюков.
– Конечно! Он и заночевать там может, если непогода уж особенно разгуляется. И помощник ему совсем не нужен: ведра с водой таскать незачем.
– Нда-а… Так это же первый сорт!
– Еще бы! Вот и поставьте свою визу, Тихон Петрович. Остальные подписи уже есть. Видите, какой бюрократический орнамент со всех сторон чертежа?
Взгляд Бирюкова как-то потускнел.
– Э-э, брат, уж очень ты скорый! Надо еще проверить, посоветоваться…
– Где вы будете проверять? Мы уже на рудниках тысячу раз проверили! И кто же, в самом деле, больше нас заинтересован, чтобы станок был хороший? Ведь нам работать на нем. Нам!.. Со мной, честное слово, любой человек согласится. – Он, кажется, тут только вспомнил, что они с Бирюковым вовсе не наедине. – Ну, вот вы скажите!.. Как ваше мнение?
Я уверенно согласилась. Артист же все это время разглядывал какой-то цветастый киножурнал и толком ничего не понял. Но ему было не жалко согласиться, ему вообще было решительно все равно, какой там станок будет работать на открытых рудниках, и он кивнул:
– Да, конечно. Вполне согласен…
– Простите, пожалуйста. Я даже не представился вам. Кирилл Барабанщиков! – Молодой человек покраснел, по-детски виновато и смущенно пожал плечами. – А почему не представился? От Тихона Петровича глаз не мог оторвать: боялся, что в окно выпрыгнет, спасаясь от меня. Честное слово!..
– И что ж, тебе командировку выписали, чтобы за мной по курортам гоняться? Или ты здесь сам отдыхать собираешься?
– Да нет, я пока в Москве остановился, там все мои вещи в гостинице лежат. А отдыхать к матери поеду. И командировку мне никто не давал.
– Так ты, значит, за свои кровные на поездах и такси раскатываешь?
– За свои…
Бирюков с недоверчивым восхищением оглядел Кирилла.
– Нда-а… Молодец ты все-таки. Первый сорт!..
Он быстро, словно боясь передумать, поставил визу в самом уголке чертежа и еще расписался на какой-то бумаге.
Кирилл Барабанщиков спрятал чертежи и бумагу в чемоданчик.
Покончив с деловой частью, Бирюков и Кирилл сели рядом и облегченно предались воспоминаниям.
– А это правда, что меня вспоминают в Заполярске?
– Честно говорю: вспоминают, Тихон Петрович.
– Ну, а ты-то помнишь, как мы эту самую электропечь строили? Первый сорт! Самую большую в Европе!
– Помню, как же!
– Морозище такой стоял, что транспортные ленты лопались. Кислородный шланг бросишь на землю – он рассыпается, как стеклянный. А мы с тобой, брат, работали и не рассыпались! Сейчас-то, как вообразишь все это, не верится даже.
– А знаете, Тихон Петрович, кто вас недобрым словом поминает и даже частенько приводит вас в качестве отрицательного примера? Раиса Кузьминична. Председатель нашего месткома. Помните, как вы ей культурные мероприятия срывали?
– Что-то не припомню.
– Ну как же! Это я всем рассказать должен!.. У нас, понимаете ли, там, в Заполярске, народ особый. Сорок градусов мороза, ветер тридцать метров в секунду, ночь непроглядная, а люди идут в театр на какую-нибудь там… «Филумену Мартурано». Только вот Тихон Петрович в театры ходить не любил. И в кино тоже… Удерет, бывало, домой, уткнется в чертежи – и точка! Ну, а у Раисы Кузьминичны из-за этого не получается «полного охвата» культмероприятием. Вот она и ворчит до сих пор.
Бирюков беспомощно ухмылялся. А Кирилл обратился к киноартисту:
– Да-а, плохо бы вам, артистам, пришлось, если бы все зрители были такие, как Тихон Петрович. Вы ведь артист, да? Я вас сразу узнал. Вадим Померанцев, кажется?
Артист ликующе взглянул на меня: вот видите!
– А я в этом году, между прочим, журнал «Искусство кино» выписал, – продолжал Кирилл. – Девушка на нашем почтамте даже удивилась немного: откуда, мол, и что это за географические новости? Или, верней сказать, кинематографические! Интересуюсь я вашим искусством. И даже хотел бы с вами поспорить!..
Кирилл подсел на полку к киноартисту, и мне неожиданно показалось, что они очень похожи друг на друга: оба плечистые, загорелые, крепкие. Я подумала, что Вадим Померанцев, должно быть, играет в кино именно таких вот «положительных героев современности», как Кирилл Барабанщиков.
По всему поезду разнеслась весть о том, что «среди нас находится» знаменитый киноартист. Всполошенные девицы прибегали из других вагонов, словно бы случайно заглядывали в наше купе, испуганно вскрикивали: «Ах, простите!..» – и потом долго хихикали и шушукались в коридоре: «Он! Неужели не узнала? Конечно, он! Как живой!..» Киноартист устало вздыхал, изнемогая от своей популярности. И украдкой поглядывал на меня: производит ли все это должное впечатление?
На станциях он прогуливался по перрону так скромно, с таким самым обыкновенным видом, что это обращало на себя всеобщее внимание.
Однажды, вернувшись со станции, он с виду небрежно, а в душе по-женски радуясь своему успеху, сообщил:
– Иду – и слышу: «Он едет с молодой женой. Говорят, у них брачное путешествие. Счастливая!» – Артист интимно уперся подбородком в мою верхнюю полку и тихо, грустно добавил: – А вы, между прочим, не испытываете никакого счастья…
Я и в самом деле не испытывала ничего, кроме досады. Пристальное внимание артиста мешало мне разговориться с Кириллом Барабанщиковым и разузнать у него кое-что о Заполярье. Эти сведения нужны были мне не просто так, а по весьма конкретным причинам.
Вечером Кирилл Барабанщиков, переодевшись в тренировочный спортивный костюм, беззвучно спал на верхней полке, прямо напротив меня: должно быть, совсем измотался в погоне за Бирюковым.
А сам Бирюков работал. Картонная пирамида на столике становилась все ниже: просмотренные папки вновь погружались в громоздкий чемодан. Как только вспыхнула настольная лампа, по-прежнему накрытая зеленой велюровой шляпой, Бирюков шумно потянулся и крякнул не то что на все купе, а прямо-таки на весь наш вагон.
– Есть у меня одно предложение! – воскликнул он так, будто желал самого себя наградить за долгий и нелегкий дневной труд да и нам собирался преподнести неожиданный сюрприз.
Даже Кирилл Барабанщиков проснулся и свесил голову с верхней полки.
– А не забить ли нам, братцы, «козла»? – торжественно, с расстановкой произнес Бирюков.
Кирилл возвел руки к потолку и взмолился:
– Пощадите, Тихон Петрович! Не надо!.. Вы же такой стук и треск поднимете, что все поклонницы киноискусства разбегутся по своим вагонам.
Артист метнул на Кирилла укоризненный взгляд. Взгляд этот говорил: «Зачем так шутить? Я ведь и сам от них страдаю!» Хотя в душе он был, конечно, благодарен этим девицам. Он, по-моему, уже просто не мог жить без их истерического поклонения.
– Ну, положим, поклонницы выдержат, – словно не поняв укоризненного взгляда, продолжал Кирилл. – Но наш бедный, хрупкий столик разлетится вдребезги. Я просто ручаюсь!
– Тогда давайте, что ли, на моем чемодане… – рассудительно предложил Бирюков. – Он привык принимать на себя такие удары.
– Не-ет, Тихон Петрович! Придумаем лучше другое «культмероприятие». Ну вот, к примеру… не прочтет ли нам артист прозу… или стихи?
Я терпеть не могла, когда в обществе просили какую-нибудь знаменитость «порадовать всех своим творчеством». Кирилл заметил мою гримасу и тихо сказал:
– А что ж тут особенного? Я просто люблю стихи, честное слово. Если бы его не было, я бы сам почитал…
Я была уверена, что Вадим Померанцев не любит стихов. Но он любил их, знал наизусть и читал негромко, вполголоса. Казалось, он рассказывал о своих собственных тревогах, радостях и разочарованиях в любви.
Мы с Кириллом настороженно притихли на своих верхних полках. В купе было так тихо, что вагон, казалось, стал отчетливее и громче выстукивать дробь на стыках шпал. И только Бирюков время от времени отвлекал нас своими замечаниями.
Он реагировал главным образом на те строки, которые были связаны с определенными географическими понятиями. Услышав, что «На холмах Грузии лежит ночная мгла», он радостно, словно встретив старого знакомого, воскликнул:
– Видел я эти холмы! И горы видел! Комбинат мы там новый открываем, в Грузии… Штаты никак утрясти не можем!
Вступление к «Цыганам» он решительно прервал в самом начале:
– По Бессарабии кочуют?.. Теперь уж не кочуют! Был я в Молдавии недавно, видел… Трест у нас там один. Вполне, я бы сказал, передовой!
Кирилл тихо взмолился сверху:
– Тихон Петрович, вы бы отдохнули от дел, а то опять то же самое: тресты, комбинаты…
Бирюков удивился, пожал плечами и притих.
Вадим Померанцев как-то незаметно, почти не делая пауз, переходил из одного стихотворения в другое. Горячо и страстно, но все так же вполголоса он обращался к женщине, которая была единственной на всем белом свете и как будто бы находилась где-то тут, совсем близко, в нашем купе.
Я даже смущалась немного: ведь, кроме меня, женщин в купе не было.
Заметив, что он «произвел впечатление», киноартист решил тут же, не теряя времени и не дав мне опомниться, закрепить свой успех. Доверительно и все так же вполголоса, будто о каком-нибудь своем товарище по «Мосфильму», он поведал нам о том, что Пушкин в жизни был не всегда так лиричен, как в стихах, что он «дьявольски любил женщин»; а потом все тем же проникновенным голосом рассказал несколько старых анекдотов из жизни поэта. Дальше он незаметно соскользнул на другие анекдоты, уже не связанные с литературой, и пошел, и пошел…
Кирилл отвернулся к окну. И я тоже стала смотреть в окно, за которым летние южные пейзажи постепенно сменялись осенними. Дождевые капли маленькими прозрачными жуками, дрожа от холода, ползли по стеклу. На станциях пассажиры спешили к телеграфному окошку и срочно сообщали родственникам в Москву: «Встречайте осенним пальто». Люди, спасаясь от холода, потеплее одевались, а в природе все шло наоборот: там, на юге, деревья были погружены в такие добротные зеленые наряды, что и ветвей было не разглядеть, а тут в осеннюю непогоду ветер срывал с деревьев последние одежды, и они стояли нагие, трепетавшие под мелким серым дождем.
Померанцев затих: видимо, задремал.
– Вы кем работаете? – тихо, не отрываясь от окна, спросил Кирилл.
– Я учительница.
– Учительница?! Я так сперва и подумал. А потом засомневался: все-таки уже октябрь, занятия в школе давно начались, а вы едете с курорта.
– Сейчас я в аспирантуре. На юге была по делам. Только вы, как говорит Бирюков, «за свои кровные» ездили, а я по самой обыкновенной командировке.
– Это здорово, что мы с вами оба оказались на верхних полках! – искренне обрадовался Кирилл, уже не глядя в окно. – Я не педагог, я работаю инженером в рудоуправлении, но меня интересуют некоторые вещи… некоторые, как пишут в газетах, «проблемы сегодняшней педагогики».
Я вообще заметила, что его интересовали очень многие вещи: и бурильные станки, и проблемы кино, а теперь вот еще и педагогика.
– Вы о трудовом воспитании что думаете? – спросил он так серьезно, с такой заинтересованностью, будто трудовое воспитание детей было его основной профессией.
Я понимала: рассказывать ему о том, что все уже давно знали из газет и журналов, нельзя. Он ждал моих мыслей. Моих собственных! Мне очень хотелось обосновать необходимость трудового воспитания так же доказательно, как он недавно обосновал полезность нового бурильного станка. Но я волновалась и не могла просто, по-человечески объяснить то, что хотела.
– Трудовое воспитание – это как раз тема моей диссертации. Я ездила сейчас в детский виноградарский совхоз: там и председатель – школьник, и бухгалтер – школьник, и все бригадиры – ребята. Но я не уверена в целесообразности такой формы. Все это показалось мне игрой в труд, а не настоящей работой. Я думаю: лучше, когда ребята работают рука об руку со взрослыми и видят, что все у них всерьез, как у «больших», а не «понарошку». Элементы игры, конечно, присутствуют во всем, что делают дети, но, мне кажется, опасно превращать настоящее дело в этакую забаву. Об этом мы после еще поговорим…
Фразы помимо моей воли получались какие-то наукообразные и сухие, точно я отчитывалась на заседании ученого совета. Но он, кажется, этого не заметил.
– Мы обязательно с вами еще поговорим! Я уж теперь не отстану, пока все не выскажете.
– Потом выскажу. А у вас я тоже кое-что хотела разузнать… Раньше, до аспирантуры, я три года работала в школе. И вот один десятый класс, над которым я шефствовала, после окончания в полном составе отправился в Заполярск. Это я подсказала ребятам такую идею… Мы переписываемся. И скоро я, быть может, поеду к ним: очень хочется узнать, как ваш заполярный климат подействовал на моих ребят, на их характеры, судьбы. Ведь в классе было тридцать три ученика и каждый из них человек! Вы знаете их?
– Не очень хорошо: они в Западном поселке работают, а я на рудниках. Теперь-то уж я с ними познакомлюсь!
– Поинтересуйтесь, пожалуйста. Может, тоже возьмете шефство. Хотя в шефах они не очень нуждаются: руки у них золотые!
Он добродушно ухмыльнулся.
– Золотые руки!.. Об этом я и хотел с вами посоветоваться. Мы очень много шумим о «золотых руках». И это, с одной стороны, верно: белоручкам трудно приходится в жизни. Но только с одной стороны! Ведь можно же замечательно работать, по всем производственным показателям вихрем вырваться на первое место, а в душе быть самым что ни на есть…
– Да, это конечно… Это вполне может быть… – сказала я каким-то не своим голосом, еще не вполне улавливая его мысль.
