Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Анатолий Алексин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)
Она тоже взглянула на часики:
– Но ведь нужно ждать еще целых четыре минуты.
– Ничего, я подожду.
Ровно в 20.20 я воскликнул:
– Операция начинается! Ты, Глеб, ничего не забудешь? Племянник должен поверить: мы давно покинули дачу! И уехали в город… А на самом деле ждем возле пня!
– Не забуду…
Я приблизился к Глебу и шепнул:
– Ну, а если… Считай, что мы тебя простили. Однако я надеюсь, что мы еще встретимся!
– Я тоже…
– Теперь все – на улицу! На цыпочках! Чтоб Племянник ничего не услышал, – скомандовал я.
Не только Миронова, но и все остальные охотно подчинились приказу, потому что Племянник изо всех сил барабанил по ржавому железу, и казалось, что он вот-вот высадит дверь.
Глеб остался один, с растрепанными волосами, со стулом на спине и в рубашке без пуговиц.
Мы на цыпочках покинули «старую дачу» и опять побежали.
Природа между тем продолжала жить своей особой, прекрасной жизнью, но уже в темноте. А что может быть печальнее опустевшего осеннего поселка! Да еще в вечернюю пору… Несколько раз я жил летом на даче. И вот, когда к концу августа одна дача за другой пустели, становилось тоскливо и одиноко. Ну, а тут уж во всем поселке не было ни огонька! И мы то и дело попадали в лужи, в ямы, в канавы.
Мы вновь стали огибать сосновый лес, который днем был красивым, молоденьким, а сейчас потемнел и насупился, будто за один день постарел. И все деревья казались мне издали притаившимися злоумышленниками… Утром я бы этому, конечно, обрадовался. А тут даже дождь, и слякоть, и сырость не радовали меня. Мне неожиданно захотелось домой, в теплую комнату… Но это было только минутной слабостью! Я ей не поддался. Я отбросил ее. Верней сказать, отшвырнул!
– Разве это не мой пень? – воскликнул Покойник. И снова уселся на самую середину: другим уже сесть было некуда. И так же, как прежде, все у него дышало: и нос, и живот, и плечи. Я это чувствовал в темноте.
– Уступи место женщинам! – сказал я.
– Разве мы в трамвае? Или в троллейбусе? – усмехнулась Наташа. – В лесу вежливость ни к чему.
Покойник вскочил. Но она не села. И даже Миронова продолжала стоять.
– А еще лирик! – сказал я Покойнику. – Посвящаешь стихи красавицам! – И тихо добавил: – Несуществующим…
– Не надо трогать Покойника, – попросил добрый Принц. Он по-прежнему думал, что Покойник испытал уже счастье любви. А чужие чувства Принц уважал.
– Согласен: не будем ссориться в такую минуту! – сказал я. – Что там сейчас с нашим Глебом?
Я сказал «с нашим», потому что, представляя себе, какой опасности (может быть, даже смертельной!) подвергал себя Глеб, я готов был забыть о его вине, о его преступлении. «А если Племянник ему не поверит? – думал я. – А если, разъяренный, выскочит из подвала и набросится на беззащитного Глеба? Или затолкает его в подвал и запрет?»
Да, я готов был простить Глеба, потому что в тот момент он свершил подвиг во имя нас всех!..
– Конечно, можно было бы и не выпускать Племянника, – сказал я тихо.
– Можно ли так поступать с человеком? – ответила мне Наташа.
Под холодным дождем она думала о справедливости!
– Сколько сейчас времени? – спросил я у нее.
– В темноте не вижу, – сказала Наташа.
– Дай руку. Я разгляжу!
Она протянула руку, и я долго разглядывал.
Потом я еще три или четыре раза просил ее дать мне руку и снова долго разглядывал, потому что трудно было увидеть, рассмотреть стрелки. И вообще… Наконец я стал волноваться! Пятнадцать минут прошло. А Глеба все не было.
«Он пожертвовал собой и тем искупил вину, – думал я. – А я был с ним недостаточно чутким… Правда, я не проявлял грубости. Но все-таки упрекал его. А он один на один, связанный и растрепанный, со стулом на спине, встретился в подземелье с Племянником. Не каждый бы на это решился. Вот Покойник бы ни за что не пошел! А я сам?»
На последний вопрос мне трудно было ответить. И я, чтоб не думать об этом, еще раз взглянул на Наташины часики. Прошло уже двадцать минут.
Это было ужасно… «Во-первых, вероятно, погиб Глеб, – думал я. – А во-вторых, до электрички остается совсем мало времени. Уж если мы опоздаем на этот раз, нам не добраться до дому раньше завтрашнего утра. А как мы сообщим об этом родителям! Никак! По телефону теперь уж не позвонить: Племянник выпущен на свободу! Наши мамы и папы просто погибнут. Не в прямом смысле слова, а в переносном… Хотя некоторые, может быть, и в прямом. Особенно мамы! За пап я как-то меньше волнуюсь. А где ночевать? Не пойдем же мы в гости к Племяннику! Может быть, уехать без Глеба? Нет, невозможно. Помочь ему? Как?!»
– С Глебом что-то случилось, – с плохо скрываемым беспокойством сказал я.
– Это из-за меня, – сказала Наташа. – Я виновата. Я!..
В лесу, в темноте, под холодным дождем она продолжала думать о справедливости!
– О, не казни себя! – воскликнул я шепотом, чтоб не слышали остальные.
Она с плохо скрываемым испугом отодвинулась от меня.
– Ты не виновата, – уже спокойно, нормальным голосом сказал я. – Это же я запер Племянника в подземелье. Правда, у меня не было другого выхода. Значит, никто не виноват. Такова жизнь!
– Сэ ля ви! – воскликнул Покойник. Он любил встревать в чужой разговор.
Это самое «сэ ля ви» было известно каждому первокласснику, но Покойник произнес так, будто знал французский язык. Вообще, убежав со «старой дачи», он осмелел.
– Еще возможна погоня, – сказал я.
И Покойник сразу заговорил обыкновенно, по-русски:
– Какая?
– Племянник!.. Ну, а если Глеб не вернется, нам придется освобождать его!
Покойник умолк.
«Что же делать? – рассуждал я. – Не пойти ли в разведку? Но тогда мы наверняка опоздаем на электричку. Так, так, так… Где же выход? Может быть, мне одному остаться, а всем другим немедленно мчаться на станцию?»
Я предложил это. И затаив дыхание ждал, что мне ответят: оставаться одному все-таки не очень хотелось.
– Давай вдвоем, – предложил Принц Датский.
– Пусть женщины уедут! – воскликнул я. Посмотрел на Покойника и добавил: – И ты с ними.
Покойник не возражал. Но Наташа не согласилась:
– Еще есть минуты. Несколько минут… Подождем. Одного я тебя не оставлю.
Меня! Одного! Хотя и Принц тоже хотел остаться… Она сказала про меня одного!
Если б это было не в холодном лесу, а в какой-нибудь другой обстановке, я бы, наверно, умер от счастья. А так я остался жить.
Хотя в следующую минуту могло показаться, что все мы умерли. Все пятеро! Потому что мы затаили дыхание, прислушиваясь к тому, как чьи-то пятки шлепали по лужам и грязи. Они шлепали очень звонко… И вот появился Глеб. Вернее сказать, возник!
– Что у тебя в руках? – спросил я.
– Ботинки… Чтобы не падать… Скорее! Скорее… Погоня!
– Где?
Мы помчались!.. Но, даже задыхаясь от бега, я все-таки умудрился спросить Глеба:
– Он?
– Да… Очень был благодарен…
– Благодарен?
– Ну да… Очень хотел… Меня до станции… А их, говорит, убью! Ну, и я… Пока он за плащом…
Глеб, как всегда, не дотягивал фразы. Но тут уж трудно было его не понять, сколько он пережил!
«А все-таки, если б не он, вообще бы ничего не случилось! – опять пришла мне на бегу упрямая мысль. – Значит, все равно будет дорасследование. Надо довести до конца!..»
Глеб теперь был с нами, я уже за него не волновался, и желание забыть все и простить куда-то сразу исчезло.
Так иногда бывало дома со мной… Если мама начинала меня ругать, я убегал и долго слонялся по улицам. Или сидел где– нибудь у товарища. А когда возвращался, мама вновь за меня принималась. И тогда Костя по секрету мне сообщал: «Пока тебя не было, она волновалась, и называла тебя ласковыми словами, и готова была простить… А вот появился, успокоилась – и опять за свое. О женщины! Кто их поймет?» Я не был женщиной. Но с Глебом у меня получалось так же, как у мамы со мной. Сэ ля ви!
На этом мои рассуждения прекратились. Прервались… Потому что сзади мы услышали топот ног. Тяжелый, увесистый…
– Это Григорий… – с ужасом, задыхаясь то ли от бега, то ли от страха, прошептал Глеб. – Он вас… И тебя первого! Он обещал…
Я тоже не сомневался, что Племянник выполнит свое обещание. И убьет меня! Или в крайнем случае оторвет голову…
– Надо уйти от погони! Успеть! – скомандовал я шепотом, чтобы Племянник не услышал моего голоса.
Покойник бежал впереди: он боялся больше нас всех! Но и меня покидало мужество.
– Быстрее! Быстрее! – крикнул я во весь голос. Шептать было уже не нужно: Племянник наверняка видел нас. Его горячее дыхание было у нас за спиной.
Я обернулся. Ну да, это он! Племянник!.. Огромная темная фигура с каждой секундой приближалась, нагоняла нас…
«Все погибло! Мы не справимся с ним, – промелькнуло в моем сознании. – Но если даже возникнет борьба и мы неожиданно возьмем верх, победим его, электричка все равно за это время уйдет… Да мы и не победим! Женщины и Покойник не в счет. Остаемся мы трое – Принц, Глеб и я. Но как еще поведет себя Глеб? Неизвестно. Ведь это он все придумал! Он!.. Все случилось из-за него. Значит, может быть, в борьбу вступим мы с Принцем вдвоем… Наташа, конечно, бросится мне на помощь. Но я этого не допущу. „Спасайся! Беги!“ – крикну я. И прегражу Племяннику путь своим телом!»
Все эти мысли пронеслись в моей голове за какое-нибудь мгновение. Топот погони был уже рядом… Совсем рядом! И жаркое, обжигающее мне спину дыхание Племянника… Вот сейчас! Сейчас все погибнет! Все мои усилия и находки окажутся ни к чему. Еще один его шаг… Только один! Ужасный, тяжелый… И он поравняется с нами! Уже поравнялся. Уже!..
– Опаздываем, ребята? – раздался рядом взволнованный мужской голос.
Я повернул голову – и увидел (уже не сзади, а сбоку!) высокого мужчину в плаще и с портфелем.
– Опаздываем на электричку? – переспросил он.
– Разве? – ответил я, готовый обнять и расцеловать его.
– Увидел, что вы бежите, и тоже помчался. Хотя и нельзя: сердце выскакивает…
«Наверно, больное! Как у Наташиной мамы…» – подумал я. Я любил этого незнакомого человека в плаще. Я обожал его!
Глава XII,
самая короткая и самая последняя (в этой повести!)
С одной стороны к платформе неумолимо приближалась электричка, а с другой приближались мы.
«Если бы мы успели, тогда бы все наши родители остались живы в прямом и переносном смысле этого слова! Тогда все мои догадки, находки, сомнения и мучения оказались бы ненапрасными!» С этой мыслью я взбежал на платформу.
Судьбе было угодно, чтобы как раз в этот момент и электричка тоже поравнялась с нею.
– Садитесь! – крикнул Глеб. – А я билеты…
– Не надо! – ответил я.
«Лучше пусть нас всех оштрафуют, но зато родители будут живы-здоровы!» Я успел так подумать, но не успел объяснить это Глебу, потому что он уже ринулся к кассе. Он хотел совершить еще один подвиг: ему нужны были смягчающие вину обстоятельства!
Машинист высунулся из окна и глядел вдоль состава. Никто не вышел, и никто, кроме нас, не собирался садиться. Мужчина в плаще, оказывается, ждал электричку из города и вообще зря торопился.
Проводница последнего вагона помахала зеленой лампочкой: можно было трогаться. С ее точки зрения…
Что было делать? Вскочить в вагон и уехать без Глеба? Покойник вскочил. А все остальные не знали, как поступить. Покойник высовывался и печально глядел на нас всех:
– Разве не ясно? Она сейчас тронется…
А Глеб все еще стоял, пригнувшись, возле окошка кассы.
Двери вздохнули, словно сочувствуя нам, и медленно стали закрываться. Голова Покойника все еще торчала, и казалось, двери вот-вот зажмут ее с двух сторон.
В какую-то миллионную долю секунды идея озарила меня.
– Осторожно, ребенок! – заорал я. Я знал, что эти слова – «Осторожно, ребенок!» – всегда очень сильно действуют.
Двери, не успев прихлопнуть Покойника, медленно поехали обратно.
– Где ребенок?! – крикнул злой, испуганный машинист.
– Во-он! – неопределенно ответил я, зная, что время неумолимо работает на нас.
– Да где же?
– Во-он! – Я указал на печальную морду Покойника, который все еще высовывался из тамбура.
– Я думал, он под колесами…
– Большое спасибо! – ответил я машинисту, потому что необходимая нам минута была окончательно выиграна: Глеб бежал от кассы с билетами.
Мы ворвались в вагон! Двери облегченно вздохнули, словно были рады за нас, поехали навстречу друг другу, захлопнулись… И мы наконец-то отправились в город, домой!
Мы успели на последнюю электричку! Наши родители были спасены. Чувство законной гордости переполняло меня.
– Вот… билеты! Купил… – сказал Глеб, садясь рядом со мной.
– Не думаешь ли ты так дешево откупиться? – шепнул я ему.
И сразу же пожалел о своей необдуманной фразе: ведь расследование еще не было закончено. Значит, никакой грубости! Я все должен раскрыть до конца. Только вежливо, без насилия!
Вагон был пустой… Я пошел в самый конец, сел на лавку и позвал:
– Глеб, если хочешь, подойди, пожалуйста. Если хочешь…
Он подошел и снова сел рядом.
– Нет, сядь напротив: я должен видеть твое лицо. Займемся мотивами…
– Какими? – спросил он, вздрогнув. И пересел.
– Мотивами преступления.
– Ты потом все Наташе…
– Ни за что! Никому! Можешь быть абсолютно спокоен. И откровенен, как с родным человеком!
– Нет, пусть она обязательно… Я не хотел, чтоб ее мама… Я по другой причине. – Глеб неожиданно громко, прямо на весь вагон крикнул: – Наташа!..
Она подошла и села возле него.
– Я думал все выяснить тайно, но Глеб хочет, чтоб и ты слышала, знала…
– Что слышала?
Я уже не злился на Глеба: он дал мне возможность рассказать Наташе обо всем, что я выяснил там, в подвале, обо всех своих догадках, находках, открытиях. И я рассказал… Ведь он сам попросил об этом!
– Пойдем дальше, – сказал я. – Итак, мы установили, что Нинель не звонила. И ехать сюда нам одним не разрешала. А кто же звонил? Не торопись. Хорошенько подумай!
Моя двоюродная сестра, – еле слышно признался Глеб.
– Так, так, так… Вот, значит, зачем ты из всех болезней выбрал для Нинель именно ангину: болит горло, голос хриплый и не похож. Понятно, понятно… Зачем же тебе нужно было, чтоб мы поехали без нее? И чтоб все думали, что Нинель разрешила? Не торопись. Правду, одну только правду! Ничего, кроме правды!..
– Мне мама рассказала про собрание… Там некоторые родители… За то, что Нинель нам самостоятельность… Ну, разрешала одним ездить на стадион и вообще… Говорили, что если она еще…
– Стоп! – крикнул я, потому что испугался, как бы Глеб все до конца не раскрыл, не рассказал сам.
А между тем догадка озарила меня так ярко, как никогда еще раньше не озаряла! И я мог продолжить его рассказ, окончательно доказав, что прозвище свое ношу недаром, не просто так.
– Следите за мной! – торжественно сказал я. – Следствию все абсолютно ясно. Конечно, я должен во всем сомневаться. Но я не сомневаюсь, что было так… Именно так! И никак иначе! Ты, Глеб, решил: если Нинель еще раз предоставит нам самостоятельность (да еще какую: разрешит одним ехать за город!), родители добьются, чтобы она ушла из нашего класса. Тем более, что она молода и прелестна, нету опыта и так далее. Пойдем дальше! Все мы слышали, что она звонила. Хоть звонила твоя сестра… А если бы Нинель и доказала, что не звонила, ей все равно сказали бы: «Вы приучали их к самостоятельности – и вот результат!» Знаем мы наших родителей! В общем, твоей целью было всех их разволновать! Так, так, так… Состав преступления налицо! Ты хотел, чтоб мы не успели на электричку, и попросил Племянника запереть нас в подвале. А следующая электричка вот эта. Мы возвращаемся чуть ли не ночью… Родители в панике! Нинель уходит. А к тебе, наоборот, все снова приходит: кружок имени дедушки, уголок имени дедушки… Ты снова выступаешь с воспоминаниями о своем дедушке, опять становишься почетным членом кружка! И вообще самым почетным в классе… И даже во всей нашей школе!
Глеб молчал. Расследование было закончено. И тут уж я позволил себе сказать:
– Это подлость.
Наташа покачала головой.
– Он не так уж и виноват.
– Он?!
– Конечно… Глеб был раньше совсем другим. А потом не смог отказаться от того, к чему мы его приучили. Мы сами! Он любил собак. Но мы заставили его о них позабыть…
– О, как ты добра! – крикнул я.
В пустом вагоне мой голос усилился, и все обернулись. Миронова подняла руку. Но я ей слова не дал.
– Очень страшная история… – тихо, чтоб никто, кроме нас троих, не услышал, сказала Наташа.
– Еще бы: столько часов просидели в подвале!
– Это не так уж страшно.
– Не так уж? А что же страшно?
– Когда начинают ни за что ни про что восхвалять человека!
– А как быть с Нинель? – спросил я. – Вдруг некоторые родители все же поднимут шум: «Предоставила самостоятельность – и вот результат. Приехали ночью!» Мама Покойника, например…
– Возьмем мам и пап на себя, – сказала Наташа. – Объясним, растолкуем! Дети должны отвечать за родителей.
Это была прекрасная мысль. И все-таки я сказал, кивнув на Глеба:
– Расследование закончено, обвинительное заключение есть. По всем законам должен быть суд.
Волнение душило Глеба и чуть было не задушило совсем. Румянец покрыл его лицо, но он уже был не ровный, не бархатный, а нервный, пятнистый. Плечи его судорожно вздрагивали. Предчувствие предсказывало мне, что он вот-вот разревется или, вернее сказать, разрыдается.
– Слезами горю не поможешь, – сказал я. – Так учит народная мудрость.
– Глеб помог нам не слезами, – сказала Наташа. – Он один спустился в подвал к Племяннику, который мог бы… Неужели ты забыл, Алик? Ведь ты же сам это придумал! Как и все остальное…
Наташа посмотрела на меня таким взглядом, о котором я не мог и мечтать! В нем была благодарность. И даже… Но, может быть, это мне показалось.
– Все в твоей власти! – воскликнул я. – Ты хочешь его простить?
– Нет… Я не знаю. Но, по крайней мере, скажу тебе вот что… Если слабый и глупый человек жесток – это противно. Но если умный и смелый жесток – это страшно. Такой человек обязан быть добрым.
«Умный и смелый!»
Чтоб услышать от нее эти слова, я был бы готов просидеть в подвале трое суток. Или даже целую учебную четверть!
Послесловие
Судьбе было угодно, чтоб на этом кончилась моя первая детективная повесть. Но предчувствие подсказывает мне, что не последняя!..
ПРО НАШУ СЕМЬЮ
Повесть
1. Не мое дело
Я учусь в той же школе, где когда-то учились мама и папа. Папу почему-то никто не запомнил. А маму запомнили многие. «У нее были прекрасные внешние данные!» – сказала как-то учительница литературы, которая заодно руководит у нас драматическим кружком. И придирчиво оглядела меня. Это было бы еще ничего: за «внешние данные» пока что отметок не ставят, но казалось, что и внутренние данные у мамы были гораздо лучше, чем у меня. К примеру, все помнили, что мама никогда не гоняла клюшкой консервные банки и не любила играть в «расшибалочку».
Больше я не знал никаких подробностей о мамином прошлом. Но вот однажды бабушка, которая пришла помочь маме по хозяйству, сказала:
– А Сережа-то стал лауреатом Всероссийского конкурса!
– Какой Сережа? – спросил я.
– Сережа Потапов. Его знают все культурные люди!
– Первый раз слышу. А кто это? – сказал я.
И вдруг заметил, что папа взглянул на меня с любовью. А верней сказать, с благодарностью… Еле заметно взглянул. Но я-то почувствовал! Хотя ничего не понял…
И только потом на кухне бабушка объяснила мне, что Сережа Потапов учился когда-то в школе музыкально одаренных детей и мама любила его, когда была в пятом классе.
Музыкальная школа находится прямо напротив нашей, через дорогу. Если из нашей школы выходит ученик, то трудно сразу определить, одаренный он или неодаренный. А если из дверей школы, которая через дорогу, то тут сразу ясно: идет одаренный!
Мы выходим из своей школы с портфелями, а музыкально одаренные – с футлярами. Сначала Сережа Потапов привлек мамино внимание тем, что его футляр был больше, чем у других, потому что он играл на виолончели. А потом, уже в пятом классе, она его полюбила. Мама, наверное, тоже была одаренной, потому что я вот хоть и учусь в шестом классе, но еще ни разу пока не любил.
– Да, Сережа далеко шагнул! – сказала за ужином бабушка.
И папа закурил в комнате, хотя обычно выходил для этого в коридор или на кухню.
– Ну что ты?! Это такое далекое прошлое… Это глупое детство! – сказала мама. И рассмеялась. Ей было весело. А папа за весь вечер ни разу не улыбнулся.
– Далеко шагнул! Далеко!.. – повторяла бабушка, убирая посуду.
Бабушка очень любила нас воспитывать. Но делала это как– то по-своему.
«А сын нашей соседки научился варить суп», – говорила она, и я должен был понять, что мне тоже не мешало бы этому научиться.
«А Коля, который вместе с тобой кончил медицинский институт, стал заведующим отделением», – сообщала она папе. И папа должен был сделать вывод, что ему тоже не мешало бы стать заведующим. «Да, Сережа далеко шагнул!» – эта фраза должна была подсказать папе, что и ему пора было куда-то шагнуть.
Два года назад мне удалили гланды. «Чепуховая операция!» – говорили все. Но я как-то этого не почувствовал… Хирург, который их удалял, казался мне удивительным человеком. Он причинял мне ужасную боль, и я должен был бы его ненавидеть, а я относился к нему прямо-таки, как говорят, с восхищением. Со страхом и восхищением! И трудно мне было представить, что он снимет свой белый халат, свои резиновые перчатки и станет таким же, как все. А может быть, даже пойдет в буфет.
Папа делает операции почти каждый день. И может быть, каждый день кто-то смотрит на него так же, как я смотрел на того хирурга.
– Тебе когда-нибудь делали операцию? – спросил я у бабушки.
Оказалось, что ей за шестьдесят лет не сделали ни одной операции! Разве она могла как следует оценить папу?
– Добиваются же люди таких успехов, как Сережа Потапов! – причитала бабушка, уже натягивая пальто.
– Вот когда у тебя опять будет приступ мигрени, – сказал я, – вызывай не врача, а этого своего… виолончелиста! Пусть он тебе поможет!
Перед самым сном я чистил зубы в ванной комнате и вдруг услышал, как мама сказала папе:
– Это смешно… – Ей все еще, в отличие от папы, хотелось смеяться. – Ну несерьезно, честное слово. Это же было в пятом классе!
– Началось в пятом… – тихо сказал папа. И я почувствовал, что рука его снова полезла в карман за папиросами.
Я, как говорят, содрогнулся.
Значит, только началось в пятом классе? Интересно, а в каком кончилось? Хорошо, если в шестом. А если в седьмом или даже в девятом?
«Ведь папа учился с мамой в одном классе, – рассуждал я. – А школа для одаренных, как и сейчас, была через дорогу. И папа, значит, был свидетелем их любви. Как же он, бедный, переживал! А если он и сейчас страдает?»
Надо было что-то предпринять. Но что? Разве я мог с кем– нибудь посоветоваться?
К примеру, если бы я посоветовался с бабушкой, она бы сказала: «А сын моей соседки никогда не вмешивается в дела старших!»
Может быть, это и в самом деле было не мое дело? Может быть…
Через несколько дней, собираясь в школу, я услышал в программе передач, что Сергей Потапов будет выступать вечером по телевизору. К счастью, кроме меня, этого никто не услышал.
Вечером, за четверть часа до концерта лауреатов Всероссийского конкурса, я уселся делать уроки в той комнате, где стоит телевизор.
– Завтра контрольная! – сообщил я. И все стали передвигаться на цыпочках.
Еще через неделю я обнаружил, что Сергей Потапов собирается выступать по радио. За пятнадцать минут до его выступления я разложил тетради на кухне, где у нас стоит радиоприемник.
– Завтра снова контрольная! – сказал я. И приемник молчал весь вечер.
Но Сергей Потапов продолжал преследовать нашу семью!
Как-то, возвращаясь из кино, я увидел афишу с его портретом на том самом месте, где мама и папа каждое утро садились на трамвай. Сперва я хотел сорвать афишу и уничтожить ее. Подходил, примерялся, прилаживался… Но все-таки не сорвал.
Вернувшись домой, я стал убеждать своих родителей, что ездить на троллейбусе гораздо удобнее, чем на трамвае.
– Но троллейбусная остановка далеко, – возразил папа.
Ах, если б он знал!
– Я проведу вас проходными дворами, и вы увидите, как это близко. Совсем рядом! – сказал я.
– В проходных дворах всегда бывает темно и опасно, – вмешалась бабушка. Как будто она нарочно хотела столкнуть маму лицом к лицу с ее прошлым!
Утром я повел маму и папу проходными дворами.
– Вот видите, как удобно, – говорил я. – Совсем близко! И вы садитесь на современный вид транспорта… Правда, не на метро, но по крайней мере и не на трамвай! И еще одно преимущество. Мы вместе идем почти до самой моей школы!
– Да, мы так мало видим тебя, что уже из-за одного этого стоит… – согласилась мама. – Что же ты раньше нам не сказал?
Вообще-то мне не хотелось, чтобы мои родители каждое утро прямо у всех на глазах провожали меня, шестиклассника, в школу. Но теперь я был готов абсолютно на все! И я уводил их от афиши с портретом…
Конечно, мама могла увидеть эту афишу и где-нибудь в другом месте. Но тут уж я ничего поделать не мог!
Еще через несколько дней я сообщил:
– Мы писали сочинение на тему «Кем быть?». И представьте себе, почти все ребята хотят стать врачами! Почти все… Не летчиками, не водолазами, не киноартистами, а только врачами! Учительница сказала, что в этом нет ничего удивительного. Самая благородная профессия в мире! Хотят лечить, исцелять, спасать. Это естественно!
– Да, конечно, – сказала мама.
А папа с бабушкой промолчали.
Как-то в воскресенье я привел к нам домой своего приятеля Ваську Паганини.
Паганини – это, конечно, прозвище. Васька играет на скрипке и учится в школе для одаренных.
– Ты любишь Святослава Рихтера? – спросил я у Васьки, когда вся наша семья была в сборе.
– Еще бы! – ответил Васька.
– А Давида Ойстраха?
– И его тоже!
– А Софроницкого?
– Тоже люблю. Но он умер…
– А Сергея Рахманинова?
– Кто же его не любит?
– А Сергея Потапова?
– Не знаю такого…
– Ни разу не слышал? Подумай как следует! Вспомни…
– Нет, о нем я не слышал. А почему ты интересуешься именно этим… как его фамилия? Почему? – удивлялся Васька так естественно, будто мы с ним не репетировали эту сцену в ванной комнате пятнадцать минут назад.
– Ну уж если Паганини его не знает! – воскликнул я и обвел взглядом всех членов нашей семьи.
Но мамино прошлое не сдавалось, не отступало!
Однажды по почте пришли сразу две открытки из нашей школы. Я вообще не люблю, когда моим родителям из школы присылают открытки. И как-то нечаянно прочитал… На этот раз речь шла не обо мне. Маму и папу приглашали на традиционный «объединенный» вечер выпускников сразу двух школ: нашей и музыкальной. Приглашали заранее, за неделю, и просили сообщить о вечере всем бывшим одноклассникам, о которых они что-нибудь знают.
Я сразу понял, что там будет присутствовать Сергей Потапов. «Вечер устраивают для того, чтобы доставить бывшим ученикам радость, – рассуждал я. – Но какую же радость испытает мой папа, если у мамы возникнут разные воспоминания? А они обязательно возникнут… хоть на минуту. И папа будет курить, не выходя в коридор…»
Я спрятал открытки. Сунул их в свой портфель.
Первое, что я увидел в школьном вестибюле, было огромное объявление о традиционном «объединенном» вечере. Внизу черным по белому было написано: «В художественной части примет участие лауреат Всероссийского конкурса С. Потапов».
«Так, понятно… – подумал я. – Значит, он будет у всех на глазах демонстрировать свое искусство. Ему будут аплодировать. А папа продемонстрировать свое искусство у всех на глазах не сумеет. Ведь не сможет же он прямо на сцене вырезать кому-нибудь аппендицит! Или, точнее сказать, аппендикс… Да, С. Потапов будет в гораздо более выгодном положении!»
Я раскрыл портфель и запрятал открытки поглубже.
На следующий день после традиционного вечера учительница литературы, которая так хорошо помнила о маминых внешних данных, спросила:
– А почему не было твоей мамы?
Спросила так, будто папы у меня вообще не было. Я вопросительно развел руки в стороны.
Я давно уже знал этот способ: когда не хочется врать, но хочется говорить «да» или «нет», надо вопросительно развести руки в стороны. Пусть думают что хотят!
В тот же день мама, вернувшись с работы, вошла в комнату прямо в пальто. Когда она так стремительно, не задерживаясь в коридоре, проходит в комнату, я знаю, что ничего хорошего ждать не следует.
– Нам с папой ничего не присылали из школы? – спросила она.
Я попытался неопределенно развести руки в стороны. Но она повторила:
– Нам ничего не присылали?
– Что-то, кажется, было, – ответил я.
– Как это «что-то»? Ты не помнишь, что именно?
– Ах да! Вспомнил! Вам прислали открытки. Я их по рассеянности сунул в портфель. В тот день была контрольная работа и я как-то…
– Что, у вас теперь каждый день контрольные работы?
– Не каждый день. Но довольно часто. А вот и эти открытки… Пожалуйста!
Я протянул маме открытки. Но она даже не взглянула на них. Она не могла оторвать глаз от меня!
– Что же ты натворил, если так боялся нашего появления в школе?!
– Ничего я не натворил. И не боялся. Я просто забыл, и все.
– Но ведь там, говорят, висело объявление!
– Я на него как-то не обратил внимания…
– Забыл! Не обратил внимания! Это хуже всего. Потому что говорит о твоем равнодушии. Оно меня убивает! Неужели ты не понимаешь, какое удовольствие доставила бы мне встреча с друзьями? Которых я не видела столько лет!..
Мама, не снимая пальто, даже не расстегнув его, тяжело опустилась на стул.
– Ну хорошо… Мне ты не пожелал доставить радость. Но подумал бы об отце! Неужели и он тебе безразличен?
Что я мог ей ответить?
К счастью, в этот момент в комнату вошла бабушка и сказала:
– А сын моей соседки опять получил пятерку. И научился варить компот!
