Текст книги "Не родись красивой..."

Автор книги: Анатолий Алексин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

14

То была прелюдия к реквиему… Так не бывает в музыке, но случается в жизни. К реквиему, которому предстояло поселиться не в ушах Машиных, а в душе ее на месяцы, годы, а может, и навсегда.

«Пришла беда – отворяй ворота», – предупреждает народная мудрость. Но для бед, что явно или украдкой подступали к дому ее, любые ворота были малы. Тут сгодились бы створы таких размеров, каких не бывает в реальности. На призыв «отворяй» Маша не откликалась – она старалась сделать врата глухими, неотворяемыми. Но они не подчинялись, – распахивались все шире и шире.

В один из дней Алексей Борисович, верный обычаю отмечаться по телефону каждые два или три часа, позвонил и сказал:

– Не волнуйся, родная… Я задерживаюсь в одном веселом учреждении.

– В каком «веселом»? – ревниво насторожилась Маша.

– Я сказал, в учреждении, а не в заведении.

Она успокоилась. Но вскоре предчувствия стали одолевать ее – и она прислушивалась лишь к ним и телефонному аппарату. Что за веселое учреждение? Отчего он не объяснил? Обычно все растолковывает, чтобы для ее материнской озабоченности и ее ревности не оставалось никакой пищи. А тут… Что за таинственность? Сравнения с нормами и манерами повседневности превращают тревогу в панику. И она запаниковала.

Валерий, ассистент Алексея Борисовича и надежда реаниматологии, безусловно, тоже был к Маше неравнодушен. Но это проявлялось лишь в желании дождаться каких-нибудь ее вопросов и поручений, в готовности стремительно их выполнять. Поручений не было никаких, а вопросы не отличались разнообразием: сообщить, где находится ее муж, если он запаздывал со звонком. На беду Валерия, запаздывал Алексей Борисович редко. Во всех случаях, разыскав Валерия, она знала, что и муж уже ею разыскан. Но на этот раз и Валерий оказался неэффективен. Он искал, извещая каждые десять минут об этапах своих поисков, кои были безрезультатны. Ревность ловко и беспощадно подсовывает для себя причины. Почему он не звонит, хотя уже девять вечера? Почему не звонит, хотя уже десять?.. Если б он был в любом учреждении, это бы для него не составляло проблем. Выходит, он там, откуда ему звонить неудобно? Или не позволяют… Но кто может не хотеть и не позволять? Изнемогавшая от поклонения чьих-то мужей, она преданность женам относила к жанру фантастики. Поведение женатых и неженатых было утомительно однообразным, ничем одно от другого не отличалось. А если и он?..

«Волгу» он сам уже не водил – и утром за ним приехал служебный водитель (профессором-то он оставался кремлевским!). Валерий выяснил, что шофер был отпущен в шесть тридцать… Почему муж не захотел пользоваться его услугами дольше? Ведь у таких водителей день рабочий не ограничен: свою привилегированную баранку они крутят всего раз в три дня. А потом сменяются, отдыхают: хозяевам нужны их здоровье и бодрость. Все это Маша обдумала-переобдумала и пришла к выводу, который ей подсказала все нараставшая и безумевшая ревность, коя от своих подозрений и выводов не отрекается, пока их не перечеркнут иные, неопровержимые, доказательства… Как в суде. Но доказательства не словесные… Ревность оперирует предположениями, а в ответ требует факты.

С одиннадцати часов она измеряла шагами расстояние от угла до угла их короткого переулка. Это происходило все чаще… Стоять на месте в минуты ревнивого ожидания она не умела.

Черная «Волга» со зловещей мигалкой подкатила к подъезду в половине двенадцатого. От возлюбленных с мигалками не возвращаются. Ревность охватывает постепенно, но под влиянием фактов незамедлительно отступает… Захлопывая дверцу, Алексей Борисович не повернулся к шоферу и не попрощался, что делал годами.

Он не сумел на расстоянии разглядеть Машу. Она подбежала к нему:

– Где ты был?

Он обнял ее:

– Все время думал о том, что думаешь ты. Пойдем домой. Там все узнаешь. Но поверь: никакой безысходности!

На пороге квартиры она нервно повторила:

– Где же ты был?

– Я ведь сообщил тебе: в веселом учреждении.

– Каком?

– В прокуратуре.

– У прокурора была клиническая смерть?

– Меня там допрашивали. И с пристрастием.

– О чем? И на каком основании?

– На основании парамошинского доноса. Так что ничего оригинального, сенсационного…

– Он тебя обвиняет?!

– В том, что я сознательно не оживил Шереметова. Поскольку и замминистра, оказывается, в тебя был влюблен. Даже признался в этом…

– Мне? Ни единым словом!

– Нет, в любви к тебе… он признался Парамошину. По телефону. А тот записал на пленку.

– Он и телефонные разговоры записывает?!

– Звонило начальство. Высокое для него начальство! Он-де решил, что предстоят указания – и, чтобы не запамятовать, все зафиксировал. Следователь считает, что это естественно. Так что у них, как уверен следователь, неоспоримые доказательства. Я говорю: «Так, может, Шереметова и инфаркт хватил на любовной почве? А не из-за того, что снимали с должности?» Следователь отвечает: «И это не исключаю». Поэтому подозреваемой может оказаться и вся наша семья. В письме своем, а вернее, в доносе Парамошин доказывает, что и выпустить на свободу диссидента тебя подговорил я. Ну, с этим я почти согласился…

– Ты же ничего об этом не знал!

– Какая разница? Я бы с удовольствием вызвал Парамошина на дуэль. Но при моем глаукомном зрении промахнусь. Хотя Пьер Безухов при весьма скверном зрении не промазал. Впрочем, отстаивать честь до конца у нас не в моде и как бы даже запрещено.

– Защитить тебя обязана я!

«Пришла беда – отворяй ворота…»

Маша отворила дверь Полине Васильевне, когда Алексей Борисович еще не вернулся после второго визита в прокуратуру.

– Тебе ведь запретили курить, – властно, пытаясь отобрать у мамы сигарету, напомнила Маша. Ненависть к никотину и ненависть к прокуратуре будто объединились.

– Теперь можно!.. – с облегчением произнесла Полина Васильевна. – Сказали: «Курите – не невольте себя…»

– Почему так сказали? – не обрадовалась, а всполошилась Маша.

Мама, как это бывало давно, в Машином детстве, уложила дочь на постель, голову ее погрузила в подушку. И стала гладить золотисто-каштановые волны…

– Не заговаривай мне… волосы! Почему тебе вдруг разрешили курить? Что это значит? Все равно разузнаю. Не забывай: я не только дочь твоя, но и кандидат медицинских наук. Скажи, мама… Почему разрешили? Не объяснили тебе?

Маша могла бы задать вопрос и прямее. Но она, сильная, не в силах была произнести слова, которые не должны были… не смели относиться к ее маме. Единственной маме…

Единственная мама, единственный муж… Больше ни к кому на земле эти эпитеты не могли относиться.

– А где наш супруг? – спросила Полина Васильевна. Так именовала она своего зятя.

– Не отвлекайся! Почему тебе разрешили… неразрешаемое? – не отступала Маша. – У тебя что… У тебя…

– Вот именно, ты права: подозрение на опухоль легкого.

Слово «подозрение» тоже призвано было сыграть смягчающую роль, как подушка.

– Кто это определил? – прошептала Маша. Перед глазами ее, ужасая, возникли горы выкуренных сигарет. Как же она позволяла маме?.. Почему не запрещала? Она, умевшая запрещать! – Кто это определил?

– Это определил рентген. Дочка, родная… Я хотела бы утаить. Но ты же врач – и скрыть невозможно.

Маша поднялась с постели и зачем-то пошла в ванную комнату. А потом на кухню… Повсюду зажгла свет, а затем потушила. Выпустила на волю воду из крана. И остановила ее… Все останется: свет, вода, голые, словно облысевшие, ветви за окном… Потом они опять, точно в обновку, нарядятся в листву, что с волосами после химиотерапии случается не всегда. И у мужа глаукома… в опаснейшей стадии. Муж может ослепнуть. Он, всегда уверяющий, что лишь это страшнее смерти. Диабет способен превратить глаукому в темное царство. Что за дни выдались? Что за жизнь? Почему это все? И за что? Не за конфликт же с советской властью? «Отворяй ворота!» Теперь их можно не запирать вообще: остальные беды ей уже не страшны. А как остановить… предотвратить эти?

Рак, поздняя стадия глаукомы… Оба процесса бывают необратимы. Она знает как врач. Знает, но должна сделать их обратимыми. Или хотя бы попридержать. Обратить вспять… В бегство! Так случается!.. Поможет ли ей кто-нибудь? Протянет ли руку? Ведь они с мамой только и делали, что протягивали… Неблагородно вспоминать о содеянном ими добре? А бросать их в ответ на произвол благородно… со стороны жизни, судьбы? Неужто семейное счастье, как на витрине, как на выставке, лишь продемонстрировало себя… и позволило ненадолго себя примерить?

– Обещаю, что не оставлю тебя! – тоже поднявшись и обняв дочь, пообещала Полина Васильевна. – Разве поступить иначе было бы по-матерински? Поверь и успокойся… Во мне найдутся сверхвозможности. Я чувствую это. А где наш супруг?

– У него операция, – успокоенно и чуть ли не весело солгала Маша. То был недолгий побег из реальности. – Он теперь и консультирует тоже. Это считается повышением, – еще раз отклонилась она от истины.

Отныне ей предстояло скрывать недуг мужа от мамы, а мамин – от мужа.

– Вот когда он придет…

– Я же просила тебя не курить, – опять куда-то в пространство прошептала дочь. – Это была единственная просьба, которую я бесконечно твердила, а ты не выполнила. Единственная и самая главная!

– Я честно старалась…

– Лучше бы ты не выполнила все остальные!

Мама вновь стала утешать ее осторожными, столь отличными от мужских, ласками и поцелуями, будто в девчачьи невозвратные годы дочь с кем-то поссорилась или пролила чернила на скатерть. Если б взрослые беды измерялись масштабами тех детских бед!..

– Я же только что пообещала тебе – и обещание не нарушу.

«Кабы это зависело от тебя… – Маша вздрогнула от своей мысли. – И хоть от кого-нибудь на свете зависело!»

– Вот придет наш муж – мы сядем за стол…

– Ему об этом диагнозе – ни полслова!

– Он и правда любит меня?

– Ты знаешь. И поэтому…

Она берегла маму, не извещая ее о новой, до приговоренности опасной болезни мужа. И о том, что Алексея Борисовича вызывала прокуратура. Она берегла мужа, решив не сообщать ему о болезни мамы. Кто-то же должен был и ее оберечь… Но и это выпало на собственную ее долю. А еще была надежда на четвертого человека в стране…

Тревожные мысли обручем сжимали Машину голову и мешали сосредоточиться на поисках записной книжки мужа. Спазмы все настойчивее и регулярней мешали ей пробиваться к самому главному, мешали оглядываться «с холодным вниманьем вокруг»… Ящик рабочего стола она выдвинула. С разных сторон стал заглядывать ей в глаза доверчивый детский почерк. Она отвлекалась на слова, фразы, абзацы. Но наконец нащупала в темном углу затаившуюся записную книжку. Раскрыла ее… Телефонные номера казались ей закодированными взаимоотношениями, характерами… Некоторые были зачеркнуты. Вместе с фамилиями и именами. По какой причине? Ссора, разлад или просто ненужность? А некоторые были обведены черной рамкой: абоненты уже отсутствовали на земле. Вот и закладка, которая углубилась в книжку и была еле видна. А вот и черный кружок. Все черное представлялось ей траурным. Кружок мог показаться и замкнутым кругом. Но внутри обитал номер, способный разомкнуть любой круг: то был знак беспредельного могущества власти.

Маша набрала номер четвертого человека в стране.

– Да, – послышался в трубке голос без красок и интонаций.

Она представилась как жена профессора Рускина. Четвертый человек дорожил своим сыном – и не забыл, кто вернул ему жизнь:

– Да, да…

Более яркие эмоции на его уровне, вероятно, не были приняты.

Маша попросила принять ее в тайне от мужа.

– От мужа? – Смысл ее просьбы и гипнотические свойства ее голоса заставили окраситься эмоциями и его голос. – Это срочно?

– Очень! – ответила Маша так, что срочность не вызывала сомнений. – Мне бы хотелось с вами увидеться завтра.

– Завтра Старый Новый год… Но если срочно, так и быть.

«Мне бы хотелось с вами увидеться» – эта фраза, может быть, подтолкнула его на согласие и позволила произнести то, что уж вовсе противоречило рангу.

– Мне кажется, у профессора обаятельная жена, – сдержанно прококетничал он в телефонную трубку. Из истории было известно, что повелевать владыками, а то и определять судьбы империй – это было призваниями и привилегиями иных женщин. В прямом смысле иных, ибо Маша на себя столь редкостные качества не распространяла.

Аудиенция была назначена на пятнадцать часов.

– После обеда, – пояснил он, видимо придавая трапезе большое значение.

– Мне выпишут пропуск? По паспорту я – Мария Андреевна Беспалова.

– В первом подъезде вас встретят. Покажете документ. – Он сделал уверенное ударение на втором слоге. – Не забудьте: первый подъезд.

Через другой, не первый, путь к нему пролегать не мог.

15

– Константирую, что у профессора очень прекрасный вкус, – окинув Машу высокомерно-оценивающим взглядом, проговорил четвертый человек в государстве. И Маша опять вспомнила, что носила его портрет на октябрьской демонстрации, что день был дождливый и краска с портрета стекала ей на лицо. «За что же портрет, если он так настойчиво «константирует», щедро даруя и без того тягучему слову лишнюю букву «н», а вкус моего мужа обзывает «очень прекрасным».

Первой же своей фразой четвертый человек представился Маше полностью. Русские самодержцы к семи или десяти годам владели всеми главными европейскими языками. А этот, тоже владея Русью, даже языком ее не владел. В речах и докладах он наверняка величал тот язык «великим и могучим». Сам же, в отличие от языка, оставался только могучим.

«Зачем я обо всем этом думаю? Ведь пришла я за помощью. За спасением…» – попыталась осадить себя Маша. Но попытка удалась не вполне.

Николай Николаевич был вторым в министерстве, а этот – четвертым во всей державе. И кабинет его, соответственно, мог вместить в себя несколько шереметовских кабинетов.

Он пригласил Машу побеседовать в комнате отдыха. И прошел туда первым, так как она, хоть и была женщиной, но в первых людях страны не значилась.

Комната приспособилась для отдыха обстоятельного и не обязательно наедине с самим собою: привольная тахта; горка красного дерева – самонадеянная, перегруженная хрусталем, напитками и вазами с фруктами. Все здесь знало себе цену…

«Это тебе не ваза с конфетами в кабинете у Розы! – подумала Маша. – И все для него? Так убедительно опровергающего свои портреты?..» На том, что когда-то сползал краской ей на лицо, четвертый выглядел бравым политическим капитаном, по-волевому провидящим рифы и айсберги, кои не опасны его кораблю, и заветные берега, к которым он, без сомнения, приведет. В реальности же лицо было вяло-барственным, а необъятный на портрете лоб до такой степени лишился простора, что на нем одинокой бороздкой уместилась только одна-единственная морщинка.

– Присаживайтесь… – Он указал на тахту жестом, не предвидящим возражений.

Неверно произносящего какие-либо слова непременно тянет на них, как преступника на место его преступления.

– Я еще раз константирую, что профессор – во всем профессор. – Для него это был почти афоризм. Высокомерие чуть-чуть уже растворялось в мужской заинтересованности. – Распоряжайтесь здесь, так сказать, как хозяйка. Коньячку? Это французский «Наполеон». Так сказать, Бонапарт! – То была шутка.

Маша подумала, что призывал он поклоняться Марксу и Энгельсу, а сам поклонялся «Наполеону». «Ну и пусть… Зачем я об этом думаю? А сама жду помощи от его чина!» – укоряла она себя.

– Или вам «Камю»? Тоже французский. Или «Бордо»? Опять Франция!

Куда девался патриотизм четвертого человека? «А у Николая Николаевича коньяк был армянский. Иерархия, иерархия…» – вновь подумала Маша и вновь осудила себя: «Какое это имеет значение в сравнении с моей целью?!»

Для начала он обольщал ее на уровне своих продуктовых и коньячных возможностей. Об Алексее Борисовиче промолвил лишь одну фразу, да и то в связи с Машиной внешностью. Тогда о муже заговорила она… С явным огорчением он изобразил на лице деловое внимание. Игнорируя это, Маша принялась бушевать по поводу парамошинской клеветы. Четвертый человек стал что-то записывать, хотя бушевать при нем было не принято. Но тут уж Парамошина она не щадила, а мужа защищала с той яростью, с какой защищают ребенка. Кроме наигранной деловитости, хозяин кабинета никаких ответных чувств по этому поводу не выражал. Оживился он, лишь когда Маша упомянула о мнимой «влюбленности» замминистра как о поводе для обвинения Алексея Борисовича в ревности.

– Ну, в этом случае я бы обоих их понял!

Как только она коснулась антисемитской проблемы, он записывать перестал: тема считалась запретной, как неприличные анекдоты в дамском обществе.

Четвертый человек вознамерился без малейшего промедления продемонстрировать и свои возможности на государственном уровне. Набрал четыре цифры… Москва набирала семь, а он всего четыре: ничто не смело быть таким, как у всех. К тому же это случайно совпало с номерным знаком его властного положения.

Другой конец провода откликнулся молниеносно.

– Это я, – совсем уже тихо произнес он. – Скажите, чтобы семью профессора Рускина не тревожили. – До этого он нажал и на кнопку, дабы до Маши доносились ответные фразы. Впрочем, фраз не было, а были только два слова: «Слушаю вас…», «Слушаю вас…». – Профессора я знаю лично. – Другой конец провода замер. – А Парамонов Вадим Степанович – есть там такой – пусть извинится.

– Парамошин, – шепотом подправила Маша.

Он вяло махнул рукой:

– Разберутся! – А в трубку добавил: – Завтра с утречка этим займитесь и мне доложите. – Маше он пояснил: – Сегодня тринадцатое число… Не люблю, знаете, тринадцатых чисел. Это не суеверие, а мой личный опыт. Поэтому завтра пусть выполнят. С утречка… А нынче, как говорится, Старый Новый год. Давайте за него выпьем.

Налил Маше в рюмку итальянский ликер, а себе в бокал плеснул американское виски. Отечественных напитков у него не было.

– Чокнемся давайте по-русски!

И так приложился бокалом к рюмке, что они могли разлететься вдребезги. Виски заглотал одним махом, как водку. А в качестве закуски протянул Маше вазу с клубникой, хоть за окном был московский январь. Но она, едва пригубив, поднялась, намекая, что не смеет более его отвлекать. Ему хотелось удержать ее, но упрашивать он не стал: четвертый человек в стране не упрашивает.

Уже в кабинете, взглянув на календарь, он повторил:

– Старый Новый год! Тринадцатое… Хорошо, что вашим мужем займутся четырнадцатого. Все будет в лучшем виде.

Он нажал на другую кнопку. И мгновенно, будто стоял между двумя входными дверьми, появился помощник.

– Подготовьте букет.

Букет возник с той же моментальностью, что и помощник. Четвертый человек протянул цветы Маше:

– Сегодня в двенадцать выпейте за решение ваших вопросов, которые уже решены.

– Я выпью… Спасибо!

Не спеша он достал визитку, напечатанную на атласной бумаге. Качество визиток определялось «качеством» служебного положения. Однако атласная визитка с гербом государства Маше досталась впервые.

– Жду звонка. – И, чтобы гарантировать тот звонок, он добавил: – Сообщите о результатах.

С покровительственной полуусмешкой посмотрел ей вослед: «Позвонит… И прискочит!»

«Мужу про все это не расскажу… А то рассердится, что вроде получил взятку за спасение номенклатурного сына. Сейчас не расскажу. Когда-нибудь после… Но как, оказывается, все просто, – размышляла Маша, выйдя из дома, представлявшего собой командный пункт государства. – Один звонок – и с подозреваемого снимаются подозрения. Под Старый Новый год торжествует истина! Несчастливое тринадцатое число превращается в счастье… Один лишь его звонок! А захочет, и для кого-нибудь другого все случится наоборот… Но я-то зачем это ему вменяю? И к чему я злорадствовала, усекала его неверные ударения?.. Он до сих пор благодарен за спасенного сына, а я к своей благодарности все время что-то примешиваю. Без ложки дегтя не могу обойтись? Но ведь муж мне не раз говорил: «Либо не принимай добра, отвергай его, а если приняла, уж будь в ответ благодарна. Не обязательно на словах, но в душе…» А я вот грешу. И про Петю Замошкина даже не помянул, хоть все ему, конечно, известно: перед беседой со мной наверняка доложили. И Парамошину предписано извиниться…» Это наказание показалось ей недостаточным. Ее ненависть требовала полного удовлетворения, мести без промедления. «Защититься от негодяя – еще не значит его наказать, – сказала она себе. – Пусть дуэль состоится тоже сегодня, под Новый год… который Старый! Он выстрелил в моего мужа – и попал в глаукому, в диабет, нанес тяжелое ранение его чести… Теперь выстрел за мной!»

– Вернулась?!

Парамошин вообразил то, о чем грезил: прошлое в ней победило.

– Я пришла сообщить, что ненавижу тебя.

– От любви до ненависти… – попытался он отшутиться застарелой фразой.

– Я не делала этого шага. – Он поднял на нее неверящий взгляд. – Не делала… Потому что никогда тебя не любила. Давно уж хотела сознаться. Выскажу наконец-то всю правду. Не возражаешь?

– Выскажи…

– Никогда, ни часа единого тебя не любила, – повторила она.

– Врешь!

– Думай так, если тебе от этого легче.

Она жаждала убить его, изничтожить. И выбрала самое сильное, как ей казалось, оружие.

Он поднялся, прочно уперся руками в стол, будто не надеясь на прочность ног.

– Зачем же ты… почти десять лет…

– Льстило, что ты выделялся. Что был лидером. Женщинам, особенно молодым, это льстит. Разве не знаешь? Нравились твои броские одеяния. Нравилось быть рядом с первым волейболистом.

– И только поэтому?..

– Можешь не уважать меня. Я сама себя за это не уважаю. Столько лет притворялась… Отвратительно вспоминать!

– Только поэтому?.. – по инерции вопрошал он.

– Нет, не только… Стыдно, но все же сознаюсь. Еще для того, чтобы стать аспиранткой. А потом сразу перейти в твою престижнейшую больницу. При тебе мне было удобно.

– Значит, ты карьеристка? А всегда осуждала…

– В той или иной степени все карьеристы. И это можно понять.

Она провозглашала то, что на самом деле с непримиримостью отвергала. И не щадила себя.

– Для чего я тогда жил?

– Не во мне же одной была твоя жизнь?

– В тебе одной.

– Тогда виновата… Но я не желала зависеть от всех этих прилипал, приставал. Ты меня от них оградил. За это благодарю. От них защищал… Но, увы, не от всех. И это меня тяготит. Прощения не прошу, но хочу исповедаться. И не перед тобой, а перед самою собой. Неужели ты верил, что я могла отвязаться от всех, кто ко мне лез, кто меня преследовал… падал передо мной на колени? Неужто ты в это верил?

Маша лгала оголтело, самозабвенно.

– Ты мне изменяла?

– Верна не была.

Он стал оседать, но не в кресло, как было тогда, перед его первой смертью, а прямо на ковер, на пол. Это было смешно и страшно.

Но ей не было его жаль – она испытывала неведомое ей дотоле садистское упоение.

– Поклянись, – полушепотом произнес он.

– Клянутся в верности. А в неверности – сознаются…

– С кем? Назови имя.

Детали способствуют достоверности.

– Помнишь, ты до срока вернулся из заграничной командировки. А меня трое суток не было. Я, как объяснили тебе, ухаживала за тетей в дальнем поселке, где нет телефона. Так вот, тети у меня нет. – Маша сказала правду: тети у нее не было, потому что она умерла. Те давние заботы племянницы не помогли. – Тебе нужны имена?

– Не имя, а имена?

– Назову… – И, будто пораздумав, она отступила: – Нет, не скажу: ты станешь сводить с ними счеты.

– Они тебе до сих пор дороги? – Он полушептал все медленней, все труднее. – И ты кого-то из них…

– Нет, любила и люблю только мужа. Ни их, ни тебя. А его одного!

– Этого своего Алексея Борисовича?

– Да, своего.

– Я убью вас обоих.

– Его не за что. Хотя ты уже попытался… А меня убивай. Я, может, и заслужила.

В действительности же Маша добивала его.

– На себя ты согласна? Тогда я уничтожу… убью его. Чтобы ты страдала так, как мучаюсь я.

– Ну, его, будь уверен, я заслоню собой. Так что твоя расправа все равно ожидает меня. Но сначала позволь позвонить по телефону.

– Позвонить? – Изумление вернуло ему голос. – Позвонить?! Кому-то из них? Или ему?

– Всего лишь по делу. А кому именно?

Она протянула ему атласную визитную карточку, подобную которой и он никогда не видел.

Парамошин поднялся с ковра, пересел на диван. Голос опять покинул его.

Маша знала, что и у него есть кнопка, делавшая разговор, поднимавший его реноме, достоянием всех присутствующих. Маша на нее надавила.

– Да, – раздался голос без красок и интонаций.

– Это я, Мария Беспалова. Спасибо вам еще раз.

– Все будет в лучшем виде. Я жду звонка.

Онемевший Парамошин не удерживал ее. Трагедия, происшедшая однажды в его кабинете, отчасти повторяясь, начинала напоминать фарс.

«Похоже, я переоценила себя, – спускаясь по лестнице, подумала Маша. – Самое жуткое для него не утеря любви (даже такой!), а угроза неудовольствия власти… С которой я, он подумал, вступила в контакт. Пусть и это его терзает!»

…Понемногу придя в себя и наедине с собой, Парамошин произнес:

– А все с него началось… На Востоке говорят: «Сто друзей – это мало, один враг – это много…» Один недруг – а столько из-за него несчастий! Вот и ее связал с высшими эшелонами. Подложил под власть: «Жду звонка…» И кто ждет! Пока есть он, покоя не будет…

Парамошин не говорил это, а бормотал.

Маша заблудилась в непроходимой пуще, где, ей казалось, не было ни дорог, ни даже тропинок. Отправить маму в Онкологический центр значило обнаружить для Алексея Борисовича ее болезнь. Стрессы же были ему не то что противопоказаны – они были губительны. А не положить маму в Центр – значило лишить ее последнего шанса на чудо. И она положила… Но сообщив мужу, что Полина Васильевна отправилась отдохнуть куда-то на дачу, к стародавней подруге.

В последнее время Маше то и дело приходилось искажать факты. В утешение себе она все чаще вспоминала те самые слова мудрейшего Монтеня: «Тот, кто уверяет, что говорит только правду, уже лжет». Вспоминала все чаще, но утешала ее та мудрость все реже.

Полина Васильевна и Алексей Борисович, при каждом удобном случае напоминавший, что лишь на полтора года старше мамы своей жены (слово «лишь» он подчеркивал!), тесно притерлись друг к другу. Оба не могли существовать на земле без Маши. А еще их объединяло неумение сдаваться на жестокую «милость» несправедливости.

Вокруг помпезно провозглашалось, что в жизни «всегда есть место подвигу», а мама и Алексей Борисович считали, что всегда есть место юмору.

– Подвиги совершаются в экстремальных обстоятельствах, – говорил Маше муж. – Но разве можно постоянно жить в таких обстоятельствах? Ничего себе жизнь!..

Поэтому, когда Маша по секрету от него (опять по секрету!) прибегала к маме в палату, та развлекала ее смешными судебными курьезами, а иногда и солеными анекдотами. Ханжество Полина Васильевна отвергала как фальшь.

Пред Новым годом, пусть и Старым, Маша не могла не навестить маму. То был день трех разительно непохожих визитов: к «четвертому человеку в стране» – с просьбой, к Парамошину – с ненавистью, а к маме – с неугасавшей надеждой.

В больнице, именовавшейся Центром, Полина Васильевна на сей раз открыла свой репертуар анекдотом на международную тему. Связав его с жизнью дочери:

– Представь, на необитаемый остров шторм выбрасывает двух французов и одну француженку, двух англичан и одну англичанку, двух русских и одну русскую… Ну, французы начали жить втроем – и были весьма довольны. Англичане тоже жили втроем, но мужчины не знали об этом, ибо не были друг другу представлены. А русская любила одного, вышла замуж за другого – и всю жизнь терзалась… Ты же, моя русачка, вышла за того, кого любишь и кто более чем любит тебя.

Маша поплотней закуталась в пуховый платок. В натопленной и душноватой палате ее проняло холодом, пробившимся изнутри.

На обратном пути, в коридоре, она повстречалась с лечащим врачом… Полина Васильевна называла его – «мой гениально лечащий врач», хотя лечил он от того, от чего редко излечиваются. Несмотря на пожилой возраст и свою профессию, он так и не сумел адаптироваться к людским мучениям.

Маша, и в крайних ситуациях не поддававшаяся истерике, на этот раз оттягивала свой главный вопрос. Для вида порадовалась, что мама неплохо выглядит, что не теряет веса и присутствия духа. Что лежит в маленькой, но отдельной палате… За все это, как положено, поблагодарила. А напоследок все же произнесла:

– Как с операцией?

– К сожалению… к большому моему сожалению, делать не будем.

– Почему?!

– Опоздали.

Он явно, нескрываемо мужался и страдал, извещая об этом.

– И что же… тогда? – еще тщательней кутаясь в платок, спросила она.

– Разрешаю все, что ей хочется: пусть курит, побольше общается… И прежде всего с вами. Сильнее она никого на свете не любит.

В таком настроении Маша отправилась встречать Старый Новый год.