Текст книги "Собрание сочинений в 8 томах. Том 4. Правовые воззрения А.Ф. Кони"

Автор книги: Анатолий Кони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)

Я уже затруднял ваше внимание два раза объяснениями по настоящему законопроекту. Позволяю себе и в третий раз это сделать, во-первых, ввиду того, что он в новом виде поступает к нам, а во-вторых, потому, что я, по совести, считаю этот законопроект в высшей, степени опасным для русского правосудия и таким, что в случае принятия его, мне представляется (может быть, я слишком большой пессимист) неизбежным позднее с нашей стороны раскаяние, когда его последствия скажутся на действительном отправлении правосудия. Господин министр юстиции говорил нам о необходимости различать между метафизикой и реальностью, между метафизическими соображениями и реальными последствиями. Я совершенно с этим согласен, но только думаю, что под метафизикой надо разуметь теоретические соображения, а под реальностью– соображения практические, и нахожу, что этот проект должен быть рассматриваем именно с точки зрения реальной. Теперь у нас существует обвинительная камера, судебной палаты, которая рассматривает вопрос о предании суду каждого из обвиняемых в преступлениях, влекущих лишение или ограничение прав; каждый обвиняемый в преступлении, подсудном присяжным заседателем, имеет неотъемлемое право на то, чтобы вопрос о предании его суду рассматривался судебной палатой. Ныне нам предлагают допустить это рассмотрение только в отношении к тем, которые обжалуют обвинительный акт прокурорского надзора. Можно ли сказать, что здесь есть что-нибудь метафизическое? Это вопрос чисто реальный и ясный. Но метафизическим мне представляется другое, а именно утверждение, высказанное в комиссии, – утверждение о том, что у нас проведено строгое различие судебной и обвинительной власти, вследствие которого допущение окружного суда к рассмотрению вопроса о предании суду и о полноте следствия является смешением функций обвинительной и судебной власти". Реальные условия нашей судебной практики говорят, однако, другое. Есть ст. 528 Устава уголовного судопроизводства, в которой говорится, что в том случае, когда в окружной суд поступает со стороны прокурора заключение о прекращении следствия, а суд с этим заключением не согласен, то вопрос восходит в судебную палату. Что же это значит? Это значит, что окружной суд входит в оценку следствия, его полноты и всего его содержания, сопоставляет с ним прокурорское заключение и, становясь на почву обвинения, отвергает заключение прокурора, т. е., будучи судом, отправляет некоторые обвинительные действия. То, что предлагает здесь Е. Ф. Турау, есть установление того порядка по отношению к окружному суду, который существует относительно судебных палат, т. е. предоставление ему рассматривать предварительное следствие по существу и определять, не нарушены ли формы и обряды судопроизводства, соблюдение которых необходимо для того, чтобы следствие было именно следствием, а не собранием разных случайных сведений, данных бог знает кем и бог знает в каких условиях. Нам на это говорят, что такой порядок невозможен еще и потому, что суд будет страшно и непосильно обременен. Совершенно с этим согласен, но тогда оставим старый порядок предания суду судебной палатой. При нем, как я уже докладывал вам, господа, еще в декабре прошлого года, при первом обсуждении этого законопроекта, на каждого члена девяти палат (при пятичленном составе обвинительных камер) придется 33 дела в месяц, что вовсе уже не так обременительно, хотя бы ввиду того, что сенаторы уголовного кассационного департамента докладывают до 48 дел в месяц.

Нам скажут: при новом порядке каждому обвиняемому будет открыта дверь в судебную палату: пусть лишь обжалует обвинительный акт. Нет, скажу я, не каждому обвиняемому, далеко не каждому!.. Стоит припомнить порядок вручения обвинительных актов. Разве все обвинительные акты вручаются председателем суда, или членом суда, или даже городским судьей? Очень часто обвинительные акты вручаются полицией на местах, и не только городской, но даже в некоторых случаях сельской полицией. Правительствующий Сенат признал, что вручение полицией обвинительных актов представляется исключительно только тогда нарушением, когда это совершено в месте пребывания суда. Тот же Сенат признал, что вручение обвинительных актов тюремным начальником, а не судом, тогда только является нарушением, когда при этом обвиняемый лишен своего права требовать вызова новых свидетелей. Следовательно, Сенат и судебная практика открыли широкую возможность вручения обвинительных актов несудебным персоналом. Думаю, что уровень последнего не таков, чтобы можно было думать, что полицейский чин, вручая обвинительный акт, будет одержим беспокойством о том, знает ли человек, которому вручается обвинительный акт, о своих правах и понимает ли он, что ему надо сделать в ограждение себя? Я сошлюсь на нашего уважаемого сочлена А. Н. Куломзина, который составил, будучи управляющим делами комитета министров, особый список народов и языков, населяющих Россию. Их там до 140 номеров. Действительно, когда мы говорим о вручении обвинительных актов, мы обыкновенно представляем себе какого-нибудь горожанина, мещанина, или купца, или бойкого ярославского мужика и т. д. Но мы составляем шестую часть света, как вчера здесь было сказано, а в этой части света есть разнообразнейшее население – вотяки, черемисы луговые и горные, которые до сих пор язычники, мордва, чуваши и разные восточные племена, наконец, значительная часть сибирских инородцев – и со всеми ими надо объясняться на их языке, чтобы быть ими понятым вполне. А будет ли это там? Возможно ли быть в том уверенным? Я в этом существенным образом сомневаюсь и думаю, что пользоваться обжалованием обвинительного акта будут далеко не все, кому следовало бы этим пользоваться для того, чтобы пройти чрез обряд предания суду. А затем, для необжаловавших будет ли возможность защиты против нарушений форм и обрядов при производстве следствия? Нет! Они этого лишаются… Как ни блестящи страницы истории нашего суда по деятельности его представителей, по их долготерпению, трудоспособности, наконец, по любви к своему делу, но есть и печальные эпизоды, и состоят они в проявлении и в возможности увлечений, в возможности, так сказать, взаимного служебного гипноза. Прежде всего, начинающий судебный следователь – молодой человек, как я уже об этом ранее говорил, товарищ прокурора – то же самое, а между тем Он – это тот товарищ прокурора, которому отдается в руки предание суду. Ведь этот товарищ или живет на месте в уездном городе и тогда незаметно для себя и невольно может втягиваться в местные отношения, партии и дрязги, на опасность чего указывали еще составители Судебных уставов, или же он наезжает только в уездный город своего участка из губернского города и тогда весьма легко может сделаться жертвой разных трудно поддающихся проверке слухов, а, между тем, он имеет право, по собственному усмотрению, возбуждать уголовное преследование, согласно п. 4 ст. 297 Устава уголовного судопроизводства. Затем, под надзором, нередко под руководством, под влиянием этого товарища прокурора действует судебный следователь, человек, который часто мечтает о месте товарища прокурора, как о повышении, и знает, какую роль для него вообще играет аттестация прокурора. Поэтому они взаимно могут разделять одностороннее увлечение. Министр юстиции ссылался на дело Мироновича. Напомню его в двух словах. Оно состояло в том, что обнаружено было убийство, совершенное в квартире ростовщика. Покуда производили первый осмотр на месте, пока думали и терялись в догадках, теряя при этом волосы, зажатые в руки убитой и составлявшие главную улику, явился будущий министр юстиции Муравьев, занимавший пост прокурора судебной палаты. Он взглянул орлиным оком военачальника. Следователь и товарищ прокурора подчинились его указаниям и привлекли, вопреки многому говорившему против, содержателя кассы Мироновича… А затем нужно было дважды разбирать это дело, чтобы попасть на настоящую обвиняемую, прославленную психопатку Семенову, которая сама сознавалась в том, что совершила это преступление. Таким образом, был дан толчок, могущественный, начальственный и авторитетный толчок, и дело покатилось по неправильным рельсам. Вы извините меня, если я приведу здесь несколько примеров других увлечений из этой же области. Когда я был прокурором Петербургского окружного суда, из Москвы Приехал судебный следователь, специалист по производству следствий о скопческой ереси в России, до того увлеченный своей задачей, что требовал от меня предложения о том, чтобы в Ямской улице, в трехэтажном, подозрительном для него, доме, свидетельствовать всех женщин на предмет определения, скопчихи они или нет. Я должен был с ним воевать, чтобы его удержать от этой дикой меры. Затем такой же случай повторился в Прибалтийском крае, где девушки, населявшие целый поселок, были все освидетельствованы для того, чтобы определить, не родила ли какая-нибудь из них найденного умерщвленным ребенка. Раз такие случаи возможны, следует говорить и об увлечениях следственной власти. А затем припомните Тихорецкое дело. Ведь у всех нас в памяти увлечение судебного следователя в деле несчастной Золотовой. Наконец, можно привести даже воспоминание о следователе, – и чтобы быть точным, я даже назову его фамилию, – о судебном следователе Родзянко, который, когда ему не дали вовремя лошадей на почтовой станции, призвал военную силу и станцию хотел взять штурмом. Раз возможны такие увлечения, возможны случаи, когда вино власти бросается в голову, то законодатель должен быть очень осторожен и ставить преграду увлечениям, говоря: «До сих пор и не дальше, а дальше уже начинает действовать судебная коллегия». Вновь позвольте рассказать случай из моей практики: в Кронштадте, в начале семидесятых годов, были постоянные недоразумения между городским головой из штурманов и военным губернатором из моряков. Сторону городского головы принимал городской секретарь, а сторону губернатора принимал товарищ прокурора окружного суда. И вот, когда этот городской секретарь вздумал баллотироваться в мировые судьи, то товарищ прокурора предложил исправлявшему должность следователя, кандидату на судебные должности, начать о нем следствие по обвинению в оскорблении полиции. В день выборов городскому секретарю было предъявлено это обвинение. Здесь сидит бывший председатель суда, И. И. Шамшин, который, конечно, это дело помнит, так как мы его рассматривали в дисциплинарном порядке. Следствие было начато, была взята копия с постановления о привлечении к обвинению и предъявлена в избирательном собрании. Городской секретарь утратил право баллотироваться в мировые судьи, а вечером в тот же день состоялось постановление о том, что, по разъяснению самой полиции, в действиях обвиняемого нет состава преступления, и дело было прекращено. Итак, необходимо, чтобы мнение прокуратуры кем-нибудь проверялось, чтобы обвинительный акт подлежал критике.

Нам говорят, что члены палаты ставят штемпеля. Это заявление о штемпелях мне кажется чрезвычайно щекотливым и поражает меня в устах господина министра юстиции. Ведь могут и о нас сказать, что, кроме тех дел, по которым мы не соглашаемся с Государственной думой, мы на все лишь штемпеля ставим без всякого обсуждения, а, между тем, мы рассматриваем их очень добросовестно и подолгу. То же самое с палатой. Да и разве оценка акта палатой зависит исключительно от членов палаты? Обвинительный акт проходит через прокурора палаты и его товарищей. Товарищ прокурора палаты может снестись с товарищем прокурора окружного суда и сообщить ему, что он ошибся, что обвинительный акт не точен, с пропусками, с неправильной квалификацией, и предложить его изменить. Во всяком случае, в палате каждое дело рассматривается двумя лицами и рассматривается тщательно – товарищем прокурора палаты и членом-докладчиком. Но, господа, разве не то же самое мы имеем в высшем кассационном суде с тех пор, как он разделяется на отделения? Находящийся между нами здесь недавний первоприсутствующий уголовного кассационного департамента, конечно, может подтвердить мои слова, что большинство дел рассматривается первоприсутствующим и обер-прокурором, если они находят это желательным и полезным, а затем это дело слушается по докладу сенатором резолюции, состоявшейся по большей части по соглашению с товарищем обер-прокурора, и только в редких случаях несогласия между ними или между сенаторами дело переносится в департамент. В сущности, решают дело два человека, пользующиеся доверием коллегии и друг другу в смысле тщательного рассмотрения дела доверяющие. То же самое, существует и в судебных палатах. Но предоставить право предания суду во всех случаях необжалования, а их будет четыре пятых всего количества дел, одному лицу, не значит ли сделать это лицо безответственным? Теперь существует надзор. Прокурор палаты знает, кто у него хороший товарищ, кто дурной, кто внимательный, кто невнимательный, и товарищ прокурора собственною властью не может сажать на скамью подсудимых людей, которым грозит серьезное наказание и потеря прав. Скажут, что прокурор палаты будет судить о том, правильна ли обвинительная деятельность местной прокуратуры по приговорам присяжных. Но этим путем нельзя добиться возможности правильной проверки. Мы знаем, как часты у нас нарекания на «суд улицы», на неумелость присяжных и т. п. Такие ссылки будут делаться младшими членами прокурорского надзора в свое оправдание. При оправдательных приговорах присяжных будут говорить: не обвинительный акт нехорош, присяжные нехороши и не умели оценить взглядов обвинительной власти. Но каково же положение того, кто будет таким образом предан суду, т. е. позору публичности, пытке бездушного любопытства праздной толпы и мучению смены надежд, сомнений и страхов? Господа, у нас у всех пример Западной Европы, которая более чувствительна в этом отношении, чем мы, а, между тем, и там подчас совершается судебное мучительство по поводу весьма сомнительных обвинений. Стоит припомнить сенсационные процессы художника Грефа или недавний – графа Эйленбурга… А если человек не виноват, то как он отмоет, как он отскоблит от себя то обвинение, которое к нему предъявлено и по которому он сидит на скамье подсудимых. Но мы знаем психологию человечества. Сначала скажут: «Да, но его оправдали», – а потом будут говорить: «Он за что-то судился», а затем: «У него было какое-то грязное дело, за которое он был под судом», – и честное, быть может, имя человека будет навсегда замарано. Поэтому, по всем этим соображениям, я думаю, что государство заинтересовано в том, чтобы существовала гарантия против поспешного и легкомысленного предания суду, а она существует только при предании судебной палатой, при рассмотрении ею без различия всех и обжалованных и необжалованных обвинительных актов, и, с этой точки зрения, я при окончательной баллотировке буду голосовать против принятия проекта в целом, помня латинское изречение «etiam si omnes ego non» Обращаюсь к вводимому законопроектом состязательному порядку в рассмотрении дел судебной палатой. Защита, допускаемая по проекту Государственной думы, названа здесь министром юстиции декоративной, хотя в на-рисовке этой декорации участвовал сам господин министр юстиции: именно он внес в Государственную думу проект об установлении такого состязательного процесса. Разница между думским проектом и министерским, представленным, состоит только в порядке и способе уведомления жалобщика на обвинительный акт о времени слушания его дела в палате. Я согласен с господином министром в том, что это декорация, вроде тех, которые рисовали, когда Екатерина Великая совершала путешествие по Днепру, для того, чтобы скрыть от ее взора пустынность, незаселенность и бедность окрестной страны. Такая же пустыня, в смысле удовлетворения правосудия, будет, если мы примем первую часть законопроекта. Нам говорят, что в данном случае дело идет о таком вопросе, который никогда не может быть решен удовлетворительно в смысле равенства. Предоставить всем одинаковый достаток и одинаковую защиту невозможно. Звезда от звезды разнствует, говорится в Писании. Да, это правда, но там, где, несмотря на это, уже существует такое равенство, незачем его истреблять. Это равенство существует по отношению всех обвиняемых перед судом присяжных, а нам предлагают его уничтожить и установить гарантии в предании суду только относительно тех, которые обжаловали обвинительный акт. Что значит в сущности оставление своего адреса в месте пребывания палаты? Это означает допущение защиты для людей богатых или живущих в месте пребывания палаты. Представьте себе человека, который живет в Мезени или Холмогорах и беден. Может ли он оставить свой московский адрес – московской судебной палате? Нет. А если он содержится под стражей – может ли казна принять на себя доставку его в Москву для объяснений? Нет, потому что такой порядок будет для нее разорительным. Следовательно, огромная масса обвиняемых, которые содержатся под стражей или живут вне места пребывания судебной палаты, будут лишены вновь вводимой защиты, которая станет для большинства – фиктивной. С этой точки зрения, такая защита, доступная лишь имеющим средства нанять поверенного, не настоящая защита, предоставляемая населению, а мираж, обман зрения. Я должен оговориться, что вовсе не противник защиты на предварительном следствии, и думаю, что она рано или поздно должна быть введена, но для этого должен быть выбран совсем другой момент процесса. Должна быть введена защита, когда человеку, о котором производится следствие, предъявляется оконченное следствие, и его спрашивают, что он может еще представить в свое оправдание и чем может он дополнить следствие? Вот здесь надо предоставить ему право приглашать поверенного или защитника, могущего авторитетно просить доследования или производства следствия в другом направлении. Изданию Судебных уставов предшествовал манифест 1856 года. Там было сказано: «Правда и милость да царствуют в судах». А в указе Сенату 1864 года, печатаемом при Судебных уставах, этот афоризм был расширен чудными словами о решимости дать русскому народу суд скорый, правый и равный для всех. Можно ли, после этого, вводить неравномерные гарантии и, отнимая их у большинства далеких от палаты и бедных, предоставлять их лишь незначительному меньшинству наличных, близких и достаточных, забывая, что забота о правосудии есть не частное дело, а дело, лежащее на обязанности государственной власти? Отвечаю, – нет, нельзя! И подам голос против «декораций».

Господа, мы находимся накануне юбилея великих реформ царя-освободителя. Ближайшая из них – снятие с русского народа крепостного ига. Второй из таких реформ была реформа судебная. Колебать устои этой реформы, расшатывать колонны и разрушать своды нельзя без серьезных оснований и крайней осторожности. При принятии настоящего проекта великодушное желание императора Александра II «дать России суд скорый, правый и равный для всех», будет искажено: суд станет немного более скорым, но едва ли будет более правым и, во всяком случае, станет не равным для всех…

О ДОПУЩЕНИИ ЖЕНЩИН В АДВОКАТУРУ *

Прежде, чем говорить в пользу проекта о допущении женщин в адвокатуру, одобренного комиссией законодательных предположений, я должен обратиться к одному заявлению, которое было здесь сделано господином министром юстиции. Это необходимо, чтобы устранить некоторое недоразумение, могущее возникать в умах слушателей от того, что лицами, подписавшими журнал комиссии законодательных предположений, содержащий в себе одобрение думского законопроекта, оказались те же самые, которые участвовали в комиссии статс-секретаря Муравьева по пересмотру Судебных уставов, и в ней высказались против предоставления женщинам права ходатайства по чужим делам. Речь господина министра юстиции так богата разнообразными фактами, так переплетена личными воспоминаниями и ссылками на письма, постановления и законодательные меры, что она, мне кажется, страдает тем, что французы называют les defauts deses qualites (Недостатками его достоинств (франц.)) Именно недостатки этих качеств речи состоят в том, что не все указания ее являются согласными с точным смыслом тех обстоятельств, на которых они основываются. Таким, например, оказывается указание на участие этих лиц – Н. С. Таганцева, С. С. Манухина и мое, – высказавшихся в комиссии статс-секретаря Муравьева против включения женщин в состав адвокатуры. Оно едва ли может быть признано правильным, несмотря на свою категоричность. Дело в том, что комиссия статс-секретаря Муравьева, закрытая в 1899 году, обсуждала этот вопрос в 1897—98 гг., когда у женщин не было никакого права получать высшее

юридическое образование или держать экзамены по предметам юридического факультета. Кроме того, пред комиссией был поставлен вопрос о допущении женщин в частные поверенные, в частные ходатаи, и притом в частные ходатаи без требования от них какого-либо образовательного ценза. Большинство комиссии, к которому принадлежали упомянутые лица и я в том числе, нашло следующее, что и выражено в журнале комиссии. «Нужно заметить, – сказали они, – что в настоящее время женщина, не будучи допускаема ни в высшие учебные заведения для изучения юридических наук, ни в канцелярии правительственных и общественных установлений, не имеет даже возможности приобрести необходимые знания и опытность для получения звания частного поверенного». Вот почему и мы были против допущения женщин в частные поверенные. Мы боялись, и лично я в особенности, мы боялись допущения в число частных поверенных юридически необразованных, практически не подготовленных и неразвитых женщин. Боялись этого именно потому, что желали, чтобы в будущем женщина приобрела достойное положение в адвокатуре. А это положение разрушилось бы или стало очень спорным, если бы ему предшествовало допущение в адвокатуру таких женщин, которые внесли бы невоспитанность и невежество в ведение дела и вызвали бы не только нарекания со стороны людей, доверившихся им, но и ряд неприятных столкновений с судьями, которых поражали бы их грубые приемы и проявления незнания. Мы высказались против допущения женщин в частные ходатаи, потому что мы хотели, чтобы женщины достойно и по разумному признанию, чуждому предубеждения, вошли в число присяжных поверенных, и не под флагом невежества..

Затем господином министром юстиции нам предлагается настоящий проект отклонить, потому что он представляется совершенно неразработанным. Я согласен относительно некоторых технических его недостатков, на которые указывал министр юстиции. Но что же из того, что законопроект во второстепенных частях своих не разработан? Нам предстоит обсуждение его постатейно, и, следовательно, по каждой отдельной статье мы можем давать объяснения, делать добавления и исправления, которые и придадут законопроекту разработанность. Нам говорят, что присяжные поверенные могут быть судьями, значит, и женщины тоже могут быть судьями, а это противоречит и букве закона и духу законодательства, но что же мешает сказать при постатейном обсуждении, что право быть судьями на женщин не распространяется. Нам говорят, что значит женщины попадут в совет присяжных поверенных и будут иметь дисциплинарную власть над своими товарищами. Но, как было сказано самим господином министром юстиции, женщины разделяются на таких, которые заставляют себя слушаться и которые не умеют слушаться, так почему же женщинам первой категории и не участвовать в принятии дисциплинарных мер? Если же это представляется почему-либо опасным, скажем, при всестороннем обсуждении статей, что женщины в состав совета не входят, как они не входят в него и во Франции. Женщины, как присяжные поверенные, будут участвовать в ипотечных отделениях уездных присутствий в Царстве Польском по 551–552 статьям Устава судебных установлений, а в Прибалтийском крае женщины не могут действовать без доверенности или без разрешения мужа. «Как же быть?» – говорят нам. – «Сделать исключение по отношению к ст. 551 при обсуждении постатейном», – отвечаем мы. А что касается до того, что в Прибалтийском крае женщины не могут действовать иначе, как с разрешения мужа даже по своим имущественным делам, то не надо смешивать, что в проекте Государственной думы идет дело о доверенности на ведение чужих дел и, кроме того, нельзя смешивать бытовые условия с условиями юридическими. Но даже если женщина будет иметь право выступать лишь с разрешения мужа в качестве адвоката, а муж ей не даст согласно местным законам этого разрешения, то бытовые условия и желание сохранить семейный мир, вероятно, разрешат этот спор в пользу мужа. Но во всяком случае, если бы это и представляло какое-либо затруднение, то почему же не отменить архаический закон, хотя бы только в узких пределах адвокатуры? Обыкновенно, когда идет разговор о каких-либо правах окраин, нам говорят: «Нечего об этом долго рассуждать! Для нас важно то, что делается в центре государства, надо преклониться пред законами, которые действуют в центре и под их иго надо подвести окраины», а когда нам представляется выгодным, в смысле известного решения, то мы говорим: «Посмотрите на окраины, там, однако, этого нет», и, таким образом, руководящее начало идет уже не из центра к окраинам, а уже из окраин. Дальше был указан закон

И ноября 1911 г. Но и эта ссылка, мне кажется, сделана не совершенно правильно. В закон 11 ноября 1911 г. о разрешении женщинам высшего юридического образования не внесено разрешения им заниматься адвокатурой, и это понятно, потому что существует не отмененная ст. 406 Учреждения судебных установлений, которая им воспрещает это, и говорить об этом мимоходом не следовало, ибо отмена такого ограничения должна быть предметом особого, нового закона. Вот, этот особый закон мы в настоящее время и обсуждаем именно как новый шаг в судоустройстве. Обращаюсь к общим возражениям против допущения женщин в адвокатуру. Первое общее возражение и весьма, по-видимому, серьезное сводится к вопросу: какая существует неотложная надобность в таком законе? – и к ответу, что неотложной надобности в нем нет, потому что недостатка в адвокатах в большинстве городских местностей не существует. Я полагаю, что тут нас ставят на совершенно неверный путь. Мне думается, что при законодательной работе говорить о неотложной надобности, т. е. о необходимости, едва ли следует. Закон должен основываться не на такой необходимости, которая, прижав медлительного законодателя к стене, вызывает поспешную необдуманность издаваемых им законов и торопливую недоговоренность этих законов, которая потом заставляет самого законодателя сомневаться в целесообразности и прочности того, что он дал, а должен быть результатом спокойно сознанной потребности общества. И наша история представляет тому массу примеров. Разве была неотложная необходимость учреждать Академию Наук? Однако Петр Великий ее учредил r. свои предсмертные дни и ответом русской земли на это был Ломоносов. Разве была необходимость строить железные дороги тогда, когда в самой Европе были только две железные дороги и когда такой государственный человек, как Тьер, признавал их совершенно бесполезными и ненужными. Однако император Николай I не остановился перед этим, весьма распространенным, взглядом и построил (в Европе третью). Царскосельскую железную дорогу в России, и осуществил постройку железного пути между Петербургом и Москвою. Он имел в виду тогда не неотложную необходимость, а потребность страны. Наконец, припомните освобождение крестьян. Разве тогда не говорилось многими сановниками, что где же неотложная надобность освобождать крепостных с землею, когда вполне достаточно дать им то устройство государственных крестьян, которое светлейший князь Меншиков остроумно назвал укороченным бытом в уменьшенном размере, и этим все обойдется? Император Александр II понял, что это назревшая общественная и историческая потребность, и вместе со своими сподвижниками удовлетворил ее в великий, святой день 19 февраля.

Говорят, нет недостатка в ходатаях по делам. Да так ли это? Ведь мы имеем в виду не только ходатаев, но и присяжных поверенных. Относительно присяжных поверенных существует закон о комплекте. И что же, этот закон о комплекте осуществлен? Сорок шесть лет, как действуют новые суды, 46 лет действует закон, по которому министр юстиции может доложить его величеству о необходимости установить табель и количество присяжных поверенных. Однако этот закон не осуществлен до сих пор. Не значит ли это, что присяжных поверенных не везде достаточное количество. Итак, не о неотложной необходимости, а о потребности надо говорить. Существует ли эта потребность в настоящее время в русском обществе? Здесь указывают, что настоящий законопроект есть продукт рационализма, который стремится к тому, чтобы увеличить права и уменьшить обязанности. Господа, я не берусь защищать рационализм, так своеобразно понимаемый, но думаю, что, кроме подобных теоретических соображений, есть одно, которое должно руководить законодателем, а именно соображение о том, что нужно, по возможности, увеличивать не только права, но и нравственные обязанности, а нравственные обязанности самого законодателя состоят в том, чтобы каждой части населения, каждому его слою дышалось по возможности легче и жилось сноснее. Для кого же секрет, что жизнь удорожилась чрезвычайно? Кто же не чувствует, что бытовые и житейские условия чрезвычайно изменились за последние 50 лет? Кому не известно, что старые дворянские гнезда, в которых жили без труда молодые девушки и спокойно ждали того времени, когда они выйдут замуж и, быть может, лишь одна останется хозяйкой старого гнезда для следующих поколений, уничтожились, что в настоящее время оскудения этого вовсе нет, как нет жизни целого сословия людей на счет труда подвластного большинства? Необходимо многим, беззаботно жившим, самим идти зарабатывать хлеб. Необходимо лично вступать в борьбу за существование, т. е. за кусок хлеба. И вследствие этого является потребность возможного расширения областей честной и непостыдной деятельности. Конечно, лучшее призвание женщины и наиболее нормальное ее положение – семья и лежащий в основании ее брак. Но надо же быть откровенным с самим собой. Мы ведь знаем, что в том среднем сословии, которое образовалось за последние 50 лет в России, которое отошло от земли и в то же время не поднялось в материальном смысле так, чтобы не нуждаться, брак становится все больше, что очень печально, предметом роскоши, часто недоступным по экономическим условиям жизни, часто рискованным по отношению к исполнению обязанностей относительно будущих детей. Посмотрите на реверсы, которые требуются от офицера, без которых он не может жениться, пока не достигнет известного возраста; вспомните о трагикомических распоряжениях почтового ведомства, ограничивающих круг лиц, за которых могут выходить почтовые и телеграфные девицы замуж; взгляните в распоряжения по городским училищам Петербурга, в силу коих учительницам вовсе запрещается выходить замуж. Разве все это не доказывает, что брак становится для многих трудно достижимым устройством своего быта и что возникает вопрос, куда же деваться тем, которых нередко загадочное счастие брака обойдет и у которых нет ни наследственного, ни другого имущества? Им остается лично зарабатывать себе хлеб, чтобы существовать, и достаточно взглянуть вокруг себя, чтобы увидеть многочисленные примеры этому. А если это так, то как же государство может не придти на помощь этому положению и не открыть новую сферу деятельности, не открыть женщине новый способ заработка? При этом посмотрите на самую деятельность государства относительно высшей школы. У нас пять заведений, которые дают женщинам высшее юридическое образование, и они все существуют с разрешения правительства и по утвержден-? ной правительством программе. У нас, наконец, явилось разрешение женщинам держать экзамены по предметам юридического курса, затем получать степень магистра и доктора и занимать места на университетской кафедре Киевского университета, который рекомендует двух-женщин по кафедрам филологической и математической. Поэтому. если так смотрит правительство, то правильно ли, справедливо ли, достойно ли сказать женщинам, которые получают это, покровительствуемое им, высшее юридическое образование, что оно для них бесплодно, что оно практического применения не получит? Можно ли сказать этим женщинам, что они жили в Петербурге или в Москве, переносили и голод, и холод, и нужду, и тяжелые условия и обстановку жизни, может быть из последних сил давая уроки и занимаясь, за грошовое вознаграждение, переводами, иногда находясь на краю отчаяния и самоубийства, и платили из последних крох, чтобы получить юридические знания, лишь для того, чтобы вернуться домой, так как эти знания им не нужны практически, если только они не хотят или не умеют стать доктором или магистром!? Можно ли сказать им: отправляйтесь туда, откуда приехали, с расширенным горизонтом знаний, но с крайне суженным приложением их к делу. Есть известная немецкая формула, что призванию женщины отвечают четыре «К»: Kinder, Kiiche, Kleider, Kirche. Как же, однако, эта формула будет применяться женщиной-юристкой, если у нее нет Kinder!? Или она будет исполнять свое назначение, применяя у плиты основания римского права или покупать себе шляпу с петушиными перьями, руководясь началами государственного права? Да ведь это звучит злой насмешкой, бездушной иронией! Ограничить доступ женщин-юристок к практическому применению своих знаний, значило бы сказать им: все-таки ищите себе устройства только в браке, и если вы не так счастливы, чтобы видеть в предстоящем вам браке осуществления взаимной любви и уважения, то остаются, конечно, другие средства: если нет приданого, пустите в ход всю стратегию и тактику кокетства, может быть, вы и изловите мужа, который будет содержать вас в течение жизни. Наконец, соответствует ли это последовательности государства? Наше правительство допускает женщин к занятиям медицинским, строительным и педагогическим, а в последнее время и к учено-агрономическим. Почему же только одни юридические занятия из этого будут исключены? Уже тогда лучше прямо и откровенно сказать: все юридические заведения надо для женщин закрыть, потому что для огромного большинства они окажутся учреждениями, предназначенными только для удовлетворения праздного любопытства или для препровождения времени «от нечего делать». Но законодатель 11 октября 1911 г. сказал другое. Он говорит: «Я не только эти заведения открываю, но допускаю женщин держать экзамены при университетах». Следовательно, закон смотрит иначе и шире, и нельзя с ним не согласиться.