Текст книги "Собрание сочинений в 8 томах. Том 4. Правовые воззрения А.Ф. Кони"

Автор книги: Анатолий Кони

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 38 страниц)

К ИСТОРИИ НАШЕЙ БОРЬБЫ С ПЬЯНСТВОМ

Последняя краткая сессия Государственной думы открылась речами, в одной из которых очень удачно было указано, что к воспрещению казенной продажи водки и спирта, вызванному войной, могут быть применены слова Пушкина о «рабстве, павшем по манию Царя». Действительно, снятие ига этого второго рабства в течение полугода принесло уже яркие и осязательные плоды. Порядок и спокойствие в деревне, очевидное и быстрое уменьшение преступности во всей стране, ослабление хулиганства и поразительный по своим сравнительно с прошлыми годами размерам приток взносов в сберегательные кассы – служат блестящими доказательствами благодетельности этой меры. А, между тем, сколько лет по отношению к вопросу о борьбе с народным пьянством наше законодательство и, в значительной мере, общество и печать ходили «вокруг да около», намечая трудно осуществимые способы борьбы, в действительность которых они сами не верили, стыдливо и лицемерно умалчивая о главном источнике зла. Голоса немногих общественных учреждений и отдельных лиц, радевших о нравственном физическом здоровье народа, терялись в согласном хоре официальных заявлений, из которых в одном, авторитетно сделанном в Государственной думе, даже говорилось, что водка составляет предмет первой необходимости для народа, в забвении того, что она грозит обратиться в предмет его конечной гибели. К этому хору присоединилась голоса своекорыстных добровольцев из частных лиц, певших о том, что «все обстоит благополучно» и повторявших избитые ссылки на то, что «Руси» нет другого веселия, как «пити», и кощунственные указания на брак в Кане Галилейской и, даже, на Тайную Вечерю. Надо заметить, что долгое время наше общество относилось к питейному вопросу весьма равнодушно. Оно оставалось, за малыми исключениями, посторонним зрителем смены картин и настроений в этом вопросе. Пред его глазами прошел откупщик, провинциальный питейный меценат, финансовый друг отечества, безнаказанный фальсификатор народной отравы и легализированный насильник во имя своих прав на это, прошел корректный и безупречный чиновник акцизного ведомства. На его глазах «дешевка» заменила приправленную дурманом «сивуху», а затем, когда продавцом водки сделалась казна, открылись «винные лавки» с их атрибутами – чистотой, порядком и внутренним благочинием.

Пьянствующий русский человек, по большей части кажущийся безобидным и сознающий, в трезвом состоянии, что «ослабевать» грешно и стыдно, долгое время был созерцаем преимущественно со стороны анекдотической, без углубления в причины и последствия его печальной привычки.

Но в последние годы, когда пробудилось общественное сознание и стало с чувством тревожной критики относиться ко многим условиям и явлениям вседневной русской жизни, благодушный взгляд на пьяного сменился животрепещущим вопросом о пьянстве и о его победоносном, Завоевательном шествии среди русской действительности.

Народное пьянство в России являлось истинным общественным бедствием, которое наравне с широко и глубоко внедряющимся сифилисом – par nobile fratrum – составляло все более и более нарастающую опасность вырождения народа в духовном и физическом отношении, могущего оказать роковое гибельное влияние на историю родины и на стойкость русского племени в охране своей самостоятельности при столкновении с другими племенами. Указание на сравнительно малое душевое потребление спирта в России не представляло ничего успокоительного, ибо важно не количество выпиваемого в год спирта, а способ его употребления, нравственно и физически разрушительный, легко и незаметно приводящий к пагубной привычке, для которой создавалась вполне благоприятная почва и против которой не принималось решительных мер борьбы. Среднее душевое потребление водки в 40 % в России составляло 0,61 ведра в год на человека, и в ряду четырнадцати государств, где наиболее распространено употребление водки, Россия стояла на девятом месте, причем на первом месте стоит Дания, где приходится 1,72 ведра на человека. Но и Франция тоже стояла лишь на шестом месте (0,82 ведра на человека), а, между тем, в ней развитие спиртного пьянства приводило к ужасающим выводам. Достаточно указать, что в ней расходовалось в 1873 году 7 тыс. гектолитров абсента, а в 1907 году уже 340 тыс. гектолитров и что в ее maisons de sante в 1903 году на 10 тыс. сумасшедших приходилось 4 тыс. алкоголиков, причем с 1897 года число сумасшедших алкоголиков увеличилось на 57 %. Эти цифры имеют грозное предостерегающее значение и для нас. Положение вещей, при котором с 1896 по 1906 год население Русской империи увеличилось на 20 %, а питейный доход на 133 %, причем в последнее время народ пропивал ежедневно почти 2 млн. руб., не могло быть признано нормальным. Необходимо принять, во внимание, что уже в девяностых годах прошлого столетия в Европейской России ежегодно – в среднем – сгорало и умирало от ожогов около 1000 человек, лишало себя жизни и отравлялось по неосторожности свыше 3200 человек, тонуло со смертельным исходом 7300 и опивалось смертельно свыше 5000 человек, причем, в числе погибших по первым трем категориям было, без сомнения, значительное число лиц, находившихся в состоянии опьянения или доведенных до самоубийства злоупотреблением спиртными напитками. В это же десятилетие среднее число преступлений и проступков, совершенных в нетрезвом виде, составляло 42 % общего числа, 93 % воинских проступков было результатом чрезмерной «выпивки», и, наконец, вскрытие мертвых тел лиц, скоропостижно умерших, давало 57 % умерших от пьянства и его последствий. В одном апреле месяце 1908 года в Петрограде 55 мужчин прибегло к самоубийству, и из них 18 – под влиянием пьянства. Нужно ли поэтому говорить о разрушительном влиянии пьянства на семью, на личную и общественную нравственность? Нужно ли указывать на постоянное возрастание числа погибающих людей и утрачиваемых ими трудовых дней и средств, необходимых для удовлетворения насущных потребностей человеческой жизни, а не животного прозябания?! С причиною всего этого следовало бороться и не оправдывать слов митрополита Филарета: «Глубоко несчастно то время, когда о злоупотреблениях говорят все, а победить их никто не хочет».

Средствами для этой победы в законе и отдельных проектах предлагались: попечительства о народной трезвости; уменьшение процентного содержания алкоголя и увеличение размеров посуды; учреждение опеки и ограничение правоспособности для привычных пьяниц и, затем, ряд «маниловских» пожеланий, осуществление которых едва виднеется в тумане отдаленного будущего, окрашенного розовым цветом мечтаний, беспощадно разрушаемых грубою прозою жизни. Все это было предложением паллиативов, заставлявшее лишь на время зажмуривать глаза на корень зла. «Зеленому змию» всемерно избегалось наносить удар в сердце или даже напугать его, а все стремление было обращаемо на то, чтобы создать ему на его победном шествии некоторые – весьма им легко обходимые– затруднения и призрачные препятствия. Правда, против этого способа борьбы раздались в Государственной думе по смелому и настойчивому призыву М. Д. Челышева и в Государственном совете по благородному почину усопшего В. П. Череванского решительные голоса. Первый из них в ряде сессий неумолчно и с страстной настойчивостью, заслуживающей величайшего уважения, вел борьбу против казенной продажи водки; второй и некоторые из его союзников доказывали несостоятельность и обманчивую практичность тех мер, которыми предполагалось ослабить народное пьянство. Если осуществится полное и действительное отрезвление народа, имена этих двух людей не могут, не должны быть забыты. Попечительства о народной трезвости, несмотря на некоторые несомненные достоинства этих учреждений организации, независимо притом от главной их цели по отношению к народному пьянству, осуществляли собою народную поговорку: «Под рублевый грех грошовой свечой подкатываться». И, действительно, какое значение могли иметь для борьбы с пьянством ассигнования 4 или даже 5 млн. при доходе от казенной продажи свыше 700 млн.?! Эта милостыня, притом постепенно сокращаемая в сознании ее бесплодности, получала, притом, назначение, обратно пропорциональное силе проявлений народного пьянства. Так, например, на лечебницы для больных алкоголиков отделялось в 1908 году 28 тыс. руб. в год на всю Россию, т.е. 1/280 процента от  700 млн. Когда была введена казенная продажа вина, предполагалось, что кабак – средоточие спаивания, заклада и ростовщичества – отжил свое время. Но это была иллюзия, и кабак не погиб, а лишь прополз в семью, внося в нее развращение и приучение жен и даже детей пить водку. Сойдя официально с лица земли, кабак ушел под землю, в подполье для тайной продажи водки, став от этого еще более опасным. Трудно сказать, какое впечатление было тяжелее-от старого кабака, давно осужденного нравственным сознанием народа и терпимого как зло, или от позднейшей благообразной казенной винной лавки, у дверей которой в начале рабочего дня нетерпеливо толпились люди с изможденными лицами поставщиков питейного дохода, распивавших «мерзавчики» тут же на месте, причем взрослые часто служили посредниками для малолетних, получая зато право «глотнуть». Об издании обязательных постановлений городских дум и земских собраний, запрещающих единоличное публичное распитие, что-то было не слышно…

Надзор членов попечительств за тайной продажей вина был поставлен в совершенно неисполнимые условия и заранее обречен на существование лишь на бумаге. Устройство чайных, полезное само по себе в смысле доставления дешевого напитка, имело весьма отдаленное отношение к борьбе с пьянством, ибо движущие побуждения к чаю и к водке вытекают из совершенно независимых друг от друга источников. Притом эти чайные, а также столовые сдавались весьма часто в аренду, причем нередко буфетчиками или заведующими ими являлись местные домохозяева, которым очень выгодно не платить за торговые документы и которые, конечно, более заботились о выгодной продаже припасов, чем о состоящих при некоторых чайных читальнях. Устройство театральных представлений и разумных развлечений, если и служит на некоторое, очень короткое время отвлечением от трактира, то самостоятельное воздействие винной лавки на ее постоянных посетителей ими уже нисколько не парализовалось. Учреждение попечительств имело в виду пополнить досуг народа здоровым и трезвым содержанием, в котором, конечно, должны были найти себе место и безобидная веселость, и поучительные зрелища, и научение путем бесед, картин и рассказов. Но практика в значительной степени извратила эту цель, на место разумного времяпрепровождения поставив развлечения, среди которых есть забавы, заключающие в себе очень мало облагораживающего элемента. Трудно искать последнего в пошлых по содержанию куплетах, в выходках клоунов, построенных на унижающих человеческое достоинство плевках, пинках и пощечинах, и в кинематографах, где такое большое место отводится изображению борьбы с ловкими преступниками, кончающейся торжеством порядка, но попутно наглядно преподающей методологию и систематику грабежей и убийств. И в остальных отраслях деятельности попечительств плоды ее были спорны, сомнительны и во всяком случае очень не велики. Другого нельзя было и ожидать в деле борьбы с пьянством. Невозможно рассчитывать на одну гигиену в борьбе с заразною болезнью, как нельзя думать, что угольный угар можно обезвредить курительными свечками. В деле народного отрезвления посредством попечительств борющиеся стороны были далеко не равносильны. С одной стороны, здесь были порок, слабость воли, больные привычки и почти безграничный соблазн, всем доступный и легко осуществимый, а с другой, – отдаленное нравственное влияние, далеко неравное по отношению к каждому и обреченное на бессильное столкновение с людским безразличием, закоренелыми бюрократическими привычками и народными обычаями. В последнем отношении интересно отметить, что ходатайства попечительств об упразднении в некоторых местных казенных винных лавках были удовлетворяемы лишь в размере 30 %. Вопрос об опеке код привычными пьяницами и о принудительном их лечении был разработан еще в 1889 году особой комиссией общества охранения народного здравия под председательством доктора Нижегородцева. Ею признано, что лица, доведшие себя употреблением спиртными напитками или другими опьяняющими веществами до такого болезненного состояния, что поступки их оказываются вредными или опасными, могут подлежать принудительному помещению на срок от шести месяцев до двух лет в особые лечебницы, ограничению правоспособности с учреждением над ними опеки, причем принятие этих мер может состояться не иначе, как на основании постановления судебного присутствия, намеченного проектом Опекунского устава. Это постановление комиссии вызвало против себя ряд теоретических нареканий, направленных в защиту личной свободы привычного пьяницы. Горячие порицатели, закрывая глаза на действительность, забывали, что проект комиссии гораздо более, чем существующие законы, оберегал бы личность алкоголика от постоянного вмешательства в его жизнь и в имущественные дела. Арестовать его и подвергнуть насильственному заключению было бы нельзя: ни жена, ни родные, ни ближайшее начальство взять пьяницу в «за крепкий караул», как еще недавно говорилось у нас в XIV томе законов, не могли бы при всем своем желании. Для этого необходимо вмешательство окружного суда, в присутствии которого непременной и обязательной экспертизой врачей-специалистов было бы доказано, что дальнейшее до выздоровления пребывание привычного пьяницы в обществе невозможно. Порицатели в этом случае злоупотребляли словом «свобода», быть может, не зная, что человек-зверь Калибан в «Буре» Шекспира, напившись водки, радостно кричит: «Свобода! Свобода!»

В настоящей заметке не место излагать те «трудные роды», с которыми было связано прохождение через наши законодательные учреждения проектов о передаче попечительств о народной трезвости земствам и городам и о мерах борьбы с народным пьянством, прикрытых мало обещающим названием «изменений и дополнений некоторых относящихся к продаже крепких напитков постановлений». Значительная часть времени, отданная этим проектам, была после длительного и томительного обсуждения их в особых комиссиях посвящена турнирам двух бывших министров финансов, сводившимся в сущности к защите винной монополии и опровергнутой жизнью целесообразности организации попечительств о народной трезвости. Боязнь ораторов нашей Верхней палаты лишить, коснувшись корня зла, наш бюджет одной из самых существенных статей побуждала их наряду с оплакиванием результатов народного пьянства идти на различные уступки и компромиссы. Достаточно в этом отношении указать, что Россию предполагалось разделить на две большие области: на сельскую, где возможна и необходима борьба с пьянством посредством запретительных приговоров сельских обществ, и городскую, где это оружие борьбы у представителей населения отнималось. Между тем, в городах пили в три раза больше, чем в сельских местностях, и процентное отношение спиртных напитков на горожанина значительно превосходило таковое же относительно сельчан. При этом забывалось, что город в последние полвека все больше и больше втягивает в себя сельское население своими отхожими ремеслами, фабриками и заводами и что именно это население подвергается особому соблазну пьянства в дни субботних расчетов, когда у ворот заводов и фабрик, тревожась за участь полуголодных и полуодетых детей, их матери ждут выхода мужей, чтобы спасти хоть часть выручки от пропивания ее целиком. Забывалось и существование целых своеобразных классов общества, известных у нас под названием «золоторотцев», «хитровцев», «босяков» и всякого рода хулиганов, грозящих общественному порядку и безопасности в своем непрерывном росте. Для этих Каtilinarische Existenzen, как их назвал Бисмарк, венец заработка и цель дня состояли в выпивке, их невозможно было приучить к систематическому труду и оторвать от кабака, для которого добывались деньги милостыней, а иногда и насилием. И в то время, когда для борьбы с хулиганством в официальных совещаниях и даже в некоторых органах печати предлагалось ввести в употребление розги и когда одна из серьезных мер борьбы – работные дома с принудительным трудом мирно почивают в виде проектов в канцеляриях и Государственной думе, в борьбе с другим и главным источником зла – с пьянством у города отнималось самое действительное средство – запрещение казенной продажи, как будто одним усилением наказания за появление в публичном месте в состоянии явного опьянения можно было достигнуть чего-либо серьезного. Хотя в конце концов Верхняя палата после долгих прений и распространила право запрещения винной торговли на города, но в общем можно сказать, что гора пожеланий родила мышь практического осуществления.

В таком виде застала вопрос о народном пьянстве война. Раздалось властное и благотворное слово, сразу положившее предел законодательным колебаниям, финансовым сомнениям и рутинной привычке на место живых и решительных мер ставить гамлетовские «слова, слова, слова»…, Последствия этого сделались так осязательны для всех и так радостны для тех, кто сознавал пучину гибели, в которую несли русский народ потоки выпиваемого им зелья, что многим общественным организациям не верилось в устойчивость и продолжительность нового порядка вещей…

Надо надеяться, что на помощь благодетельному и действительному почину в борьбе с пьянством придет исключительная власть, настойчиво и неуклонно преследуя тайную торговлю, фальсификацию и суррогаты оплакиваемых некоторыми водки и пиво, и что нестесняемая напрасными путами общественная самодеятельность широко разовьет духовное научение и научное практическое обучение народа в ряде крупных и мелких учреждений, заполнив его досуг и оградив его тем от развлечений азартом и нездоровыми зрелищами»

ОБ УСЛОВНОМ ДОСРОЧНОМ ОСВОБОЖДЕНИИ *

Поставив себе задачею защищать утвержденный Думою законопроект об условном досрочном освобождении, считаю нужным, прежде всего, коснуться двух общих вопросов, затронутых предшествующими ораторами, предлагающими решительно и безусловно отклонить этот законопроект. «Всуе законы писать, если их не исполнять!»– сказал один из них, приведя слова великого законодателя. Да! Это золотые слова, неопровержимые и глубоко справедливые. Но надо, однако, вдуматься в то, что разумел Великий Петр под словом закон. Имел ли он в виду, что закон должен удовлетворять взглядам и вкусам среднего человека, идя в уровень с его воззрениями и выражая их повелительным образом? Или же Петр принимал в соображение глубокие потребности родины во всем их объеме, хотел двигать ее вперед и побуждать от скудного настоящего переходить на путь к лучшему будущему, ставя для этого идеалы и облекая их в мудрое и возвышенное слово закона? Если бы он хотел в своем законодательстве удовлетворять лишь вкусы и желания среднего русского человека, вкусы и желания которого рекомендовались здесь как регулятор законодательной деятельности, то можно себе представить, в какие формы вылилась бы русская жизнь при нем, да, вероятно, и после него. Ведь этот средний человек во времена Петра слепо и жадно стоял за старое, отворачивался от всякого новшества, считая его выдумкою и порождением антихриста, которым признавал и самого смелого кормчего русской земли. Но Петр, по верному выражению поэта, «не презирал страны родной, а знал ее предназначенье». Поэтому он вел ее бодро по пути государственного творчества, не обращая внимания на ропот среднего русского человека и имея в виду лучшего русского человека со всеми богатыми задатками его духовной природы. Вот почему средний человек не может служить мерилом и оценкой для нового закона. Такой человек вообще, а в России в особенности, желает, прежде всего, чтобы закон оставил его в покое, не трогая и ни к чему не обязывая. И удовлетворять его побуждениям, когда он выведен из этого состояния спокойствия, возбужден или раздражен, значит становиться на опасную дорогу. С этой точки зрения, ощущения и впечатления потерпевшего от преступления, недовольного слабостью уголовной репрессии, никогда, несмотря на приведенные здесь личные примеры, не могут и не должны служить директивой для законодателя.

Позвольте и мне привести пример. В январе нынешнего года в Авиньоне казнили убийцу, и когда гильотина отрубила ему голову, стоявшие близ эшафота два брата его жертв воскликнули: «Браво!» и «Бис!» В этом восклицании потерпевший в своих чувствах средний человек выразил свою жажду отмщения. Что же? Должно ли французское законодательство, следуя этому голосу, установить квалифицированную смертную казнь, введя четвертование, колесование?

Другой общий вопрос – о первоначальном источнике условного досрочного освобождения. Нам говорят, что таковым должна быть административная, а не судебная власть и что такая мера, как введение освобождения арестантов до срока, если даже признать ее целесообразною, должна быть принимаема в порядке управления, т. е. следовательно, по почину министерства внутренних дел. Этого, очевидно, и следует ожидать нашим законодательным учреждениям. Не стану спорить, ибо для меня безразлично, по чьему почину был бы внесен такой закон, но замечу, что, к сожалению, с тех пор, как лет десять назад министр внутренних дел охотно сложил с себя, а министр юстиции Муравьев еще с большею охотою возложил на плечи себе и своим преемникам тяжкий груз тюремного дела со всею громадною нравственною, материальною и общественною ответственностью за него пред государством и пред личностью человека, тюремные законопроекты должны исходить от министра юстиции. У нас нет никаких указаний или оснований ожидать, чтобы тюремное дело, осложняющее самым печальным и ненормальным образом деятельность министерства юстиции, было возвращено в свое прежнее состояние. Поэтому мы обязаны рассматривать представление. именно министра юстиции, легшее в основу законопроекта Государственной думы.

Приступая же к рассмотрению законопроекта, я, прежде всего, встречаю возражения против условного освобождения, рассыпанные в остроумной, как всегда, и крайне интересной речи И. О. Корвин-Милевского. В Западной Европе, говорил он, досрочное освобождение было введено в тюрьмах не тотчас после того, как прекратились в них варварские наказания и истязания. И там был долгий период до тех пор, пока пенитенциарная политика не придумала условного освобождения. К чему же спешить и нам, тем более, что наши карательные законы, по сравнению с западноевропейскими, страдают опасною для общественного спокойствия мягкостью, которая увеличивается еще и крайнею снисходительностью присяжных заседателей и вообще суда? К чему усугублять эту слабость репрессии условным освобождением, которое перенесет разлагающее начало равнодушия к преступлению и в область исполнения приговора? Не могу со всем этим согласиться. Переход от варварского содержания, которое застал еще в половине XVIII века знаменитый Говард, при котором в наказание арестанта запирали с гниющими трупами и подвергали жестоким истязаниям, прямо к досрочному освобождению был бы немыслимым прыжком: нужна была постепенность в мерах улучшения. Эволюция тюремного дела совершалась годами, и то же самое было и у нас. Между современной тюрьмой, допускающей условное освобождение, и той, которую нашли в России в двадцатых годах прошлого столетия квакеры и доктор Гааз, – целый ряд ступеней улучшения. И по вопросу о слабой репрессии мне приходится скрестить шпаги с уважаемым И. О. Корзин-Милевским. Ныне оставлена мысль, что уголовную кару можно применять на одну общую мерку, считая, что преступное деяние есть результат преступной воли отдельного человека, развившего ее в себе, совершенно независимо от всего, с чем он соприкасается в жизни и чем эта жизнь влияет на него. Так уединенно от жизни и отвлеченно его брать нельзя, не рискуя совершить великую несправедливость. Преступление есть проявление того, что представители уголовной политики называют преступным состоянием. Оно создается множеством обстоятельств и обстановкой, окружающими человека, и к нему, стоящему в центре этого круга, радиусами тянутся те условия, находясь в которых, он совершил нарушение закона. Сюда входят и обстановка обыденной жизни, и степень развития и образованности, и религиозное чувство, и экономическое положение, и физические недостатки, наследственность и болезни, и состояние общественной нравственности, и примеры, и многое другое. Только взятый в совокупности со всем этим человек может правосудно подвергнуться наказанию, не как теоретическое лицо, не как homunculus, придуманный и принесенный судебному Фаусту законодательным Вагнером, а как живая личность, у которой масса корней и разветвлений во всей окружающей его среде и жизни. С таким человеком должен иметь дело уголовный законодатель. Не будем во всем подражать слепо Западу и, где можно, пойдем своим лучшим путем. На нем стоит в известной степени наш карательный закон. Он принимает во внимание преступное состояние и, по-видимому, рассуждает так: я должен определить род и меру наказания для русского человека, но что такое этот русский человек, независимо от больших способностей и великих возможностей, заложенных в его душе? Это тот простой человек, дающий наибольший количественный состав наказуемых, для образования и нравственного развития которого почти ничего не сделано, религиозное чувство которого не воспитывается, а оставляется во тьме и пренебрежении, вследствие формального отношения к нему тех, кому вверена забота о его душе, бессознательной, таящей в себе любовь, завещанную Христом. Это тот, который живет в нищете и материальном одичании, без потребности в лучшем и без надежды на него, в том жалком состоянии, которое в таких ярких красках изобразил только что П. Н. Дурново, противопоставляя последнее роскоши нашего острога, где полагается – по закону, во вовсе не в действительности – ложе не на полу и необходимое количество свежего воздуха. Поэтому, законодатель, установляя размеры уголовной кары, не может не говорить самому себе: человек, к которому она будет прилагаться, не доедает, живет в душевном отношении, в лучшем случае, в каких-то сумерках, пьет под влиянием соблазна и неискоренимой привычки, не слышит живого слова о страхе божьем, обнищал и вследствие дурных гигиенических условий стал слаб и болезнен; его нельзя наказывать так строго, как западного европейца, который живет в большинстве случаев в гораздо лучшей обстановке и крепко посажен в седло для борьбы с соблазном и с природою, которая и щедрее и милостивее нашей: этот бедный, слабый русский человек, это – наш родной брат, его не следует карать безусловно и прямолинейно, а наполовину нужно и пожалеть. И законодатель правильно назначает для него менее высокий предел наказания, чем западный законодатель для своего. Притом наказания эти не так уж слабы, как здесь несколько поспешно указывалось. Уже мировой судья и земский начальник имеют право назначить за кражу без особо увеличивающих обстоятельств восемнадцать, а не шесть месяцев тюрьмы, а. за подлог векселя следует не два, а четыре года арестантских отделений и, даже при переводе в разряд исправляющихся, все-таки, три года и восемь месяцев.

Затем идут нападки на суд. Присяжных заседателей обвиняют в слабости. и действительно, иногда некоторые мягкие приговоры вызывают недоумение в тех, кто не был сам при разборе дела и пред кем не прошли те, подчас почти неуловимые, обстоятельства и оттенки, которыми вызвано снисходительное отношение к подсудимому, рассматриваемому в связи со всем окружавшим его и с теми обстоятельствами дела, между которыми главным является он сам со всеми своими индивидуальными свойствами. А потом не надо забывать, что в преступлении, подлежащем рассмотрению суда, заключается и статика, и динамика. Статика – это совершенное деяние и назначенное за него наказание, а динамика – это применение и воздействие наказания. Но о каком воздействии наказания можно говорить при настоящем культурном уровне общества? Воздействие возмездия? Однако возмездие повсюду отвергается по отсутствию нравственных основ для него. Воздействие устрашения? Но оно существует не только в самых исключительных случаях и вынуждено прятаться от взоров устрашаемых. Остается воздействие исправления, для которого в области динамики нужен ряд активных мер. К ним совершенно справедливо министр юстиции относит условное досрочное освобождение, которое является сильным рычагом для исправления. Внутренние побуждения и сокровенные чувства отбывающего наказание нам недоступны. Но если трудом и бодрым соблюдением порядка он знаменует свое пребывание в тюрьме, то мы можем сказать, что он стал на путь исправления, на котором привычка всегда играет большую роль. Преступление есть прежде всего нападение на общественный порядок, поэтому исправление выражается в решимости подчиниться этому порядку и приспособиться к нему в области практической деятельности. Но для этого одного желания мало. Необходимы возможность его осуществления и самое осуществление в жизни. Но как достичь этого срочному арестанту, сознающему, что как бы он себя ни вел, он не сократит срока своего содержания, а, выйдя на свободу, встретится лицом к лицу с отчуждением и недоверием к тюремному сидельцу? Так развивается в нем пассивность и замирает самодеятельность. Надобно возбудить в нем активность, сделать его в некотором отношении хозяином своего положения, внушить ему, что от него зависит сокращение срока его содержания и возможность попечения о нем на ту четвертую часть его срока, в течение которой он будет пользоваться свободой и может постепенно завоевать себе доверие окружающих. В этой возможности стать некоторым хозяином своего положения заключается и существенная гарантия соблюдения дисциплины, основанная не на карательных мерах, а на сознании собственной пользы. В смысле мотивов и целей условное освобождение даже не составляет чего-либо нового в нашем законодательстве. Достаточно припомнить, что по статьям 299,310, 317 и 321 Устава о содержащихся под стражею и ныне существует в исправительных арестантских отделениях отряд исправляющихся, которым десять месяцев пребывания считаются за год, причем начальству вменяется в обязанность вести особый список с ежемесячной отметкой о послушании и прилежании к труду каждого арестанта, возбуждая б них надежду, что наказание будет постепенно облегчаемо по мере нравственного их исправления. Ошибочно также думать, что проект условного освобождения обязан своим происхождением исключительно желанию нынешнего министра юстиции. Определенная мысль о желательности его введения высказана еще шесть лет назад, в 1903 году, Государственным советом при рассмотрении заключений Особого присутствия по проекту Уголовного уложения. С тех пор у нас уже четвертый министр юстиции, который, приняв на себя, как я уже говорил, тяжелый груз тюремного дела, находит, во исполнение поручения Государственного совета и несмотря на нарисованное им печальное положение тюрем, возможным ввести освобождение. Надо признать, что в этом он более компетентен, чем кто-либо из нас, так как внутренняя жизнь тюрьмы и ее погрешности, личный состав служащих и те ресурсы, которыми можно располагать, ему всего виднее. И если он говорит, что наступило время сделать то, что всюду признано необходимым в деле уголовной политики, и этот взгляд разделен Государственною думою после всестороннего обсуждения, то, по-моему, мы не найдем достаточного и убедительного объяснения своему решению, если скажем: «Нет, не надо!»